Летописцы Победы

Юрий ЖУКОВ. ШТЫК И ПЕРО

Книга, которую вы раскрыли сейчас, дорогой читатель, — редкая по своей сути. Она повествует о тех, кто обычно остается за пределами повествования по той простой причине, что пишут они сами. Уже так повелось с давних пор: советский журналист, знакомя многомиллионную аудиторию читателей с событиями, свидетелями которых он является, рассказывая о выдающихся деятелях, с которыми ему посчастливилось встретиться, разоблачая в яростной полемике врагов нашего общества, сам остается где-то на втором плане. Вы слышите его голос, но не видите его лица.

Мы, журналисты, считаем эту практику вполне закономерной. Наш долг все видеть, все слышать, анализировать увиденное и услышанное, а затем оперативно и честно информировать читателя. Но так уж складывается жизнь, что повседневная журналистская деятельность в конечном счете обретает новое, необычайно важное значение: страницы наших газет с годами становятся страницами истории.

Об этой стороне нашей деятельности и о вытекающей отсюда чрезвычайной ответственности журналистской работы блистательно сказал еще в январе 1905 года Владимир Ильич Ленин, который, как никто другой, знал и ценил искусство журналистики и сам отдавал ей свои усилия: «Мы должны делать постоянное дело публицистов — писать историю современности». И это вполне справедливо в отношении журналистской работы в любое время, а в периоды высочайшего, драматического напряжения душевных сил народа, когда решается его судьба, — в особенности. Именно таким был период Великой Отечественной войны, завершившийся нашей Победой, сорокалетие которой мы сейчас празднуем.

Давно известно, что величие исторических событий открывается во всей их значимости, когда они отходят в глубь минувшего времени, подобно тому как великолепие снежных горных вершин особенно явственно рисуется с дальнего расстояния. Именно теперь читатель с особым волнением, как-то по-новому воспринимает буквально каждую строку из того, что было написано в годы войны ее прилежными летописцами — военными корреспондентами.

И именно теперь пробуждается новый, еще небывалый интерес к тем, кто сумел тогда, под огнем, с большим риском для жизни, а подчас и ценой самой жизни раздобыть и сохранить на века столь нужную новым поколениям и столь высоко ценимую ими информацию о том, как была завоевана наша Победа. Чтобы удовлетворить интерес читателей к этой стороне дела, долго остававшейся в тени, авторский коллектив настоящей книги проделал немалую работу, позволившую воскресить облик военных корреспондентов сороковых годов и показать, каким нелегким и вместе с тем поистине необходимым был их труд.

Скажем сразу: сами военные корреспонденты никогда не искали славы. Среди нашего брата считалось признаком дурного тона злоупотреблять местоимением «я» и ввертывать в свои корреспонденции и очерки детали, показывающие, как, в каких обстоятельствах и какой ценой автор раздобывал те факты, о которых пишет.

Иной раз это самоотречение давалось военным корреспондентам с трудом. Грустно было думать, что, если тебя сразит пуля, читатель, по достоинству оценивший подвиги солдат, описанные тобою, так и не узнает о том, каким был твой собственный вклад в завоевание Победы. Может быть, именно поэтому в августе 1941 года военные писатели Борис Лапин и Захар Хацревин вместе с корреспондентом «Известий» Михаилом Сувинским сложили свою «Журналистскую задушевную» — песню, которую военные корреспонденты пели на мотив «Раскинулось море широко»:

И только после войны, уже в 1946 году, Илья Эренбург опубликовал в журнале «Новый мир» открытое письмо, в котором призвал составить сборники воспоминаний хотя бы о тех военных журналистах, которые отдали свою жизнь, выполняя служебный и гражданский долг.

То было время, когда мы все еще как-то неохотно говорили о наших утратах. Думалось так: не надо подчеркивать тяжесть понесенных нами потерь. Полемизируя с этими настроениями, Эренбург писал: «Говорят, что скорбь мешает жить, что печаль разъедает мужество. Разной бывает скорбь, печаль. Когда на фронте хоронили боевых товарищей и звучал последний салют автоматов, скорбь звала в бой, печаль приподымала дух. Когда скорбят о храбрых, нет места малодушию. Печаль о потере смелого и стойкого друга закаляет сердце. Забвение — это недостойная нас слабость».

Так родились вышедшие один за другим три тома документальных рассказов о погибших на войне журналистах и писателях — «В редакцию не вернулся». Их подготовке к печати отдал долгих десять лет жизни военный газетчик, замечательной души человек, Петр Корзинкин, которого, увы, уже нет в живых. Огромная эта работа была проделана по инициативе и при участии Комиссии Союза журналистов СССР по увековечению памяти погибших в годы войны советских литераторов. Активнейшую роль в издании книг «В редакцию не вернулся» играл Константин Симонов, который помог тогда нам найти правильный и очень точный подход к решению стоявшей перед нами задачи.

«Конечно, — писал он тогда, — первый долг любого из нас и первый долг всех нас, вместе взятых, — написать обо всей мере подвигов, героизма, жертв и потерь, с которыми была связана Великая Отечественная война, для всего нашего народа. И мы об этом писали. Писали и в годы войны, писали и после нее, пишем и будем писать впредь, потому что это было и остается для нас самым главным и самым незабываемым. Думается, что мы еще в долгу в этом смысле, и нам предстоит еще многое написать об этом великом и трудном подвиге партии и народа.

Но и о той частице, которую внесли в общее дело советские газетчики, мы тоже непременно должны сказать, потому что это тоже частица нашего долга».

Начиная рассказ об этой частице, которую внесли в общее дело Победы над врагом литераторы Советского Союза, мы мечтали о том, что когда-нибудь будет написана история советской военной журналистики, а в ожидании этого начали работать над книгами, которые были призваны стать первоисточниками для этой будущей истории.

За эти сорок лет было издано немало таких книг. Нынешняя коллективная работа ветеранов военной журналистики — а их, к сожалению, все меньше остается в рабочем строю — как бы подводит итог проделанной работы и позволяет окинуть взором широкий круг свершений военных корреспондентов, писавших летопись боевых действий Советской Армии «под частым разрывом гремучих гранат», как говорилось еще в песне времен гражданской войны.

Молодые читатели не представляют себе огромных масштабов газетной деятельности, посвященной непосредственно войне и составлявшей неотъемлемую часть этой войны. Уже в начале 1942 года в действующей армии ежедневно выходили в свет девятнадцать фронтовых, девяносто три армейских и корпусных и несколько сот дивизионных газет. В 1944 году общее количество газет, издававшихся на фронте, достигло восьмисот. Все они были укомплектованы журналистами и писателями, значительное большинство которых до войны работало «на гражданке», как тогда было принято говорить. К этому надо добавить, что все центральные и многие республиканские газеты, а также ТАСС и Совинформбюро имели на всех фронтах собственных военных корреспондентов, «аккредитованных» в действующей армии.

В общей сложности на фронт с самого начала войны ушло более десяти тысяч журналистов и около тысячи писателей. Конечно, не все они располагали военными знаниями, необходимыми для этой, совершенно новой для подавляющего большинства из них, деятельности. Многое приходилось осваивать на ходу, и опыт работы на переднем крае войны давался подчас дорогой ценой. Но политически наше поколение журналистов и писателей было хорошо подготовлено к вступлению в войну. Мы знали, что империалисты готовятся к нападению на Советский Союз. Отдавали себе отчет в том, что главной ударной силой новой агрессии будет гитлеровская Германия.

Передо мною сейчас лежит толстая потрепанная тетрадь, на обложке которой размашисто начертано угольно-черным карандашом: «1941». Это мой дневник той поры. Читая и перечитывая свои записи, сделанные в начале того рокового года, я явственно ощущаю вновь все возраставшее тогда у людей моего поколения понимание, что военная гроза вот-вот разразится и над нашей землей. Война уже бушевала на широких просторах планеты — и на Западе, и на Востоке.

Это понимание было широко распространено в народе, хотя газеты по-прежнему весьма осторожно освещали международную обстановку, явно стремясь не дать Берлину ни малейшего предлога для придирок к Советскому Союзу. Что касается нас, молодых литераторов, то мы, отдавая себе отчет в том, как важно вовремя подготовиться к выполнению новых задач, которые наверняка лягут на нас, когда грянет война, уже осенью 1940 года добились организации курсов военных корреспондентов при Главном политическом управлении Красной Армии.

Была сформирована «писательская рота» в составе двух взводов. Нашим старшиной был Мартынов — опытный редактор Гослитиздата, серьезный литературный деятель и прекрасной души человек. В «писательскую роту» входили молодые и не очень молодые писатели и поэты — юный Константин Симонов, успевший понюхать пороха на Халхин-Голе и напечатать чудесную книгу «Стихи 1939 года», и ветеран гражданской войны драматург Ваграмов, Евгений Долматовский, Вадим Кожевников, Сергей Крушинский, братья Тур, Константин Финн, Виктор Гольцев, Юрий Корольков и многие другие, в том числе и я, — люди разных темпераментов, но все в равной степени понимавшие, сколь важно научиться тому, чему нас учили. И была среди нас одна-единственная женщина — писательница Аргутинская.

Каждый вечер мы съезжались в Центральный Дом Красной Армии и в созданных в одном из его крыльев учебных кабинетах постигали премудрости основ стратегии и тактики, изучали армейские уставы, учились разбирать и собирать пистолет ТТ, трехлинейную винтовку, автомат Дегтярева, ручной пулемет и пулемет «максим», проводили занятия у ящика с песком, на поверхности которого был создан рельеф местности. Помнится, занимались с нами офицеры Генерального штаба, в том числе весьма толковый, отлично знавший свое дело майор В. Шик и лейтенанты, командовавшие нашими взводами.

Весной 1941 года занятия были перенесены в учебные аудитории Военно-политической академии. Они приобрели еще более серьезный характер. Лекции читали нам крупные военные специалисты.

Темы о войне, о военных действиях неизбежно всплывали при каждом разговоре — и на работе, в редакции «Нового мира», где я трудился в ту пору, и в редкие часы досуга. Все разговоры сводились к одному: когда грянет военная гроза?

Тем временем наша военная учеба подходила к концу. 1 июня «писательская рота» выехала в Кубинку, где находился летний лагерь академии, и приступила там к заключительному циклу занятий. Мы надели военную форму, получили оружие, поселились в палатках, и пошла у нас настоящая курсантская жизнь — с ранними побудками, поверками в строю, занятиями в поле, учебными стрельбами.

Военным делом все мы, надо сказать, тогда занимались всерьез, и я, как и миллионы моих сверстников, носил на груди значок «Ворошиловский стрелок» н аккуратный, вытянутый сверху вниз бело-голубой ромбик парашютиста, а в моем бумажнике лежала справка о том, что я «окончил в сентябре месяце 1936 года курсы пилотов без отрыва от производства при Центральном аэроклубе СССР имени А. В. Косарева с оценками: по теоретическим дисциплинам — 4,4 и по технике пилотирования — 4,6».

В Кубинке под руководством наших молодцеватых молодых лейтенантов и мудрого штабиста майора Шика мы ходили в учебную разведку по окрестным лесам и болотам, ориентируясь по компасу, решали несложные тактические задачи на местности силами взвода, роты и батальона, рыли окопы, предпринимали ближние и дальние броски в пешем строю. По вечерам, перед сном, совершали солдатские прогулки, опять-таки строем, распевая во все горло маршевые песни, сочиненные поэтами из нашей же «писательской роты».

Начало лета выдалось капризным: то вдруг в первых числах июня выпал снег, выбеливший ночью наши палатки, то столь же неожиданно начинало нещадно палить солнце. Помню, как к концу одного учебного дня в эту жару у Вадима Кожевникова облезла кожа на лице, и приятели незлобиво подтрунивали над ним, когда он мазал его дамским кремом. Все мы были молоды, все нам было нипочем, и, несмотря на большую нагрузку занятиями, силенок хватало даже на выпуск стенной газеты. На одном из снимков, сделанных в те дни Юрием Корольковым, сфотографировано заседание нашей редколлегии в палаточном городке. Вот только записей в своем дневнике я в те дни не вел, о чем сейчас глубоко сожалею.

Да, мы знали, чувствовали, что война близка, и все же до самого последнего момента в это как-то не верилось… Мог ли я тогда думать, что пройдут каких-нибудь четыре-пять месяцев, и на лесистых холмах у Кубинки, где мы под руководством майора Шика решали свои нехитрые тактические задачки, будут рваться бомбы, а я, сидя в блиндаже на командном пункте командующего 5-й армией генерала Л.А. Говорова, буду опрашивать взятых в плен гитлеровцев, готовя для «Комсомольской правды» корреспонденцию о взаправдашнем бое у «населенного пункта К.»?

В Москве, куда мы вернулись 14 июня, все было как обычно: продавали тюльпаны на улицах, напротив Моссовета бил фонтан. Возле здания Центрального телеграфа только что снесли целый квартал — готовились к стройке больших новых зданий (их соорудили уже после войны, используя, кстати сказать, для их облицовки чудесный шведский гранит, доставленный в Подмосковье осенью 1941 года гитлеровцами для создания монумента «в честь победы над Россией» и брошенный ими при отступлении). Вот только военных на улицах как будто стало еще больше.

Мы сдали обмундирование в цейхгауз академии, оделись в штатскую одежду и вернулись к своим текущим делам.

И вдруг…

Да, все-таки это случилось вдруг! Вернемся же к записям в моем дневнике.

22 июня. Я пишу эти строчки поздним — все еще светлым — вечером (ведь нынче самый долгий день в году!). Вечер светлый, а на душе — черная ночь. С этим трудно освоиться, к этому трудно привыкать: сегодня началась война. Большая война с Германией, которая, как мы все это давно понимали, была неизбежна и которая должна была начаться рано или поздно. И вот она пришла…

Трудно собраться с мыслями, трудно писать, но нужно. Ведь когда-нибудь эти записи мне обязательно понадобятся — надо сохранить сегодняшний день в памяти во всех деталях.

Вчера весь день шел дождь. Я приехал на выходной на дачу в Мамонтовку, чтобы поработать над рукописью полярника Минеева «Остров Врангеля». Сегодня с утра было холодно. Поеживаясь, сидел на террасе и правил эту рукопись. И вдруг слышу, мальчишка зовет приятеля:

— Мишка! Иди сюда, сейчас Молотов будет говорить! Я тебе говорю — Молотов!

Я подошел к репродуктору. Диктор весело сообщал что-то о спортивных соревнованиях. Решил: мальчишка разыграл приятеля. И тут:

— Внимание, внимание. Слушайте в двенадцать часов пятнадцать минут выступление заместителя председателя СНК и народного комиссара иностранных дел товарища Молотова!

И в 12 часов 15 минут мы услыхали эту весть…

Я написал заявление в ПУР с просьбой зачислить в армейскую печать, и мы с женой поехали в Москву. Весь поезд гудит. Клянут Гитлера на чем свет стоит.

Москва. Усиленное движение. Все стихийно собираются к местам работы, хоть и воскресенье. У мужчин сосредоточенные, серьезные лица. Некоторые женщины плачут. По улицам мчатся автомобили военных. Милиционеры тащат ручные фонарики — видимо, для регулирования уличного движения ночью, на случай, если будет объявлено затемнение из-за военной тревоги.

В редакции «Нового мира» нет никого. Звоню в партком Союза писателей. Отвечает Александр Жаров: «Давай на митинг». Бежим туда. Кинозал набит битком. За столом президиума спокойный строгий Фадеев с седой головой. Рядом стоит, облокотившись на спинку стула, Павленко. Тут же Лебедев-Кумач, Тренев, еще кто-то. Узнаю знакомые лица загорелых коллег по нашей «писательской роте» — Корольков, Ржешевский, Гольцев, Левин… Пришел Луговской. Проталкивается сквозь толпу к трибуне Вишневский.

Многие в орденах. Какая-то торжественная подтянутость. Речи сосредоточенные, страстные. Раиса Азарх рассказывает о гибели нашего летчика в Испании, свидетельницей которой она была, — его тело собрали по кускам крестьяне. Она зовет к мести.

Хорошо говорит Мстиславский:

— Я поднимаюсь на эту трибуну с тем же волнением, как двадцать три года назад поднимался на трибуну октябрьского съезда Советов. Теперь, как и тогда, переворачивается страница истории…

Овацией встречают Вилли Бределя — коренастого, светловолосого немца. Ура Тельману, немецкому народу, немецкой культуре! Бредель говорит по-немецки, но чудится, что его понимают все, это речь о единстве и братстве народов, о священной войне с фашизмом.

Запомнились слова Вишневского:

— Пришел час… Надо помнить: русские были в Берлине дважды, а немцы в Москве ни разу. И еще. Мы были в Берлине третий раз в восемнадцатом году с Либкнехтом и Люксембург и теперь там побываем в четвертый раз!

После митинга — горячие, возбужденные беседы. Буквально каждый спрашивает, как побыстрее занять место в строю. Нам отвечают: «Не спешите, придет ваш черед — вызовут». Но повседневные дела уже отодвинулись куда-то далеко-далеко.

Хочется узнать, как развертываются военные события. Но радио передает пока только военную музыку и патриотические призывы общего характера. Лишь поздно вечером мы услыхали лаконичную сводку Главного командования Красной Армии:

«С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только в Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец (первые два в 15 километрах и последние в 10 километрах от границы)».

В тот же день в отдел печати Главного политического управления Красной Армии поступили заявления с просьбой об отправке на фронт от ста пятидесяти писателей. И в тот же день в редакциях газет и журналов прошли митинги под лозунгом «Считать всех мобилизованными на фронт». Само собой разумелось, что все мы, писатели, литераторы, газетчики, должны немедленно отправиться в действующую армию. Если кого-либо не брали во фронтовую газету или не посылали военным корреспондентом, он бурно протестовал и требовал: «Нет места в армейской прессе — берите меня рядовым солдатом, но только побыстрее…»

Помнится, в редакции «Нового мира» все текущие дела и работы как-то сразу же отодвинулись на второй план. Назавтра, 23 июня, я записал в своем дневнике:

«В редакции с утра царило оживление. Прибежал Леонид Соболев проститься, — уезжает вечером на Балтику. Зашел между двумя выступлениями на собраниях Алексей Сурков, — он уезжает на фронт от «Правды».

25 июня я внес в свою тетрадь «1941» такую запись:

«Обидно, что нас, комсомольцев, пока не берут в армейскую печать. Вдвойне обидно потому, что мы готовились к этой работе на случай войны. А какие замечательные газеты можно и нужно сейчас делать на фронте!»

И дальше шли такие строки:

«Живем ожиданием. Но ждать трудно. Повесток нет и нет. Каждый шаг делаешь с ощущением: это в последний раз. Последний визит в парикмахерскую, последняя встреча с товарищем, последняя ванна, последняя ночь в постели. А потом все снова и снова, и опять ждешь… Ожидание изматывает сильнее, чем самое трудное действие. Многие, кому посчастливилось, уже уехали на фронт. Вчера отбыл Сурков. Кажется, уехал Юра Корольков. Мартынов теперь — комиссар полка, Анисимов — политрук. Мечется по городу Аргутинская — ее не берут в армию потому, что она женщина. А ведь она вместе с нами только что закончила курсы военных корреспондентов…»

Еще запись — от 2 июля:

«К чести нашего народа, люди проявляют в этой сложной обстановке высокое чувство достоинства, непобедимую веру в конечную победу, незыблемое доверие к партии и изумительное единство. Вчера вечером у нас в Союзе писателей было партийное собрание. В партию вступали Шагинян, Антокольский, Алигер, критик Четунова. Хорошо говорила Мариэтта Шагинян:

— В эти дни невыносимо быть вне партии. Я всю жизнь была с партией, хотя и не осмеливалась просить о приеме в ее ряды…

Через несколько дней и я среди прочих молодых литераторов получил назначение в редакцию одной из фронтовых газет на должность «писателя» — была такая в штатном расписании военной прессы. Но когда я пришел в отдел печати Главного политического управления Красной Армии за литером на проезд к месту назначения, меня ждала неожиданность: по просьбе ЦК комсомола меня откомандировали на работу в «Комсомольскую правду». Там создавался отдел фронта, и мне предстояло стать его начальником.

«Успеете побывать и на фронте, — услышав мои протесты, сердито сказал мне начальник отдела печати полковник Баев, — война-то — дело долгое». Он оказался прав: обстоятельства сложились так, что каждому из нас, сотрудников «Комсомольской правды», довелось частенько выезжать на фронт, особенно осенью и зимой 1941 года, когда сквозь выбитые от бомбежки и наскоро заделанные фанерой окна редакции явственно доносился грохот близкой артиллерийской канонады.

Вот тогда-то мне и довелось снова побывать в местах, где незадолго до этого закончила обучение наша «писательская рота».

Именно на этом рубеже теперь были остановлены дивизии вермахта, пытавшиеся пробиться к Москве напролом, по Минскому шоссе. Им преградила путь 5-я армия генерала Говорова. Она встала здесь, как тогда говорили, насмерть, и гитлеровцы не прошли. А когда гитлеровцы были разгромлены на флангах — к северу и к югу от Москвы, в декабре эта армия перешла в наступление…

Большое селение, на окраине которого минувшим летом располагались палаточные лагеря академии, теперь было неузнаваемо. Многие дома были разбиты артиллерийским огнем либо сожжены. Окопы пересекали улицы, там и сям виднелись блиндажи. Я с волнением оглядывал все это, снова и снова вспоминая безмятежные летние дни, когда мы под руководством опытных и требовательных военных преподавателей решали «на местности», как было принято говорить, тактические задачи. Хотя мы прекрасно понимали тогда, сколь сложна международная обстановка и как велика военная угроза, никому из нас и в голову не могло прийти, что всего через полгода здесь офицеры всерьез будут решать те тактические задачи, которые мы воспринимали тогда как сугубо теоретические…

Много лет спустя поэт Евгений Долматовский нашел случайно сохранившееся в его архиве составленное им вот здесь же, в Кубинке, 14 июня 1941 года в ходе нашего военного учения «боевое донесение». Наш преподаватель, майор Генерального штаба В. Шик дал в тот день нам такую «вводную»: идут бои на восточной окраине Кубинки — на перекрестке Минского и Наро-Фоминского шоссе; противник оказывает упорное сопротивление, готовит контратаку, слева комбат 3 (в этой роли выступал курсант Лев Славин) не имеет успеха, просит подавить артогонь противника, поддержать бой танков, справа ведет бой комбат 1 (им был курсант Константин Симонов). Какое решение примет находящийся в центре комбат 2 — Евгений Долматовский и как он доложит о своем решении командованию?

«Боевое донесение» юного поэта, автора многих популярных уже тогда песен, звучало так — я цитирую его сейчас по книге Долматовского «Было», выпущенной в свет издательством «Советский писатель» в 1979 году:

«№ 15 штаб 2 СП. Северная опушка леса южнее Кубинки. 14.6.41 г. 8 час. 35 мин. Карта 50000 28 года.

1. Противник с рассвета 14.6 оказывает упорное сопротивление на высотах, примыкающих восточной окраине Кубинка и дальше на восток вдоль Минского и Можайского шоссе, готовя контратаку в районе высоты Малая.

Из леса 2½ км севернее Кубинки артогонь до дивизиона.

2. Силами 4 роты веду бой за высоту Малая, наступая через перекресток Минского и Наро-Фоминского шоссе. Левофланг. Взвод 4 роты, неся потери, отходит вдоль Наро-Фом. шоссе, 5 рота подошла к окраине рощи с хуторами 800 м, западнее Кубинки, 6 рота находится на опушке лагерной рощи районе моего КП.

Придан. танковая рота ведет бой на шоссе 900 м южнее ст. Кубинка. Связь потеряна, пытаюсь восстановить. Подгруппа ПП выдвигается к опушке лагерной рощи, ведя огонь высота Малая, поселок и ст. Кубинка.

Сосед слева комбат 3 не имел успеха, просит ударом на хутор западнее Кубинка поддержать форсирование Можайского шоссе и обход ст. Кубинка слева.

3. Решил поддержать соседа слева фланкирующим арт. и минометным огнем и в дальнейшем, захватывая ветку Зап. ж. д. наступлением 5 и 6 рот.

4 роте приказал закрепиться на рубежах перекрестка Минско-Наро-Фом. шоссе, отражая контратаки, блокировать высоту Зеленая.

4. Прошу подавить артогонь противника 2 км севернее Кубинка, поддержать свежей танковой ротой бой танков на рубеже Можайского шоссе. 2 эшелон пустить в стыке с 3 СП.

Комбат 2 Евг. Долматовский».

Наш строгий учитель майор В. Шик поставил поэту отметку «посредственно». Слишком наивными и неопытными были мы тогда, воображая, будто война будет идти столь гладко и будто у командиров полков всегда будут в наличии «свежие танковые роты» и они будут располагать резервами в таком изобилии, что смогут бросать их в бой даже ради того, чтобы отбить слабенькую контратаку отступающего врага…

Теперь, 18 декабря того же 1941 года, мне довелось своими глазами увидеть, как на этих же самых рубежах идет взаправдашний бой и как взаправдашние комбаты и командиры полков решают ту самую задачу, которую за полгода до этого мы решали в чисто теоретическом, учебном плане под командованием майора В. Шика.

Эти военные занятия сослужили каждому из нас хорошую службу, когда мы стали военными корреспондентами, а особенно, пожалуй, Евгению Долматовскому, который в драматические дни нашего отступления от Киева к Харькову попал в окружение и должен был с превеликим трудом пробиваться к линии фронта вместе со своими коллегами по военной журналистике. Спаслись они поистине чудом, пережили много горьких и страшных минут, но, как только вышли из окружения, тут же потребовали возвращения на свои боевые посты в армейской печати.

На фронте случается всякое, и никто тогда не удивлялся, что журналисты и писатели, попадавшие в чрезвычайные ситуации, брали в свои руки оружие, становились солдатами, а то и партизанами, командовали ротами, батальонами. И действовали при этом так, что их потом награждали орденами и Золотыми Звездами. Вспомним, что среди журналистов, которым было присвоено звание Героя Советского Союза — иным уже посмертно! — были корреспондент армейской газеты Сергей Борзенко, татарский поэт Муса Джалиль, редактор московской газеты «Машиностроение», командир батальона морской пехоты Цезарь Куликов, журналист, ставший командиром стрелковой роты, Иван Зверев, газетчик, сражавшийся в качестве политрука, Хусен Андрухаев, еще журналист, ставший черноморским моряком, Дмитрий Калинин…

Фронтовые журналисты активно участвовали в битвах за Москву, Ленинград, Сталинград, Севастополь, Одессу, освещали битвы на Курской дуге, при форсировании Днепра, Дуная, Вислы и Одера, сражения в Белоруссии, обороне Кавказа, взятии сотен городов.

Они шли в боевых порядках при освобождении Киева, Минска, Риги, Вильнюса, Одессы, входили с передовыми частями в Варшаву, Кенигсберг, Будапешт, Прагу, Берлин. Их ценили фронтовики за бесстрашие, оперативность, за достоверность репортажей, статей, очерков. Им надо было быть в самых горячих местах сражений, все увидеть, испытать. Газеты с их корреспонденциями всегда были в руках у солдат и офицеров и прочитывались от строки до строки. Подчас вырезки наиболее ярких статей сохранялись вместе с партийными билетами.

Перечитывая комплекты фронтовых и центральных газет того периода, поражаешься их яркости, страстности в описании героизма солдат и офицеров, умению военных корреспондентов добывать интереснейшие факты, их способности сосредоточиться на главном. Они получали материал из первых рук, стремились быть очевидцами, а то и участниками боевых событий. И особенно ценились на фронте выступления в печати наших лучших писателей, ставших военными корреспондентами. Напомню, что уже в самые первые дни войны в редакции «Правды», «Известий», «Красной звезды», фронтовых газет пришел цвет нашей литературы, ее гордость и краса — А. Толстой, М. Шолохов, А. Фадеев, И. Эренбург, А. Твардовский, В. Вишневский, Е. Петров и многие, многие другие.

В самые тяжелые периоды войны фронтовые журналисты были исполнены веры в победу. Но они ничего не приукрашивали. Корреспонденции их были суровы и правдивы. В них неизменно звучала твердая уверенность в том, что тяжкие неудачи начального периода войны будут преодолены и враг будет разгромлен.

На войне неизбежны людские потери — никто не застрахован от вражеской пули, осколка снаряда или мины, авиационной бомбы, выстрела из танковой пушки или пулемета. Тяжкие потери в жестоких боях понес и наш корпус военных корреспондентов. О них мы помним всю жизнь, их подвиги мы свято чтим.

В боях с фашистскими захватчиками смертью храбрых погибли многие: на Ленинградском фронте белорусские поэты Андрей Ушаков, Рыгор Железняк, на Украине — русские писатели Аркадий Гайдар, Юрий Крымов, Борис Лапин, Захар Хацревин, на Кавказе — грузинский писатель Сандро Жгенти, под Сталинградом — белорусский писатель Аким Симар, Аркадий Гейне, Геннадий Шведик, Хвядос Шинклер, в районе Харькова — украинский прозаик Юрий Яковенко, в Севастополе — Евгений Петров, Владимир Апошанский и ярославский писатель Василий Шульдешов, под Туапсе — украинский писатель, сотрудник армейской газеты «Боевая красноармейская» Константин Герасименко.

В застенках гестапо в Киеве и немецкой тюрьме Моабит погибли украинские писатели Петр Радченко, Николай Шпак и татарский поэт Муса Джалиль. Сотни других фронтовых журналистов не вернулись в свои редакции, погибли в огне сражений. Их имена начертаны на мемориальной доске в Центральном Доме журналистов в Москве. Они были солдатами, штурмовали высоты, ходили в атаки, становились в критические минуты командирами, забрасывались в партизанские отряды. Это о них в армейской газете «Боевая красноармейская» (Юго-Западный фронт) Джек Алтаузен писал:

Но мне, как бывшему начальнику отдела фронта «Комсомольской правды», хочется особо сказать о военных корреспондентах нашей молодежной газеты, сложивших свои буйные головы на поле брани.

Если случится вам, дорогой читатель, побывать на улице «Правды» в Москве, поднимитесь на шестой этаж старого, доброго дома, где молодые журналисты делают и сейчас самую живую из всех газет Советского Союза — «Комсомольскую правду». Там в просторном холле, остающемся неприкосновенным, хотя сотрудникам редакции живется и работается тесновато, среди вечнозеленых растений встаньте перед мемориалом, увенчанным скульптурным изображением пера и штыка. И почтите минутой молчания память пятнадцати юношей и девушки, жизненный путь которых оборвала война, — память шестнадцати военных корреспондентов «Комсомольской правды». Судьбой им было суждено остаться в нашей памяти вечно молодыми. Такими, какими мы запомнили их, провожая в опасные командировки на фронт.

Сорок лет прошло с того дня, когда раздался последний выстрел Великой Отечественной войны. Подавляющее большинство читателей нынешней «Комсомолки», конечно, не помнит о нем. Но тень этой далекой войны еще лежит на каждой нашей семье. Плачут украдкой по ночам бабушки, доставая из сокровенной шкатулки н перечитывая в тысячный раз «похоронки» на ваших дедов. Горько вздыхают, вспоминая не вернувшихся с войны близких, ваши мамы. И молодые люди, вглядываясь в старинные фотографии юношей в военной форме сороковых годов, задумываются: ну а я смог бы?..

Лежит тень далекой войны и на дружной семье «Комсомолки». Закономерно, что потери в личном составе ее военных корреспондентов были огромны; пожалуй, они столь же велики, как и в «Красной звезде» — чисто военной газете. Юность горяча, ей непривычно и неловко наблюдать жизнь со стороны, она рвется в самое пекло борьбы, будь то в дни мира или в дни войны. Вот так и получилось, что наши парни, облетевшие в легендарные тридцатые годы всю Арктику, прошедшие через пустыни, побывавшие с выездными редакциями на стройках Магнитки, Сталинградского тракторного, Комсомольска-на-Амуре, прокочевавшие вдоль всех наших границ, хлебнувшие горького, насыщенного пороховым дымом воздуха в дни конфликта на Китайско-Восточной железной дороге в 1929 году, потом в дни конфликтов у озера Хасан, на реке Халхин-Гол, в боях с белофиннами, рванулись на фронт 22 июня 1941 года, не думая об опасности.

И как замечательно, как ярко и образно, как убедительно писали они о фронте, о фронтовиках, показывая и доказывая даже в самые тяжкие дни 1941 и 1942 годов, что мы одолеем злобного и сильного врага. Шестнадцать человек из коллектива редакции заплатили жизнью за эту победу. Шестнадцать человек в числе двадцати миллионов советских людей, погибших на войне…

Я часто думаю о том, как важно было бы собрать воедино и опубликовать все написанное людьми, чьи перья партия приравняла к штыкам. Какой огромной эмоциональной силой обладает их литературное наследство, пропитанное порохом и кровью! В моих ушах и сейчас еще звучит доносящийся сквозь треск помех из далекого по тем временам полуокруженного противником Киева голос нашего военного корреспондента Аркадия Гайдара: «Только что продиктовал зарисовочку одного боя на мосту. Хорошо бы ее дать побыстрее. Есть любопытные детали…» А на мой рабочий стол уже ложились один за другим листочки великолепного очерка о войне, чудом записанного в неимоверно трудных условиях связи нашей неутомимой стенографисткой Марией Михайловной Глазовой. Ребята из отдела бегом приносили их мне, выхватывая из пишущей машинки.

Нынче военный очерк Аркадия Гайдара «Мост» вошел в классику военной прозы, а имя его автора, чья биография напоминает легенду, высечено на мемориале, сооруженном в честь тех, кому не суждено было вернуться в редакцию. В шестнадцать лет Гайдар командовал полком на гражданской войне. В тридцать семь он пал смертью храбрых в партизанском отряде, куда вступил, когда не удалось пробиться из Киева на соединение со своими.

Они были разными людьми по возрасту и по характеру, по методам работы и по привычкам. Порывистый, нетерпеливый, готовый в любую минуту рвануться в пекло самого Вельзевула ради того, чтобы достать сенсационный материал, «репортер Советского Союза номер один» Михаил Розенфельд и тихий, мечтательный литератор Леонид Лось, готовый неделями шлифовать свои очерки, доводя их до совершенства; юная девушка с романтической судьбой — Лилия Карастоянова, дочь болгарских революционеров, воспитанная в семье старого большевика Емельяна Ярославского, — она ушла из редакции в партизанский отряд и вскоре геройски погибла; неимоверно требовательный к себе, всегда подтянутый, всегда готовый на выполнение любого задания Николай Маркевич, чьи очерки — совершенные образцы военной прозы. «Думаю о том, что показ внутреннего состояния души человека неизмеримо важнее, чем скороговорка о количестве уничтоженных дзотов», — писал он мне с переднего края, отказываясь следовать примеру иных корреспондентов, искусственно сужавших круг своих задач оперативной информацией. И до чего же ярко показывал он внутреннее состояние души солдата!..

Одни из них успели сделать больше, других пуля или осколок снаряда настигли в самом начале фронтового пути. Военные биографии корреспондентов, как и любых солдат, складывались по-разному. Но я могу присягнуть, что каждый из тех, чьи имена высечены навечно на мемориале «Комсомольской правды», сделал все, что мог, выполняя свой долг. Иван Войтюк и Виталий Гордиевский, Аркадий Гайдар и Лилия Карастоянова, Яков Гринберг и Борис Иваницкий, Виктор Кривоногов и Михаил Луцкий, Иван Меньшиков и Иван Наганов, Леонид Лось и Николай Маркевич, Александр Слепянов и Владимир Чесноков, Михаил Розенфельд и Лазарь Шапиро — любой из них заслуживает глубокого уважения и доброй памяти.

Одни погибли, выполняя свои корреспондентские обязанности. Другие в трудную минуту, сменив перо на штык, просто ушли в солдаты и встретили смерть в рукопашном бою.

Счет невозместимых утрат, причиненных войной, поистине огромен. Какой величайший творческий потенциал был утрачен, когда погибли двадцать миллионов человек! Сколько среди них людей, которые не успели раскрыть свою творческую силу! Как много задуманных свершений не осуществилось, сколько открытий, изобретений, литературных и художественных замыслов было убито! В ряду этих безвозвратных утрат и тяжкие потери корпуса военных корреспондентов «Комсомольской правды». Я глубоко уверен, что, если бы суровая фронтовая судьба их пощадила, многие из них стали бы писателями и прославили бы нашу литературу выдающимися произведениями о пережитом.

Тяжко, невыразимо тяжко воспринимали мы тогда передаваемые с переднего края фронта трагические вести о гибели каждого из этих шестнадцати. Ведь мы были не только сослуживцами — мы дружили с самых юных лет, были как бы братьями. И место каждого, нашедшего смерть на поле боя, немедленно — и не по приказу, а добровольно, по воле души и сердца! — занимал другой сотрудник редакции. Война продолжалась, страшная, грозная война, и о ней надо было писать изо дня в день — перо дополняло штык. Так было до самого Берлина, до Эльбы, до Вены, до Праги.

Многие из этих шестнадцати были моими лучшими друзьями еще по старому-старому, уже тогда казавшемуся легендарным периоду первой пятилетки, когда редакция наша работала в тесных комнатушках дома в Малом Черкасском переулке, за толстой кирпичной стеной, окружавшей Китай-город. И одним из самых близких мне товарищей был тогда талантливейший очеркист Николай Маркевич. Вот почему, поминая сейчас добрым словом всех, кто не вернулся с поля боя, я испытываю властную потребность особенно подробно рассказать о нем.

Никогда не забуду тот страшный день, когда фронтовой телеграф отстучал жестокую, колючую строку: «При выполнении боевого задания погиб военный корреспондент «Комсомольской правды» капитан Маркевич».

За окном комнатушки, в которой размещался отдел фронта нашей редакции, сияло солнце, звенела весенняя капель, перекликались звонкие голоса мальчишек. А всем нам этот день — день 27 апреля 1943 года казался черным, сумрачным, все валилось из рук, и девушки, работавшие в отделе, тихо плакали. Где-то на северо-западе, у безымянной деревушки, близ Великих Лук, прибавился еще один солдатский могильный холм.

На моем письменном столе сейчас лежит старенькая истертая папка. На ней надпись, сделанная наскоро карандашом: «Бумаги Николая Маркевича». Я более тридцати лет не прикасался к этой папке, — невыразимая боль ранит душу и сердце, когда ты перебираешь бумаги и документы дорогого тебе человека, которого давно уже нет в живых, но облик которого навек запечатлелся в твоей памяти. Однако сейчас, когда прошло уже так много времени после тяжкой военной поры и когда в строю остается все меньше людей, знавших Николая Маркевича как одного из лучших наших военных журналистов, настало время раскрыть его папку, чтобы сказать полным голосом доброе слово о нем, да и обо всех военных корреспондентах.

Перелистываю записи, сделанные аккуратным, четким почерком молодого Николая, и в памяти передо мной вновь встают наши встречи в редакции, столь дорогой каждому из газетчиков — ветеранов «Комсомолки» начала тридцатых годов.

Я был тогда литературным сотрудником промышленного отдела, а Николай Маркевич состоял в должности разъездного корреспондента редакции — по тем временам самой увлекательной должности. А. Том, Н. Колесников, М. Розенфельд, Е. Кригер, О. Диковский, Н. Маркевич, А. Крылова, 3. Полякова и еще несколько человек постоянно колесили по стране, подмечая ростки новой жизни, гневно обрушиваясь на пережитки жизни старой, повествуя о новостройках первой пятилетки и о первых успехах колхозов.

От разъездного корреспондента тогда требовалось многое, и прежде всего абсолютная точность в передаче читателю увиденного, безукоризненная честность оценок, наивысшая оперативность, умение быстро схватить глубокую суть событий и рассказать о ней. И Николай Маркевич, необычайно требовательно относившийся к себе, весьма высоко оценивался и руководством редакции, и читателями, щедро откликавшимися на его выступления в газете.

От военной тематики Николай в те годы был далек, тем более что на воинскую службу его по состоянию здоровья не брали. В его военном билете, который я сейчас бережно держу в руках, написано: «Призывной комиссией Новосибирского военного комиссариата в 1928 году признан негодным к воинской службе». Его включили тогда в запас второй очереди, как «рядового, необученного».

Но когда грянул гром войны, Маркевич взбунтовался. Он настойчиво требовал, чтобы его немедленно отправили на фронт. В райвоенкомате ему резонно возразили: кому там будет нужен необученный военному делу человек, к тому же признанный негодным к воинской службе? Тогда Маркевич потребовал от руководства редакции, чтобы его послали на фронт корреспондентом.

Оформление такой командировки для сугубо штатского человека было в ту суровую пору делом не простым и требовало определенного времени. Между тем драматические события на фронте развивались стремительно. Ждать, пока будут решены все вопросы, связанные с этим оформлением, Маркевич не хотел и не мог. И вот он, а с ним юный репортер «Комсомольской правды» Карл Непомнящий, которого тоже в армию не брали по причине плохого зрения, выпросили у редактора обычные командировочные удостоверения в западные области страны, отправились на Белорусский вокзал и всеми правдами и неправдами устроились в каком-то поезде, уходившем к фронту.

Увы, они доехали только до Вязьмы. Дальше поезда уже не шли. Наших энтузиастов задержали и вернули в Москву.

К счастью Маркевича, к этому времени вопрос о назначении его военным корреспондентом уже был решен положительно. Ему присвоили звание военного интенданта третьего ранга (до сих пор не могу понять, почему журналистов и писателей в то время зачисляли по интендантской линии), выдали военное обмундирование и соответствующие знаки различия, и он уже вполне официально отправился на Ленинградский фронт…

Теперь, сорок с лишним лет спустя, я перелистываю сохранившийся в папке Маркевича его дневник той поры, читаю различные записи, не предназначавшиеся для опубликования, просматриваю многочисленные варианты его очерков и корреспонденций, четко и аккуратно отстуканные им на пишущей машинке, разглядываю фотографии, сделанные опять же им самим на поле боя, и передо мною раскрывается мир, который обычно остается неизвестным читателю, — большой, трудный и очень неблагоустроенный творческий мир солдата, у которого штык заменяло перо.

Николай Маркевич стал военным человеком только в дни войны. До этого он больше интересовался техникой, искусством, литературой, чем секторами обстрела и хождением по азимуту. Путешествовал по Средней Азии, карабкался вслед за смелыми такелажниками на Спасскую башню Кремля, чтобы сфотографировать установку алых звезд вместо золотых орлов, бродил по берегу Тихого океана, летал на самолете над Уралом.

Стать настоящим военным оказалось не просто. Было много горечи, волнений, утрат. Но шло время, накапливался опыт, и вот уже пора искуса осталась позади. «Ехал трудно. Сегодня первый раз за двое суток разулся. Эти дни — оттепель, а сапоги у меня текут. Но жил эти дни хорошо. Родилось ощущение, что вот — приходит эта спокойная зрелость, уверенность в себе. Ощущение, что стал богаче на чувства к людям… Приятно сознание, что где-то на дне души накапливается богатейший запас впечатлений «впрок», для будущих книг. Пережитое обдумывается, все становится на свои места» — так подытожил в дневнике свое внутреннее мироощущение Николай Маркевич, вернувшись в конце декабря 1942 года на командный пункт армии после длительного пребывания на переднем крае.

В его рабочей папке сохранилось воинское удостоверение: «Предъявитель сего Маркевич Николай Михайлович состоит на действительной военной службе в редакции «Комсомольской правды».

С аккуратно наклеенной фотографии глядит на меня тридцатисемилетний капитан в ладной гимнастерке, с медалью «За отвагу» на груди. Он заслуженно гордился и своими новенькими офицерскими погонами, и честно заработанной в бою солдатской медалью.

Далеко позади осталось боевое крещение, когда, как я уже упоминал, Маркевич и Непомнящий, еще не имея пропусков, пытались «кустарным способом» пробраться поближе к фронту, чтобы понюхать запах пороха, и сразу попали под бешеную бомбежку в Вязьме. Позади остались трудные зимние ночи Ленинграда 1941/42 года, когда Николай со своими друзьями, такими же военными репортерами, дежурил на крышах, ловил там немецкие «зажигалки», бродил по блиндажам и при свете коптилки в обледенелом номере «Астории» вел долгие беседы об искусстве с жившими там усталыми, изможденными композиторами и музыкантами, аккуратно разрезая большим охотничьим ножом свой фронтовой хлебный пай на мелкие дольки по числу присутствующих. Позади остались суровые битвы под Синявино, жизнь в торфяниках, надоедливый звон комаров и свист пуль фашистских снайперов.

Когда шли бои за Синявино, в руки Маркевича попал дневник погибшего на фронте комсомольца. Он коротко, но с чувством отметил в своих записях:

«Два дня сидел над дневником убитого бронебойщика Бориса Губанова. Временами читал точно собственную биографию». Плодом раздумья военного корреспондента над этим дневником погибшего солдата явился взволнованный очерк «Записная книжка комсомольца Губанова», опубликованный в «Комсомольской правде» 4 октября 1942 года. Военный корреспондент с большой любовью и уважением к памяти погибшего юноши выбрал из его дневника мысли, созвучные своей душе:

«Надо помнить — всякий подъем всегда медленный и трудный… Чтобы быть человеком, хоть чуточку похожим на героев, рожденных Отечественной войной, нужно быть правдивым и честным до мелочей, последовательным и настойчивым. Послабление — страшный враг, это я знаю по себе. Чувствую подъем и вспоминаю слова Толстого: «…как хорошо и отрадно взять себя в руки…» Точно — это прекрасно».

И еще:

«Настала пора больших дел, простых слов и чувств… Мы узнали теперь смысл жизни, он глубок и прост. Жизнь — в умении отдавать себя для общего дела, быть частью общего, а не посторонним наблюдателем… Так-то, Борис, смотри смелее вперед. Мы знаем, за что воюем — за право дышать. Мы знаем, за что стоим — за Россию, за Родину. Так будем же носить в себе прекрасный призыв Багратиона: «Отдайте жизнь, но родины и чести не отдавайте никому».

В папке Николая Маркевича я нашел вырезанный из газеты этот его очерк. Вырезка была истрепана по краям, потерта на сгибах, — видно, автор не раз перечитывал свой очерк в блиндаже и палатках. Целомудренная солдатская мораль одушевляла творчество военного корреспондента и обогащала его.

Бывший лектор политотдела 8-й армии Д. С. Булыгин в письме в нашу редакцию так отозвался о его работе на переднем крае:

«В нашей армии долго работал военный корреспондент «Комсомольской правды» Николай Маркевич. Он подолгу находился на самых важных участках, ночевал в землянках вместе с бойцами, вел с ними беседы, записывал факты фронтовой действительности, которые потом, когда развертывалась боевая операция, помогали ему живо и содержательно описать ее.

Все мы, политотдельцы, безмерно его любили. Это был веселый, удивительно общительный, эрудированный человек. Мы, лекторы и агитаторы, многому у него научились — как лучше использовать живое слово в нашей работе среди бойцов. Он писал не только для «Комсомольской правды», но и для фронтовой печати. Писал взволнованные очерки, которые будили ненависть к врагу и звали на новые подвиги.

Он умел обращать к живым слово о мертвых. Солдаты Ленинградского и Волховского фронтов жадно читали его боевые корреспонденции, — они воодушевляли их».

Больше всего на фронте уважали тех корреспондентов, которые писали о войне не по штабным сводкам, не по донесениям политработников с переднего края, а по личным впечатлениям, находясь в шеренгах атакующих солдат. Так, и только так, можно было создавать действительно яркие и правдивые корреспонденции. Маркевич хорошо это знал и поэтому шел в бой с солдатами первой штурмовой волны. Мы всегда с нетерпением ждали его телеграмм, писем и негативов, твердо зная, что они украсят газету.

На предпоследнем листке оборванного на полуслове дневника капитана Маркевича мы прочли такую честную и открытую запись:

«Мне сказали:

— Есть возможность отправиться с воздушным десантом в тыл врага.

Первое мгновенно ощущение — страх.

Но сразу же — опасение, что задание может быть передано другому, и гордость — это предложено мне. И я равнодушно говорю:

— Очень хорошо!»

Прочитав эти строки в дневнике Николая Маркевича, я явственно вспомнил тот наш разговор в обледеневшем кабинете редакции «Комсомольской правды». Почему тогда было решено командировать в воздушно-десантные войска именно его? Не только потому, что мы высоко ценили его как отважного человека, но и потому, что знали: он лучше, чем многие другие, сумеет описать действия десантников в тылу врага. Конечно, выполнение такого задания было связано со смертельным риском. Но долг и честь военного корреспондента исключали отказ от этого поручения. Вот почему Маркевич, подавив усилием воли естественное чувство страха, сказал нам тогда, и глазом не моргнув: «Очень хорошо!»

В годы войны решения осуществлялись быстро. Уже на следующий день Николай Маркевич пришел в редакцию в хорошо пригнанной форме парашютиста, казавшейся нам щегольской, и объявил, что его немедленно перебросят на самолете в тыл к гитлеровцам, где уже действуют наши десантники. Мы пожелали ему счастливого возвращения. Увы, то была наша последняя встреча с ним.

Точную дату этой встречи мне помогла определить сугубо прозаическая казенная бумага, которую Маркевич перед отлетом с присущей ему педантичностью вложил все в ту же свою рабочую папку, которая сейчас лежит передо мною. Вот что написано на этом сером листке грубой бумаги.

«6 марта 1943 года. Наряд начальнику военного склада. Выдать со склада воздушно-десантного училища капитану Маркевичу Николаю Михайловичу куртку десантную 1-й категории (одну), брюки десантные 1-й категории (одни), валенки армейские 1-й категории (одни), сапоги кирзовые 1-й категории (одни), рукавицы меховые 1-й категории (одни), портянки байковые 1-й категории (одни). Основание: приказ члена Военного совета генерал-майора тов. Громова». И расписка: «Имущество получено. Н. Маркевич».

Самолет, на котором возвращался он после выполнения своего первого задания в тылу врага, был сбит над линией фронта…

Жизнь военного корреспондента, как и всякого воина, была неимоверно трудна. Многие выходили из строя навечно, но всякий раз смыкался ряд, и оставшиеся в шеренге продолжали шагать вперед. Капитана Маркевича сменил в воздушно-десантных войсках капитан Андреев, столь же храбрый военный корреспондент.

Капитан Александр Андреев принадлежал к числу тех военных корреспондентов, которые пришли в прессу военного времени, не будучи профессиональными газетчиками. Их школой был солдатский окоп. Война рождала журналистов в огне сражений, — они начинали писать в газету лишь потому, что не могли не писать. Их побуждали к этому драматические события войны, непосредственными участниками которой они были.

Все начиналось с писем в редакцию дивизионных, армейских, фронтовых, а затем и центральных газет. Как часто, раскрывая нехитро сложенный треугольник письма со штампом полевой почты, мы читали тогда:

«Посылая вам свои фронтовые записи, я должен сказать, что писались они под огнем, в полутьме»;

«Пока буду жив, я постараюсь многое описать. У меня, правда, времени мало этим заниматься, но ничего, не посплю два-три часа, а что-нибудь напишу»;

«Писал на передовой, не отрываясь от выполнения службы, — писал во время дежурства на телефоне, трубка телефона висит на веревочке около уха, я несу дежурство и в то же время пишу».

Вот и капитан Андреев, который свои первые письма в редакцию «Комсомольской правды» подписывал «Красноармеец А. Андреев», стал известен широкому читателю как автор солдатских писем с фронта. Все началось с того, что в самую трудную пору страшных боев лета 1942 года мы получили письмо этого, тогда еще никому из нас не известного фронтовика, озаглавленное так: «Тем, кто остался в тылу».

Писем с фронта тогда приходило множество, и мы заполняли ими целые полосы газеты, так и называвшиеся — «Письма с фронта». Но это послание буквально потрясло нас, — так велика была эмоциональная сила, вложенная в него автором.

Каждая строка, каждое слово письма красноармейца А. Андреева были проникнуты глубокой болью, которую все мы испытывали в дни отступления, и в то же время чувством непоколебимой уверенности в конечной победе. Обращаясь к тем, кто тогда помогал ковать победу в тылу, автор сурово, по-фронтовому, предупреждал их о нависшей над Родиной опасности и просил утроить свои усилия ради победы:

«Друзья, работающие в тылу! — так начиналось это письмо. — Представьте на миг поле битвы, представьте себе, как цепи вражеских солдат в зеленых куртках, с автоматами в руках ползут на наши позиции. Представьте себе молодого русского парня, который, припав к пулемету, скашивает горячей лентой эти немецкие цепи одну за другой. Но вот он поворачивает взволнованное, разгоряченное лицо и повелительно кричит: «Патроны! Эй, патроны!» Вы видите его накаленные волнением глаза, слышите его голос? Это он кричит вам. Скорее дайте ему патроны!»

Мы сразу же почувствовали, что автор этого послания — талантливый молодой человек, и послали ему ободряющее письмо с просьбой писать нам и впредь.

Только впоследствии мы узнали, что Александр Андреев, которому к моменту начала войны было 27 лет, уже располагал немалым жизпенным опытом. Выходец из многодетной крестьянской семьи, жившей в селе Красном Семеновского района Горьковской области, он окончил сельскую школу, затем фабзавуч в городе Дзержинске; потом, переехав в Москву, работал шофером в Наркомате связи.

В 1935 году его властно потянула к себе кинематография. Андреев поступил в школу киноактеров при студии «Мосфильм»; будучи студентом, снимался в фильме Марка Донского «Мои университеты» и в некоторых других. А четыре года спустя перешел на сценарный факультет института кинематографии.

Закончить его Андрееву не удалось. Он в первые же дни войны ушел на фронт добровольцем. Воевать ему довелось на переднем крае; начал сражаться он рядовым солдатом, потом командовал взводом, был заместителем командира батальона. Одним словом, довелось ему увидеть врага, что называется, лицом к лицу. За боевые заслуги Андреев уже был награжден орденом Красного Знамени и медалями. Пришлось ему побывать и в госпиталях: ведь пули редко щадили людей, находившихся на переднем крае.

Ветераны войны помнят суровые фронтовые будни — обстановка в окопах менее всего располагала к литературным занятиям. Но А. Андреев всегда ухитрялся снова и снова писать нам в «Комсомольскую правду», и мы публиковали его правдивые и всегда острые письма.

Каждое из этих писем вызывало буквально лавину откликов с фронта и из тыла. Только на одно из них, опубликованное под названием «За Отечество», откликнулись 6000 (шесть тысяч!) юношей и девушек. Некоторые из этих писем мы напечатали тогда в газете. Вот одно из них, напоминающее о многом, — это письмецо прислала нам в редакцию «Комсомольской правды» работница далекого Казахстанского прииска Зинаида Ткаленко:

«Дорогие товарищи! У меня нет братьев: Ивана разорвало на куски немецким снарядом, Павел пропал без вести. И вот теперь у меня нет брата. В «Комсомольской правде» я прочла статью фронтовика А. Андреева «За Отечество». Статья эта так меня воодушевила, что я хочу назвать его своим братом.

Прошу исправить и поместить мое стихотворение «Капитану А. Андрееву»:

И вдруг весной 1943 года к нам в редакцию пришел молодой капитан с рукой на перевязи. Это и был так хорошо знакомый нам по письмам с фронта капитан А. Андреев. Оказывается, в марте 1943 года в боях под городом Изюмом он снова был ранен и направлен в подмосковный госпиталь, находившийся в Барвихе. Теперь он уже выздоравливал.

Воспользовавшись счастливой встречей, мы тут же начали хлопотать перед политуправлением о том, чтобы этого литературно одаренного фронтовика направили к нам в редакцию для работы в качестве военного корреспондента. Политуправление пошло нам навстречу, и вот уже в газете начали появляться его яркие очерки с фронта. Но Александр Андреев продолжал чувствовать себя солдатом: не упускал ни малейшего случая побывать на переднем крае. Он смело участвовал в сложнейших боевых акциях. В своей книжке «Прыжок», изданной в библиотечке «Огонька», Андреев ярко рассказал об одной из своих фронтовых командировок, когда ему пришлось, находясь при воздушном десанте, прыгать с парашютом в тылу врага за Днепром.

— Ты знаешь, зачем тебя вызвали? — спросил главный редактор «Комсомольской правды» Борис Бурков, вызвавший Андреева однажды ночью.

— Нет.

— Ты назначен корреспондентом в воздушно-десантные войска.

Александр Андреев знал, что до него это место занимал Николай Маркевич, и знал, что он погиб.

— Ну что ж, приказ есть приказ. Я готов!

— Вот и отлично, — сказал редактор. — Желаю успеха, капитан! И хороших материалов!

И мы получали снова и снова от Александра Андреева хорошие материалы. Вместе с войсками он шел дальше и дальше на запад, участвуя в освобождении Венгрии, Чехословакии, Польши, Германии.

После войны А. Андреев стал известным писателем. Его приняли в Союз писателей. Работал он много, упорно и плодотворно. Судите сами. В 1950 году вышла повесть «Ясные дали», в 1952 — книга «Широкое течение», в 1954-м — «Чистые пруды», в 1956-м — «Грачи прилетели», в 1959-м — «Очень хочется жить», в 1961-м — «Рассудите нас, люди», в 1966-м — «Берегите солнце», в 1970-м — «Спокойных не будет», в 1972-м — «Есенин»…

Учеба на сценарном факультете киноинститута не прошла даром. Многие книги А. Андреева поистине кинематографичны, и не случайно по его повестям «Широкое течение» и «Рассудите нас, люди» были сняты кинофильмы, пользовавшиеся большим успехом у зрителей. К военным наградам А. А. Андреева добавились награды за мирный труд — орден «Знак Почета», почетные грамоты ЦК ВЛКСМ, премии.

Вражеские пули на фронте пощадили этого неутомимого человека, и все же война укоротила его жизненный путь. Он рано ушел от нас, — сказалось пережитое. Уже посмертно была напечатана оставшаяся в рукописи его повесть «Прыжок»; остались еще неизданные материалы: записки, статьи, дневники. Эти человеческие документы еще ждут своей публикации…

Среди тех, чье журналистское перо оставило горячий след в сердцах читателей газет военного времени, хочется особо сказать о К. Симонове, Б. Полевом, П. Трояновском, Ю. Королькове, М. Мержанове, Е. Воробьеве, С. Борзунове, В. Субботине, А. Кривицком, С. Дангулове, Л. Высокоостровском и о многих других литераторах, работавших корреспондентами газет «Правда», «Известия», «Красная звезда», «Красный флот», «Сталинский сокол», «Комсомольская правда», ТАСС и Совинформбюро. Все они прошли трудными, незабываемыми дорогами войны, всем им довелось быть активными участниками поворотных в истории войны событий. У каждого из них была своя судьба, но всех их объединяло страстное желание показать мужество, силу и величие духа советских воинов, их самоотверженность, героизм.

Мужала на фронтовых дорогах юность Василия Субботина. До последних дней Великой Отечественной войны будущий поэт был на ее переднем крае — сначала танкистом, потом сотрудником дивизионной газеты. Он был свидетелем агонии поверженного в прах немецкого фашизма, участвовал в штурме рейхстага, видел, как солдатские руки поднимали над ним Знамя Победы.

Журналист Семен Борзунов в дни жарких боев на Днепре переправился на западный берег реки вместе с четырьмя разведчиками на рыбацкой лодке под сплошным огнем противника. Он увидел там мертвого связиста, зубами зажавшего перерванный осколком снаряда телефонный провод. Увидел наш танк, который как-то странно двигался по берегу: оказалось, что члены экипажа были убиты. Увидел, как в этот танк забрался гвардии старшина Тройнин и как за ожившим танком на врага двинулись пехотинцы. В тот же день он повстречал солдата Ивана Вдовиченко, который через несколько часов с гранатой бросился под вражеский танк. Обо всем этом и о многом другом он потом написал.

Известный в свое время детский писатель, а тогда фронтовой корреспондент Михаил Гершензон возглавил атаку бойцов одного из батальонов. В этой атаке был тяжело ранен; умер он на шестой день после ранения. Корреспондент армейской газеты Сергей Борзенко во время боев за Керчь взял на себя командование группой десантников и захватил важный вражеский рубеж…

«День на передовой, вечер в пути, ночь в землянке, где при тусклом свете коптилки писались стихи, очерки, заметки, статьи. А утром все это читалось в полках и на батареях» — так описывал фронтовую жизнь журналистов А. Сурков.

Пожалуй, ни в одну эпоху нашим литераторам, работавшим на фронте, не удавалось так глубоко осмыслить и запечатлеть исторические свершения народа, как это было сделано в период Отечественной войны. Духовное величие советского человека, его героизм, напряженный ратный труд были главными темами их творчества. С каждым годом войны эти темы обретали все более мощное звучание и потому и заняли прочное место в летописи Отечественной войны.

Думается, что дожившим до нынешних дней журналистам и писателям, прошедшим свой боевой путь вместе с солдатами от границы до Москвы и Сталинграда, а потом до Берлина и Эльбы, надо помнить, что значение великой битвы с фашизмом остается злободневным и в наши дни. Еще есть порох в наших пороховницах, и хочется надеяться, что в предстоящие годы выйдут в свет новые и новые книги, в которых будет продолжен рассказ о победоносной Отечественной войне 1941–1945 годов, о героизме нашего народа.

Эти книги нужны, очень нужны людям и нынешнего, и будущих поколений.