Летопись 2. Черновики

Провидец

Они так нежно и изысканно звенят, эти маленькие колокольчики в хрупких ажурных беседках. Утро — перламутровое, неопределенное. Каждый миг мимолетен и неповторим, и вся жизнь такова — миги, мгновения, каждое — единственное. Эта мимолетность, манящая печаль неопределенности и изменчивости — во всем. И девушки в ярких платьях, что идут за водой к источнику — иные каждую минуту. Странно, как при этой изменчивости вещь остается самой собой? Суть? Что есть суть? Все меняется, все хрупко и изысканно, нежно и зыбко. Одно повторяется — эти проклятые видения. Каждую ночь новолуния — всегда, неизбежно и страшно. И это с детства. Непонятно и страшно. Здесь такого нет. Здесь — гармония даже в смерти. Печаль неизбежности, но не ужас. Но ночью — не смерть. Жизнь, но страшнее смерти. И он ее видит.

Страшно жить двойной жизнью. Днем еще как-то можно отогнать мысли. Поэтому — нет наездника и охотника, поединщика и музыканта лучше его. Ночью — опять эти страшные, непонятные видения, от которых перехватывает дыхание. Сначала пытался спрашивать. Затем — затаился.

— …Пропала, понимаешь, — плачет. — Куда я без нее? Как детей-то накормить, а?

Всадник остановился. Он не знал, о чем речь, не знал, что случилось. Но, еще не осознав сам, сказал:

— Иди к Еловой горе. Она там, у порубки.

Оба воззрились на него в изумлении. А вечером крестьянин прибежал, благодаря и кланяясь в землю, говорил:

— Нашел, прямо там и была! Да будет вам счастье и тысяча лет жизни, молодой господин!

«Счастье и тысяча лет… Зачем столько… Если бы понять, что я вижу…»

И началось. Он стал понимать, что видит потаенное. Особенно ясно это стало, когда он во сне увидел, как мать обрезала руку. На другой день все произошло в точности, как во сне. Он испугался. А потом привык. Он видел всякие грядущие мелочи, и даже забавно было иногда подшучивать над друзьями. Но все было до поры.

…Он увидел, как его убили, увидел — кто. Он сказал. Не поверили. Но так и случилось. Тогда стали верить. И бояться его и его видений. Его глаз. Он это видел. Страшно. Все хуже и хуже. Теперь он видел события, как бы на развилке: одно событие и много исходов, в зависимости от обстоятельств. И в ужасе понял, что от его слов зависят судьбы слишком многих, и он должен судить и решать. Страшное бремя. Предотвращая близкое зло, он слишком часто давал жизнь злу дальнему, более страшному.

И он ушел, чтобы не быть с людьми, чтобы не судить… Ведь никто не давал ему права, никто! Страшно видеть — и молчать, знать и мочь, но не уметь пользоваться, о, боги…

«Зачем, за что? Зачем — я, почему? На что мне этот дар? За что наказание, о боги? Я так молод, я еще ничего дурного не сделал…»

Отшельник, сухой, словно ветка сосны с осыпавшимися иглами, но глаза — как раскаленные гвозди. Не скроешь ничего.

— Тебе дан великий дар, и грех губить его. Говорят, раз в тысячу лет рождаются такие люди. Видно, ты избран судьбой.

— Если бы я знал, что делать с этим даром…

— Помнишь ли — «Зов, что заставляет покинуть край счастливый, это — моя дорога. Я разменял золото бездумного счастья на черствый, но живой хлеб страданий. Горько мое вино, но я пью его, ибо в нем — свершенье. Хочешь — возьми мой хлеб, испей из чаши моей — я жду. Боль приноси свою — я возьму ее, дав взамен знание и мудрость.»

— Темны эти слова…

— Разве не темны твои сны? Ты хочешь знать их значение?

— Нет… Я не хочу больше этого видеть, не хочу!

Отшельник встал, прямой и строгий, и поднял свой посох.

— Вон отсюда… трус… будь ты проклят!

«Я должен измениться. Перестать быть собой. Мудрые говорят — не желай себе смерти, ибо жизнь не повторится. Лучше уж умереть, чем это…»

Он помнил сказание: «Глядящий в глаза белого тигра, седого, древнего, бессмертного тигра — изменится. Познавший суть свою — изменится. Познание — убийца покоя, похититель счастья для имеющего жалость. Хочешь мудрости — иди, но оставь покой. Хочешь покоя — убей свою жалость, умри.» Это был первый выбор. Он не хотел умирать — но и жить ТАК больше не хотел.

Глаза зверя — светло-зеленые, затягивающие. Воля — где? Он не видел ничего, он шел, держась рукой за теплую короткую шерсть. Тело зверя — мускулистое, упругое, струится, словно растворяясь. Где я? Что там? Я это видел когда-то… Что это?

Зверь несется гигантскими прыжками, почти не касаясь земли. Туман скрывает его тело — призрачное, как и он, и глаза его — как болотные огни… Человек сидит, изо всех сил держась за жесткую холку…

«Я его видел… Он был другой — моложе, сильнее… Если это он — то я знаю, кто это…»

— Приветствую тебя, Идущий к Закату, — неуверенно, еще сомневаясь.

— Привет тебе, приехавший на Белом Звере…

— Я тебя откуда-то знаю. Я тебя видел? Но ты был так давно. Ты мудр — так говорят. Объясни!

— Что?

— Объясни мне меня.

— Что с тобой?

— Я вижу. Не знаю, не понимаю — что? Если понимаю — то не могу сказать другим, ибо тогда должен судить, а я не в силах…

— Ты всегда видишь? Как это бывает?

— Иногда, теперь очень часто. Словно как слышишь — надо затыкать уши. Но как закрыть душу?

— Ты этого хочешь?

— Не знаю… Теперь — не знаю.

— Сейчас ты можешь видеть? Смотри на меня — что ты видишь? Говори.

И он заговорил. И не выдержал Черный Повелитель.

— Замолчи! Замолчи! — крикнул он, закрывая лицо руками. — Все правда, все так было… Иди за мной.

Листы книги были потрепанными и ломкими.

— Читай. Здесь все поймешь — все, что ты видел. Я буду ждать.

— Ты хочешь, чтобы я отнял твой дар?

— Нет. Теперь — нет.

— Чего же ты желаешь? Говори — все будет, как ты выберешь. Ведь ты можешь видеть грядущее — загляни. Реши.

— Не хочу. Мне это не нужно, я выбрал. Нужно ли мне говорить, что я избрал, Повелитель?

— Нет. Благодарю тебя. Только знай… впрочем, ты уже это сам знаешь. Тяжело знать — предвидеть — и не сметь сказать.

— Да. Я не смогу ничего изменить сам… Молчание.

— Нет. Иначе это будет та же проклятая предопределенность.

— Но зачем тогда мой дар!

— Тот, кто стоит на развилке, спросит — туда ли я иду? Знающий скажет — да или нет. Но не скажет — почему. И не скажет — как дойти, иначе нет смысла в дороге.

— Я отвечу, Повелитель.

«Сталь кольца — оковы на устах моих, на сердце моем. Я знаю. Я вижу. Я молчу. Я не смею менять — предопределенность и зло, что я призову на головы других. Я не смею судить. Не судья, а слуга… Сталь кольца — как печать, как клеймо, как судьба… Лунный камень и ночь, и молчанье пути, я не смею, я смею… Молчать — и идти…»