Летописцы Победы

Давид ОРТЕНБЕРГ. В ГРОЗНЫЕ ГОДЫ

В годы Великой Отечественной войны в «Красной звезде» работала большая группа писателей и журналистов. Один из них состояли в кадрах Красной Армии, другие были призваны с первыми же раскатами войны.

С волнением и гордостью вспоминаю об их самоотверженном груде и воинской доблести. Хотя от военных событий тех дней нас отдаляют четыре с лишним десятилетия и многие детали стерлись в памяти, но одно я твердо помню: среди нашей писательской и журналистской рати не было людей растерявшихся, унылых, равнодушных. Не было их и в тяжелые первые дни войны, не было и позже. В душе каждого жила непоколебимая вера в победу и готовность бороться за нее. На фронте писатели и журналисты вели себя достойно, мужественно, смело шли навстречу опасностям ради выполнения своих обязанностей.

Я встречался с нашими корреспондентами в те грозовые дни и ночи не только в стенах редакции. Мне много раз приходилось вместе с ними выезжать в действующую армию. Я не раз своими глазами видел их в боевой обстановке, видел их воинскую доблесть и мужество под огнем.

Об одной из таких поездок я и хочу рассказать.

В первых числах сентября сорок второго года я позвонил Сталину по кремлевскому телефону — связь с Верховным Главнокомандующим в редакции была напрямую — и попросил принять меня. Хотел доложить о некоторых, как я считал, важных для газеты делах.

— Сейчас не могу, — ответил Сталин.

В его голосе, обычно спокойном и суховатом, мне послышались тревожные нотки. Я понял, что случилось что-то неприятное, и сразу же отправился в Генштаб. Я не ошибся. Там мне сказали, что немецко-фашистские войска прорвались к Сталинграду.

Сталинград стал центром главных событий войны, наших тревог и забот. Я чувствовал необходимость хотя бы на короткий срок съездить туда, увидеть и оценить происходящее собственными глазами. Я вызвал Константина Симонова, нашего специального корреспондента, и сказал ему, что он полетит со мной в Сталинград. Решили, что поедет с нами и фоторепортер Виктор Темин.

С рассветом вылетели на «Дугласе», машине в мирное время серебристой, а теперь закамуфлированной пятнами лягушечьего цвета, с Центрального аэродрома. Прямого пути в Сталинград не было, пришлось лететь кружным путем, обогнув линию фронта. К исходу дня наш самолет опустился в степи, в ста восьмидесяти километрах восточнее Сталинграда.

Мы вышли из самолета и оглянулись. Рядом небольшой, с низкими, разбросанными в беспорядке домиками поселок Эльтон, захолустная железнодорожная станция того же названия у самой границы Казахстана. Вдали блестят воды соленого озера Эльтон.

— Эльтон и Баскунчак, — продекламировал Симонов. Он вспомнил, как зубрил эти названия в школе на уроках географии; но тогда это было для нас только географическое понятие, а теперь — последняя ближайшая к Сталинграду площадка, где можно относительно безопасно приземлиться. Кругом бесконечная выжженная степь, напоминавшая нам, всем троим участникам халхинголских событий, необъятные монгольские степи.

В октябре и ноябре сорок первого года в Москве мы чувствовали, как далеко прорвался враг. И все же не было тогда ощущения загнанности. За спиной были Москва, города, села, заводы, люди. А здесь голая, глухая степь, край света, пустыня…

Мы стояли как вкопанные, с окаменевшими лицами и не сразу заметили девушек с букетами полевых цветов. Они улыбались нам, а мы одеревеневшими руками принимали эти цветы, забыв даже поблагодарить. И только потом, спохватившись, выдавили из себя улыбки и поблагодарили. Мы узнали, что девушки эти — сестры и санитарки полевого госпиталя. Понимая, с каким настроением могут прибывать сюда люди на очень редко садившихся самолетах, добросердечные девушки сговорились встречать гостей букетами цветов.

Затем мы отправились на станцию, где в тупике стояло несколько пассажирских вагонов. Это был поезд-редакция газеты Сталинградского фронта «Красная Армия». Не просто, как мы узнали, добрался он сюда. Не раз попадал под немецкие бомбы, пока из Воронежа тащился в Саратов, а оттуда в Эльтон. Забегая вперед, отмечу, что поезд-редакция газеты «Красная Армия» дошел до Берлина. Правда, под Купянском его сожгла вражеская авиация, и в столицу фашистской Германии прибыл уже переформированный состав.

В поезде мы встретили знакомых, в том числе поэта Евгения Долматовского. Мы не виделись с ним с мирных времен. За год войны он успел хлебнуть ее невзгоды полной чашей: участвовал в боях под Львовом, был тяжело ранен под Уманью, захвачен там в плен, бежал, вновь встал в строй и «протопал» с боевыми частями от Купянска через Воронеж и Донбасс до Волги.

Долматовский вернулся сегодня из района Тракторного завода, где были жаркие бои с немцами, пытавшимися прорваться к Волге. Сухопарый, загорелый, с усталыми глазами, он казался совсем молодым парнишкой. Одет он был не но уставу — в кожаной курточке, подаренной ему, как он хвалился, летчиком, воевавшим в Испании; кажется, поэту прощали эту вольность в ношении воинской формы. Сейчас он стоял у верстального стола и занимался совсем не поэтическим делом: переставлял заметки в полосах, менял шрифт заголовков — в общем выполнял обязанность метранпажа. Это было его, как теперь бы назвали, хобби. В своей комсомольской молодости, работая в «Пионерской правде», Долматовский научился верстать газету. И, приезжая из Сталинграда в редакцию на ночь, он не мог отказать себе в удовольствии постоять у талера.

Долматовский вообще нес здесь на своих плечах весь груз фронтового газетчика: писал передовые, очерки, оперативные корреспонденции, заметки и, конечно, через день-два «выдавал» стихи — героические, эпические, лирические. Вот и сейчас я увидел его стихотворение «Разговор Волги с Доном».

— Снова о реках, — подначил я, имея в виду его «Песню о Днепре», сочиненную им осенью 1941 года и мгновенно распространившуюся по фронтам и в стране.

Я прочитал его новые стихи. Они мне понравились. Обратил внимание на несколько необычных строк. Эти стихи не раз перепечатывались в хрестоматиях, в книгах поэта. Они известны читателю, и я приведу только те строки, которые меня тогда заинтересовали:

Надо помнить то время, чтобы оценить эти стихи. Кругом гудит земля. Над Сталинградом нависла смертельная опасность. Враг рвется к городу, вгрызается в его окраины. Немцы даже назначили дату своего торжественного вступления в Сталинград. У стен города истекают кровью гвардейские дивизии. В этой отчаянной обстановке совершенно, казалось бы, невероятно звучат слова: «Не уйдут пришельцы из кольца!»

Не мог Долматовский, да и все мы, тогда не только знать, но и догадываться, что вскоре Сталин вместе с Жуковым и Василевским будут в Ставке обсуждать не только ход оборонительных боев в Сталинграде, но и план нашего контрнаступления, окружения и уничтожения паулюсовской группировки немецко-фашистских войск.

В стихах, созданных в горестные минуты тяжелого отступления, прозвучала не просто вера в победу под Сталинградом. Поэзия черпала свои дальновидные предсказания в глубине мыслей и чувств воинов, к которым она обращалась, с которыми вместе была на войне. Исход битвы на Волге, «Сталинградский котел», поэт раскрыл перед читателями как мечту и цель.

Когда спустя некоторое время после окружения и уничтожения армии Паулюса в Сталинграде я вновь встретился с Долматовским, напомнил ему эти стихи и сказал:

— Оказывается, и поэты могут быть стратегами…

— Я что? Я-то не стратег, а вот стратеги за стихи принялись, — в тон ответил мне поэт и рассказал, что маршал Еременко написал поэму о Сталинградской битве, назвал и маршала Рокоссовского и еще некоторых военачальников, которые сочиняли стихи и читали их поэту.

Но вернемся к Эльтону. В тот день до поздней ночи шел в редакции «Красной Армии» обмен московской и фронтовой информацией. А через шесть дней после этой встречи Долматовский был ранен в Дубовке, севернее Сталинграда. Когда наш спецкор писатель Василий Гроссман доставлял его в медсанбат, поэт шутил:

— Могу считать, что я ранен сразу тремя осколками…

И в самом деле: один осколок попал ему в руку, другой пробил тетрадь со стихами, а третий разнес трубку, подаренную ему Ильей Эренбургом.

На окраине Эльтона мы встретили группу бойцов, недавно вышедших из боя. Разговорились с ними. Боевые, закаленные ребята. Особенно нам понравился Семен Школенко, высокий, могучий парень с загорелым лицом и русыми волосами, в прошлом горный мастер, а ныне разведчик. Сам он, по всему видать, человек скромный, старавшийся не выделяться среди других, мало говорил, о себе рассказывал скупо.

Так часто бывало. Многие наши корреспонденты жаловались, что трудно было порой разговорить солдата, смело воевавшего, но сдержанного в беседах с работниками прессы. Конечно, журналистов, писателей в боевых частях всегда встречали дружески. Узнают в полку, в роте, что прибыл корреспондент, и, как ни заняты были люди, долго не отпускают его. Рассказывают о пережитом и прежде всего о своих товарищах, друзьях:

— Вы о нем напишите!..

А тот зардеется, пару слов скажет и молчит. Вокруг него товарищи злятся, что не раскрывается человек. Подсказывают. Вызывают других, кто был рядом и знает о нем. Все заинтересованы, чтобы отметить достойного бойца и чтобы ничего не исчезло. Жалели только, что нельзя назвать номер части и ее дислокацию.

Так и сейчас. О Школенко рассказали его товарищи. Еще на подступах к Сталинграду он получил задание добыть «языка». Отправился в разведку, привел пленного, заставив на своих плечах тащить трофейный пулемет. «Это чтобы руки у него были заняты», — улыбаясь, объяснил разведчик. В тот же день его снова послали в тыл врага — нанести на карту схему расположения минометных батарей, которые он заметил в первый поиск. Сделал и это, да еще совершил новый подвиг. На обратном пути набрел па группу наших бойцов, попавших в плен к немцам. Под охраной двух автоматчиков они рыли для себя могилу. Школенко открыл огонь по немецким охранникам, они удрали, а наших привел с собой в полк!

Мы сидели на сухой степной земле, и рядом с нами знаменитый разведчик. Он смотрит вдаль, на багровое солнце, уходящее за горизонт, и на его лице появляется горькое выражение.

— Что смотрите? — спрашиваем его.

— Смотрю, куда докатил нас, — далеко он нас допятил…

Попрощались мы с бойцами и возвратились в редакцию. В пути Симонов меня обрадовал:

— Считай, что для первого очерка материал уже есть!

— Хорошо, но «допятил» не выбрасывай, — попросил я. — Это не только его горе. Не оставляй читателя наедине с этим горем. Подумай, как это сделать…

Симонов всегда удивлял всех в редакции своей оперативностью. Угнаться за ним, пожалуй, никто из наших корреспондентов не мог. Но на этот раз он превзошел самого себя. Через несколько часов вручил мне свой первый сталинградский очерк «Солдатская слава».

— Когда успел?

— Само писалось, — отшутился он.

Я стал читать очерк. В сердце и ударили те самые строки: «Смотрю, куда докатил нас, — далеко он нас допятил». Конечно, не легко было Симонову написать о тех горестных, но близких и нам по настроению словах Школенко. Не легко было и мне, редактору, их напечатать. Но в те кризисные дни битвы за Сталинград надо было открыто дать почувствовать нашим людям ту смертельную опасность, которая вновь нависла над нашей Родиной. Передавая очерк Симонова в редакцию, я наказал, чтобы опубликовали все как есть, без купюр. Так и сделали. И на следующий день он появился в «Красной звезде», заняв почти два подвала на третьей и четвертой полосах.

Через образ, думы и чаяния рядового войны Симонов выразительно раскрыл героизм наших воинов в битве за Сталинград, волю отстоять город, непоколебимую веру в победу.

«По ночам вокруг Сталинграда стоит красное зарево. А днем степи дымятся: вздымаются черные столбы минных разрывов, тонкие дымки походных кухонь, горьковатый дым солдатской махорки. Безвестные нивы, холмики и прогалины, заросшие полынью, стали местом, которого нельзя отдать, за которое дерутся и умирают, часто не зная, как называется деревня, лежащая слева, и ручей, текущий справа, но твердо зная — за спиной Сталинград и за него надо стоять.

Здесь предстоит выстоять ценой жизни, ценой смерти, ценой чего угодно. Сегодня мы держимся, мы еще не побеждаем, слава дивизий и армий, слава всего русского оружия еще не родилась на этих полях. Но слава солдата, солдатская слава, каждый день, каждую ночь рождается то здесь, то там, и мужество человека всегда остается мужеством и слава славой, как бы тяжело ни приходилось армии и народу».

Так начинался очерк.

«В степях под Сталинградом много безвестных холмов и речушек, много деревенек, название которых не знает никто за сто верст отсюда, но народ ждет и верит, что название какой-то из этих деревенек прозвучит в веках, как Бородино, и что одно из этих степных широких полей станет полем великой победы».

Так закончился очерк.

Далеко, прозорливо смотрел писатель. В те отчаянно трудные дни он увидел славу Сталинграда, сталинградских полей и сталинградских войск, беспредельно умноживших славу Бородина!

Рано утром мы выехали в город. Еще на аэродроме нас встретил корреспондент «Красной звезды» Василий Коротеев. На фронте работала большая группа сотрудников нашей газеты — начальники отделов Иван Хитров и Петр Коломейцев, спецкоры Василий Гроссман, Леонид Высокоостровский и Ефим Гехман. Все они считали себя теперь сталинградцами. Но больше всех их сталинградцем был Коротеев. До войны он работал секретарем Сталинградского обкома комсомола, перед самой войной был членом редколлегии «Комсомольской правды», а во время войны его призвали в «Красную звезду». Он был в Сталинграде своим человеком, все и всех знал, и это облегчало нашу поездку.

Коротеев принес нам печальную весть. Он на днях вернулся из районного центра Средней Ахтубы — был на похоронах Рубена Ибаррури, сына Долорес Ибаррури. Командир пулеметной роты, он вел бой за станцию Котлубань. Был смертельно ранен. Его сразу же переправили через Волгу, в госпиталь. Врачи приложили все силы, чтобы спасти жизнь героя. Отстоять ее не удалось…

Волга. На противоположном берегу километров на шестьдесят узкой полосой растянулся огромный город. Немцы начали его бомбить еще недели две назад. И сейчас тоже слышны взрывы бомб и уханье артиллерийских батарей. Город в дыму. В центре и недалеко от него поднимаются огромные столбы дыма и накрывают кварталы города черной пеленой. Это горят элеваторы, нефтебаза и еще что-то…

У немцев господство в воздухе. Почти вся наша авиация брошена на поддержку войск, обороняющих внешний обвод города. Поэтому вражеским самолетам удается прорваться к городу и Волге. Тем не менее на переправе и людно и шумно. Очередной паром отдан в распоряжение командира батальона, переправляющегося на тот берег. Комбата атакуют со всех сторон. Каждый доказывает, что именно ему и непременно сейчас надо переправиться в город.

Симонов втесался в эту толпу, слушал, делал какие-то пометки в своей записной книжке и, увидев мой вопрошающий взгляд, объяснил:

— Это хорошо, если люди рвутся туда, где война, а не оттуда…

Комбат погрузил какое-то число бойцов, пушки, машины с боеприпасами — соседство не идеальное для людей на незащищенном от нападения с воздуха пароме. Редакционную «эмку» погрузили беспрепятственно.

Я листаю свой сталинградский фотоальбом, заменяющий мне в какой-то мере дневник, смотрю на снимки и вспоминаю наши переживания того времени. Медленно плывет паром. Наши взоры обращены к городу. Вместе с нами снят Коротеев. Рядом — старый волгарь, капитан парома, в картузе, с посеребренной бородкой. Штатский человек, рискующий жизнью с утра до вечера, днем и ночью. Капитан и наш Коротеев, сталинградцы, смотрят на город, весь дымящийся, сожженный, и на их лицах — безмолвная горечь. Тяжело нам, но особенно горько этим двум людям, которые недавно видели этот город кипучим, жизнерадостным.

А вот впечатление, которое произвел один из снимков на тонкого ценителя фотоискусства народного художника СССР Бориса Ефимова, высказанное им на вечере в Центральном Доме журналистов.

— Мне хотелось бы обратить ваше внимание на одну из сталинградских фотографий. Я считаю, что этот снимок может заслуженно стать рядом с самыми замечательными работами фотокорреспондентов периода Великой Отечественной войны. Я бы назвал этот снимок «Журналисты». Мы видим на нем трех спецкоров-краснозвездовцев, переправляющихся на пароме в пылающий Сталинград, в самое пекло гигантского сражения. Вглядимся внимательно в лица журналистов. Спокойно и бесстрашно, с каким-то профессиональным интересом газетчика смотрит на приближающийся берег Волги Константин Симонов. В руке у него трубка, только что вынутая изо рта. Похоже, что в голове у него уже складываются первые строки будущего очерка. Более серьезен и, я бы сказал, озабочен другой журналист, редактор «Красной звезды», который, видимо, больше других знает о сложившейся обстановке и понимает, насколько она опасна. Он только что отнял от глаз бинокль — то, что происходит на переднем крае, уже можно свободно разглядеть невооруженным глазом. Лицо третьего журналиста — Василия Коротеева — искажено беспредельным страданием. До войны Коротеев ряд лет работал в Сталинграде, ему знакома здесь каждая улица, каждый дом, лежащие теперь в руинах. Переживания его в эту минуту можно сравнить с ощущением человека, у которого, по выражению Симонова, «только что, вот сейчас, на его глазах убили отца и мать». Этот потрясающий, замечательный снимок сделан четвертым журналистом, фотокорреспондентом «Красной звезды» Виктором Теминым.

Переправились мы благополучно. Но за те пятьдесят минут, пока плыли по широкой волжской воде, произошел эпизод, который имел продолжение во время войны и после нее.

Рядом с нами на краю парома сидела худенькая девушка с длинными светлыми волосами, в выцветшей под стенным солнцем, ставшей почти белесой солдатской гимнастерке. Мы разговорились с ней. Она — военфельдшер. В горящем Сталинграде не всюду можно развернуть медсанбаты, поэтому, собрав раненых с передовых позиций, санитары и фельдшеры перевозят их на левый берег и сразу же возвращаются обратно на поле боя. Она переезжает сегодня уже пятый раз. Ей двадцать лет, фамилия ее Шепетя, звать Виктория. Она из Днепропетровска. В тридцатых годах я работал там, и мы с ней стали вспоминать этот город. Разговор был совсем не фронтовой. И вдруг, когда мы уже причаливали к берегу, Виктория с какой-то чисто женской стеснительностью и искренностью сказала:

— А все-таки каждый раз немного страшно выходит. Вот меня уже два раза ранило. Один раз тяжело, а я все не верила, что умру, потому что я еще не жила совсем, совсем жизни не видела. Как же я вдруг умру?

Симонов запомнил эти слова. В своем очерке «Дни и ночи», рассказав о нашей встрече на пароме, он привел эти слова Виктории и написал о ней:

«У нее в эту минуту были большие грустные глаза. Я понял, что это правда: очень страшно в двадцать лет быть уже два раза раненной, уже пятнадцать месяцев воевать и в пятый раз ехать сюда, в Сталинград. Еще так много впереди — вся жизнь, любовь, может быть, даже первый поцелуй, кто знает! И вот ночь, сплошной грохот впереди, и двадцатилетняя девушка едет туда в пятый раз. А ехать надо, хотя и страшно. И через пятнадцать минут она пройдет среди горящих домов и где-то, на одной из окраинных улиц, среди развалин, под жужжание осколков, будет подбирать раненых и повезет их обратно, и если перевезет, то вновь вернется сюда, в шестой раз».

Образ этой девушки, одновременно мужественной н женственной, «рядом с которой стыдно не быть храбрым, стыдно пригибать голову, стыдно не сделать всего того, что потребует от тебя война», видно, так глубоко запал в душу Симонова, что, когда он после капитуляции Паулюса сел за повесть о Сталинграде, которую назвал так же, как и очерк, «Дни и ночи», он вспомнил о встрече на волжской переправе, и навеянный ею образ стал одним из центральных в книге.

Не раз мы с Симоновым и под конец войны, и после войны вспоминали Викторию. Что мы знали о ней? Фамилию, имя и что она из Днепропетровска. Нам даже неизвестно было, в какой дивизии она служила. Мы не знали о ее судьбе, думали, что она погибла в огне Сталинградского сражения. Если бы Виктория была живой, она, сталинградка, вряд ли могла не прочесть книгу «Дни и ночи» и уж наверняка вспомнила бы точно приведенные в книге ее собственные слова на пароме.

Так мы считали. Но вот в 1963 году я готовил книгу о героях войны, которая потом вышла в Политиздате. Для этой книги нужен был рассказ о медицинской сестре или о фельдшере. Я снова вспомнил Викторию из Днепропетровска и стал ее разыскивать.

Помог днепропетровский журналист Лев Авруцкий. Он нашел Шепетю в родном городе. Мы узнали, что все годы войны она была на фронте. Первого раненого она вынесла под Ростовом-на-Дону. Прошла всю Сталинградскую битву. После нашей встречи была еще раз ранена, в руку, но вылечилась у себя «дома», в медсанбате. Потом была контузия, отнявшая на время речь и слух. Она не уехала на левый берег, лечилась здесь же и помогала ухаживать за ранеными. Участвовала в Курской битве. Форсировала Днепр. Воевала в Польше, Чехословакии. Последнего раненого бинтовала в Германии…

Повесть «Дни и ночи» она читала, но из-за своей врожденной скромности не хотела напоминать о себе.

Симонов послал ей свою книгу с теплой надписью и письмом, копию которого передал мне. Там есть такие строки: «Та короткая встреча с Вами, та искренность, с которой Вы говорили о своих чувствах, и то скромное мужество, которое было присуще Вам и которое Вы сами того, может быть, не замечая, проявляли тогда там, на волжской переправе, — все это оказалось для меня как писателя первым толчком к тому, чтобы написать выведенную у меня в романе медсестру Аню именно такой, как я написал ее. И сейчас, спустя много лет, мне хочется поблагодарить Вас за то, что тогда, в ту короткую встречу на переправе, Вы помогли мне написать книгу, которую я написал…»

Виктория сразу же откликнулась.

«Разрешите Вас поблагодарить, — писала она Симонову, — за большое внимание ко мне и за драгоценный для меня подарок. Даже не верится, что так быстро проходит время, а я уже не девушка, с которой встречались на пароме, а мать троих сыновей. Как дороги те минуты, когда вспоминаю Сталинград в тяжелые дни войны…»

Я, конечно, тоже написал Виктории. А в книге «На огненных рубежах» был напечатан очерк о Виктории Илларионовне Захаровой-Шепете «Девушка в пилотке».

Когда мы высадились на берег, почти стемнело. С берега обдало нас запахом пожарища, горелого железа, битого кирпича.

Мы отправились на командный пункт фронта. Он разместился в подземелье с низким сводом, напоминавшем мне горизонтальную штольню донецкой шахты, где я не раз бывал. Симонову же, как он заметил, оно чем-то напоминало подводную лодку с отсеками, в которой он плавал к берегам Румынии осенью сорок первого года для минирования фашистских баз.

Нас встретил как старых знакомых генерал А. И. Еременко, прихрамывающий из-за ранения под Брянском и одетый, в отличие от других, не в полевую форму, а в брюки навыпуск и ботинки.

У Еременко с редакцией была большая дружба. Началась она, когда в сентябре сорок первого года мы напечатали его большую, на три колонки, статью «Месяц упорных боев под Смоленском». Мои современники помнят, какое впечатление произвела эта статья, одна из первых, в которой было сказано о крахе гитлеровского блицкрига.

Свою первую статью Еременко хорошо запомнил. В одном из своих выступлений в коллективе «Красной звезды», уже в послевоенное время, он сказал: «Эта статья была началом моей скромной литературной деятельности». Еременко, как известно, написал несколько книг о войне и даже сочинил «Сталинградскую поэму», которую читал мне и Симонову. Правда, надо сказать, что с прозой у него выходило лучше, и нам пришлось ему об этом по-товарищески сказать.

В штабе кипела работа, стучали машинки, гудели зуммера, бегали офицеры и посыльные. Усталые, мы легли спать и сразу же заснули как мертвые. Утром проснулись — все было тихо. Вышли в тоннель. Машинок нет. Телефонисты сматывают линии связи. Людей мало. Лица у тех, кто еще остался, постные, настроение скверное. Трудно описать наши переживания: и горечь, и тревога. За ночь штаб в чрезвычайном порядке эвакуировали на противоположный берег Волги, в лесок возле деревни Ямы. Конечно, в этом ничего удивительного нет. Немцы все ближе. Непрерывная бомбежка, обстрелы. Руководить отсюда войсками фронта стало трудно. Но все же в то время у нас остался тревожный осадок: все ли уверены, что отстоим Сталинград?

Под впечатлением этого мы пошли в один из отсеков, где размещался узел связи фронта. Там работал еще аппарат прямой связи с Москвой. Я вызвал дежурного узла связи Генштаба и попросил передать моему заместителю полковому комиссару Александру Карпову, что жду его у провода. Пока Карпов добирался, мы сделали набросок передовой статьи. Назвали ее просто и лаконично, как в былые дни битвы за Москву, «Отстоять Сталинград!». Были там такие строки:

«Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа…»

Наконец появился Карпов. Мы передали ему, как говорится, прямо в руки текст передовой. Я попросил его напечатать ее в завтрашнем номере газеты, а те две строки набрать жирным шрифтом. Так все и было сделано…

Отступая от хода своего повествования, хочу рассказать об одном эпизоде, взволновавшем меня спустя сорок лет после Сталинградской битвы. В последних числах января 1983 года — впервые после войны — мы вместе с участниками Международной научно-практической конференции журналистов, посвященной сорокалетию победы на Волге, выехали в Волгоград. Побывали всюду. А когда пришли на Мамаев курган, экскурсовод Элеонора Колосова, хорошо, видимо, знающая историю Сталинградской битвы, привела нас к стене-руинам и объяснила:

— В сентябре сорок второго года в Сталинград приезжали Константин Симонов и редактор «Красной звезды». Они послали в Москву в «Красную звезду» передовую статью «Отстоять Сталинград!». Когда пришла на фронт газета, Военный совет отпечатал ее стотысячным тиражом. Листовка была вручена всем бойцам. В передовой были такие слова… — И Колосова показала на выгравированную на стене-руинах ту самую фразу, которую я предложил набрать жирным шрифтом: «Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа».

Кто мог тогда подумать, что эти слова, написанные не для истории, а для боя, на веки вечные будут запечатлены на Мамаевом кургане!

Вернусь, однако, к нашей поездке в Сталинград в дни битвы с немецко-фашистскими захватчиками.

Из штабного тоннеля наш путь лежал на север от центра города, в 62-ю армию, на Мамаев курган. Тогда это была лишь высота, обозначенная на военно-топографических картах отметкой «102», где расположились командный и наблюдательный пункты армии. НП — на вершине кургана, а командный пункт — на юго-восточных скатах, в блиндажах далеко не армейского масштаба и стиля. Обыкновенные ямы, щели, перекрытые матами и засыпанные землей, сквозь которую торчали соломенные ошметки.

Здесь был начальник штаба армии генерал-майор Н. И. Крылов, один из героев обороны Одессы и Севастополя, наш постоянный автор. Он исполнял обязанности командующего армией; мы были на кургане как раз дня за два до прибытия генерала В. И. Чуйкова.

Крылов, плотный, кряжистый генерал, встретил нас дружески и пригласил в свой блиндаж. Такой же хлипкий, как и другие блиндажи, он был перекрыт хворостом и сантиметров в двадцать земляной насыпью. Внутри все земляное — земляная постель, земляная лавка н небольшой стол, на котором разостлана карта. Сюда долетают немецкие снаряды, и на карту сыплется земля, Крылов сдувает ее и делает какие-то пометки.

В блиндаже мы застали члена Военного совета армии дивизионного комиссара К. А. Гурова, человека среднего роста, с головой, выбритой до синевы. Крылов и Гуров вначале на карте, а потом на местности ввели нас в курс дела. Видели, как немцы все ближе и ближе подходят и справа и слева; в центре они были несколько дальше. В наступавших сумерках еще резче обрисовывалась зигзагами изорванная линия переднего края — трассы пулеметных очередей, ракеты, разрывы снарядов.

С Мамаева кургана просматривался и центральный район города, его северная часть, левый берег Волги. Все полыхало. В волжской воде рдели кровавые блики. Дым полз зловещими тучами. Линия городских кварталов терялась в надвигавшейся мгле.

Бой не угасал ни на минуту. Шли тревожные донесения. Волнений на НП было достаточно. Но по выражению лиц, интонации в разговорах и по каждому движению чувствовалась непоколебимость, готовность сражаться до конца.

Через два или три дня немцам удалось захватить Мамаев курган, а еще через несколько дней враг был отброшен бойцами подошедшей 13-й гвардейской дивизии генерала А. И. Родимцева. Но тогда на прощание Гуров сказал нам, чтобы мы обязательно заехали в 33-ю гвардейскую дивизию, выведенную для пополнения на левый берег Волги.

— Там, — улыбнулся он, — вы соберете больше материалов, чем у нас.

Не мог он тогда, да и все мы, знать, что Мамаев курган станет навеки священным и что именно здесь, на этом кургане, обильно политом кровью наших бойцов, израненном, перепаханном снарядами и минами, где железа было больше, чем земли, будет через четверть века сооружен величественный памятник-монумент героям Сталинграда; что сюда, на легендарный Мамаев курган, благодарные потомки со всех концов земли придут, чтобы склонить свои головы перед мужеством советского солдата.

На следующий день мы отправились на северную окраину Сталинграда, к Тракторному заводу. Дорога шла по центру города. Всюду разбитые дома, опаленные пожарами, с пустыми глазницами окон, через которые, как сквозь решетки, просматривались целые кварталы. Сожженные трамваи и громадное количество воронок. Возле одной из них, необычайно огромной, наша «эмка» остановилась. Симонов спустился на дно, а Темин успел щелкнуть «лейкой», и потом, когда мы рассматривали этот снимок, фигура Симонова выглядела как в перевернутом бинокле — такой огромной и глубокой была эта воронка.

Людей на улицах мало, они перебрались в подвалы и пещеры, отрытые на откосах крутых волжских берегов. Вот и Тракторный завод, первенец первой пятилетки. Он на военном положении. Люди здесь работают и живут. Главная и единственная работа — немедленный ремонт танков и пушек, прибывающих сюда с фронта.

Территория завода превратилась в поле битвы. Немцы буквально засыпали предприятие снарядами и бомбами. Директор завода К. А. Задорожный показал нам доску с планом заводской территории: вся она усеяна красными треугольниками и кружочками, обозначившими места попадания вражеских бомб и снарядов. Треугольники — бомбы, кружочки — снаряды. Много и тех и других.

Еще по пути на завод Коротеев рассказал, что завод хотели эвакуировать. Рассказал он и о разговоре, который был по этому поводу у Еременко со Сталиным. В связи с резким изменением обстановки на фронте обком партии поставил вопрос об эвакуации некоторых заводов за Волгу и подготовке к взрыву других предприятий. Еременко доложил об этом Сталину. Верховный не согласился:

— Я не буду обсуждать этого вопроса. Следует понять, что если начнется эвакуация и минирование заводов, то эти действия будут поняты как решение сдать Сталинград. Поэтому ГКО запрещает подготовку к взрыву предприятий и их эвакуацию…

Все осталось на месте. А это не только вселило веру и надежду, что Сталинград отстоят. Завод, как мы сами убедились, стал крепостью обороны города, мощным арсеналом сражающихся армий.

По пути с завода во дворе, обнесенном каменным забором, мы увидели трофейный крупнокалиберный пулемет. Наши бойцы захватили этот пулемет у немцев, а сейчас прикрепили к подпиленному телеграфному столбу, приспособив для стрельбы и по воздушным, и по наземным целям. Бойцы тут же решили продемонстрировать свое искусство и дали несколько очередей по кромке рощи, где примерно в пятистах метрах от нас проходил передний край противника. И в ту же минуту посыпались ответные мины — огневая точка была, видимо, пристреляна немцами. Мы еле успели вскочить в окоп. Однако все обошлось. Лишь у одного из наших спутников осколок мины зацепил козырек фуражки с красной окантовкой, которую он держал в руках, чтобы не демаскировать группу.

В батальоне нас встретил командир Вадим Ткаленко. Высокий, подтянутый, с мягким взглядом улыбчивых глаз, с чапаевскими усами, в пилотке, сдвинутой на затылок, — таким мы его увидели здесь. Таким его увидели и читатели «Красной звезды», где на первой полосе вскоре был напечатан его портрет.

Была у нас интересная беседа с Ткаленко. Мы узнали, что в свои двадцать три года он уже пятнадцать месяцев воюет. Был разведчиком, не раз громил немцев в тылу. До войны экстерном закончил десятилетку и, прибавив к своим шестнадцати годам еще два, поступил в энергетический институт, успешно закончил его, стал главным инженером крупной электростанции, откуда и пошел на фронт. На войне его тяжело ранило, с трудом он выкарабкался, когда из его легких были изъяты две пули, и, не долечившись, удрал снова на фронт.

Мы с Теминым пошли по своим газетным делам, а Симонова оставили на НП батальона. Зная его неугомонный характер, я приказал ему никуда не соваться. Но когда мы через несколько часов вернулись, Симонова в батальонном блиндаже не оказалось. Он все-таки ушел в траншеи переднего края, в первую роту.

— Это приходил «декабрист» и утащил его к себе, в роту, — объяснили мне.

«Декабристом» в батальоне прозвали командира первой роты Бондаренко за его любовно ухоженные черные густые бакенбарды. Он рассказал писателю о разных баталиях, пережитых бойцами роты, о героях сражений, и Симонову захотелось их увидеть, поговорить с ними.

Я попросил Ткаленко немедленно вызвать Симонова из роты, а когда он прибыл, отругал его за «неподчинение приказу». Симонов в оправдание показал блокнот, весь заполненный записями.

Записей у него действительно было много. Он успевал и в Эльтоне, и на переправе, и на Мамаевом кургане, и на заводе, и здесь, на окраине, — везде, где он бывал, — говорить с бесчисленным количеством людей и заполнять страницу за страницей свои записные книжки, блокноты — они и были «рудой» для его сталинградских очерков, а позже и для книг.

Вечером мы вернулись в заводской поселок. Для ночлега нам предоставили пятиэтажный дом — любую квартиру на выбор. Дом был печально пуст. Темину с «лейкой» в сумерках делать было нечего, и он сразу же улегся спать. Позже и я завалился на один из диванов, а Симонов еще долго сидел и писал очерк «Бой на окраине».

Когда я прочитал очерк, я понял, что, если бы Симонов не пошел в первую роту, очерк не был бы таким выразительным.

В поселке нас разыскали моряки Волжской военной флотилии и пригласили к себе. Снова пришлось нам пересечь Волгу, но на этот раз на быстроходном катере. Флотилия, стоявшая на речке Ахтубе, с берегами, заросшими кустарниками, поддерживала огнем своих канонерок и бронекатеров бригаду Горохова и другие части. Она отличилась в этих боях, за что получила лаконичную благодарность командующего фронтом генерала Еременко: «Волга»— молодец» («Волга» — позывные флотилии). Было что послушать и посмотреть у моряков. А затем честь по чести нас доставили назад к Тракторному.

Положение на фронте ухудшалось. Вся надежда теперь была на северную группу войск. Чтобы спасти Сталинград, они начали наступление с севера. Мы и решили поехать туда. Прямой дороги не было: немцы рассекли Сталинградский и Юго-Восточный фронты, пробили между ними восьми километровый коридор. Надо было делать петлю — два раза переезжать Волгу: сначала с правого берега на левый, подняться по берегу на север и снова с левого берега у поселка Дубовки перебраться на правый берег. Если наступление окажется успешным и войска Сталинградского фронта прорвут оборону противника, ликвидируют коридор, соединятся с 62-й армией, то мы через несколько дней с войсками снова окажемся у Тракторного завода, в поселке Рынок, где были вчера.

Мы отправились к Волге и стали ждать самоходную баржу, которая должна прибыть через час. Рядом с нами над самым волжским обрывом стоял маленький дощатый домик, какая-то будка, в которой сейчас разместилось что-то вроде столовой местного начальства. Нас пригласили позавтракать. За столом сидели секретарь обкома партии А. С. Чуянов, председатель облисполкома, секретарь обкома комсомола и еще несколько человек. Коротеев представил нас.

Принесли еду. Над головами все время ходили немецкие самолеты и сильно бомбили берег. Земля содрогалась от разрывов. Одна из бомб разорвалась рядом, наша будка ходуном ходила. Надо нырять в «щель». Но никто не хочет подняться первым, показывают друг другу свою выдержку. Каждый углубился в свою тарелку, все усиленно работают челюстями, словно на завтрак дали твердый, как подошва, бифштекс, а не обыкновенную яичницу с колбасой. Потом в бомбежке наступил перерыв, и все, как по команде, громко и дружно рассмеялись, поняв друг друга без слов.

Наконец причалила баржа. Мы погрузились и минут за сорок переправились на левый берег. Симонов отправился на узел связи передать свой очерк «Бой на окраине», а я пошел к Еременко. Узнал у него обстановку. Рассказал ему, что в некоторых частях, находящихся в Сталинграде, нет мяса. Еременко сильно возмутился, вызвал интенданта и стал ругать его: кругом бродят бесхозные стада, а бойцы Сталинграда сидят без мяса!

На следующий день на машине добрались до деревушки, из которой ходили паромы в Дубовку. Светило солнце, но дул сильный ветер, вздымая волны. Паром медленно тянется. Над серединой реки появился «юнкерс», кружит над нами и высыпает бомбы. С парома никто не отвечает. Пушки нет. Есть крупнокалиберный пулемет, но патроны израсходованы, а новые не получены. Бомбардировщик заходит еще три раза подряд, кладет вокруг нас бомбы и уходит.

Выгрузились на полупустынном берегу, а отсюда штабной офицер в звании майора по узкой лощине повел нас в 66-ю армию генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского. Это была та самая армия Сталинградского фронта, которая вместе с 1-й гвардейской и 24-й армиями должна была в соответствии с директивой Ставки ударить по врагу с севера, чтобы оказать немедленную помощь Сталинграду.

Армия Малиновского имела задачу нанести удар в общем направлении на Орловку, отсечь восточную группу противника, прижать ее к Волге и уничтожить.

Малиновского, большого, крупного человека, мы нашли на его КП, в землянке, вырытой на обратном скате глубокого оврага и хорошо прикрытой от авиации неприятеля среди густого кустарника. Прямо скажу, встретил нас командарм без большого энтузиазма. Я не раз замечал, что встречают нашего брата журналиста весело, когда на фронте дела идут весело. А Малиновскому похвалиться нечем было. Успехов никаких. Об этом он нам прямо сказал.

Собственно, к наступлению армия и не была готова. Она не успела сосредоточить силы и средства в своей полосе атаки и даже сориентироваться на местности. Сильным огнем артиллерии и ударами с воздуха противник отбил все атаки, а на отдельных участках сам перешел в контратаку. В первый день наступления армия сбила лишь боевое охранение противника и больше не продвинулась ни на шаг, а за несколько последующих дней ей удалось пройти с километр, а где — всего несколько сот метров.

Настанет время, и, как говорится, взойдет полководческая звезда Малиновского, будущего Маршала Советского Союза, дважды Героя. Мы узнаем о многих блестящих операциях, проведенных войсками фронтов, которыми он командовал, будем читать благодарственные приказы Верховного Главнокомандующего его войскам за освобождение Харькова, Донбасса, Бухареста, Будапешта, Мукдена… А затем — почти десять лет на посту министра обороны СССР.

Это будет потом, а тогда, в сентябре сорок второго года, когда мы сидели с Малиновским на грубо отесанной лавке у его землянки, он был мрачен. К тому же над ним еще висел груз недавних неудач — отступление Южного фронта, которым он командовал, потеря Ростова-на-Дону, Новочеркасска. Приказ Сталина № 227, который известен под девизом «Ни шагу назад!», подвергший суровой критике войска за оставление своих позиций и сдачу наших городов и сел, имел в виду войска Малиновского. Это он знал, знали и мы.

Позже я нашел у Симонова такие строки: «Что было на душе Малиновского? О чем он мог думать и чего мог ждать для себя? Остается только поражаться задним числом той угрюмой спокойной выдержке, которая не оставляла его, пока он разговаривал с нами в это несчастное для себя утро».

На прощание Малиновский сказал:

— Понимаю, о нашей операции писать вы не будете, материал для вас неинтересный. Да и не напечатаете его в газете… — Он посоветовал перебраться в 1-ю гвардейскую армию к генерал-майору К. С. Москаленко, там как будто дела идут немного лучше.

Так мы и сделали. По пути к Москаленко мы заглянули в 173-ю стрелковую дивизию. В пещере, выдолбленной в глинистом откосе, нашли начальника политотдела дивизии полкового комиссара Д. Шепилова. Он угостил нас настоящим волжским арбузом, рассказал о боях и повел на наблюдательный пункт полка.

НП полка — просто кромка оврага и… высунутая над ней голова командира полка, стоящий у его ног полевой телефон да присевший рядом боец, дежурный связист. В двухстах метрах от НП полка — поле боя. Бой страшно тяжелый. Немецкая авиация и здесь господствует. Она непрерывно атакует наши немногочисленные танковые подразделения и пехоту. В воздухе дикий вой. Это воют специальные приспособления на плоскостях немецких бомбардировщиков. «Психическая» атака. Временами вражеские самолеты сбрасывают бочки, обломки железных конструкций. Это тоже «психическое» оружие, но, видно, и боеприпасов не хватает. То там, то здесь вспыхивают купола разрывов артиллерийских фугасок. Все поле в воронках. Бойцы прижаты к земле, и никакие приказы командира полка идти вперед не останавливаясь не помогают.

Да, мы видели, как в короткие огневые паузы бойцы делают небольшой рывок и сразу же залегают. Потом снова бросок, но поднимаются уже не все: потери большие. Что же еще можно потребовать от солдат, идущих вперед без поддержки артиллерии и авиации?

На НП армии, тоже врытом в кромку глубокой балки, встретили К. С. Москаленко, мужественного генерала, чье имя появилось в нашей газете уже в первые дни войны. Настроение у него было не из лучших. На подготовку этой операции его армия сначала имела всего шесть дней. Но жестокая необходимость в связи с критическим положением Сталинграда заставила его вводить в бой армию уже через три дня и по частям. Стрелковые дивизии вступили в бой прямо с пятидесятикилометрового марша. Армия не имела ни одного артиллерийского полка усиления, ни одного полка противотанковой и противовоздушной обороны. Авиационное прикрытие было крайне слабое.

Впоследствии проявивший себя на войне как мастер маневра, фланговых ударов, стремительного наступления, Москаленко вынужден был сейчас бить в лоб и притом меньшими силами, чем у противника.

— В первый день прошли два километра, — объясняет он нам, — во второй — километр, а сегодня и того меньше…

Мы вспомнили виденное нами на поле боя в дивизии и подумали, что на этой вздыбленной всеми стреляющими средствами и системами земле наши люди отвоевывают шаг за шагом не километры, а метры.

Я время от времени наблюдаю в стереотрубу за боем, а Симонов, пристроившись в окопе, вынул блокнот и что-то черкает. Мимоходом заглянул и увидел… палочки. Немецкая авиация и здесь свирепствует, бомбит все кругом: и поле боя, отстоящее от НП метров на семьсот — восемьсот, и балку, где сосредоточивается пехота для атаки, и наш наблюдательный пункт, хотя он как будто неплохо замаскирован. Симонов, оказывается, помечает палочкой каждый немецкий самолет, заходивший на бомбежку в пределах нашей видимости. А чтобы легче было потом посчитать, каждые десять палочек соединяет черточкой. Таких черточек набралось к вечеру тридцать девять. Получилось 397 вражеских самолетов!

Москаленко непрестанно вызывает командиров соединений и теребит их:

— Есть пленные?.. Пленные есть?.. Давайте документы — с живых или с мертвых, все равно…

Вот и первые донесения — номера новых немецких дивизий и частей, танковых и пехотных, переброшенных сюда с южного фаса фронта. И как-то сразу исчезла с лица командарма тень тревожного ожидания. Он тут же звонит Жукову, расположившемуся на своем НП, и передает номера и названия новых немецких дивизий, появившихся перед фронтом армии. Странно было видеть: немцы подбрасывают свежие силы, а он вроде бы доволен.

— Вот этого-то как раз мы и ожидаем, — объяснил Москаленко. — Армия сейчас выполняет главную задачу — оттянуть как можно больше вражеских войск от Сталинграда, образно говоря, принимает огонь на себя, чтобы спасти город.

Отмечу, что эту задачу она с честью выполнила. Хотя «вступление в бой армий по частям, — доносил Жуков Сталину, — и без средств усиления не дало нам возможности прорвать оборону противника и соединиться со сталинградцами, но зато наш быстрый удар заставил противника повернуть от Сталинграда его главные силы против нашей группировки, чем облегчилось положение Сталинграда, который без этого удара был бы взят противником».

Мы вернулись в Ямы, на командный пункт фронта. Что передать в газету? Все было ясно. Надо дать панораму Сталинградской битвы, описать все то, что видели своими глазами и слышали, без прикрас. О руинах Сталинграда. О страданиях людей. О ненависти, которая не дает ни спать, ни дышать. И главное, о том, что сталинградцы — и воины, и горожане — не отчаиваются, не помышляют о сдаче города, дерутся самоотверженно, до последней капли крови, до последнего дыхания. Дни и ночи. Круглые сутки.

Я собрал в Ямах наш корреспондентский корпус, а Симонов засел за очерк.

Недалеко от деревни Ямы, разбитой дальнобойной артиллерией и бомбежкой врага, мы разыскали 33-ю гвардейскую дивизию. Два с лишним месяца без передышки она вела бои за Доном и в междуречье Дона и Волги, отражая атаки немцев, рвавшихся к Сталинграду. Дивизия прославилась своим упорством в бою, стойкостью, смелыми контратаками. В этом соединении родился прогремевший на всю страну подвиг донецкого шахтера Петра Болото и его трех товарищей у станицы Клетской. Наша газета еще 13 августа посвятила им специальную передовицу под названием «Стойкость, победившая смерть».

«Маленький холмик в широкой задонской степи выше самой высокой горы вознес имена четырех советских гвардейцев — Петра Болото, Ивана Алейникова, Александра Беликова и Петра Самойлова. Четыре советских воина приняли бой с тридцатью немецкими танками и вышли победителями» — так начиналась передовая. «Стойкость, победившая смерть, — вот имя бессмертного подвига четырех гвардейцев!» — так заканчивалась она.

Естественно, нам важно было побывать в этой дивизии, поговорить с ее героями. Командовал дивизией А. И. Утвенко, рослый, с круглым лицом и украинским говорком полковник. Его имя запечатлелось в пашей памяти еще в сентябре сорок первого года: полк, которым он командовал тогда, участвовал в разгроме ельницкой группировки врага, и за успешные атаки Утвенко был назначен командиром дивизии. Запомнили мы его еще и потому, что ему, майору, в те дни было присвоено сразу звание полковника, через одну ступень, что является редким случаем в армии. И об этом мы писали в газете. А сейчас увидели этого полковника с живым, веселым характером снова на главном фронте Отечественной войны. Он был несколько раз ранен, и у него плохо двигалась рука.

Утвенко обрадовался нам. Вместе с комиссаром дивизии они как раз в это время готовили красноармейский митинг и сразу же «запрягли» нас в работу: попросили принять участие в его подготовке. Мы пошли в полки. Пробыли там целый день.

На второй день — красноармейский митинг. Небольшая травянистая полянка среди дубовых зарослей. Бойцы в чистых, только что выстиранных и отглаженных гимнастерках с несмываемыми разводами от соленого пота, подтянутые, сидят на земле четырехугольником. В руках автоматы, винтовки. Воздух над головами наполнен гудением «рамы» — немецкого самолета-разведчика, но к нему уже привыкли, и мало кто, и то изредка, подымает голову.

Открыли митинг.

Выступают Утвенко, Болото, сержант Зверев и другие. Простые солдатские речи, без громких фраз. Не столько о боевых действиях, сколько о сложившихся в бою традициях и законах советской гвардии, о человеческих чувствах и переживаниях.

Записи выступлений на митинге мы вели поочередно, почти стенографически. Симонов долго беседовал с Болото, а сейчас записал колоритную, с чисто украинским юмором речь Петра Болото. Дюжий парень с открытым лицом и шахтерскими крапинками под глазами начал речь с автобиографии:

— Я сам из Донбасса родом. У меня долгие годы под землей прошли. И коногоном был, и крепильщиком, и забойщиком — вместе с братьями Семеном и Дмитрием. Все трое под землей работали, а теперь все трое за эту землю воюем. Такая уже судьба у нашего семейства вышла.

О том, как они подбивали немецкие танки, он говорил немногословно. Зато рассказ о том, что он пережил, что пережили его товарищи, был сочный, ядреный, свидетельствовавший о силе духа и неустрашимости гвардейцев.

— Утро было. Только мы у себя в окопах за кашу сели, ложку каши набрал, как нам кричат: «Танки слева!» Я поставил кашу аккуратно, думаю: съем еще… (Смех.) Только поставил кашу, действительно, танки идут… Когда на меня первый танк шел, я уже думал: конец света наступил, ей-богу. А потом ближе танк подошел, и уж вышло не мне, а ему конец (смех). А между прочим, знаете, я за тот бой цигарок пять скрутил и скурил до конца. Алейников у меня был некурящий, мне свою норму отдавал, так что табаку у меня было богато… В бою так: ружье отодвинешь и закуришь, когда время позволяет. Курить в бою можно, только промахиваться нельзя. А то промахнешься и уже не закуришь — вот какое дело. Переживания были трудноватые. Но мы не терялись, все время разговаривали друг с другом, перекликивались для бодрости духа. Я Беликову кричу из окопа: «Ну как ты, ничего?» — «А ты?» — «А я тоже ничего!» — «Ну, значит, и хорошо».

Так мы целый день копошились с танками. А потом мы услышали, что слева и справа больше стрельбы нет. Нет никакой, кроме немецкой. И подумали, что, наверное, здесь придется умирать. Мы решили: все равно, раз уже так вышло, либо жить, либо умереть, но в плен не отдаваться. И тут я увидел, что Беликов от ружья оторвался и что-то на бумажке пишет. Я говорю ему: «Что ты пишешь?» Он отвечает: «Пишу за всех четверых, что бьемся и не отдадимся живыми. Пусть от нас память будет. Может, наши придут и найдут».

На митинге предоставили слово и мне. Я рассказал о положении на всех фронтах Отечественной войны и под Сталинградом, о некоторых московских новостях и о наших впечатлениях во время пребывания в дивизии.

В Москве мы с Симоновым подготовили полосу об этом митинге, напечатали выступления всех гвардейцев, их портреты и над полосой дали шапку: «Законы советской гвардии». Полоса нашла добрые отклики, кстати, секретарь ЦК партии А. С. Щербаков предложил Воениздату выпустить ее отдельной брошюрой.

Наша поездка подошла к концу. Пора было возвращаться домой. Темин успел отпечатать несколько снимков, с летчиками переслать в Москву, и они сразу же были опубликованы. Но отснятой пленки у него еще много было. Симонову надо было «отписаться». Он еще успел побывать у летчиков легкой авиации и потом напечатал о них интересный очерк «Рус-фанер».

На этих самых «рус-фанерах», предоставленных нам Еременко, с небольшой полянки у лесочка мы готовились вылететь из Ям на основной аэродром. Я и Симонов уселись в двухместном «Р-5», а Темин в одноместном «У-2». Только поднялись в воздух, как появился «мессершмитт» и, увидев легкую, беззащитную добычу, ринулся на нас. Наш летчик сразу же посадил самолет на полянку, впритык к роще, и мы, быстро выскочив, спасаясь от пуль, прильнули к деревьям. А по другому самолету во время посадки немец успел полоснуть очередью. Лететь на нем было нельзя. Переждав немного, мы взобрались снова на «Р-5»: летчик, Симонов и я. Темина с грехом пополам запихнули тоже и взяли курс на большой аэродром, а оттуда на «Дугласе» вылетели в Москву.

Я перелистываю пожелтевшие страницы комплекта «Красной звезды» тех дней и вижу, каким широким потоком пошел материал о битве на Волге! Одна за другой передовые статьи «Герои Сталинграда», «Стойко защищать Сталинград с воздуха», «Значение боев на Юге», «Стойко защищать каждую улицу Сталинграда», где были строгие, суровые слова: «Дальше отступать некуда. Отступить дальше — значит… загубить Родину» — и проникновенные строки: «Нет сейчас в нашей стране имени славнее и почетнее, чем герои Сталинграда…» Заметки, сообщения, статьи. Очерки и корреспонденции. Слова о мужестве и настрое воинов и ополченцев:

«Забудем о жизни и смерти — будем думать об одном: как отбить врага».

«Умрем, а Сталинград не сдадим».

«Выстояли под Москвой, выстоим и под Сталинградом».