Летопись 2. Черновики

Сказочница

…А что еще делать долгими осенними вечерами, если не придумывать сказки?

В сказке можно представить себя совсем другой. Хрупкой красавицей — водопад серебряных волос и глубокие огромные глаза. В сказке будет и менестрель, слагающий песни — для тебя одной, и колдовские цветы, и теплый дом из золотистого резного дерева, и прекрасный замок… И король, конечно: какая же сказка без короля? И пусть венец его не из золота, а из цветов, зато цветы похожи на звезды. Мудрый и прекрасный ясноглазый король в черных одеждах…

А почему — в черных?

Разве это важно? — сказка ведь. И имя у тебя в этой сказке красивое, почти волшебное…

Жужжит колесо прялки, потрескивают дрова в очаге… Покойно и тепло. К ней редко кто заглядывает — впрочем, она уже привыкла. Так даже лучше. Тихо-тихо, и ничто не мешает убаюкивать себя странной светлой сказкой о медово-золотом, словно пронизанном лучами солнца деревянном городе и о прекрасном замке в горах. И даже название пригрезилось — то ли замка, то ли самих гор: Хэлгор. Странное слово, горчащее на губах, проладное и печальное.

Жужжит колесо прялки, кружится веретено…

…резная деревяная чаша в тонких пальцах: «Выпей воды, ты устал…» Светлые невероятные глаза — звездное сияние. Как жаль, что все это выдумка — а может, сон…

Бреголасу, старшему в семье, досталось в наследство благородство черт отца; младшей, Дариэ — цветущая красота матери. Дайра была обделена судьбой: нескладная, угловатая, не слишком густые волосы отливают рыжим, да еще глаза, неизвестно почему, зеленые — в кого только уродилась такая… Подружек у нее не было, да и в девках засиделась — к младшей уже сватаются, а она все одна да одна.

Сначала тяжело было — особенно когда поняла, что на посиделки ее приглашают не то из жалости, не то — чтобы парни, с ней сравнив своих милых, лишний раз в их красоте убедились. Нет, лучше уж побыть одной. Или с детишками вот — им-то все равно, хороша ли она собой, а сказки все любят. Но эту, самую первую сказку, она хранила для себя одной.

…если идти на восток от города, там будет другой замок — на речном острове. Через поток перекинут легкий кружевной мост, и замок похож на каменную корону о семи зубцах, и в черном камне вспыхивают золотые и зеленые искры, а зовется он — Венец Ночи…

А почему — Ночи?

Разве это важно? — ведь то был сон. Давний, еще детский. И во сне ты знала имя замка — сказочное, колдовское имя, но забыла его, едва открыла глаза. Почему-то показалось, что — связана с этим замком тонкой серебряной нитью.

Разные можно придумывать сказки. Например, о той звезде, которая так ярко горит на востоке. Только о ней все сказки получаются какие-то грустные — не каждому и расскажешь.

А бывает — сказки приходят и вовсе уж неведомо откуда. Как эта вот…

Сосна росла на берегу моря. Она любила море, она слушала крики чаек и вдыхала солёный туман, и ветры пели в её ветвях, морское закатное солнце золотило её кору, и казалось она отлитой из меди. Иглы её были густо-зелёными, цветы моря в непогоду, и серебрились, словно покрытые кристаллами соли. И сосна хотела жить вечно, чтобы никогда не расставаться с морем…

Но однажды на берег моря пришёл человек, и в руках его было холодное железо.

Тогда спросила сосна: «Зачем ты хочешь убить меня и разлучить с морем? Я ведь люблю его; разве карают смертью за любовь?»

И человек сказал дереву: «Прости меня. Хотел я построить дом на берегу моря — я ведь тоже люблю его. Хотел я построить корабль, чтобы он нёс меня по волнам — я хочу узнать о землях за морем, хочу, чтобы тайны моря открылись мне…»

И ответило ему дерево: «Тогда возьми мою жизнь и плоть мою, человек; только не разлучай меня с морем.» Человек срубил сосну и построил дом на берегу моря. И дом этот был живым: он слышал музыку волн и ветра, он вдыхал солёный воздух моря, и солнце золотило его стены. Дом согревал и защищал человека, и сердцем его было пламя очага. И дети смеялись в доме.

Человек срубил сосну и построил корабль. И корабль этот был живым; морской ветер пел в его парусах и волны ласково гладили борта его, и корабль пел, и пел мореход, и улыбался он.

Дерево не умерло: разве карают смертью за любовь? Но больно было ему, и под топором плакало оно, и капли золотой смолы — слёзы его — падали в морские волны. И не стало для моря драгоценности большей, чем слёзы сосны; память моря обратила их в янтарь — прозрачно-золотой, как морское солнце, красный, как волны на закате, и белый, как морская пена. Люди, находившие янтарь в песке у моря, камнем моря называли его, и солнечным камнем; говорили, что он хранит детей и дарит долгую жизнь, и гонит беду. И когда хотели люди пожелать счастья любимым, дарили им янтарь, ибо в солнечном камне жила любовь дерева к морю.

Дерево не умерло: разве карают смертью за любовь? Душа его жила в доме на морском берегу, в корабле, летящем по волнам. Любовь его живёт в золотых осколках янтаря, что называют ещё слезами моря — любовь не бывает беспечальной…

Она никогда не видела моря, да и о солнечном камне знает только понаслышке — но вот же, сложилось…

А ясноглазый король — даже в сказке не любит ее. Видно, такая уж судьба. А для нее дороже его и нет никого на свете… что с того, что все это — тоже сказка, что глупо любить того, кто существует только в твоих мечтах? И даже имени его не знаешь. Не придумывается ему имя…

Жужжит колесо прялки, вьется бесконечная нить… Что еще делать долгими осенними вечерами, как не придумывать сказки?

Жужжит колесо прялки — так уютно, убаюкивающе, и клонит в сон… Хоть бы во сне увидеть — что там дальше, в этой сказке?..

— Да она ж горит вся! Ах, Дайра, дочка, не ко времени…

— И давно с ней такое?

— Вот же как, давечась еще здоровехонька была, — запричитала женщина, — прихожу — лежит туточки в беспамятстве, так с тех пор и лежит, и глаз-то ни разу не открыла — кричит все, плачет, а слова-то все не наши, и не разберешь… беда-то, беда какая… Ужо и можжевельник жгли, и папорот с ивой под голову клали — чтобы, значит, духов отогнать, и воск топили — ан не помогает… Только-только утихла…

— Воск топили, — хмыкнул лекарь. — Ладно, травок я принесу, отвар сделаешь… Ты вот что, матушка: ты, ежели она еще что непонятное говорить станет, меня зови. Может, оттого с ней хворь и приключилась…

Самое страшное в этом сне было то, что она никак не могла проснуться. Видела все — и это уже не было сказкой, потому что не бывает таких страшных сказок. И во сне она услышала наконец имя… нет, не короля: Учителя. А он стоял в Круге судей — один, и в глазах его стыла невыносимая боль, и тогда она выкрикнула изо всех сил — его имя, чтобы он знал, что она видит и слышит все, что она жива…

Открыв глаза, увидела лицо склонившегося к ней лекаря. Тот приветливо улыбался:

— Ну, голубушка, очнулась? И что же с нами такое приключилось?

— Сон, — слабо откликнулась, — страшный сон… я долго спала?

— И что ж там было, во сне?

Она начала рассказывать. Не потому, что доверилась этому человеку: скоре, ей почудилась в нем какая-то настороженность, недобрая вкрадчивость. Но она была слишком слаба для того, чтобы придумывать ложь. А еще — надеялась, что все-таки это только страшный сон — хотя и отчетливый до жгучей — под ключицей и слева в груди — боли, до холода стали в руках. И тогда можно будет дальше придумывать сказку, в которой — маленькая Королева Цветов на увитом плющом троне, и Учитель — улыбается, и нет в его глазах тоски предвиденья, и нет воинов в багряных одеждах с мертвыми черными глазами, не бегут по резному дереву стен зловеще-веселые язычки пламени, и нет черных звезд на алмазных скалах — нет Круга Судей…

Она говорила и говорила, не слыша и не понимая своих слов, не замечая текущих по лицу слез; с трудом осознала вопрос:

— Как его имя?

Она ответила, задохнувшись от боли; и вдруг — удар:

— И от кого же ты наслушалась таких сказочек?

Она словно очнулась:

— Я… я придумала… сама…

— Сама придумала — о Морготе?! Ты… ты дура, да как у тебя вообще язык-то повернулся произнести его имя!

Она словно бы и не услышала этих слов.

— Значит, это не сон? Не сказка? Он — действительно — был?

— Послушай, — лекарь понизил голос до свистящего шепота, — я, конечно, не расскажу никому, только ты уходи отсюда, ведь и тебе хуже будет, и мне… И — не рассказывай больше никому, забудь это все — поняла? Забудь!

Он поспешно вышел, бормоча под нос: «Не может быть, чтобы сама додумалась… Живуча-таки ангмарская ересь, три сотни лет прошло, а вот — на тебе… послушалась бы только, ушла бы…»

Неплохой он все-таки человек, этот лекарь. Но неужели — все правда? Значит — да, если был он — Учитель, чье имя запретно. И война — была. А тот край под ослепительно-белым небом, должно быть, и есть Благословенная земля. И златоволосый в драгоценной короне — Король Мира, а тот, мрачный, в багряных одеждах — Владыка Мертвых… И только для деревянного города нет места в полузабытых волшебных преданиях.

Но если все это правда — значит, и та зеленоглазая тоже — была, значит, это не выдумка? И это — она? Нет, не может быть. Никогда не было это, отраженное в осколке зеркальца, некрасивое веснушчатое лицо со вздернутым носом и слишком большим ртом — лицом далекой красавицы с колдовским горьким именем: Элхэ. Все — правда, но это — сказка. Странная и страшная больная сказка. Может, и была — та, другая, зеленоглазая. Только — не она. Захотелось быть лучше, чем на самом деле, только и всего.

…Костерок под защитой скал она увидела издалека.

— Здравствуй, добрый человек. Не пустишь ли обогреться?

Незнакомец в темном плаще медленно обернулся и коротким, но странно мягким, как удар кошачьей лапы, жестом показал: садись.

Она сидела молча — отогревалась — и украдкой разглядывала сидевшего напротив незнакомца.

Какой-то он был не такой. Непохожий. И непохожесть эта была недоброй: правильностью черт, странной гладкостью кожи и неживой неподвижностью лицо его напоминало увиденный во сне лик Королевы Мира. Дайре почему-то стало страшно — страшнее, чем в ночном лесу — и захотелось уйти. Лес живой все-таки, а этот похож на восставшего из могилы мертвеца.

— Не скажешь ли, добрый человек, где здесь можно ночлег найти? — она старалась сдержать дрожь в голосе.

Несколько мгновений незнакомец равнодушно-оценивающе разглядывал ее, потом ответил:

— Утром провожу. Тут недалеко.

Она пожалела, что спросила. И уйти как-то неловко — да и некуда, места незнакомые…

«Ладно. Поутру уйду тихонечко, пока он спит», — сворачиваясь в клубочек у костра, подумала девушка.

Наутро, проснувшись, она обнаружила, что незнакомец уже давно на ногах.

— Есть будешь?

Она поспешно замотала головой.

Тогда собирайся. Идем.

Зачем ее сюда привели?..

Дайру бил озноб — не от того, что в подземном зале было холодно, нет: холод этот исходил от того, кто сидел перед ней в невысоком кресле, и чудился неотрывный затягивающий взгляд из-под маски, непроницаемо-красивой, как лик Королевы Мира.

— Подойди ближе, дитя мое.

Мягкий, чарующе-красивый голос. Она уже слышала его — кажется, в том самом сне — но не могла вспомнить, кому он принадлежит.

— Что же ты делала в горах одна?

— Я… ушла из селения…

— Почему?

— Захотелось посмотреть, как люди живут на свете, господин…

— Не лги мне, дитя мое, — в ласковом голосе — тень угрозы. — Мне нельзя лгать.

— Я не лгу, господин, — холодок пробежал по спине, почему-то вернулось ощущение саднящей боли под ключицей; она облизнула пересохшие губы и повторила уже тверже, — Я не лгу.

Что-то мягко и властно коснулось ее сознания; она сжалась в комок, как маленький зверек, загнанный в угол, стараясь оттолкнуть — это, непонятное, даже зажмурилась от напряжения…

Внезапно чужая мысль отпустила ее. Дайра несмело открыла глаза — безликий подался вперед и, казалось, пристально вглядывался в нее:

— Не может быть… — в его голосе внезапно зазвучало какое-то болезненное изумление. — Невозможно… ты мертва, тебя убили — я же помню!

— Но я здесь, — каким-то чужим голосом ответила Дайра.

— Нет! Вы не встретитесь… вас нет… и тебя — тебя тоже нет… Вы не нужны, разве вы понимаете, чему он учил, — с тоской, — ведь нет, нет, это знаю только я, я понял все — за много веков, понял даже то, в чем он ошибался, и у меня достанет сил исправить эту ошибку… Послушай, — его голос снова зазвучал мягко и ласково, — оставайся здесь. Со мной. Ведь ты хочешь узнать о нем?

Неожиданно она поняла, кто это — он.

— Не от тебя. Я уйду.

Безликий тихо рассмеялся:

— И я говорил с тобой, как с достойной!.. Да что ты можешь, неграмотная беспамятная дурочка… смертная! Иди, ты мне не нужна. Все равно тебе никто не поверит. Иди, иди. А я-то подумал было, что ты — помнишь!

Внезапно она поняла, почему ей так знаком этот голос. Слишком много поняла — словно в короткой ослепительной вспышке; и, не успев даже удивиться:

— Я действительно помню, Гэлленар Соот-Сэйор, — проговорила тихо и яростно. — И знаю, что ты убивал моих тайро-ири. За что? Словно ты и не из нашего народа… и прикрываешься именем Тано — как ты смеешь! Ты… ты — кайо`йиртх. И нет у тебя больше ни имени, ни пути.

— Значит, ты вспомнила, — медленно и тихо. — Но — не все, нет, не все… Ничего. Хоть ты и отвергла мою помощь, в этом я все же помогу тебе.

— Как помог Олло?

— Олло? А-ах, да… Он хотел видеть. Ты хочешь — вспомнить. Что ж, у тебя будет достаточно времени для воспоминаний, Эленхел… или — как там тебя теперь зовут? А, да; Дайра. Ты вспомнишь. Только рассказать уже не сможешь. Ничего. Никому.

…Как же холодно…

Металл наручников примерзает к коже, обжигает, словно они раскалены докрасна… как же ему было больно…

Великие не любят крови.

Холод сжимает голову раскаленным обручем. Помоги мне… Знаешь ли ты обо мне… помнишь ли меня… видишь ли меня…

Не смотри!..

Говорил — вспомнишь все… вот — вспомнила… мне нельзя умирать… холодно…

Иней оседает на ресницах, искрящийся снег осыпал волосы — она уже почти не чувствует ожогов ледяного ветра, но душа упорно цепляется за полумертвое тело — мама, мамочка, зачем ты родила меня такой сильной…

Она всхлипывает, пытается вздохнуть поглубже — из груди вырывается сухой надсадный кашель, рвущий легкие.

Не смотри, я умоляю тебя, не надо, не надо…

…Еще не смерть — уже не жизнь… Смерзлись ресницы — ослепла. Сколько прошло — час? день? год?..

Тано… смилуйся, убей меня…

Последним усилием она разлепила ресницы. Ночь — или в глазах темнеет?.. и звезды — так близко, близко…

— Я…

Растрескавшиеся почерневшие губы не шевельнулись. Одним дыханием:

— Я… вернусь…