Летопись 2. Черновики

Аккалабет: Хэлкар

…Пусть кто угодно говорит, что я ненавидел Нуменорэ за то, что Западная Земля отвергла меня, предав забвению и проклятью. Пусть скажут, что я предатель, что воевал против своего народа.

Это неправда.

Неправда.

Я любил Нуменорэ…

Уже несколько дней его не отпускала эта мучительная гнетущая тоска, которой не было объяснения, не было имени. Он попытался работать в мастерской, чтобы хоть как-то отвлечься — но внезапно остановился, выронив инструменты, и медленно, как во сне, пошел наверх.

И вот снова, непонятно зачем, стоял сейчас у стрельчатого высокого окна — створки были распахнуты, и западный ветер, казалось ему, нес запах нагретых солнцем скал и моря, шум волн и резкие скорбные крики чаек.

Я видел…

Сначала она не была большой, хотя и поднималась выше мачт кораблей, эта волна. Понимаешь… наши корабли не так легко было потопить, но она накрыла их и потянула на дно. Огромная воронка — и на мгновение море снова стало спокойным. А потом она поднялась снова — так чудовище, напившееся крови, обретает новые силы — медленно, медленно, вбирая в себя воду: она набухала, разрасталась, и — замерла. Этого не бывает, я знаю, это было чудовищно, невозможно — огромная масса воды застыла в неподвижности как змея, как кобра перед броском, — и так же медленно покатилась вперед, набирая силу, вбирая в себя морскую воду, все быстрее и быстрее…

Я знаю, это звучит неправдоподобно — но она была живой. Это не была обычная штормовая волна — она жила своей жизнью, она жаждала разрушения, жаждала людской крови, жажадала убивать. Карой и гневом она была, и все-таки было в ней какое-то жестокое равнодушие, как у твари, исполняющей чужую волю.

А я не верил.

Пойми — я не верил, не верил в то, что такое может быть.

Свидетели Манве кружили над островом, и люди, застыв в предсмертном ужасе, смотрели в небо — а я не верил. Я стоял и смотрел, я видел ее, видел, как она катится к Осторову, я все видел — и стоял в каком-то оцепенении, я все не мог поверить, что это случится.

Что это может случиться.

Я стоял и смотрел.

Стоял и смотрел.

Смотрел…

И только когда Волна в белом гребне пены нависла над берегом Нуменорэ — выше скал, выше башен, — и снова замерла, прежде чем обрушиться на эту землю и поглотить ее — только тогда я закричал…

— тогда он закричал — без голоса, всем своим существом, только теперь — поверив и поняв…

И Братья услышали его.

Они ворвались в мастерскую — почему-то думали, что он там — и остановились, озираясь, пытясь понять, что произошло — и тут услышали.

… и когда Волна набросилась на остров, как бешеный зверь, как стая ненасытных хищных рыб, пожирая все на своем пути — дома, деревья, людей, — когда на него обрушился безмолвный тысячеголосый вопль отчаянья, боли и ужаса, оглушительным гулом бесчисленных колоколов отдававшийся в висках, разрывая мозг, и он впился пальцами в горло, задыхаясь, раздирал ногтями грудь, — тогда он закричал низко и страшно, не слыша собственного голоса…

Они ворвались в комнату, едва ли не все разом взлетев по винтовой лестнице — и застыли, скованые цепенящим ужасом.

Король?!.

Не крик уже — нечеловеческий вопль, хриплый вой смертельно раненого зверя бился о стены — и бился о стену всем телом, в кровь разбивая руки, Король Назгулов, Хэлкар.

Сайта и Хонахт пришли в себя первыми, схватили его за руки, за плечи — он отшвырнул их с невероятной яростной силой, и тогда уже все восемь навалились на него, пытаясь удержать безумца, стараясь не смотрть в искаженное, залитое кровью лицо — и на какой-то миг удалось им это, он затих — потом рванулся бешено, расшвыряв их в стороны, как слепых котят — вот он у окна, вот на мгновение высокая его фигура режуще-черным силуэтом на ясной эмалевой голубизне обрисовалась в оконном проеме, — только Элвир судорожно, со свистом втянул воздух, приподнявшись на локте, — и Король сделал шаг вперед.

Хлопнули оконные створки, с шорохом посыпалось вниз лопнувшее стекло — и не было падения — был полет, стремительный и отчаянный полет, порыв ветра, черный вихрь, быстрее крылатых коней мчащийся на запад, на запад — а в черной башне, едва успев подняться на ноги, Еретик вдруг, страшно белея лицом, сполз по стене, и слово умирало безмолвием на его губах — Нуменорэ…

Он забыл, что никто из них не умел — не должен был уметь этого, забыл обо всем, обо всех — черным ветром он мчался над Эндорэ, горькая безнадеждная радость переполняла его — сила — сила всех Девяти, сила всего мира, сила Арты: впервые он ощущал ее — так, и он был этой силой, он летел вперед, не зная, зачем — спасти хоть кого-нибудь или погибнуть вместе со всеми — все равно — там земля моя, Нуменорэ, Эленна-норэо — земля моя родная, — с беспомощной, почти болезненной изумленной нежностью повторял он, словно впервые осознав это, земля моя, — он летел, и море колыхалось внизу — ласковое теплое море, прозрачное, золотисто-зеленое, живой драгоценный камень…

— когда внезапно наступило безмолвие, и недвижный воздух ударил в грудь, словно встала из моря каменная незримая стена, и гигантская рука оборвала безумный полет, стиснула, скрутила, смяла человека как бумажную куклу и с размаху швырнула его во вскипевшие внизу пенные волны….

…и волна выбросила его на берег, и схлынула, оставив у кромки прибоя недвижное тело, и накатила опять, и снова схлынула… Лицо его облепил песок, песок хрустел на зубах — он застонал, закашлялся, давясь соленой водой пополам с кровью, с трудом приподнялся, не ощущая своего тела, не ощущая ничего — он стоял на коленях, раскинув руки, запрокинув мертвое лицо к мертвому сияющему небу, ловя сухими губами соленый густой воздух, и не было ничего — только песок, и равнодушно набегающие на берег волны, и равнодушное жгучее солнце в ровной празднично-яркой лазури — не стало мира, не стало времени, и прошли минуты, или часы, или годы — а потом он снова рухнул ничком, ткнувшись лицом в песок, зарываясь в него сведенными судорогой пальцами, и песок впитывал жгущие бессильные слезы его, как морскую воду…

Так они и нашли его — лежащим у кромки прибоя. И только двое, Эрион и Еретик, решились подойти — не сразу, медленно, словно бы нерешительно, и Элвир стоял в стороне, кусая губы, смотрел с беспомощным ужасом, но не смел — не мог, не должен был — приблизиться. Двое подняли его — он повиновался, но руки его легли им на плечи мертвой тяжестью, и голова бессильно упала на грудь — они вели его, как пьяного, а он не понимал, что с ним делают, не знал, как довезли его до черного замка, не помнил, как привели его в башню, кто уложил его — не помнил ничего, так и лежал в изорванной, заскорузлой от крови и морской соли одежде, и больше никто не мог коснуться его — лежал, вытянувшись, глядя куда-то вверх пустыми глазами в безмолвии, в неподвижности — как мертвец, приготовленный к погребению.

Через несколько дней Хэлкар снова исчез. Но те, что отправились следом, уже знали, где его искать.

Он сидел на берегу у кромки прибоя, застыв в безжизненной неподвижности, и все смотрел в море, вглядываясь до рези в глазах, смотрел, смотрел…

Его увели.

Он вернулся снова.

И снова.

И снова.

Словно надеялся, что хоть что-то вернет ему море — прощальным даром Нуменорэ.

Никто не пытался отговаривать его — даже и просто заговорить с ним никто не решался. Больше не было ничего — ни чувств, ни мыслей, ни даже боли. Пустота. И пустыми глазами мертвеца он смотрел и смотрел на лениво колышущиеся волны: только эта единственная навязчивая мысль гнала его на берег — может быть, хоть что-то…

И он возвращался.

Снова и снова.

И снова…

Пусть кто угодно говорит, что я ненавидел Нуменорэ, что я предатель, что воевал против своего народа, что мстил за позор и забвение — мне все равно. Уже все равно. Пусть говорят.

Это неправда.

Неправда.

Послушай… пожалуйста, послушай…

Я любил Нуменорэ.