Летописцы Победы

Николай ДЕНИСОВ. В ЕДИНЫХ БОЕВЫХ РАСЧЕТАХ

Широко известны и фотографии, и кинокадры, сделанные в День печати победного сорок пятого года в Берлине возле поверженного фашистского рейхстага. Тогда там собрались, к сожалению, далеко не все военные журналисты центральной прессы, принимавшие участие в завершающем сражении Великой Отечественной войны. Среди тассовцев и правдистов, известинцев и краснозвездовцев, корреспондентов Совинформбюро, «Комсомолки» и других изданий — немало писателей-фронтовиков. На снимке мы видим Всеволода Вишневского и Бориса Горбатова, Леонида Кудреватых и Всеволода Иванова, Александра Бека, Цезаря Солодаря, Евгения Габриловича, Бориса Галина, Василия Величко и многих других журналистов, литераторов. На всех боевых рубежах — от огневого Подмосковья и приволжских круч до берегов Шпрее и Эльбы — советские писатели, поэты и драматурги в одном строю с работниками дивизионной, армейской, фронтовой, флотской и центральной печати делили и тяготы походной жизни, и радости боевых успехов. Плечом к плечу по полям сражений с гитлеровцами шагали журналистика и литература, ярко рассказывая народу, людям доброй воли всего мира о подвигах советских воинов в ожесточенной борьбе с фашизмом.

Автору этих строк, всю войну проработавшему в центральной военной газете «Красная звезда», довелось не единожды выполнять редакционные задания в едином журналистском боевом расчете со многими литераторами. Вот некоторые эпизоды подобной работы, когда журналистская строка сливалась на газетной полосе со строкой писательской…

Первые недели сражений с гитлеровскими захватчиками. Южное крыло гигантского советско-германского фронта, протянувшегося от Баренцева до Черного моря. Берега Прута и Днестра. Части 9-й армии бывшего буденовца Я. Т. Черевиченко самоотверженно сражаются с наседающим противником. Наша небольшая группа краснозвездовцев, располагая двумя машинами — «эмкой» из одесского таксомоторного парка и «фордиком», подобранным в одном молдавском селении, кочует по разным участкам фронта, собирая материалы для очередной корреспонденции. Вчера писали о кавалеристах Павла Алексеевича Белова, которые в пеших боевых порядках отражали атаки врага; сегодня — о летчиках Героя Советского Союза Александра Осипенко, сбивших над Кишиневом десяток гитлеровских бомбардировщиков; завтра собираемся побывать на сборном пункте военнопленных в Первомайске — там находятся офицеры и солдаты, захваченные батальоном В. А. Вруцкого, разгромившего поистине суворовским ударом три фашистских полка.

— Можно и я подскочу с вами? — спросил меня в политотделе армии бритоголовый, коренастый, крепко сбитый батальонный комиссар. — Надо же поглядеть, какие они, эти фашисты, — застенчиво улыбаясь, добавил он.

— Конечно! Выедем пораньше, чтобы успеть еще к летчикам…

Так мы познакомились с Борисом Леонтьевичем Горбатовым — специальным корреспондентом газеты Южного фронта «Во славу Родины». В ее редакции тогда трудились Сергей Михалков, Владимир Поляков, Илья Френкель, Александр Левада.

Тронулись в путь, как и договорились, пораньше, лишь только рассвело. В ту пору над прифронтовыми дорогами непрерывно шастали «мессершмитты». Пришлось все время поглядывать на небо, разбив его как бы на секторы наблюдения. На долю Бориса Горбатова выпало предупреждать об опасности, если она возникнет справа и сзади от открытого «фордика». И надо сказать, наш спутник оказался весьма внимательным, чему, вероятно, научился еще в дни войны с белофиннами на Карельском перешейке. Во всяком случае по горбатовской команде «Воздух!» мы трижды или четырежды выскакивали из машины и укрывались от вражьих атак в придорожных кюветах.

Вот и утопающий в зелени Первомайск. Находим помещение, где содержатся военнопленные. Среди них — оберст, худощавый, подтянутый кадровый офицер. Поинтересовались, кто он таков. Разговаривает он через переводчика. Оберст — сын прусского помещика. В первую мировую войну служил в одной части с Германом Герингом. С гордостью говорит, что до последнего времени перед началом «русской кампании» они переписывались.

— Нашел чем хвастать, — насмешливо заметил Горбатов и, развернув карту, сказал — Пусть расскажет, как его распотрошили наши бойцы…

Мы-то знали, что это случилось всего пару дней назад. Артиллерийская колонна, которую возглавлял сей оберст, попала под неожиданный удар нашего арьергардного батальона В.А. Вруцкого. Мы видели поле после того боя, загроможденное десятками семитонных автомашин, тягачами, орудиями. Каминский не очень-то охотно, но все же показал на карте лощину, по которой двигались его два артиллерийских полка и пехотное прикрытие. Никто не думал, что на них могут напасть русские. И вдруг возникла стрельба, в колонне стали разрываться гранаты. Солдаты начали разбегаться, прятаться в канавах. Офицеры не слушали его команд. Многие сразу же подняли руки, сдаваясь в плен.

— И вы тоже?

Оберст дипломатично промолчал.

— Наверное, довольны судьбой? — поинтересовался Горбатов. — Вам теперь уже не угрожает ни ранение, ни смерть…

— Нет, — резко ответил гитлеровец, — очень сожалею, что пришлось так рано выйти из игры…

— Из войны, — сердито поправил фашистского оберста Борис Леонтьевич, — из войны, на которую поднялся весь наш народ!

Другой военнопленный — лейтенант, при допросе которого мы присутствовали, являл собою типичного представителя фашистской молодежи. Его коренастую фигуру венчала голова с низким лбом и волосами, стриженными ежиком. Он зло вглядывался в пятиконечные красные звездочки на рукавах пропыленной гимнастерки Горбатова. Отвечал на вопросы насупившись, язвительно поджимая губы. Казалось, будь его воля, он тут же пустил бы в ход свои тяжелые кулачищи. А Борис Леонтьевич, словно бы не замечая того, спокойно выяснял все, что его интересовало в мышлении этого фанатичного фашиста.

Были в тот день беседы и еще с несколькими гитлеровцами, плененными в том же бою. Помнится, Горбатов потом выступил в своей газете со страстной публицистической статьей, в которой на конкретных примерах, называя имена тех офицеров и солдат противника, с которыми мы беседовали, раскрывал идеологию врага. В той статье, опять-таки с приведением реальных эпизодов, говорилось и о том, что гитлеровцев можно и нужно бить, умело используя для того всю силу своего оружия, свое воинское мастерство.

И еще не раз нам, краснозвездовцам, работавшим в ту пору на Южном фронте, доводилось встречаться с Борисом Горбатовым. То во время журналистских бесед с командующим фронтом И. В. Тюленевым, то в совместной поездке в части, сражавшиеся на Буге и под Николаевом, то в легендарной Каховке. Там, кстати сказать, на берегу Днепра, Борис Леонтьевич читал нам только что завершенное первое «Письмо к товарищу». Оно открыло целую серию ярких обращений к советским воинам, проникнутых глубокой партийной уверенностью в правоте дела нашего народа.

А потом Борис Горбатов перешел работать в «Правду». В последний раз во фронтовой обстановке мы виделись с ним на объятых огнем улицах Берлина, у стен рейхстага, штурмуемого частями стрелкового корпуса генерала С.Н. Переверткина. Из берлинского пригорода Карлсхорста Борис Горбатов вместе с правдистом Мартыном Мержановым и написал свою последнюю военную корреспонденцию. Она заканчивалась просто и вдохновенно: «Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Пушки больше не стреляют!» Это было напечатано в «Правде» 9 мая 1945 года, в радостный День Победы…

Суровой военной зимой сорок первого — сорок второго года оперативная группа «Красной звезды» обосновалась на пятом этаже старого, массивного здания «Правды». В дни сражения на полях Подмосковья, где занялась заря всех будущих успехов Советской Армии, нашу газету выпускало всего несколько человек; их можно было пересчитать по пальцам. Каждый в ту пору работал, что называется, за троих. Иные ранним утром выезжали на боевые рубежи за свежими материалами и к исходу дня возвращались; быстренько «отписывались», вычитывали сверстанные полосы и после коротенького и тревожного отдыха — снова в путь.

Среди тех немногих, кто тогда писал оперативные корреспонденции и готовил к печати обильную редакционную почту, был и плечистый, смуглолицый, темноволосый старший политрук, носивший такие же, как и на моей гимнастерке, голубые авиационные петлицы, — Савва Дангулов, широко известный в наши дни автор интереснейших романов о советских дипломатах. Мы познакомились с ним еще осенью, когда я на несколько дней прилетал в столицу с фронта. Наш неутомимый редактор Д. И. Ортенберг, сведя нас, сказал:

— Нужно, чтобы вы вместе всерьез занялись авиационной тематикой в газете…

Дангулов до войны несколько лет работал в многотиражной газете Научно-испытательного института Военно-Воздушных Сил, близко знал многих знаменитых летчиков, в том числе Валерия Чкалова и Михаила Громова, экипажи которых совершили беспримерные арктические перелеты. Он корреспондировал о них в «Красную звезду», много раз встречался с видными авиаконструкторами, создававшими новую технику. Поэтому на первых порах решили так: мой напарник, используя в интересах дела прежние связи, возьмется за рассказы о тех авиаторах — и, разумеется, привлечет их в качестве авторов, — которые ушли в действующую армию. Ведь тот же М. Громов, скажем, стал командовать авиацией Калининского фронта, А. Юмашев и Г. Байдуков — теперь командиры боевых авиасоединений, известный летчик-испытатель П. Стефановский командует одним из истребительных полков, прикрывавших столицу от налетов вражеских бомбардировщиков. Несомненно, что читателям газеты было бы интересно узнать об их боевых делах. Да и выступления в «Красной звезде» таких видных летчиков были бы весьма полезными.

Стараниями Дангулова они появились на страницах газеты, как и его собственные, сочно, со знанием дела написанные очерки о летчиках, в том числе и о Викторе Талалихине, которого сразу после совершенного летчиком в московском небе ночного тарана Дангулов прямо с аэродрома привез в редакцию. Запомнились очерки и о «горных орлах» — Ибрагиме Дзусове и Кубати Карданове — защитниках близкого дангуловской душе седого Кавказа.

Поскольку мы с Саввой Артемовичем решали как бы единую задачу, нам, разумеется, хотелось побывать вместе в авиачастях. Но вдвоем в такие поездки редактор не отпускал. Приходилось чередоваться: пока один из нас во фронтовой командировке, другой несет вахту в редакции. Но иногда случалось, что оба пребывали в Москве. Кабинетики наши — небольшие, с весьма скромной обстановкой: стол, стул, диванчик, на котором спали не раздеваясь, — находились рядом. Словом, на дню видались по нескольку раз. А вечерами иногда спускались этажом ниже, где обитали друзья- правдисты, либо приглашали их к себе «на огонек». Тогда-то нам и довелось поближе познакомиться с Борисом Полевым, Владимиром Ставским, Петром Лидовым, видеться с Михаилом Шолоховым и Александром Фадеевым, выезжавшими на фронт по заданию «Правды».

В пору развернувшегося во всю силу контрнаступления наших войск в Подмосковье я выполнял редакционные задания в сочетании со службой офицера связи штаба военно-воздушных сил Западного фронта. Выпало тогда не один раз принимать участие в боевых полетах — в рейдирующий по тылам врага 2-й кавалерийский корпус генерала П. А. Белова, к партизанам Смоленщины, бывать на аэродромах бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей. По выполнении этих заданий, помимо официальных рапортов и донесений, представляемых по команде, в редакцию шли оперативные корреспонденции. Прежде чем оказаться на газетной полосе, они попадали в руки Саввы Дангулова. Он, готовя их к печати, редактировал каждую написанную иногда наспех страничку, весьма бережно, внимательно относясь к любой фразе и даже к слову. По его совету эти корреспонденции составили небольшую книжечку библиотечки журнала «Огонек». Она так и называлась — «Записки офицера связи» и очень дорога мне тем, что, по сути дела, стала первой в моей журналистской жизни. А путевку в жизнь ей дал именно он, боевой товарищ и друг Савва Дангулов.

Немногословный, неторопливый, всегда удивительно спокойный, обладающий своеобразной округлой жестикуляцией и размеренной, по-южному напевной речью, Савва Артемович и писал так же обстоятельно и точно, каким был в повседневном обиходе. Человек отменного трудолюбия, он охотно брался за самые сложные редакционные задания. На Западном фронте бывал у воздушных десантников, на Калининском — у летчиков. Когда развернулась битва за Кавказ, ездил в войска, сражавшиеся на грозненском направлении и под городом Орджоникидзе, где еще в тридцатых годах работал в газете «Власть труда». В сорок третьем году на Воронежском фронте, под Кантемировкой, отличился в ночном бою и командованием соединения, ведшего тот бой, был представлен к правительственной награде.

Не забыть мне участливости, доброй дружеской поддержки, оказанной Саввой Артемовичем в день аварии, происшедшей неподалеку от одного из подмосковных аэродромов, примерно в том месте, где теперь находится станция метро «Юго-Западная». Всякий раз, бывая там, я невольно припоминаю тот случай и конечно же Савву Артемовича. А произошло тогда вот что. По нелепой случайности, которая бывает, как говорят в авиации, один раз в тысячу лет, перетерся трос управления руля глубины. И связной самолет, взявший курс на Сталинград, где наши войска перешли в контрнаступление, начал падать вниз. То, что машина счастливо угодила в припорошенный снегом старый окоп, смягчивший силу удара о мерзлую землю, дало возможность нам отделаться легкими ранениями и ушибами. Прознав о случившемся, Дангулов тут же прискочил к месту происшествия. Да еще с радостной вестью: за обшлагом шинели привез только что полученную телеграмму: с Урала, из эвакуации, возвращаются мои близкие. К поезду на Казанский вокзал встречать их поехали, разумеется, вместе…

Локоть к локтю, строка к строке мы провели с Саввой Артемовичем на краснозвездовской стезе почти два фронтовых года. Вместе пережили сражения на подмосковных рубежах, Сталинградскую битву, ожесточенные бои на кавказских бастионах, другие события той огневой поры и расстались незадолго до исторической битвы на Курской дуге. И после, на дорогах Великой Отечественной, довелось не раз встречать Дангулова, но уже в новом качестве — как работника Наркоминдела, руководителя групп зарубежных журналистов в их поездках на фронты. Он бывал с иностранными корреспондентами в Ленинграде, под Корсунь-Шевченковским, в Севастополе и Одессе, под Уманью и Яссами…

В последние годы ветераны-краснозвездовцы в День Победы собираются в гостеприимном столичном Доме литераторов. На эти дружеские встречи обязательно приходит и Савва Дангулов — фронтовик, дипломат, талантливый писатель, на полевой гимнастерке которого в военное лихолетье голубели близкие моему сердцу авиационные петлицы…

Не погрешу против истины, утверждая, что одним из самых оперативных писателей, работавших в «Красной звезде» в военную пору, был прозаик и поэт Константин Симонов. Его корреспонденции публиковались со всех фронтов, он всегда находился в гуще ключевых боевых операций. Этого рослого, веселого, доброжелательного человека хорошо знали в войсках и на флоте. Мне довелось оказываться рядом с ним в дни сражения на полях Подмосковья, в ходе Сталинградской битвы, на Кубани, в других местах. А однажды, вместе с ним готовя для газеты крупный материал, наблюдал, как Константин Михайлович в беседах с участниками события сноровисто и умело собирает факты и детали, которые придавали его фронтовым корреспонденциям и очеркам предельную достоверность, делали их такими содержательными, точными.

Весною сорок второго года, как известно, в Лондоне был подписан договор между СССР и Великобританией о союзе в борьбе с гитлеровской Германией. Мировая пресса сообщала также о совещании в Вашингтоне представителей Советского государства с президентом США и подписании соглашения о принципах взаимной помощи в ведении войны против агрессора. Организационно закреплялось создание антигитлеровской коалиции. На повестку дня ставился вопрос об открытии второго фронта в Европе. Это было событием немалого военно-политического значения.

В редакции стало известно, что в Англию и на американский континент советские дипломаты летали на четырехмоторном воздушном корабле «ТБ-7». Маршрут боевого самолета пролегал над Германией, над морями, где патрулировали фашистские истребители. Словом, полет тот совсем не походил на рейсы современных воздушных лайнеров; вместо комфорта — одни опасности. И, разумеется, опубликовать развернутый материал об этом необычном дальнем путешествии было весьма заманчиво. Получив «добро» от главкома Авиацией дальнего действия Л. Е. Голованова, на аэродром бомбардировочной дивизии отправились втроем: Константин Симонов, фотокорреспондент Виктор Темин и автор этих строк.

Вот и опушка хвойного леса, где располагалась стоянка воздушных кораблей. Тот, что нам нужен — «ТБ-7» с бортовым номером 42066, прикрытый маскировочной сетью, — тяжело опираясь массивными шасси на песчаную землю, своими рубками — пилотской, штурманской и стрелков-радистов — почти касался крон высоких сосен. Симонова, впервые увидевшего эту машину, поразили ее габариты: размах крыльев — почти сорок метров, а длина фюзеляжа (он измерил ее шагами) — почти двадцать пять метров!

— Не самолет, а летающий домина, — шутливо заметил Константин Михайлович, присаживаясь на одну из разложенных подле «ТБ-7» крупнокалиберных бомб; экипаж загодя готовился к очередному боевому вылету.

Времени до него оставалось немного, а нам следовало обстоятельно потолковать с авиаторами о том необычном рейсе в Англию и Соединенные Штаты Америки. Поскольку все тринадцать членов экипажа оказались на месте, решили предоставить первое слово теминской «лейке». А потом уж состоялось более подробное знакомство со всей командой воздушного корабля, костяком которой являлись командир уроженец Сибири Э. К. Пусеп и штурманы А. П. Штепенко, полярник, родившийся в Днепропетровске, и москвич С. М. Романов. Симонов начал беседовать с командиром — летчиком опытным, выполнившим за первые месяцы войны около сорока бомбардировок военных объектов в Берлине, Данциге (ныне — Гданьск), Кенигсберге (ныне — Калининград). У меня завязался профессиональный разговор с штурманами. Мы быстро нашли общий язык, тем более что один из штурманов — Романов, бывший слесарь Мытищинского завода, всего годом позднее меня закончил Оренбургское авиаучилище, и мы, таким образом, оказались своего рода бывшими однополчанами.

Беседы наши с авиаторами протекали и возле воздушного корабля, и в его отсеках. Константин Михайлович постарался побывать на всех рабочих местах экипажа; интересовался, где и как размещались в самолете члены правительственной делегации, как они чувствовали себя в воздухе, что именно больше всего запомнилось в этом международном рейсе. Чтобы поглубже вникнуть в материал, писатель хотя и коротко, но все же поговорил с каждым авиатором: с бортинженерами, механиками, стрелками-радистами. Признаться, меня тогда несколько удивила дотошность, с которой он расспрашивал участников перелета о впечатлениях, вынесенных не только из долгих часов пребывания в воздухе, но и из встреч на земле с англичанами и американцами. И лишь потом, когда очерк был написан, стало понятно: детали эти, мастерски вплетенные в ткань рассказа о рейсе «ТБ-7», придали тексту выразительность, подчеркнули главное.

Перипетий на пути протяженностью в двадцать тысяч километров оказалось предостаточно. Полет проходил на пороге стратосферы, всем пришлось надеть кислородные маски. Линию фронта пролетали за облаками; над вражеской территорией в разрывах туч сверкали лучи прожекторов, пытавшихся «схватить» воздушный корабль; по нему вели огонь зенитные батареи. От разрывов снарядов, ложившихся совсем рядом, удалось увернуться непрерывным маневром. Навигационное счисление пути вели астроориентировкой. Встречный ветер удлинил маршрут до Англии на два часа. Да еще над Северным морем появились неполадки в одном из моторов…

В общем экипажу пришлось немало понервничать; ведь отвечали не только за себя, а прежде всего за своих пассажиров, людей, мало привычных к суровым условиям боевого полета. Размещались они, одетые в меховые комбинезоны и унты, кто на железных сиденьях, кто прямо на полу. В неотапливаемом фюзеляже было холодно — на высоте восемь тысяч метров температура за тридцать градусов мороза. Людей, разумеется, не могли не стеснять и кислородные маски. Но все члены дипломатической делегации проявляли выдержку, старались ничем не выдать своего вполне естественного волнения.

Дальше на маршрутах из Великобритании в США и обратно полет протекал спокойнее. Но когда возвращались на родину, снова пролетали над фашистской Германией и экипаж вел воздушный корабль с определенной опаской. Облачности, за которой можно было укрыться, не оказалось; шли на виду у гитлеровской противовоздушной обороны. Пусеп часто изменял высоту и курс следования, чтобы сбить с толку истребителей и зенитчиков врага.

Пока советские дипломаты вращались в правительственных кругах, у авиаторов возникали встречи с трудовым людом Лондона, Вашингтона и других городов.

Если меня в беседах с экипажем интересовали прежде всего летные и тактические подробности рейса, то Симонов, расспрашивая авиаторов, старался узнать в деталях, как относятся люди в Англии и Америке к борьбе с фашизмом, которую ведет наш народ. При этом нельзя было не обратить внимание, что Константин Михайлович, засыпая членов экипажа градом вопросов, почти ничего не записывал, а словно губка, впитывал в себя ответы, порою весьма меткие. Они потом были воспроизведены им в очерке полно и выразительно. Такова была симоновская манера бесед — все услышать, все запомнить…

Весь день, до позднего вечера, мы провели с экипажем. Вместе пообедали и поужинали в летной столовой, а когда стемнело, проводили товарищей в боевой полет. Цель — бомбометание в дальнем глубоком тылу противника. А мы, возвратившись в редакцию, сразу уселись за работу. На мою долю выпало описание особенностей рейса, а Константин Михайлович взял на себя «моральную» сторону: характеристика экипажа, его мысли, впечатления, политическое значение совершенного. Очерк решили построить в виде рассказа экипажа об особом задании.

Работали всю ночь. Сначала раздельно, потом вместе. Свели текст в единое целое. Получилась газетная полоса с крупной шапкой: «СССР — Англия — США — СССР». В полдень свезли гранки в штаб Авиации дальнего действия. А.Е. Голованов сделал несколько мелких уточнений и завизировал материал. Очерк ему, да и всем, кто его читал, понравился. Он наглядно демонстрировал силу нашей страны, ее потенциальные возможности в борьбе с врагом. Ведь дело происходило весною трудного сорок второго года.

Редакционное задание мы тогда выполнили оперативно, но полосу ту по обстоятельствам, от «Красной звезды» отнюдь не зависящим, так и не опубликовали. А жаль…

Начиная с сорок восьмого дня Великой Отечественной войны, когда балтийскими летчиками был нанесен первый удар с воздуха по военно-промышленным объектам Берлина, самолеты нашей Авиации дальнего действия систематически бомбардировали глубокие тылы гитлеровской Германии и подвассальных ей стран. «Красная звезда» систематически публиковала оперативные корреспонденции о результатах этих налетов. Но помимо этого хотелось украсить страницы газеты добротным писательским очерком о мужественных экипажах воздушных кораблей, принимавших участие в таких сложнейших операциях. Подобную тему решили предложить Алексею Николаевичу Толстому, благо он уже не раз бывал на аэродромах и выступал в газете с материалами, посвященными действиям нашей авиации. Запомнился, скажем, опубликованный им в дни сражения за Москву публицистический очерк о защитниках столичного неба с емким заголовком: «Таран». В том очерке выразительно и ярко, по-толстовски, говорилось, в частности, о летчике Алексее Катриче, свалившем с неба фашистский «дорнье», о храбрости и самоотверженности других советских истребителей, которые винтами своих машин обрубали крестатые крылья гитлеровского люфтваффе.

— В какую авиачасть направить вас с Алексеем Николаевичем? — спросил меня наш редактор Д. И. Ортенберг.

Я знал, что в ту пору — а дело происходило весною сорок третьего года, незадолго до начала Курской битвы, — неподалеку от Москвы базировалось соединение дальних бомбардировщиков, которым командовал генерал Е. Ф. Логинов. Многие летчики и штурманы этого соединения не раз отличались во время бомбовых ударов по различным целям в глубоком тылу противника. Да к тому же их командир был когда-то моим сослуживцем по Дальнему Востоку; мы не единожды летали вместе на флагманском воздушном корабле авиабригады особого назначения по многочасовым маршрутам над Приморьем и Тихим океаном во время боев на озере Хасан: он — первым пилотом, я — штурманом.

— Ну что же, — одобрил редактор, — не возражаю, поезжайте к Логинову. Да прихватите с собою фотокорреспондента, лучше всего Виктора Темина…

Ранним утром мы, краснозвездовцы, подкатили на редакционной «эмке» к дому, что стоит на изгибе улицы, идущей от Никитских ворот к Садовому кольцу. Здесь тогда жил Толстой. Заранее предупрежденный редактором, он уже ждал нас. Сборы недолгие. Алексей Николаевич попросил только домашних наполнить дорожный ларец «чем бог послал», быстренько оделся: просторное демисезонное пальто, широкополая фетровая шляпа. Добираться до аэродрома не так уж долго, зачем же ларец со съестным?

— Знаете, — возразил Алексей Николаевич, — любая дорога свои подорожнички любит…

И, надо сказать, поговорка оправдалась. Проехав километров тридцать — сорок, остановились: неполадка в моторе. Тут-то ларец и пригодился! На краю придорожного кювета расстелили скатерть-самобранку, и, добродушно посмеиваясь, Алексей Николаевич принялся угощать нас и водителя прихваченным из дому…

О чем разговаривали в пути? Конечно же о делах на фронте. Мы с Теминым незадолго до этой поездки возвратились с Кубани. И, естественно, беседа зашла о том, что довелось видеть в тех краях — в освобожденных от врага Майкопе, Краснодаре, многих кубанских станицах, о боях нашего десанта на Малой земле под Новороссийском. Алексея Николаевича, как члена Государственной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков, заинтересовали наши рассказы о гестаповских «душегубках» — специальных автомашинах, в которых там, на юге, они умерщвляли советских людей. Мы видели один из таких «газвагенов» — чудовищное изобретение гитлеровцев.

— Палачи-изуверы, — коротко резюмировал Толстой, погрузившись в долгое раздумье.

Но вот мы и добрались до аэродрома. Авиаторы встретили нас тепло, гостеприимно. Пока обедали в летной столовой, из штаба Дальней авиации возвратился командир соединения с только что полученным боевым заданием. И тотчас же в подразделениях закипела хорошо знакомая мне работа. Техники и механики направились к машинам — надо осмотреть двигатели и все оборудование, заправить баки топливом, подвесить бомбы, зарядить бортовое оружие. Летные экипажи занялись предполетной подготовкой. На картах прокладывали маршруты, уточняли высоты и курсы следования каждого эшелона, изучали метеосводки, прорабатывали порядок противозенитного маневра над целями; словом, «проигрывали» весь полет от старта и до посадки при возвращении на свой или запасные аэродромы.

Мы с Алексеем Николаевичем побывали в эти часы в нескольких эскадрильях. Логинов поручил мне быть своего рода гидом писателя, пояснять, чем занимаются экипажи. А потом и сам присоединился к нам, очень толково — он всегда умел делать это — рассказывая об особенностях выполнения боевой задачи. Алексею Николаевичу многое из деталей повседневной боевой деятельности авиаторов было знакомо, но, проявляя завидную любознательность, он старался как можно глубже вникнуть в особенности службы экипажей дальних бомбардировщиков. Высокий, грузноватый, он легко забирался в кабину «Ильюшина-4», словно бы осваивая рабочие места летчиков и штурманов — героев будущего очерка. Крупные руки писателя ложились на штурвал боевой машины, касались тумблеров на приборной панели, а глаза, живо поблескивавшие за стеклами очков, внимательно разглядывали условные знаки маршрутов, проложенных на полетных картах. Вместе с техниками и механиками он прислушивался, как гудят двигатели самолетов.

Всем своим поведением на том аэродроме Алексей Николаевич как бы подтверждал слова, сказанные им в одной из бесед с известным советским летчиком-асом — Александром Покрышкиным. На вопрос авиатора, почему, мол, наши литераторы не больно часто и хорошо пишут о летчиках-фронтовиках, Толстой ответил:

— Думаю, вовсе не потому, что советская авиация не заслужила повестей и романов. Просто наши писатели еще мало ее знают. Взять, скажем, тот же воздушный бой. Даже внешне он являет захватывающую картину. А ведь это, помимо всего, — сгусток храбрости, воли, мастерства. Это своего рода произведение военного искусства. Надо располагать глубокими знаниями, чтобы показать его динамику, четко, образно выписать все его оттенки. Значит, мне и другим писателям нужно хорошенько изучить ваше дело, прежде чем браться за перо…

…Когда стемнело, в воздух непрерывной чередой, помигивая навигационными огоньками, стартовали воздушные корабли. Проводив экипажи, пошли на командный пункт. Там на щите с оперативной картой можно было видеть, как передвигаются силуэтики, обозначавшие бомбардировщики, следовавшие своими курсами к дальним целям. Удар той ночью авиасоединение Логинова наносило сразу по нескольким глубинным объектам врага. Пристально следя за перемещением этих силуэтиков, за многими из которых подразумевались воздушные корабли, чьи экипажи только что беседовали с Толстым, он как бы становился участником боевой операции. Да так это и было! Один из командиров кораблей, возвратившись с задания, после доклада командиру обратился к Алексею Николаевичу:

— На подходе к цели всем экипажем решили отбомбиться как можно лучше — в честь советской литературы!

— Спасибо, смелые русские витязи! — растроганно воскликнул Алексей Николаевич.

Экипажи всех «Ильюшиных-4» в ту ночь выполнили свои задания. Под утро авиаторы устроили нечто вроде позднего ужина или раннего завтрака. И вновь завязалась оживленная беседа. В ней принимали участие летчики и штурманы некоторых кораблей, возвратившихся из боевого полета. И надо было видеть, как тактично направлял Толстой этот разговор именно в то русло, которое нужно было ему, литератору; сколь умело заставлял он говорить людей о том, что было у них на душе. Многим, в том числе, разумеется, и командиру соединения Евгению Федоровичу Логинову, ставшему после войны маршалом авиации и начальником Главного управления Гражданского воздушного флота, писатель подарил тогда томики своего «Петра Первого» с теплыми памятными надписями.

Когда мы возвратились в редакцию, чтобы доложить о результатах поездки, Д. И. Ортенберг отрывисто и, как всегда, безапелляционно сказал:

— Очерк должен пойти в номер!

— Постараюсь сделать, — посасывая трубку, ответил Толстой. К вечеру машинистки стали перепечатывать листки его рукописи для сдачи в набор…

…Почти всю ночь, оставив свой «Як-6» на полевой посадочной площадке близ штаба Брянского фронта, медленно продвигаемся с колонной автомашин, груженных боеприпасами, горючим и продовольствием. Справа и слева горизонт окаймляют вспышки орудийных выстрелов, в небе гирляндами повисают осветительные ракеты. Все вокруг грохочет. Но поток машин не останавливается — с каждой минутой приближаемся к острию клина, вбитого нашими войсками в оборону врага. И только под утро выскакиваем на прямое как стрела шоссе. Воздух — чадный от пожарищ в Орле. Въезжаем в город со стороны вокзала. Вокруг снуют саперы с длинными металлическими щупами — нет ли мин? А где же вокзал? От него остались груды битого кирпича, обломки рельсов, остовы товарных вагонов, исковерканные паровозы…

Мы — писатель Борис Галин, фотокорреспондент Сергей Лоскутов и автор этих строк — одна из оперативных групп краснозвездовцев, которые стали создаваться с тех пор, как прогремели первые залпы исторической битвы на Курской дуге. Редакция, широко используя предоставленный командованием Военно-Воздушных Сил двухмоторный связной самолет «Як-6», выбрасывала подобные группы из трех-четырех человек на те направления, где происходили наиболее важные события. Собрав на том участке фронта нужный материал, в тот же день или в крайнем случае назавтра журналисты возвращались в Москву с корреспонденциями и фотопленкой, а затем — снова в воздух, снова на фронт. Мне, как авиатору, обычно приходилось принимать участие в большинстве таких вылетов. Первый в дни начавшегося сражения на Курской дуге был произведен на Центральный фронт К. К. Рокоссовского, под Поныри; второй — на Воронежский фронт Н. Ф. Ватутина в район Обояни и Прохоровки, где произошло знаменитое танковое сражение. А теперь вот мы — на Брянском фронте М. М. Попова, войска которого только что ворвались в Орел.

Едем по полуразрушенной улице к центру города. Многие дома горят, пламя выбивается из-под крыш, из окон. Слышатся недалекие автоматные очереди — наши солдаты «выкуривают» фашистов, засевших в подвалах. Безлюдно. Но вот наперерез машине бежит женщина с охапкой полевых цветов:

— Возьмите!

Ну как было не принять этот подарок, хотя по праву он должен был принадлежать вовсе не нам, журналистам, а тем бойцам, что впереди и уже перебираются по остаткам взорванного моста через Оку. На ее берегах, на улицах города наскоро беседуем с солдатами и офицерами, узнаем подробности сорокачасового штурма орловского гарнизона гитлеровцев. Находим майора П. М. Плотникова — командира 1260-го стрелкового полка, водрузившего красный флаг на одном нз чудом сохранившихся высоких зданий города. Сергей Лоскутов фотографирует Плотникова и его бойцов, делает множество других снимков. А мы с Борисом Галиным набираемся впечатлений, записываем в блокноты новые и новые факты. Забредаем в дом, где размещалось гестапо, разговариваем с орловчанами, уцелевшими от угона в гитлеровское рабство. Принимаем участие в похоронах танкистов, погибших в боях за Орел…

Но пора собираться и в обратный путь, к вечеру надо обязательно попасть в редакцию. Оперативные материалы о взятии Орла должны пойти в очередной, завтрашний номер газеты. Добравшись до своего «Як-6», сразу же идем на взлет. Посадочная площадка поросла высокой травой, которая притормаживает разбег самолета. С трудом, но все же кое-как оторвались от земли, едва не задевая крыльями высокие деревья. Оглядываюсь: как чувствует себя Галин? А он, душевная простота, и не заметил опасности. Флегматично зевнув, лишь поинтересовался, сколько же времени нам лететь до столицы, и снова уткнулся в записную книжку.

Приземлившись на Центральном аэродроме, мы не стали вызывать редакционную машину, решили добираться до редакции на улицу Чехова на троллейбусе. Он был переполнен. Но стоило Сергею Лоскутову крикнуть женщине-водителю, что мы, мол, с фронта, как пневматика тут же сработала, дверцы раскрылись. Показывая пассажирам уже увядшие цветы, подаренные орловчанкой, мы рассказывали об увиденном в Орле. Многие, наверное, проехали в тот час нужные им остановки: всем хотелось из первых уст услышать о победе советских войск…

Когда верстались газетные полосы с нашими «орловскими» материалами, по темному августовскому небу прокатились орудийные залпы. То был первый за всю войну столичный артиллерийский салют в честь наших войск, освободивших в один и тот же день два ключевых города Курской дуги — Орел на ее северном фасе и Белгород — на южном. Вот почему, едва рассвело, мы с Галиным вновь оказались на борту «Як-6». Курс — на Белгород.

Так началась наша длительная, примерно в полтысячи суток, совместная журналистская работа с Борисом Галиным. Хрупкий на вид, невысокого роста, он оказался весьма выносливым и неприхотливым человеком. Его работоспособности можно было только завидовать. Проведя в войсках несколько исключительно напряженных дней и сойдя по прилете в Москву с самолета, он тут же принимался за дело и спустя несколько часов мог сдать очерк в набор. Писал Галин на небольших, величиною с ладонь, листочках, так, дескать, удобнее для вычеркиваний. А вычеркивал он немало, пока не останавливался на наиболее емкой и точной фразе. Признаться, я многое перенял от него в совместной работе над газетными материалами, стараюсь придерживаться подобной манеры письма и по сие время.

Тогда, летом сорок третьего, за полсотни суток битвы на Курской дуге, мы с Галиным побывали в войсках четырех фронтов — Центрального, Воронежского, Брянского и левого крыла Западного, в трех крупных городах — Орле, Белгороде и Харькове, только что освобожденных от гитлеровцев. И, разумеется, привозили из них в редакцию сверхоперативные материалы, шедшие в очередные номера газеты. Это была интересная, я бы сказал, захватывающая журналистская работа: сегодня в жизни — завтра на газетной полосе.

Вскоре врагу был нанесен удар под Таганрогом. Мы входили в этот город вместе с передовыми частями войск Южного фронта. Разгрому таганрогской группировки гитлеровцев содействовал острый маневр кавалерийского и механизированного соединений, прорвавшихся в тыл противника. По совету командующего фронтом Ф. И. Толбухина мы с Галиным направились в Кубанский казачий кавалерийский корпус. Казаки держали дневку на хуторах. В беседах с командирами, политработниками и бойцами-конниками перед нами раскрылась картина интереснейшей операции. Суммировав эти рассказы, написали несколько трехколоников, озаглавленных коротко: «Прорыв». Они, сразу же напечатанные в «Красной звезде», нашли живейший отклик у читателей — и на фронте, и в тылу.

Это совместное наше выступление явилось своего рода началом ряда публикаций о других крупных операциях, проводимых различными родами войск. В частности, Новороссийской, когда стремительным ударом наших частей, наступавших с легендарной Малой земли по Черноморскому побережью, и кораблей флота город был освобожден от врага. Вместе с фотокорреспондентом Сергеем Лоскутовым, чуть было не подорвавшимся тогда на вражеской мине, мы, пожалуй, первыми из журналистов центральных газет вошли в Новороссийск и, беседуя с бойцами и командирами бригад морской пехоты 318-й стрелковой дивизии, уточняли все перипетии боя, блестяще проведенного воинами 18-й десантной армии.

А в начале сорок четвертого года в газете появилась серия наших подвальных очерков, рассказывавших об окончательном разгроме вражеской блокады Ленинграда. Подготовка их к печати потребовала немалых усилий. Собирая материал, мы широко использовали непосредственно увиденное в ходе сражения на многих рубежах наступления Ленинградского фронта, постарались «пройти» от старших военачальников до рядовых бойцов, находившихся на остриях стрел ударов по врагу; иными словами, как бы проследили и рождение оперативно-технических замыслов командиров, и конкретные действия солдат. И конечно же побывали во всех местах, где происходили ключевые события операции — на Пулковских высотах и «ораниенбаумском пятачке», в Красном Селе и на Вороньей горе, в Детском Селе и Павловске, в Ропше, Гатчине, Кингисеппе, находя там детали, без которых очерки могли оказаться бледными, маловыразительными. Делали все, разумеется, быстро, без раскачки. Ведь сама природа газеты требовала, чтобы не только репортажи, но и очерки с фронта публиковались, что называется, по горячим следам.

Усилия эти окупились сторицей. «Ленинградская серия» понравилась многим читателям, вызвала обильную почту. Запомнилась открытка, присланная командиром гвардейского стрелкового соединения Н. П. Симоняком. Извиняясь, что при встрече на дневке под Кингисеппом не смог уделить нам больше времени, генерал сообщал, что после опубликования очерков в «Красной звезде» получил немало поздравлений, в том числе и от преподавателей Военной академии имени М. В. Фрунзе, где в свое время учился: они хвалили зрелость его тактического мышления. «Когда беседовал с вами, не думал, что так получится, — писал Н. П. Симоняк, — спасибо!» Что и говорить, приятная была та открытка!

И еще одна сложная фронтовая работа с Борисом Галиным — развернутые очерки о Висло- Одерской операции, проведенной войсками 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов. Готовя их, мы объездили добрую половину Польши, побывали на боевых рубежах Сандомирского и Магнушевского плацдармов, в Варшаве н Лодзи, Ченстохове и Кракове, под Вроцлавом и в Познани, в общевойсковых и танковых армиях, встречались с командующими фронтами Маршалами Советского Союза Г. К. Жуковым и И. С. Коневым, со многими другими военачальниками, командирами, политработниками и бойцами авангардных частей. Так родилась новая, крупномасштабная серия очерков, раскрывавших ход этой замечательной операции, предварявшей завершающее войну сражение — за Берлин. «Красная звезда» и закончила публикацию серии этих очерков такими словами: «На семнадцатый день наступления танкисты увидели Одер. Туман клубился над рекой. Танки шли с открытыми люками, ведя стрельбу с ходу. Командир части радировал: «Дали первый огонь на Одере вблизи Берлина!..»

…Ведя подготовку к одному из юбилеев Победы, «Правда» провела ряд встреч с ветеранами на рубежах главнейших сражений Великой Отечественной войны. Таким образом довелось побывать во многих местах, где пролегали наши с Галиным фронтовые пути-дороги. Вот островок днепровского притока — Роси. Над ним возвышаются зубчатые стены старинного замка. В сводчатых залах Музея Корсунь-Шевченковской битвы — оружие, знамена, документы, оперативные карты, фотографии военных лет. Среди многих надписей в глаза вдруг бросаются знакомые фамилии: Сидорчук, Оглезнев, Блувштейн… Батюшки! Да это же десантники, которые действовали на Черкасщине и о которых нам с Галиным пришлось в свое время написать серию очерков. Один из этих очерков — под стеклом музейного стенда.

Когда по приезде в Москву рассказал об этой неожиданной и, прямо надо сказать, приятной встрече с пожелтевшей от времени газетной полосой, Галин, усмехнувшись, заметил:

— Видать, ошибаются те, кто считает, что газета живет только один день…

Ночь на 22 июня 1944 года — третью годовщину начала Великой Отечественной войны — выпало провести под жесточайшей бомбежкой возле Полтавы, на авиабазе американских «летающих крепостей», выполнявших так называемые «челночные» полеты. Стартовав где-либо в Англии или в Италии, многомоторные бомбардировщики военно-воздушных сил США наносили массированный удар по объектам фашистской Германии или подвассальных ей стран и, не ложась на обратный курс, продолжали полет до баз, расположенных в СССР. Здесь — отдых экипажей, заправка самолетом топливом, боеприпасами и снова в полет над вражеской территорией, бомбовый удар и приземление уже на своих аэродромах.

На сей раз гитлеровские воздушные разведчики, видимо, выследили место посадки эскадрилий американских самолетов и ударили по авиабазе с воздуха. Всю ночь гудели моторы «юнкерсов» и «хейнкелей», по небу шарили прожекторы, вспыхивали разрывы зенитных снарядов, а на стоянках «летающих крепостей» полыхали пожары. Одной из вражеских бомб в ту ночь убило трех наших товарищей — корреспондентов «Правды» Петра Лидова и Сергея Струнникова, известинца Александра Кузнецова. С воинскими почестями мы похоронили их в тенистом парке возле обелиска, установленного в честь блистательной победы русских войск над иноземными захватчиками, одержанной в давние времена. У могилы, в которую под залпы винтовочного салюта опустили тела погибших, было произнесено немало добрых слов. Выступавший на траурном митинге Виктор Полторацкий, в частности, сказал:

— Они смертью своей утверждали жизнь!

Первый день четвертого года войны начался громом орудий на полях Белоруссии, где войска 1-го Прибалтийского, 1, 2 и 3-го Белорусских фронтов, следуя разработанному Ставкой Верховного Главнокомандования плану широкой и глубокой операции «Багратион», перешли в наступление. Через шесть суток Илья Эренбург, с которым мне посчастливилось находиться в войсках, осуществлявших эту грандиозную операцию, писал в нашей газете: «Иностранные обозреватели гадают, какова цель наступления: Рига, Минск или Брест? Советские офицеры и солдаты знают: они начали наступать на Берлин!» Да, по сути дела, эта многофронтовая операция по освобождению Белоруссии выводила наши войска к границам с фашистской Германией на главнейшем стратегическом направлении — берлинском.

Мы с Ильей Григорьевичем Эренбургом выехали из Москвы на «виллисе», когда войска четырех наших фронтов взломали оборону противника в широченнейшей, тысячекилометровой, полосе — от озера Нещедро на севере и до истоков Припяти на юге. Бои шли под Полоцком и Витебском, возле Орши и Могилева, на бобруйском и пинском направлениях, к западу от Ковеля. Наверное, при взгляде со стороны наш журналистский экипаж, мчащийся по Минской автомагистрали, являл довольно странную картину. Рядом с солдатом-шофером — Илья Эренбург в сером штатском костюме и берете, из-под которого выбивались седоватые волосы. На заднем сиденье расположился автор этих строк в гимнастерке с полевыми полковничьими погонами и в авиационной фуражке. Все наше вооружение — два ствола: карабин водителя да «ТТ» в моей кобуре. Не очень-то густо, если учесть, что в ходе белорусского сражения за нашими передовыми частями, стремительно двигавшимися на запад, повсюду еще бродили крупные вражеские группировки, пытавшиеся вырваться из окружения. Но, как говорится, бог миловал. А потом мы обзавелись еще одной огнестрельной единицей: бойцы Тацинского танкового корпуса подарили Илье Григорьевичу — почетному члену головного танкового экипажа — трофейный пистолет.

Нагоняя уходящие вперед войска, приблизились к Березине. Вот и опустошенный врагом Борисов. Город еще дымился, всюду следы недавно закончившегося боя. Саперы торопливо стучали топорами, мастеря переправы. Возле полуразрушенного моста — генералы. В комбинезоне, ладно пригнанном по фигуре, А.М. Василевский — представитель Ставки Верховного Главнокомандования, а рядом в кителе, с планшетом на плечевом ремешке, в очках с металлическими дужками (такие очки он носил еще до войны, приходя в нашу редакцию с профессорскими статьями по тактике бронетанковых войск) — командующий 5-й гвардейской танковой армией П. А. Ротмистров. Узнав Эренбурга, военачальники накоротке побеседовали с нами об обстановке.

С самого начала поездки Эренбургу хотелось встретиться с французскими пилотами авиаполка «Нормандия», сражавшегося против общего врага крыло к крылу с советскими летчиками. И вот за Березиной уже под вечер мы оказываемся на недавно отбитом у врага аэродроме. Повсюду — остовы сожженных «юнкерсов» и «мессершмиттов». Между ними — только что приземлившиеся «Яковлевы» и «Лавочкины». Тут же и передовая команда «Нормандии — Немана», возглавляемая заместителем командира полка Луи Дельфино. Надо ли говорить, как обрадовался тому Эренбург! Расположившись за сколоченным из горбылей столиком, ужинаем с французами. Они экспансивно, перебивая друг друга, рассказывали о воздушных боях, проведенных над Борисовом; там было сбито семь гитлеровских самолетов! Илья Григорьевич отрывисто переводил мне на русский гортанные восклицания «нормандцев». Да и принятая у летчиков жестикуляция помогала уяснить, как протекали те победные схватки в воздухе…

Командир истребительной авиадивизии, перебазировавшейся на этот аэродром, прознав, что поблизости находится Эренбург, тотчас же прислал за ним группу своих пилотов. Надо заметить, что популярность Ильи Григорьевича в войсках была преогромная. Его хорошо знали многие фронтовики — от рядовых и до высших военачальников — по гневным, разоблачающим суть фашизма чуть ли не ежедневным выступлениям в «Красной звезде». Где бы мы ни оказывались в той поездке, достаточно было упомянуть имя Эренбурга, как наш «виллис» беспрепятственно пропускали всюду. А сам Илья Григорьевич, несмотря на далеко не молодой возраст — за пятьдесят! — был неутомим. Мы обычно усаживались в машину на рассвете и покидали ее в сумерки; случались и ночные поездки. При этом Эренбург стремился находиться прежде всего там, где было «горячо». И если, честно говоря, возникала опасность, от которой писателя следовало бы оградить, он, осерчав, выбирался из машины: обойдусь, мол, без провожатых и буду там, где считаю нужным. И приходилось поступать так, как хотелось Эренбургу, хотя у меня и был строжайший приказ Ортенберга — присмотреть, чтобы Илья Григорьевич «не лез куда не надо»…

Ночь, проведенная в землянке командира истребителей, оказалась неспокойной. Никто не спал: наши ворвались в Минск! И едва развиднелось, мы с Ильей Григорьевичем помчались по автостраде туда, к столице Белоруссии.

Потянуло гарью. С холма открылся вид на Минск — многострадальный город, переживший тысячу сто суток гитлеровской оккупации. В небо поднимались клубы дыма, во многих местах полыхали языки пламени. Город был буквально начинен минами. В течение получаса на наших глазах взорвалось несколько зданий. Из массивного Дома правительства саперы выносили ящики с толом, а с его фронтона бойцы свалили фашистскую паучью свастику.

Какие только встречи не возникали в окутанном дымом городе! С жителями, наперебой рассказывавшими о зверствах гитлеровцев; с нашими солдатами и офицерами, первыми ворвавшимися в Минск. Встречались и товарищи по перу. В запыленных гимнастерках, с покрасневшими от усталости глазами корреспонденты «Правды» — Вадим Кожевников, Мартын Мержанов, Яков Макаренко; наши краснозвездовцы — Яков Милецкий и Николай Прокофьев. Во второй половине дня, поблизости от шоссе, ведущего на Барановичи, повидались с Петром Павленко. Худощавый, подтянутый, в гимнастерке с полковничьими погонами, перехваченной ремнями, он походил на командира дивизии, на часок-другой оставившего свой командный пункт. С присущим ему юморком делился впечатлениями: «Идет группа фашистских солдат. У старшего — записка: «Препровождается в тыл восемь фрицев. Оружие оставил при себе. Водитель Герасимов…» «Перекресток. Девушка-регулировщица. Курносенькая, рязанская, а рядом, в кювете, почти полтораста гитлеровских солдат. Вышли из леса и сдались в плен девахе».

Белоруссию справедливо называли партизанской республикой. На улицах ее столицы Эренбург разговорился с командиром отряда 1-й Минской бригады, вошедшей в город вместе с нашими танкистами. Отряд втягивался на центральный проспект. Рота за ротой шли люди в штатском, вооруженные автоматами и пулеметами. У многих — ордена и медали. Колонну замыкала партизанская батарея, а за нею понуро шагали примерно полтораста гитлеровцев. Последний бой отряд вел в районе Червени. Там, не выдержав рукопашной, фашисты начали сдаваться в плен. Вот их и решили партизаны привести в Минск, чтобы «было чем похвалиться перед народом…»

И эта, и другие подобные встречи невольно припомнились, когда после войны однажды в конференц-зале «Правды» собрались бывшие партизаны во главе с начальником Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко. Среди них — минская подпольщица Глафира Суслова; подрывник Николай Нагибов, проведший в тылу врага больше тысячи суток; пулеметчик Дмитрий Барашкин, ставший Героем Социалистического Труда, и другие. Со многими из них нам с Эренбургом доводилось тогда встречаться и в Минске, и в Логойске или под Столбцами, возле Молодечно или Ивенца — на дорогах наступления. К сожалению, на том послевоенном партизанском собрании писателя не было — незадолго перед тем он скончался. Народные мстители почтили намять Ильи Григорьевича минутой молчания…

В Минске еще слышались взрывы, а первые эшелоны наших войск уже ушли далеко на запад, не обращая внимания на гитлеровские части, оставшиеся позади. Их группировки, порою весьма крупные, пытаясь вырваться к своим, действовали довольно дерзко. Нам с Эренбургом довелось быть свидетелями подобных боев. Как-то, на исходе дня, после поездки на приемный пункт военнопленных — а у Ильи Григорьевича к ним, разным, от солдат до генералов, был свой особый, писательский интерес — мы направились на КП командарма В. В. Глаголева, некоторым частям которого была поручена ликвидация окруженной под белорусской столицей группировки врага. Офицеры, расположившиеся в лесочке юго-восточнее Минска, встретили нас радушно. Кто-то, зная, что Эренбург не пишет, а «выстукивает» свои статьи, положил в наш «виллис» трофей — портативную пишущую машинку; кто-то принес пачку писем фашистских солдат, найденных на полевой почте. На траве расстелили «скатерть-самобранку». Наплывали сумерки. Было удивительно тихо.

— Заночуем здесь, — предложил Илья Григорьевич.

Однако лесную тишину вдруг разорвала яростная автоматная стрельба. Она возникла где-то рядом и, ширясь, стала охватывать лесок.

— Тревога!

Все схватились за оружие. Заурчали моторы машин. Поступил приказ командарма Глаголева: немедленно оставить лесок, ибо именно через него пыталась прорваться крупная группа противника. Под пулевыми трассами наши машины прямиком через ржаное поле устремились к окраинам города. Там, в комендатуре, под грохот бомбежки повстречались с приехавшим в Минск, обеспокоенным вылазкой врага командующим 3-м Белорусским фронтом И. Д. Черняховским.

— Чем помочь, Василий Васильевич? — спросил он командарма.

— Справимся сами, — ответил Глаголев, докладывая о принятых мерах.

Когда служебный разговор закончился, Черняховский по-дружески обнялся с Эренбургом. Оказывается, их знакомство возникло еще на Брянщине, где военачальник командовал дивизией, а Илья Григорьевич писал в «Красной звезде» об отваге ее воинов, мужестве командира — человека смелых решений, активных действий. Здесь, в Минске, им припомнились те дни. Тогда — горечь отступления. Теперь — радость боевых успехов. О многом, конечно, хотелось поговорить. Но командующего фронтом ждали неотложные дела. Он попросил:

— Приезжайте через денек-другой в штаб. На всю ночь. Тогда наговоримся вдосталь…

И такая обстоятельная и интересная беседа состоялась. Как много она дала для более отчетливого понимания происходившего как тут, на 3-м Белорусском, так и на соседних фронтах, войска которых все резче и сильнее развертывали стратегический веер наступления.

В грозовой июльский день подъехали мы к полусожженному селу Большой Тростянец, возле которого гитлеровцами был оборудован концентрационный лагерь. Эренбург, разминая затекшие ноги, сошел с машины и, чуть сутулясь, стал прохаживаться. Завернул за угол хаты и тут же позвал меня: «Сюда, скорее!» Там чернели фундаменты сгоревших бараков. Серую золу утрамбовал недавний ливень. На ней белели сотни омытых дождем человеческих черепов. В мрачном молчании мы обошли вокруг обуглившегося барака, второго, третьего. На лужайке — кладка обгоревших бревен. На них в несколько рядов опутанные колючей проволокой полусожженные трупы людей.

— Средневековое аутодафе! — горько резюмировал Эренбург эту страшную картину еще одного фашистского злодеяния. И он писал о концлагере в Большом Тростянце, о сожженной вместе с жителями деревне Хатынь, о зверствах ксендза католического собора в Ракуве Ганусевича. Писал с гневом и болью. «Нужно пройти или проехать по длинной дороге из Москвы до Минска и дальше до Вильнюса, чтобы понять тоску солдатского сердца…»

Накал боев, развернувшихся теперь уже в Польше и Литве, возрастал с каждым днем. Солдаты узнавали у местных жителей, далеко ли до границы с Германией, просили журналистов публиковать в армейской и дивизионной печати сводки, сколько еще надо пройти километров, чтобы окончательно изгнать оккупантов с советской земли.

Однажды под Вильнюсом заночевали на полевом аэродроме истребителей генерала авиации Т. Т. Хрюкина. Они только что вылетали на штурмовку приграничных городков Восточной Пруссии. До сих пор над фашистской Германией появлялись лишь бомбардировщики. Теперь пришла пора «Яковлевых» и «Лавочкиных». И надо было видеть возбужденные лица летчиков, возвратившихся из таких полетов: они были над Пруссией! Возмездие за все свершенное врагом в наших селах и городах неотвратимо настигало его и на земле, и с воздуха. Именно об этих летчиках, сражавшихся еще под Москвой и Сталинградом, Илья Григорьевич потом говорил так: «Мы увидели на их груди медали с зелеными ленточками. Они проделали трудный путь от Волги до Днепра и теперь пришли к Вилии, и каждый из них знал, что он идет через Неман к Шпрее…»

Шаг за шагом наши солдаты выбивали гитлеровцев из Вильнюса. Наконец дождливым утром вражеский гарнизон начал сдаваться в плен. Мы шли по городу, когда в нем еще рвались мины. Здания горели. Проходя по узким улочкам, Эренбург припоминал памятные места: тут учился Адам Мицкевич; там Петр Первый служил молебен по случаю победы над Карлом XII; в городе когда-то располагались наполеоновские гренадеры — и какой-то памятничек, напоминавший о том, тоже промелькнул сквозь сетку дождя…

В освобождении Вильнюса активное участие принимала и 184-я стрелковая дивизия генерала Б. Б. Городовикова. В числе ее отличившихся воинов нам назвали комсомольца Виктора Закаблука.

— Заметьте, пожалуйста, это имя, — попросил Эренбург.

Дело в том, что во время бесед с людьми, происходившими каждый фронтовой день, он почти не делал никаких записей. Иной раз наносил два-три слова на клочок бумаги или на папиросную коробку. Да такими закорючками, что, по словам писателя, для их расшифровки понадобились бы криминалисты-графологи. В нашей поездке на нескольких специально отведенных листах своего блокнота я кое-что помечал и для Ильи Григорьевича. На сей раз ему чем-то понравилась фамилия Закаблук.

И, надо сказать, понравилась правильно! Прошло немного времени, и в одной из корреспонденций, переданных нашими краснозвездовцами в редакцию, фамилия эта промелькнула вновь, а затем была опубликована и фотография группы воинов, первыми вышедших на государственную границу с Германией. На правом фланге — Виктор Закаблук. Показав снимок Илье Григорьевичу, пришедшему в редакцию, чтобы «выстукать» на машинке очередные сто — сто двадцать строк, добавил подробность: Виктор Закаблук получил письмо от отца Михаила Никифоровича, сражавшегося на 2-м Украинском фронте. В солдатском «треугольничке» говорилось, что еще весною старший Закаблук преодолевал пограничную реку Прут.

— Выходит, оба — отец и сын Закаблуки, — заметил Эренбург, — направились освобождать Европу…

Многие фронтовики помнят, наверное, как, находясь где-либо в войсковых тылах — в резерве или на переформировании, — с большим теплым чувством смотрели привезенный походной кинопередвижкой фильм «Машенька». Рассказанная в нем незамысловатая история вспыхнувшей в боевой обстановке чистой и светлой любви двух молодых сердец была близка душам воинов, опаленных пожарищами войны. Автор сценария этой картины, удостоенной Государственной премии, кинодраматург Евгений Габрилович всю Великую Отечественную провел в войсках действующей армии в качестве специального корреспондента «Красной звезды». Мне довелось не раз бывать с ним на фронте в дни битвы на Курской дуге и в Крыму, вместе писать очерки о героях боев на Перекопе и Сиваше, под Симферополем и Ялтой, вместе работать над сценарием художественного фильма о летчиках-асах и, наконец, в одном журналистском расчете пережить все перипетии завершающего войну сражения — за Берлин.

Итак, апрель победного сорок пятого года. В соединениях 1-го Белорусского фронта немало краснозвездовцев. Но редакция решила усилить свой тамошний корреспондентский отряд еще и нашим журналистским экипажем. В Москве, откуда мы с Габриловичем выехали на «виллисе», еще лежал снег, а тут, на берегах Одера, зазеленели травы, начали распускаться почкн придорожных деревьев. Было тепло и солнечно. Пришла наконец-то весна нашей Победы.

Одним из первых крупных городов, которыми овладели войска 1-го Белорусского на берлинском направлении, был Франкфурт-на-Одере. Решили сначала побывать в нем, отправить корреспонденцию в редакцию, а затем направиться и в Берлин, на окраинах которого уже завязались бои.

Улицы Франкфурта перерыты окопами, перегорожены баррикадами, сооруженными из бревен, земли и цемента. Все подходы к зданиям густо заминированы, опутаны колючей проволокой. Кое-где раздавались выстрелы. На стенах домов надписи: «Не отступать!», «Солдат, шаг назад — твоя смерть!» Но, несмотря на эти геббельсовские призывы, подкрепленные эсэсовскими заслонами, в частях, оборонявших Франкфурт, царило другое настроение. Один из наших саперных офицеров, руководивший разминированием, показал листок, найденный в доме, где размещалась вражеская рота. Это — рукописное обращение. Габрилович, читая его вслух, перевел такие слова: «Солдаты! На черта проливать кровь и торчать в этом доме, когда все пошло прахом? Русские уже подошли к Берлину. Нас загнали в бутылку, и мы сдохнем тут, если у нас не хватит мозгов, чтобы сдаться в плен. Наш взвод решил поступить именно так. Если вы не сумасшедшие — следуйте за нами. Обер-ефрейтор».

Выйдя из машины недалеко от Берлина на отполированный колесами асфальт, взбираемся на холм. Отсюда видно изрыгающее огонь логово фашизма. С линии боя доносятся звуки перестрелки, тяжко ухают батареи, клубы дыма прорезаются молниями «катюш». Несколько минут в каком-то торжественном молчании смотрим на Берлин. Об этом мечталось всю Великую Отечественную, и когда переживали горечь отступления, и когда освобождали наши города. Вот он — Берлин! Скоро, теперь уже совсем скоро окажемся на его улицах, станем свидетелями штурма последнего оплота врага…

В тот первый берлинский вечер, прокатив немного по брусчатке пригорода, остановились возле небольшого коттеджа. Рядом — пушки. Спрашиваем у артиллеристов:

— Какая армия?

— Пятая ударная, Берзарина…

— А дивизия?

— Восемьдесят девятая, гвардейская!

— Белгородско-Харьковская?

— Она самая…

Приятная неожиданность! Мы оказались в боевых порядках гвардейцев, у которых довелось бывать в пору Курской битвы, писать о них. Сразу нашлись и знакомые офицеры. Они провели нас в соседний дом, на наблюдательный пункт. Взбираемся на чердак. Очертания города расплывчаты; в черной глубине едва проступают силуэты башен и шпилей. По небу шарят прожекторы. Слышится гул разрывов. Над городом вспыхивают сотни багровых звезд, тянутся синие нити трасс — огонь орудий и пулеметов…

С каждым днем кольцо вокруг Берлина, образованное войсками 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, сжималось все сильнее. Уличные бои шли на «трех этажах» — на улицах, в штольнях метро и на чердаках полуразрушенных домов. За линией боя по битому кирпичу, заполнившему улицы, меж поваленных деревьев, трамваев и автобусов двигались повозки, санитарные машины, походные кухни. Навстречу — потоки берлинцев, покидавших город. Многие с ручными тележками, груженными домашним скарбом. Над каждой такой группой — белый флаг.

Пересекаем широкую Франкфуртерштрассе и узенькими улочками пробираемся вперед, к Шпрее. Многие здания уже заняты нашими. Размеренным шагом проходят разведчики в маскхалатах; пробегают подносчики патронов; санитары проносят раненых. На перекрестках улиц и в сквериках — пушки. Взбираемся на верхний этаж полусохранившегося дома — к авианаводчикам из 10-й воздушной армии. Отсюда хорошо видна передовая. На той стороне Шпрее — руины центральной части города. Сверяясь с картой, Габрилович показывает: вон — императорский замок, там — главный берлинский собор, виден Альткельн, остроконечный шпиль Петеркирхе…

Примостившись в сторонке, беседуем с офицерами 10-й воздушной армии. Они рассказывают, как осуществляется взаимодействие с наземными войсками, о тысячах самолето-вылетов, о сотнях сбитых машин врага. Габрилович записывает любопытную деталь: в разгар боев по прорыву обороны авиаторы сбросили на парашютах в боевые порядки 8-й гвардейской армии В. И. Чуйкова большие ключи: к каждому была прикреплена дощечка с надписью: «Гвардейцы-друзья, к победе вперед! Шлем вам ключи от берлинских ворот!» Помечаем в блокнотах имена наиболее отличившихся летчиков. Среди других товарищи называют имя Ивана Кожедуба, одержавшего над Берлином свою 62-ю воздушную победу. Через несколько дней возле рейхстага, над которым уже развевалось Красное знамя, мы услышали в первомайской передаче, транслировавшейся из Москвы, знакомый басок летчика-аса. Обращаясь к однополчанам, продолжавшим громить врага, он с Красной площади поздравил их с боевыми успехами и поблагодарил советских людей, чей самоотверженный труд дал в руки нашим солдатам оружие Победы…

Но сама Победа — впереди. А пока еще и еще дни и ночи упорных уличных боев. Мы с Габриловичем начинали их поездкой на передовую, беря направление по Франкфуртерштрассе — восточной части автомагистрали, пересекавшей весь город. Мокрая от дождей дорога вела к центру Берлина. Хотя уличный бой горел совсем рядом, нас как-то не удивила бросившаяся в глаза вывеска: «Военный комендант города Берлина».

Поднялись на второй этаж, вошли в комнату, заполненную людьми. Большинство — в штатском. По прическам, манере держаться можно было определить: это — немцы. Поодаль наши журналисты-правдисты — Борис Горбатов и Мартын Мержанов, а в уголке с киноаппаратом в руках — Роман Кармен. За письменным столом, спиною к окну, за которым поблескивало пламя пожаров, грузноватый человек в генеральском кителе — командующий 5-й ударной армией Н. Э. Берзарин. Чуть наклонив седую голову, он терпеливо вел беседу с немцами о восстановлении городского водопровода, электростанций и холодильников, назначал директоров предприятий. На стене висела карта Берлина. Центральную часть города испещрили красные линии, наглядно показывавшие безвыходность положения окруженного гарнизона врага.

— Обстановка такова, — широким жестом показал на карту Берзарин, — что надо срочно заниматься восстановлением городского хозяйства…

Немцы, поочередно подходя к карте, наносили карандашом кружочки и квадратики, обозначая ими места предприятий городского хозяйства, которые могли бы в ближайшие дни войти в строй. В конце беседы, распорядившись накрыть стол в походной столовой для вновь назначенных директоров. Николай Эрастович, лукаво улыбнувшись, поинтересовался:

— Кто из вас видел живого большевика?

Оказалось, собравшиеся о них только слышали да читали кое-что в геббельсовских газетах.

— Идя на это совещание, — сказал один из немцев, — думал, что вызван для ареста. А здесь за многие годы впервые с нами говорили по-человечески…

В канун первомайского праздника над рейхстагом взвилось Знамя Победы. Его водрузили солдаты 150-й стрелковой дивизии. Но всю ночь под 1 Мая центральная часть Берлина грохотала. Небо озаряли багровые вспышки разрывов. Зарево пожаров, казалось, стало еще ярче. Наши войска отбивали очередную попытку остатков вражеского гарнизона вырваться из окружения. Утро же выдалось ясное, солнечное. На передовую во все подразделения был доставлен напечатанный во фронтовой и армейских газетах первомайский приказ Верховного Главнокомандующего. Его читали автоматчики в развалинах домов, артиллеристы возле пушек на площадях, танкисты, готовившиеся к атакам. А передвижные радиоустановки транслировали московский военный парад. Сюда, в Берлин, над которым реяло Знамя Победы, доносились звуки оркестров, играющих на Красной площади.

Публикацию подготовил В. МЯКУШКОВ