Летописцы Победы

Алексей КОЖИН. О ДРУЗЬЯХ-ТОВАРИЩАХ

Газетчик с довоенным стажем, был я политработником в разных частях и подразделениях. А в апреле 1944 года получил предписание прибыть в распоряжение редакции газеты 3-го Прибалтийского фронта «За Родину» на должность инструктора-литератора.

Назначению предшествовала краткосрочная подготовка на всеармейских курсах фронтовых журналистов в Москве. По тактике зачеты сдавали в объеме знаний командира полка. Был дотошный спрос, как владеем всеми видами стрелкового оружия, нашего и трофейного. Ведь без основательных знаний военного дела на фронте газетчику не обойтись. Усиленно расширяли политический кругозор, освежали в памяти правила грамматики, стилистики. То была забота об идейной силе, об отточенности слова, обращенного к фронтовикам.

Большинство курсантов — из дивизионных и армейских газет. У многих поблескивали на груди ордена и медали. Так высоко ценилась журналистская работа на войне. И нелегко давалась. То у одного, то у другого нашивки за ранения.

Перед самым выпуском нам объявили: «Вчера в Москву на несколько дней приехал с фронта Сергей Борзенко. Охотно согласился встретиться с вами». Кто тогда не знал первого военного журналиста, удостоенного звания Героя Советского Союза, участника знаменитого десанта под Новороссийском, корреспондента армейской газеты, а потом правдиста, кто не читал его ярких репортажей и корреспонденций с самых горячих участков борьбы против фашистских захватчиков?

Борзенко подробно рассказал, какова обстановка на фронте, где он недавно побывал. Отдавая должное собратьям по перу, он подчеркнул: «Главное, сами хорошо знаете, — предельная оперативность, достоверность, поучительность наших сообщений, что возможно, когда постоянно находишься на передовой, а если надо, и в действующих боевых порядках. Тогда весомо наше слово, тогда чувствуешь в себе моральное право рассказывать о военных событиях, о тяжелом ратном труде, о высоком мастерстве и каждодневном героизме фронтовиков».

Предписание явиться в распоряжение редакции газеты «За Родину» получил и капитан Василий Тертычный, прибывший на переподготовку с Волховского фронта, из дивизионки. Нам сказали: «До войны вместе работали в «Комсомолке», а теперь послужите оба во фронтовой газете».

«Комсомольская правда» — наша юность, большая школа идейной закалки, настоящей человеческой дружбы и духовного единения с жизнью Отчизны. Это сразу сказалось в пору войны. У большинства работников редакции была бронь. Но сотрудники один за другим настойчивыми просьбами, всяческими ухищрениями добивались своего — становились бойцами и политработниками регулярных частей, партизанами, ополченцами. Главный редактор Борис Бурков за голову хватался: с кем выпускать газету?

А выпускал с теми, кому никакие ухищрения не помогли. И всю войну «Комсомолка» оставалась настоящим солдатом.

Отправились мы с Тертычным к месту назначения ранним солнечным утром. Сначала обычным пассажирским поездом. В нем ехали больше гражданские люди. Иные с детьми. Спальные вагоны. Проводницы. Похоже, как до войны. Такая схожесть была и в облике Москвы. Поблескивая стеклами, деловито бежали трамваи, автобусы. Пестрели театральные афиши. Детвора с портфеликами и сумочками направлялась в школы.

Мой спутник засмотрелся на одну стайку. Помолчал задумчиво. Потом стал рассказывать какую-то забавную историю из своей довоенной собкоровской жизни. Он представлял тогда «Комсомолку» в одном из волжских городов. Там остались жена и двое малышей. Как жилось населению у полуосиротевших очагов — кто не знает. Тут и страх, когда почтальон у порога, и постоянная тревога за тех, с кем разлучила война…

Состав часто останавливался — пропускали воинские эшелоны.

Следующим утром сошли на станции, откуда нам надо было направляться на запад, в сторону Пскова, занятого еще гитлеровцами. Поезд, в котором почудилось мирное время, лязгнув буферами, укатил дальше на север. Словно его и не было.

Где сошли — кругом пустошь в рыжеватой путанице прошлогодней травы. Недавно возвращенная миру земля еще не отошла от войны. Сквозь провалы в станционных постройках виднелось небо. Следы воздушных налетов. На запасных путях чернели остовы сгоревших вагонов, покореженные цистерны. Моросил по-осеннему холодный дождь.

Железнодорожная ветка на Псков еще только восстанавливалась. Пожилой солдат из военной комендатуры, накрывшись плащ-палаткой, проводил нас до границы станции, где близко проходил большак, весь измочаленный скатами грузовиков. Усыпанная гравием площадка помогала им подходить к навесу, где лежало то, что предназначалось фронту.

Из-за ближнего увала прихлынувший ветер донес тарахтенье трактора. Тертычный оживился:

— Пахать начали?

Боец покосился на нас: не иначе горожане.

— Не, пахать еще рано. Земля не прогрелась и насквозь промокшая. Объяснил: военные тракторы в распутицу дежурят на дорогах, чтобы не возникали «пробки», вытаскивают из рытвин застревающие машины. Ведь фронтовые грузы надо доставлять без задержки. Да уж, труд такой в слякотную пору — до кровавого пота.

И еще услышали мы от солдата:

— У здешнего крестьянства пока какие уж трактора! Ведь фашистского гада отсюда недавно вышибли. Душегубствовал, как везде, куда дорвался. Разорение кругом полное. Но пахать и сеять нынешней весной тут будут. Уж как придется, а будут.

Иного человек представить себе не мог.

На всем пути, каким мы с Тертычным добирались к месту назначения то на попутных машинах, то пешком, то большаками, то проселками, по обеим сторонам бугрились недавно остывшие пепелища, торчали покрытые копотью печные трубы. Совсем редко попадались полууцелевшие или нетронутые деревушки. В руинах лежали взорванные фашистами при отступлении Дно, Гдов, Порхов.

В Порхове мы оказались, когда почти совсем стемнело. Густо пахло гарью. Под ногами похрустывало. Молоденькая регулировщица показала направление к продовольственному пункту и ночлегу для военных. И тут же жестким голосом сказала, что ее пост находится на городской площади, где наши застали виселицы и трупы жителей — взрослых и детей.

И там, на порховской площади, нам еще больше захотелось поскорее быть на месте воинской газетной службы. На пути к ней оставалась одна ночевка — в просторном бревенчатом доме, наспех восстановленном саперами. Здесь, при всей усталости, мы долго глаз не могли сомкнуть.

С восходом солнца дошагали, одолев от Порхова километров десять дорожного месива. Редакция и типография газеты «За Родину» располагались в полусожженной деревне, окруженной березовыми рощами и косогорами. Сразу увиделось: все хозяйство в походном состоянии, готово к передвижению в любой момент. Грузовики с брезентовыми верхами в маскировочных разводьях. На грузовиках — ротационная машина, линотипы, кассы ручного набора. На прицепе — движок. На линейке — два «виллиса», еще грузовые машины. Часовой с автоматом. Только пишущие машинки трещали рядом в приземистой избе.

Нам показали избу, где помещалось редакционное начальство. У порога тщательно очищаем от грязи сапоги, расправляем шинели. Надо представиться по всей воинской форме. В горнице за столом сидел майор, склонившись над рукописью. Мы, как водится: «Разрешите обратиться». Посмотрел на нас довольный: дескать, добро пожаловать, ждем вас. Да это же Мануил Семенов!

— Ты знал о нашем назначении?

— Конечно. Сообщили из Москвы.

До войны он был собственным корреспондентом «Комсомолки» в Узбекистане, потом командовал ее секретариатом. И друг мой давний, с юных лет. Вместе начинали в сталинградском «Молодом ленинце», когда строился Тракторный. Почти в одно время перешли на работу в «Комсомольскую правду». Во фронтовой, оказалось, заместитель главного.

Понятное дело, крепкие объятия, громкие возгласы, оживленный разговор накоротке, где и как провели годы войны.

На фронте он с августа сорок первого года. Ответственный редактор редакции газеты 20-й армии. Тяжелые бои в районе Вязьмы, на ближних подступах к Москве, потом под Ржевом. Летом сорок третьего года гнали врага от Ладоги, с волховских высот. Теперь вот 3-й Прибалтийский фронт. Сгодилась школа «Комсомолки».

Немного позже ее землячество в нашей фронтовой пополнил Федор Барсуков, возглавлявший в «Комсомолке» отдел прессы и фельетонов. На войну тоже ушел в сорок первом. Ополченцем. Стал политруком стрелковой роты. Не раз ходил с ней в атаку под Серпуховом. Тяжелое ранение. После госпиталя — Волховский фронт. Агитатор полка. Участвовал в прорыве ленинградской блокады. В политотделе проведали: журналист, да еще из «Комсомолки». И вот приказ: служить в армейской газете. Потом фронтовая заполучила его к себе.

Уж коли речь зашла о землячестве «Комсомолки» во фронтовой газете, скажу, забегая вперед, что тут не произошло никакой нашей обособленности, хоть в начальниках и был «свой брат». Наоборот, знакомый и дорогой нам дух истинного товарищества сплачивал воедино весь редакционный коллектив. А «свой брат» был одинаково ко всем доброжелательным, требовательным, а когда надо, и строгим, исходя из общего горячего стремления сделать каждый номер газеты, каждую в ней строку без промаха бьющими в цель.

И не было тут никакого отчуждающего деления на маститых и не маститых, кадровых военных журналистов и штатских до войны, младших и старших по должности и званию. Но и панибратства — тоже. И скидок никому никаких. А маститыми фронтовая редакция оказалась богатой, что очень помогало газете. Меня и Тертычного даже некоторая робость взяла, когда мы узнали, что в ее штате Семен Кирсанов, Александр Чаковскнй, Александр Гитович, Юрий Севрук, Марк Лисянский, чья песня «Моя Москва» тогда уже стала одной из любимых в стране. И должность у каждого писательская.

Нет, не то, что у них — очерки, рассказы, стихи, а у остальных каждодневная корреспондентская «проза», добываемая на переднем крае. В гуще фронтовых будней черпалось все, что появлялось в газете. Впечатления, рождающие стихи, — тоже. Но ведущие литераторы передавали для газеты с мест боевых событий репортажи, короткие заметки, а затем возвращались на несколько дней, чтобы отписаться уже основательней. И со всей полной мерой вкладывали свое мастерство, теперь уже немалый опыт работы в армейской печати. Не отстать бы нам от маститых!

Не отставать они нам постоянно помогали. Добрым советом, собственным примером взыскательной работы над словом, обращенным к воинам.

Был еще в редакции член Союза писателей — Борис Песков из Воронежа. Соответствующий должности ему не хватило. Он был литсотрудник — и этим гордился. Выступал в газете и как прозаик.

Главным редактором газеты был полковник Дмитрий Александрович Чекулаев, кадровый политработник. При нашем знакомстве он рассказал о боевой обстановке. Войска 3-го Прибалтийского фронта, сосредоточившись на ближних подступах к Острову, Пскову, усиленно готовились к их освобождению. Начало — прорыв мощной, глубокоэшелонированной линии вражеской обороны, основу которой составляли железобетонные укрепления. Гитлеровцы устрашающе назвали ее «Пантерой» — запоздалая дань спесивой уверенности в своей непобедимости.

— Орешек, конечно, крепкий, — заметил серьезным тоном полковник, — только одна «Пантера» — на Курской дуге — уже не помогла захватчикам. Не поможет и тут. Но для этого надо хорошенько потрудиться. Нам в том числе. Ну а воинам — не привыкать.

В составе 3-го Прибалтийского в большинстве своем находились части и соединения, сражавшиеся с первых дней войны, прошедшие огромную закалку оборонительных и наступательных боев, громившие врага на полях Подмосковья, у стен Сталинграда, на Курской дуге, под Ленинградом, где никакие укрепления не стали для них непреодолимой преградой.

Главный редактор подчеркнул:

— Обратить всю силу наступательного порыва, весь боевой опыт на выполнение предстоящей операции готовятся войска фронта, значит, и его печать. А тон дивизионным и армейским газетам задавать нам. Из этого исходите. Что потребуется от обоих — еще поговорим.

И добавил:

— Пару дней передохните с дороги. Познакомьтесь с товарищами. Посмотрите подшивку. И — за дело.

Подшивку газеты посмотрели в избе, где помещался ответственный секретарь редакции Марк Постоловский, тоже из штатских. До войны работал в столичной печати. Худой, долговязый, очень интеллигентного вида. Усадил нас за маленький столик в углу. Знакомился, не отрываясь от гранок, макета:

— Собкорами были в «Комсомолке»? Значит, тоже москвичи. У нас многие из столицы. И газетчики, и полиграфисты.

Видно, душе теплее, когда земляки рядом. Своим занятием напомнил: рабочая пора в разгаре.

Едва мы углубились в подшивку, порог избы переступила пигалица в солдатской шинели. Очень бледное, усталое лицо. Пилотка зыбко держалась на волнистых прядях черных волос. Осторожно ступая, чтобы меньше наследить яловыми сапогами, подала Постоловскому стопку исписанных листов.

То была Тоня Лисянская, жена поэта, радистка, почти не ведавшая передышки для того, чтобы воинам пораньше прочесть сводки Совинформбюро, узнать, что происходит в родной стране, за рубежом. Принимались вести из Москвы на слух сквозь атмосферные помехи, с предельным вниманием. Малейшая неточность, пропуск единого слова недопустимы.

Ответственный секретарь с благодарностью посмотрел на Лисянскую, просяще произнес:

— Продержитесь, Тоня, еще чуть-чуть. Вчера снова запросили подмогу.

В ответ короткое тоненьким голосом:

— Конечно же.

Когда ушла, Постоловский рассказал: в сорок первом Лисянская добровольцем ушла на фроит, служила с мужем в дивизионке, в армейской газете. Вместе оказались во фронтовой. Последнее время пришлось рацию обслуживать одной, без сменщицы, по многу часов не отходить от аппарата. У нее крайняя степень нервного истощения.

Сменщицу прислали через две недели — ленинградку Нину Дорохову. Лисянскую сразу надолго уложили в госпиталь.

Еще одно знакомство — с полиграфистом лейтенантом технической службы Андреем Терещенко. Пришел к Постоловскому доложить, что забарахливший было линотип за ночь отремонтирован, действует надежно. У ответственного секретаря вырвался вздох облегчения:

— Очень вам благодарен, а то беда…

У молодого, рослого Терещенко лицо бесстрастное, даже хмурое. Потом я не раз видел его таким. Узнал: тяготится человек тем, что он на войне, а не воюет. Сверстники командуют взводами, ротами… Нет, он понимает всю необходимость своей работы для фронта. Но все же, может быть, кто-либо другой. А то все время во втором эшелоне, в относительной безопасности. Но легко ли найти замену прекрасному специалисту? И Чекулаев был неумолим: каждый находится на войне там, где нужен. А безопасность здесь относительная.

В октябре, после освобождения Риги, мы похоронили погибшего Андрея Терещенко с воинскими почестями на городском кладбище…

Снова открылась дверь избы. Появился капитан среднего роста, плотно сложенный, без шинели, с орденом Красного Знамени и медалью «За боевые заслуги» на суконной гимнастерке. Правая рука в черной повязке. Планшет перетянут резинкой — фронтовая привычка строевых офицеров. То был Юрий Севрук. Левой рукой крепко пожал наши руки:

— Еще пополнение. С прибытием!

Пришел к Постоловскому поделиться огорчением: опять главный редактор ответил отказом на просьбу отправить в действующие части.

Постоловский воскликнул:

— Ну и правильно! Надо окончательно окрепнуть.

Юрий Севрук сам прибыл в редакцию недавно — недели за две до нас. Добился выписки из госпиталя, еще не излечившись совсем после пулевого ранения. Чекулаев и усадил его до полного выздоровления за работу над солдатскими письмами. А Севрук ежедневно отправлялся к начальству: разрешите на передний край. Разрешение получил только недели через три, после медицинского освидетельствования.

Не сразу узнали мы, и не от самого Юрия Севрука, что, будучи корреспондентом армейской газеты на Волховском фронте, он имел на своем счету девять фрицев, уничтоженных из снайперской винтовки, а однажды захватил в бою «языка». И о том, что ранен был, когда заменил павшего командира батальона, возглавив атакующих и выиграв бой. За это и был награжден орденом Красного Знамени. На Волховском же фронте стал коммунистом. Был он заочно, хотя заявления и не подавал, принят в члены Союза советских писателей при восьми, а не трех положенных рекомендациях. В том числе И. Эренбурга, А. Твардовского, Б. Горбатова, П. Антокольского, С. Щипачева.

И. Эренбург писал в своей рекомендации: «Горячо поддерживаю кандидатуру писателя Ю. П. Севрука, которого знаю как умного литератора, прекрасно работавшего до войны и талантливо работающего сейчас, во время войны».

До войны — в журнале «Знамя», где он вырос до крупного литературного критика и публициста, тонкого ценителя русской классической и современной поэзии. На исходе войны друзья писали ему из Москвы: «Ты уже многое сделал для Победы. У тебя правая рука не действует. Дай согласие вернуться на работу в журнале «Знамя». Очень нужен здесь». В сентябре сорок четвертого он отвечал А. Тарасенкову и В. Вишневскому: «Вообще-то говоря, я не устал еще воевать, и рука у меня зажила… И время сейчас интересное, и места мы проходим сейчас несколько необычные».

Не устал воевать! И жил, как все мы, жадным ожиданием близкой Победы, желанного мира, тех счастливейших минут, когда за родным порогом увидит лица близких, крепко прижмет их к груди. И работал, работал, оставляя след своей жизни на страницах газеты, в душах воинов, которых звал в бой. А коли звал, долгом своим считал быть вместе с ними до конца ратного пути.

У Юрия Севрука была белесая от полинялости, пропитанная потом пилотка, которой он очень дорожил и никак не хотел сменить на новую. Надел в сорок первом. Мечтательно говаривал нам: «Когда вернусь, покажу жене, детишкам. Повешу дома на видном месте. Погляжу, вспомню…»

Но с заветной пилоткой Юрию Севруку пришлось все-таки расстаться. После успешно выполненной одной частью боевой операции Марк Лисянский получил приказание немедленно отбыть на место и написать об этом. Отбыть на «кукурузнике», который вот-вот собирался взлететь неподалеку от деревни, где размещалась редакция. Марк, вызванный к главному редактору, явился, забыв впопыхах пилотку. Бежать за ней не было времени. Выручил Севрук — отдал свою. И попросил: «Смотри не потеряй».

Лисянский невысокого роста. Пока сидел в кабине самолета, все было в порядке. Но вот приподнялся, чтобы побольше увидеть, что там, на земле. Пилотки как не бывало. Радость от успешно выполненного задания не могла затмить огромного огорчения. Все в редакции знали, как берег Севрук старую пилотку. С грустью выслушал он покаяние поэта, но упрекать не стал, похлопал его по плечу и сказал: «Вернулся в срок с репортажем — это главное». Но грустил о пилотке долго.

В июле я был ранен во время штурма Пскова. Через месяц вернулся из госпиталя в редакцию. На какое-то время для меня создали «облегченный режим» — послали в воздушную армию писать о боевых делах летчиков. 14 сентября находился в домике, где размещался штаб одной из авиационных дивизий. Мне вручили телеграмму из редакции: «С глубоким прискорбием извещаем о том, что вчера прямым попаданием снаряда убиты наши дорогие товарищи Юрий Севрук и Борис Песков. До конца жизни сохраним светлую память о них».

Оказалось, в разгар наступательного боя вместе направились с КП дивизии в полк, достигший наибольшего успеха. Им настойчиво советовали: «Дождитесь, когда стемнеет. Противник упорно сопротивляется, ведет интенсивный артогонь». Юрий Севрук ответил: «Надо поскорее передать материал для газеты».

Знакомство с подшивкой газеты «За Родину» заняло порядочно времени, хотя было ей от роду три месяца. Внимательно, изучающе вчитывались мы во многие строки. Ведь теперь это — наша жизнь, наша работа. Написанные по горячим следам событий или при непосредственном видении их и достаточной степени военной грамотности, строки вызывали ощущение полной достоверности и сиюминутности того, о чем рассказывалось в газете.

Но о каких событиях шла речь? В ту пору 3-й Прибалтийский относился к фронтам, о которых сообщалось: «Ничего существенного не произошло». Наш фронт еще ни разу не упоминался в сводках Совинформбюро. А между тем части и соединения 3-го Прибалтийского, сковывая значительные силы противника и тем самым облегчая нанесение ударов в других местах, активно воздействовали на вражескую оборону, не давая фашистам покоя ни днем ни ночью.

Бои местного значения для того, чтобы выбить противника с выгодных позиций и улучшить свои, для захвата «языков», частые диверсионные и разведывательные действия, успешные воздушные налеты, уничтожение орудиями и минометами огневых точек, наблюдательных пунктов, линий связи, живой силы врага, массовое снайперское движение, тоже стоившее гитлеровцам немалых потерь. Командование, политорганы настойчиво и планомерно готовили сокрушение «Пантеры». Тем жил весь фронт. Тем жила и газета «За Родину». На ее страницах день за днем воссоздавалась впечатляющая картина высокой боевой и политической активности воинов, их мужества и стойкости, возросшего умения бить врага.

«Письма из роты» — под такой рубрикой в нескольких номерах печатался обстоятельный рассказ начальника отдела фронта редакции майора Михаила Токарева о политическом воспитании подразделения, о том, как партийцы сплачивают его, ведут за собой. Токарев две недели безвылазно провел в этой роте, ночевал в солдатских землянках, со многими поговорил по душам. Потом уж взялся за перо.

Доходчиво, убедительно раскрывался и боевой опыт. «Ночная настороженная жизнь переднего края. Светлый сумрак северной ночи прорезается полетом трассирующих пуль. Одна за другой взвиваются осветительные ракеты в бледное небо». Начало корреспонденции Александра Гитовича «Орлы». О саперах, разведавших и обезвредивших ночью вражеское минное поле. Чувствуется, многое сам увидел, вник в суть боевого дела. И рассказал о нем, о людях хорошо, убедительно. А вот его репортаж «На ночном бомбардировщике» — об ударах экипажа капитана Ивана Зайкова по вражескому тылу. Гитович — в составе экипажа, в роли воздушного стрелка. Газетчик разбрасывал еще и листовки, адресованные немецким солдатам.

Фронтовые журналисты писали не только об успехах. Случались досадные промахи, упущения. Из них тоже надо было извлекать уроки. Нелицеприятная критика — признак нашей силы, уверенности в себе. «Почему не удался ночной поиск» — так озаглавил статью Борис Песков. Рота капитана И. Корниенко образцово подготовилась к поиску — отработала операцию на схожей местности, запасла маты для преодоления колючей проволоки, скрытно изготовилась для броска, чтобы внезапно ворваться в немецкую траншею и захватить «языка». Но внезапности не получилось. Почему? Накануне операции в роту зачастили штабные офицеры, проверяя ее готовность. Ну а до фашистской траншеи всего семьдесят пять метров. Засекли, догадались, насторожились. Сильным огнем преградили путь нашим бойцам. Пришлось отойти. В статье гневный укор оплошавшим штабистам. Враг не дремлет — нельзя забывать!

На страницах газеты фамилии не только журналистов, писателей, поэтов. В каждом номере выступали сами воины — политработники, строевые командиры, старшины, сержанты, рядовые бойцы, особенно те, кому прежде доводилось действовать в схожей со здешней обстановке.

Сотрудники редакции бережно записывали такие рассказы или помогали их написать. Поступали в большом количестве и по полевой почте авторские материалы, сочиненные старательно на привалах, в окопе, при свете коптилки в блиндаже. И становились гвоздевыми в тематических полосах газеты, задавали им тон ясностью, простотой, убедительностью изложения, предельно конкретным, деловым содержанием. Такими полосами редакция помогала воинам успешно подготовиться к наступательным действиям фронта. Вот шапки к некоторым таким полосам: «Разведчики! Решительно и смело действуйте в тылу врага!», «Через рвы, окопы, колючую проволоку… готовьтесь наступать дерзко, стремительно, по-суворовски!», «Учиться тому, что нужно для победы».

Когда в сумерках мы направлялись в избу, где поместились, Тертычный произнес многозначительно:

— В общем, знакомо. Хотя теперь во фронтовом масштабе…

Нас с Тертычным послали собкорами — его в 67-ю армию, меня в 42-ю армию, изготовленные для прорыва «Пантеры», форсирования реки Великой, освобождения Острова и Пскова. Подробные наставления главного редактора, его зама, разговор о первоочередных темах, пожелание побольше проявлять собственной инициативы сообразно с обстановкой. И не прозевать начало прорыва, в нужный момент оказаться в частях, действующих в направлении главного удара.

И вот я в Торошинском лесу, где густой сосняк скрывает блиндажи армейского командного пункта. Их остатки еще можно видеть и сейчас. На ночлег меня определили в «блиндаж прессы». Земляные нары. На них сосновые ветки — постель. Знакомлюсь здесь с корреспондентом армейской газеты лейтенантом Георгием Кондрашевым. Оказался обстрелянным журналистом, смелым, славным человеком. Сразу подружились. Он и вытащил меня, раненного, из горящего Пскова. Дружим до сих пор.

На армейском КП мне дали совет почаще бывать в 370-й стрелковой дивизии, где командиром генерал-майор К. Л. Лукьянов.

КП дивизии в семи километрах от Торошинского леса. В окрестностях черные пепелища деревень Петрово, Подборовье, Ильинщино, Подмогилье. В последней — блиндаж командира дивизии. Совсем неподалеку командные пункты полков и батальонов. Вдоль линии фронта блиндажи, землянки, отрытые на скатах косогоров. За ними рукой подать — передовая траншея, колючая проволока у грани нейтральной полосы. За ней вражеские траншеи. А далее, километрах в двух, Баулинские высоты, по которым и проходит основная линия фашистской обороны «Пантера». С высот многое ясно просматривается на нашей стороне. Проселочная дорога, связывающая KП армии с KП дивизии, в нескольких местах простреливается орудиями. Тут надо пробираться соседними ложбинками. А из нашей передовой траншеи в ясную погоду видна верхняя часть купола псковского собора.

Вот здесь я и стал фронтовым газетчиком. По примеру своих собратьев постоянно бывал то в окопах стрелковых подразделений, то у саперов, то у разведчиков. А иначе не написать что-либо стоящее о наших замечательных воинах, об их тяжелом ратном труде, об их беззаветной преданности Родине.

Сохраняю тонкую ученическую тетрадь в синей обложке и сложенный несколько раз лист газетной бумаги. Малая часть того, что осталось от моих беглых записей той поры. Тут имена тех, о ком рассказывал в газете, то, чем делились со мной люди. Записи напоминают мне старшину и парторга пулеметной роты кавалера нескольких боевых орденов Алексея Хромова и комсомольца Витю Смолова, который неделю назад окончил снайперскую школу и в первый выход на передовую уничтожил двух фашистов. Записи напоминают любимца солдат бесстрашного Тимирхана Булатова, начавшего в сорок первом воевать рядовым, заменившего в бою павшего командира роты и оставленного в этой должности. А вот страшный рассказ бойца Феодосия Хмелевского о том, как фашисты зверски убили его близких, многих односельчан, сожгли родную деревню Звозы, что на Волыни. Записи напоминают и командира группы дивизионных разведчиков старшего сержанта Анатолия Никитина, его боевых товарищей Михаила Земскова, Степана Божинова, Николая Степаненко, других, много раз ходивших в ближние и дальние тылы врага. Надеюсь, что они живы и прочтут эти строки.

Разбросанные по разным участкам фронта, мы, сотрудники его газеты, не чувствовали своей оторванности от родного коллектива. Фронтовики везде — одна семья. А кроме того, мы постоянно встречались на страницах газеты. Каждое удачное выступление кого-либо из коллег радовало, как свое.

Главный успех при прорыве «Пантеры» выпал на долю не 376-й, хотя и она славно тут повоевала, а соседней 128-й стрелковой дивизии, точнее, ее 374-го полка, возглавляемого двадцатидевятилетним майором Константином Шестаком. Его двенадцать саперных штурмовых групп накануне прорыва ночью заложили под вражеские укрепления крупные толовые заряды. На рассвете 22 июля мощный взрыв образовал брешь, в которую ринулись воины полка, а затем и всей дивизии.

Мы с Кондрашевым к месту прорыва не опоздали. На окраине пылающего города присоединились к полковому командиру, который передвигался в боевых порядках своих атакующих бойцов. С ними достигли центра Пскова, реки Великой, форсирование которой началось на наших глазах…

Неудержимо ринулись вперед войска 3-го Прибалтийского, освобождая псковскую землю, потом города и тысячи населенных пунктов Эстонии, Латвии. Вслед за войсками продвигалась редакция газеты «За Родину», а ее литературный состав по-прежнему находился там, где кипели ожесточенные бои, где рождалось горячее, страстное слово, помогающее воинам побеждать.