Летопись 2. Черновики

О «черных культах» в южных колониях Нуменора

…Ночь непроглядно-темна, узкий серп ущербной луны почти не дает света, стволы деревьев в нескольких шагах сливаются в сплошную стену. Кто выйдет из дома в такую недобрую ночь? Что могло выгнать в лес этих сумрачных людей, кутающихся в тяжелые плащи, скрывающих лица под капюшонами?

Они называют это — Служением.

Сколько их собралось на лесной поляне вокруг грубо обтесанной продолговатой каменной глыбы? — не знают и они сами. Как не знают друг друга по именам, не видят лиц друг друга.

Они называют это — тайной Служения.

Тот, единственный, кто сбросит сегодня темный плащ — увидит ли его лицо хоть кто-нибудь? Ущербная луна хранит свои тайны, вряд ли кто-то узнает его, даже если они и были знакомы в том, дневном мире. Знает всех лишь один.

Они называют его — Первым среди равных в Служении.

В мертвом молчании он делает шаг вперед, и невольно вздрагивают собравшиеся, когда раздается его тяжелый голос:

— Я приветствую братьев моих во Служении. Да будут благословенны те, чьи сердца бьются надеждой на возвращение Владыки единого и справедливого. Истинно, говорю я, истинно, братья мои — великая ночь ныне, ибо сегодня еще одна душа взойдет к Властелину, дабы придать Ему сил, дабы мог Он вернуться. И наступит час — падут пред Ним троны Запада, и весь мир — от заката к восходу, от севера к югу — прахом ляжет к стопам Его…

Голос звучит мрачным, яростным вдохновением, ему внимают в молчании, затаив дыхание, не смея не то что слово молвить — переступить с ноги на ногу.

— Так говорю я вам, братья, равный среди избравших путь Служения: грядет Час, когда вернется Он, и будет судить Он, и будет карать Он, и никому не укрыться от гнева Его. И будут те земли, что не покорятся Ему, достоянием злаков сорных, соляною рытвиною, пустынею навеки. Грядет Час, когда вернется Он, и Днем Гнева наречется тот день, когда вернется Он; и истлеет все небесное воинство; и небеса свернутся, как свиток книжный; и все воинство их падет, как спадает лист с виноградной лозы…

… Что привело сюда этих людей, кто они? Одни — из тех, кого называют еретиками, кто не умеет слепо верить священным книгам: они пришли узнать истину. Другие — пресытились милостями светлых Валар: они ждут, что сможет дать им — тот, из Тьмы. Третьи — из семей, в которых поклоняются Изначальной Тьме, знающие, что у Тьмы не может не быть господина: они следуют своему пониманию веры… Всех равняет ночь, тень, темные плащи; всех равняет благоговейное молчание, с которым они внимают словам темного пророчества.

Пророк поднимает руки к небу, и немые тени вокруг начинают опускаться на колени.

— О, если бы Ты расторг небеса и сошел! горы растаяли бы от лица Твоего, как от плавящего огня, как от кипятящего воду, чтобы имя Твое сделалось известно врагам Твоим; от лица Твоего содрогнулись бы народы…

Он говорит, словно не видя и не слыша ничего вокруг, и вера почти безумная — в его словах. И двое подводят избранника к камню, указывая ему лечь, и цепи охватывают его тело, и еще один — с чашей в руках — встает в головах и так замирает — слушая.

— Ты милостиво встречал радующегося Тебе и поминающего Тебя на путях Твоих. Но вот, Ты прогневался, потому что издавна согрешили мы и восстали против власти Твоей; и как же мы будем спасены? Все мы сделались, как нечистый, и вера наша — как запачканная одежда; и все мы поблекли, как лист, и беззакония наши, как ветер, уносят нас. И нет призывающего имя Твое, который положил бы крепко держаться за Тебя; поэтому Ты сокрыл от нас лице Твое и оставил нас погибать от беззаконий наших. Но ныне, Владыка и Господин, Ты — Отец наш; мы — глина, а Ты — образователь наш, и все мы — дело руки Твоей. Не гневайся, о Владыка, без меры, и не вечно помни беззаконие. Воззри же — здесь мы все народ Твой! Пошли нам слово Твое, ибо вот — со смирением и коленопреклоненные, молят Тебя об этом дети Твои!..

— Пошли нам слово Твое, — единый сумрачный вздох.

Прикованный молча смотрит в непроглядно-черное небо, не ощущая, как холод камня все глубже проникает в тело. Словно свод храма — великая Ночь над ним; его переполняет восторг, смешанный с благоговейным ужасом: вот сейчас, сейчас это произойдет, всего несколько мгновений… Что? — он не знает: разверзнутся ли небеса, явив Пришедшего судить и карать, разорвет ли напряженную тишину величественный Голос, подобный раскату грома… В мертвой тиши горячо бьется сердце. Великий миг…

— Слушайте!

Вздрагивают коленопреклоненные фигуры от неожиданно звучного голоса.

— Внемлите, ибо было ко мне слово Господина нашего, — безумный восторг в словах говорящего.

— Так говорит Он…

Тянется молчание, и с трепетом ждут новых слов пророка. И голос его раздается вновь — изменившийся, глухой и величественный:

— Когда полны соком виноградные кисти, тогда говорят: «не повреди их, ибо в них благословение»; то же сделаю Я и ради рабов Моих, чтобы не всех погубить. Те же, кто оставил Меня и отрекся от Меня, тех обрекаю Я мечу, и преклонятся они на заклание, потому что Я звал — и они не отвечали, говорил — и они не слушали, но делали злое в очах Моих и делали то, что было неугодно Мне. И рухнут престолы их, и падут твердыни их, и повержены будут беззаконные боги их; ибо их своеволие и беззаконие не укрыть от очей Моих. Посему так говорю Я: вот, рабы Мои будут насыщаться, отвергшие же Меня будут голодать; рабы Мои будут пить, отвергшие же Меня будут томиться жаждою; рабы Мои будут веселиться, отвергшие же Меня будут в стыде; рабы Мои будут петь от сердечной радости, отвергшие же Меня будут кричать от сердечной скорби и рыдать от сокрушения духа. Примите же ныне причастие Мое; и кровь причастия да станет вином в устах ваших, вином истины Моей и завета Моего. Да станет причастие это знаком Избранных Моих для Меня, когда приду Я, и трижды три раза благословен среди Избранных Моих отдавший кровь свою, дабы жажду истины утолили собратья его, и душу свою, дабы мог Я вернуться…

Тускло, как серп ущербной луны, поблескивает клинок над горлом скованного.

— … ибо станет душа его ступенью пути, которым вернусь Я; и меч Мой будет в руке Моей — вот, для суда нисходит он на народы, отвергшие Меня и отвергнутые Мною…

И снова — иным голосом, торжественно и тихо:

— Прими же, Господин и Владыка наш Мелькор, душу, готовую предстать пред Тобою — да принесет она моление сердец наших пред лице Твое…

…С сухим треском рвущейся ткани ослепительная вспышка молнии распарывает ночь: черный крылатый силуэт возникает посреди прогалины — венец с ясной звездой на челе, прекрасное и ужасающее лицо, темный меч в руках, и бьется вокруг холодное пламя.

— Владыка… — угасающим эхом — голос.

Ярче камня-звезды в венце, ледяным гневом горят глаза, и — негромко, с холодным бешенством:

— Любите красивые слова — так слушайте! Вам, оскорбляющим его, приносящим кровавые жертвы ему в рощах, собирающимся, чтобы пить кровь братьев своих, говорю: не благословенны, но прокляты вы. Ибо и волки не пожирают волков; вы же, люди, пьете кровь человеческую, как вино, в безумии и слепоте своей говоря: это угодно ему. Вы люди — а уподобились гиенам и шакалам; и пятнаете кровью одежды ваши, грязью — Служение, говоря: это угодно ему. Создателю Людей — людей приносите в жертву, и с каждой каплей крови тяжелее оковы его, вы же говорите: это угодно ему. Будьте же прокляты вы, и уподобившиеся вам, во веки веков! Вы пророчили День Гнева — для вас он настал; вы говорили о карающем мече — вот, он в руках моих. И если суждено сегодня пролиться крови — да будет это кровь того, кто вел вас этим путем.

Бесстрастно лицо, бесстрастен голос:

— Ты умрешь.

И — единственный удар, почти надвое разваливший тело пророчествовавшего.

— Вот вам кровь. Лакайте же ее, псы! И помните: если хоть раз еще решитесь вы собраться так, отмщение настигнет каждого из вас!

Ледяное спокойствие — страшнее бешеной ярости. И так же негромко, спокойно и безразлично:

— Теперь — прочь отсюда все.

В мгновение ока поляна пустеет. Светлоглазый подходит к камню-жертвеннику, касается цепей — они падают с глухим звоном. Он легко поднимает бесчувственное тело и делает шаг вперед, в новую вспышку ледяной молнии. Ночь смыкается за ним.

— … Очнулся? Можешь встать? Идем, он ждет тебя.

Странен обликом для глаза Нуменорца говорящий — юноша из народа Дахо: бронзовая кожа, синие в черноту глаза и неожиданно светло-золотые, как лучи бледного солнца, волосы. Впрочем, имени народа Талион не знает.

— Где я?

— В Тай-арн Орэ, — у него выходит «Тхайярн».

Кто — «он», Талион не спрашивает: молча поднимается, натягивает одежду и с сильно бьющимся сердцем следует за юношей.

Он ожидал увидеть тронный зал, множество воинов и слуг, сумрачное великолепие, великого Владыку на троне, а здесь — маленькая комната, уютно потрескивают дрова в камине, неярко горят свечи, и всего один человек за столом — опустил голову, лица не видно, волосы с сильной проседью… венец, правда, есть — тот самый, с камнем-звездой.

— Властелин…

Горло перехватывает, и Талион в немом благоговении опускается на колени. Человек поднимает голову — лицо у него страшно усталое и осунувшееся. Вовсе не похож на грозного бога, явившегося прошлой ночью.

— А-а… ты. Встань. Тэххо, благодарю, ты можешь идти.

Дверь закрывается бесшумно.

Человек проводит рукой над свечой — пламя вытягивается, свивается в спираль — опадает.

— Встань, встань. И никакой я не Властелин. Имя мне Саурон, так и зови. Твое имя, кстати, как?

Нуменорец поспешно поднимается с колен и замирает в поклоне:

— Талион, господин.

Человек еле заметно морщится:

— Оставь ты эти расшаркивания, Талион. Сядь. И не смотри на меня с таким ужасом: я тебя оттуда не затем вытащил, чтобы убить. Это сделали бы и без меня.

— Да, господин, — поспешно кивает Талион, присаживаясь на краешек стула.

— О-о… И как это было — зельем тебя опоили, что ли?

Талион гордо вскидывает голову:

— Нет, господин, я вызвался сам!

— Что?.. — брови Саурона ползут вверх.

— Нет большего счастья, чем отдать жизнь во имя Служения, во имя…

— Не смей!

Нуменорец испуганно замолкает.

— Тьма всесильная, не хватало, чтобы ты оказался фанатиком… Что ты вообще знаешь о Служении?

— Ничего, господин, — с готовностью откликается юноша, — Знания мои пред твоими — малая крупица песка перед горной вершиной, горчичное зерно перед тысячелетним деревом…

— Ну, хватит, хватит, — досадливо обрывает Саурон, — Вот ведь, научили молоть языком! Хочешь — попробую объяснить.

— Господин! Я недостоин… чтобы ты — ты сам… Может, кто из рабов твоих…

— Нет у меня никаких рабов! — взрывается Майя, и Нуменорец снова делает попытку упасть на колени, — Ну, полно! Сядь и не суетись. Здесь все — избравшие Путь Служения, любой мог бы с тобой поговорить, но лучше я сам.

Пламя свечи снова скручивается и опадает.

— Он никогда не называл себя Властелином. Он…

Закончив говорить, Саурон отошел к окну и остановился там, глядя в начинающее светлеть небо.

— Ну что, понял? — голос у него был усталый и совсем тихий.

Талион тоже встал и начал расхаживать по комнате, нервно сплетая и расплетая пальцы. Остановился.

— Понял. Все понял. И лучше бы не понимал. Лучше бы мне по-прежнему верить, что он был великим воителем, грозным владыкой, пред кем трепетали и самые могучие! Если таково ваше учение… Во все века снова и снова будут вас заковывать в цепи, жечь вас на кострах, выжигать вам глаза!..

Саурона передернуло, но он промолчал.

— Ты нас фанатиками назвал… — поколебавшись, все же добавил, — господин, а вы, вы сами? Мученики Служения! Милосердные! Конечно, любой вере нужны свои мученики, это помогает убедить в ее истинности — но всему же есть предел! Умереть, чтобы не пролилась лишняя капля крови! — да стоят ли этого столь недолговечные и невежественные существа?! Надо же — бог, отдающий себя за людей! Всех понять, все простить…

— Не все, — негромко откликнулся Саурон. Талион не обратил на это внимания:

— За всю свою жизнь не упомню подобной нелепости!

— А сколько тебе лет? — вкрадчиво поинтересовался Саурон.

— Двадцать шесть, но это не имеет значения; я…

— Да, а что сделал бы ты? — так же вкрадчиво спросил Майя.

— Обладай я такой силой — я стер бы в прах всех своих врагов! Я не оставил бы и следа ни от них, ни от их лживых учений! Я поставил бы вернейших из своих слуг, чтобы они правили землями мудро и справедливо, покарал бы отступников и наградил бы достойных; подумай, разве не больше добра сделал бы он людям, будь он Владыкой Арды?.. Я очистил бы землю от нечисти огнем и мечом, укротил бы сильных и жестоких и создал бы царство Истины и Справедливости!

— На крови?

Талион пожал плечами:

— Политая кровью земля дает тучные всходы.

— Ах, во-от оно что… А мы, глупцы, пребывали во мраке неведения столько веков…

Молодой Нуменорец не заметил насмешки:

— С твоей силой еще не поздно все изменить! Смети с лика Арды служителей ложных богов, пусть люди служат Истине! Ты создашь великую, непобедимую империю, сила твоя будет вечной опорой ей, мудрость твоя станет знаменем ее…

— Говоришь, моя сила? И всякого, кто не согласен… и весь род его до девятого колена? — Саурон задумчиво и как-то странно посмотрел на Нуменорца и решительно шагнул к нему.

…Очнувшись, Талион узрел несколько растерянное лицо Саурона и сочувственное — какого-то человека средних лет, тоже, похоже, Нуменорца.

— Учитель, не слишком ли… э-э… решительно ты воспользовался своей силой? — в озабоченном голосе Нуменорца проскальзывали ехидные нотки, — Так и челюсть сломать недолго.

— Хм, Эрион, друг мой, этой челюсти вреда не причинит и кулак Сайты. Я думаю даже, не повредил ли я руку. Да он, кстати, уже и в себя приходит.

Талион действительно в это время неуверено ощупывал лицо и затылок. В голове гудело — похоже, отлетев, ударился о стену; сосредоточить взгляд на чем-то одном явно не получалось.

— Ну что? — участливо поинтересовался названный «другом Эрионом», — Испытал на себе силу Владыки Мордора?

— О-ох… да… — выдавил Талион, чувствуя, что, если произнесет еще хоть слово, голова у него попросту расколется.

— Учитель, — укоризненно произнес Эрион, — ну, можно ли приводить столь… э-э… весомые аргументы в споре!

— Зато, полагаю, этот аргумент оказался убедительным, — ответил Саурон, потирая руку. — Тебя ведь это убедило? — обратился он к молодому человеку. Тот только промычал что-то неопределенное: мир в его глазах начал медленно, но верно терять ясность очертаний.

— М-мда, это был довод, доступный пониманию. Скажи-ка, Повелитель, ты и впредь будешь так заботливо следить за тем, чтобы я не страдал от отсутствия пациентов?

— По мере сил, друг мой, — пожал плечами Саурон.

Эрион вздохнул с притворной обреченностью.

— Ну что же, молодой человек… Встать можете?

Талион снова промычал невразумительно и сделал попытку подняться.

— Нет-нет, не лишайте меня чести помочь столь… э-э… великому герою, пострадавшему от тяжкой руки Врага… ведь тяжкая рука? Так-так-так… осторо-ожненько… Вот и славно, теперь потихонечку… А спор вы продолжите дней так через… ну, скажем, пять. И я, э-э… сам прослежу, чтобы столь сокрушительных доводов было поменьше. Не так ли, сударь мой? М-мда, а еще говорит о милосердии и мире — подумать только!..

Второй разговор состоялся нескоро — Эрион говорил: «У вас, э-э, молодой человек, будет достаточно времени на размышления, это я вам обещаю как здешний целитель», — и только недели через две, тяжко вздохнув, разрешил — ладно уж, если хочешь, иди, ничего не поделаешь.

Все — так же, и та же комната, так же горит огонь в камине, мерцает неверным светом свеча…

— Садись, Талион.

Молчание. Потом, нерешительно:

— Я много думал, господин… Саурон. Но, прости — все же не понимаю. Расскажи еще раз. Расскажи — о нем.

Саурон заговорил не сразу — медленно, с трудом подбирая слова:

— Великим всемогущим богам место в Валиноре. Или в небесных чертогах людских легенд. Бог не может жить среди людей — меняются люди, меняется мир, и нельзя остаться неизменным Бессмертному. А, изменившись, он перестает быть богом. Но и живое сердце, и горячая кровь еще не делают бога человеком. Он говорил — нужно делить с людьми все: горе и радость, труд и веселье. Только тогда можно понять их. Бог не может понять людей. Он слишком неизменен, слишком совершенен…

Замолчал снова. Талион терпеливо ждал.

— Нет, не то, все не то… Я не об этом… К нему многие приходили — и чаще со своим горем и болью. Была война. Мы жили войной, дышали ее воздухом. Люди приходили потому, что не было другой надежды. Или потому, что им казалось — никто другой не сможет их понять. Он никому не отказывал в помощи — просто не умел; для него это было — как дышать или… видеть. Когда чувствуешь чужую боль — не можешь пройти мимо. Нет, ты не думай — он умел радоваться, просто радости в те годы было много меньше, чем горя. У него была странная улыбка — неуловимая, ускользающая. Одно движение губ — а становилось так тепло, как под весенним солнцем… Но никто в Аст Ахэ никогда не слышал, чтобы он смеялся.

— Почему? — тихо спросил Талион.

— Я расскажу тебе. Потом, не теперь. Я… Я многого не мог понять тогда. Он не был воином — в вашем понимании. Он не мог выйти на битву — хотя в фехтовальном зале и я недолго мог против него продержаться. Он не мог убить. Он был мастером, Творцом, целителем, учителем — но не воином. Хотя никто никогда не сказал бы этого. Он мог по нескольку суток не отходить от раненого или больного, если это было нужно. Это воспринимали почти как должное — знали, что ему не нужен сон, что он много сильнее обычного человека…

Майя горько усмехнулся.

— Я и сам так думал. А потом… Это было после Нирнаэт. Много раненых — и очень тяжелых, и вовсе безнадежных. И людей Твердыни, и Эльфов, и воинов Трех Племен… Принесли умирающего. В Твердыне были искусные целители, но через несколько часов они уже с ног валились, и он отправил их спать. Приказал. Его нельзя было не послушаться. Когда вышел… Было страшно смотреть. Показалось — он ничего не видит. Стоял, держась за стену, и лицо было белое, почти прозрачное. Я не думал, что такое может быть у живого человека. И тут его снова позвали — помоги, Учитель… Он не сразу услышал. Я встал… не знаю, что со мной было. Словно все внутри скрутило в тугой узел. Только потом понял, что в руке у меня меч. Сам не знаю, что собирался делать. Было такое чувство — зарублю любого, кто к нему сейчас подойдет. Еле сумел проговорить — я не позволю, ты никуда не пойдешь. Скулы сводило. Он обернулся ко мне — медленно, говорят, так бывает в снах — и меня отшвырнуло к стене, такой у него был взгляд. Была ледяная ярость, почти ненависть. Никогда не забуду. Он сказал: «Не смей этого делать. Никогда.» Очень спокойно сказал. Тихо так. И прошел мимо — словно меня и не было. Несколько суток… Когда шел к себе — старался не хромать, была у него такая привычка, не хотел, чтобы видели его слабость, — посмотрел на меня, словно не сразу узнал, и сказал — я так устал… Улыбнулся виновато. Края шрамов разошлись… Странно — сколько крови было за эти дни, а я помню одну эту каплю. И — это: я так устал…

— Почему… — хрипло проговорил Талион; откашлялся и начал снова. — Почему он не брал силу земли? Ведь он же мог…

— Мне тяжело объяснить. Может, было в этом что-то от гордости, от того, что — сумеет справиться сам. Но скорее — он просто слишком любил Арту. Ты бы смог взять силы у человека, которого любишь — пусть и для самого великого дела?

— Не знаю…

И снова — молчание, такое, что слышно, как потрескивает фитилек свечи.

— Послушай, но неужели никто не понимал всего этого? Того, что ты сейчас говоришь мне?

— Понимали. Но, когда тяжело — редко задумываешься, можно ли прийти за помощью, хватит ли у человека сил помочь. Каждый — один на один со своей бедой; никогда не станешь думать о том, что таких как ты — много. Он и не показывал, что умеет уставать. Я попытался с ним однажды поговорить об этом — он только усмехнулся и ответил: я ведь не человек — Вала, всесильный бог; а если уж у бога решаются просить помощи, значит, это очень важно. Его считали сильным. Все. И я тоже. Он всегда был рядом — здесь, в Аст Ахэ. Привыкли. Редко бывало, чтобы он уходил, и ненадолго — на день, на два. Никто не знал, куда — не спрашивали.

— А ты?

— Я — знал.

Талион не стал расспрашивать — так жестко выговорил Майя эти два слова.

— Расскажи еще.

Саурон, кажется, не слышал этих слов — да это и не было нужно: он снова был — там, в прошлом.

— Он был мастер. Ему нравилось делать что-то самому. И он ничего не оставлял себе — только лаиэллинн, но это была его музыка. Только его. Ему нравилось делать красивое. Все, что могло принести радость. Лютни, флейты, и арфы, и украшения — в Семи Городах женщины все еще носят те свадебные уборы… Всякое бывало. Ему даже роды принимать приходилось. Думали, ни мать, ни ребенок уже не выживут, — посерьезнел, — а потом он вышел с маленьким пищащим комочком на руках и тихо сказал: прости, я не смог спасти ее мать. Ахэнэ — так он ее назвал. Это из-за старинной легенды о черной полыни; я тебе ее расскажу как-нибудь в другой раз. Она потом жила в Аст Ахэ, эта девочка…

… — У тебя остаются братья, они помогут… Тебе… слишком мало лет, чтобы жить одной…

— Я не хочу, отец. Не хочу быть в тягость. Я свой путь уже выбрала; лучше пойду в ученицы к какому-нибудь целителю. Я и готовить могу, и шить, и за домом смотреть — вот и будет вместо платы.

— Тогда… лучше иди в Твердыню. Учитель примет тебя. Он — твой къонэйро. Может, вспомнит… Твоя мать умерла у него на руках, а тебя он спас. Сказал — назови ее Ахэнэ. А по-нашему — Ахтэнэ…

…Тоненькая девчушка с большими печальными — как у олененка — зеленовато-карими глазами.

— Как твое имя?

— Ахтэнэ…

— Ну, здравствуй, Ахтэнэ.

— Здравствуй, Учитель…

— Свадьба была в Твердыне. Учитель подарил ей убор из черного железа и опалов…

— Красиво… — мечтательно вздохнул Талион. — Прямо как в старинной повести. А потом?

— Что?

— Ну, должно быть, у них были дети, и их сын стал воином Твердыни… Что было потом?

Майя поднял глаза и ровно проговорил:

— Для Аст Ахэ не было «потом».