Летопись 2. Черновики

Дочь пламени

Нариэль — не имя, конечно, прозвище; но с самого детства никто не называл ее по-иному. Говорят, дед ее, высокородный господин Аэрендил, без памяти влюбился в свою служанку — дошло до того, что он испросил у государя Тар-Атанамира Великого позволения на брак. Супруга его умерла рано, оставив после себя одного сына, унаследовавшего, коли по виду судить, чистую кровь Нуменора. Но кровь Низших возродилась в Алмиэль Рыжеволосой. За эти-то непокорные медно-рыжие волосы ее и прозвали — Увенчанная Огнем.

Государь Тар-Анкалимон, унаследовавший власть по смерти отца, людей с примесью крови Низших не жаловал, а потому семья Нариэль предпочла перебраться в южные колонии — подальше от пресветлых очей короля. В Гондоре потомков смешанных браков было не так мало, да к тому же и сама Нариэль предпочитала не показываться на людях.

Кто ей внушил странные мысли, столь занимавшие ее ныне — неизвестно. Может, правы Мудрые, полагая, что Низшие от рождения расположены к Тьме, а может просто — запретный плод сладок…

С детства была у нее своя тайна. Как-то раз в уголке запущенного сада она наткнулась на странный камень, чем-то напоминающий алтарь; на верхнем сколе угадывался рисунок, вроде девятилучевой звезды. Сюда девочка приходила в лунные ночи и клала на шероховатый камень цветы: они почему-то долго не увядали здесь.

Обычно, повзрослев, люди начинают подсмеиваться над обрядами, которые придумывали в детстве, а то и стыдиться их. Но тут вышло по-другому, и через годы Алмиэль, уже юная девушка, так же, как в детстве, приходила в тенистый уголок сада, долго стояла в молчании перед камнем, а потом так же молча исчезала, оставив на «алтаре» белые цветы.

В остальном она полностью соответствовала своему прозвищу — дерзкая, стремительная, вызывающе красивая непривычной, не-нуменорской красотой. А со временем к прозвищу «Нариэль» добавилось еще одно, шепотком произносившеся за спиной — ведьма.

Неизвестно, откуда к ней пришло знание трав и камней — то, что неведомо было Высшим. Поговаривали, что знается она с дикими племенами, в те времена еще жившими к югу от Эред Нимрайс; что во время долгих и непонятных отлучек наведывается чуть ли не к неприветливому горному народу, живущему неподалеку от одинокой горы с непривычным для слуха Нуменорцев названием — то ли Эрх, то ли Эрек. Могла она словом остановить кровь и наложением рук исцелять раны, заглядывать в прошлое и предсказывать будущее… одним словом, ведьма.

Впрочем, этой славой она скорее гордилась. Ходила неизменно в черном, а из украшений предпочитала обсидиан, рубины и черный агат в оправе из черненого серебра — а то и из черного железа, что вообще не лезло ни в какие ворота, — а на руках носила широкие браслеты из того же железа с осыпью мелких кроваво-красных рубинов, чем-то напоминающие наручники. Почему? — а попробуй-ка, спроси у нее! Посмотрит с насмешкой, по-кошачьи щуря зеленые дерзкие глаза и ответит — мне так нравится. Вот и весь разговор.

К двадцати трем годам странная красота ее вошла в полную силу; на рыжеволосыю ведьму заглядывались многие, но свести более близкое знакомство не торопились.

И вот тут-то случилось то, чего никто не ожидал: сам господин Дамрод, губернатор южной колонии, попросил руки Алмиэль Рыжеволосой.

Ответ был неожиданным: Служение не позволяет.

Служение? Кому?

Создателю Людей.

Илуватару?

Она помрачнела и коснулась кончиками пальцев широкого черного браслета, не ответив ничего.

«Вот я и снова здесь, и снова говорю с тобой, не веря, что ты слышишь меня. Я пришла не молиться, а говорить. Молятся богам; их можно почитать, поклоняться им, восхвалять — и нельзя любить. Потому что они — боги. Но ты не бог, ты — человек. Боги неуязвимы, они не страдают от боли, не истекают кровью — да и есть ли у них кровь? А я видела раны на твоем лице и ожоги на твоих руках. Но люди не бывают крылатыми, они не умеют зажигать звезды — а ты мог это, черная птица моя. Богам можно возносить молитвы, можно служить им — но это не Служение, и я не знаю, верно ли понимаю Служение я сама. Может, хранить память, пытаться понять людей и помочь им — это еще не все? И кто скажет, откуда приходит память того, что было много веков назад? Может, я уже рождалась не раз и прожила не одну жизнь — кто знает, ведь даже Валар неведомы пути Людей. Может быть, знаешь ты — ведь ты скорее человек, чем бог… Но ты не ответишь — не докричаться.

А если я живу не в первый раз — кем, когда, какой я была? Нужно ли верить обрывкам видений и снов, или это только выдумки, игра праздного ума? И, если да — почему вернулась — ведь немногие возвращаются… откуда я знаю это? Откуда это странное название — Аханаггер, Ночь-связующая-семь-вершин — как заклятье?

Значит, была — цель. Но в чем она? Словно стоишь у закрытой двери, и потерян ключ… может, ключ в этом — «Аханаггер»? Не знаю. Ведь ты не ответишь, даже если спросить: Стена Ночи. А что такое Стена Ночи…»

…Господин Дамрод во второй раз предлагает госпоже Алмиэль стать его супругой.

Господин Дамрод уже слышал ответ.

Госпоже Алмиэль, должно быть, известно, что Служители Валар имеют власть разрешать от обетов.

Презрительная усмешка:

— Служители Валар не вольны освободить меня от обета, данного мною.

Что же, господин Дамрод согласен просить всемилостивого государя нашего, как верховного служителя Единого…

— Королю это неподвластно.

Речи госпожи Алмиэль странны и непривычны для слуха: есть ли что-нибудь в мире, неподвластное Королю Нуменора?

Нариэль смеется — звонко и зло.

Господин Дамрод не советовал бы госпоже Алмиэль потешаться над его словами. Господин Дамрод хотел бы напомнить госпоже Алмиэль, что положение ее и ее семьи не столь прочно и безопасно, чтобы она могла пренебрегать предложением губернатора и наместника государева.

Она резко поднимается, глаза ее сужаются, взгляд становится острым и недобрым:

Господин Дамрод, кажется, забылся, позволив себе угрожать женщине. Но женщина эта не столь слаба, как, возможно, полагает господин Дамрод. Она сумеет защитить себя. Для господина Дамрода было бы лучше со всей возможной поспешностью покинуть этот дом.

Дамрод также встает, медленно багровея лицом:

Госпожа Алмиэль, должно быть, запамятовала, с кем говорит. Рыцарь и наместник государя не намерен сносить оскорбления; как бы госпоже Алмиэль не пожалеть о своих словах!

Глаза Нариэль сверкают, как у рассерженной дикой кошки; она нехорошо скалится, но голос ее остается мягким и вкрадчивым:

Господин Дамрод, как видно, с некоторым запозданием вспомнил о своем рыцарском звании… впрочем, подозреваю, что его дородность и излишнее полнокровие не позволяют слишком часто надевать доспех рыцаря. Так и до апоплексического удара недалеко… Целители в таких случаях предписывают небольшое кровопускание. Господину Дамроду вредно так волноваться. Это может дурно отразиться на его здоровьи и пищеварении. Господину Дамроду вообще следовало бы последить за своим здоровьем — в ближайшее время. Мало ли что в жизни случается…

Нариэль остановила коня; юноша-всадник, вряд ли старше ее годами, остановился тоже.

— Здравствуй. Ты из здешних?

— Здравствуй и ты. Нет, я не здесь живу… Мое имя Элвир.

— Мое — Алмиэль. Но мне больше нравится прозвище. Нариэль.

— Дочь Пламени?

Она задумалась:

— Конечно, можно и так… — пригляделась, — А ты… Элда? Нет, человек… и все-таки не совсем человек… так же, как — он.

Юноша посерьезнел; переспрашивать не стал — Нариэль показалось, он понял.

— Откуда ты?

Он молча указал на восток.

— Значит, прислужник Врага? — она рассмеялась, и Элвир улыбнулся в ответ:

— Конечно!

Ей вдруг стало странно легко и радостно. Хорошо, когда не нужно прятать мысли и чувства, не нужно играть, можно просто — побыть самой собой.

— А все-таки я тебя где-то видела!

Элвир отчего-то смутился:

— Ну… побродил я тут у вас… Я же Странник все-таки… — решился, — Я тебя тоже не первый раз вижу.

Спешился и собрался было помочь девушке, но та, беспечно махнув рукой, легко спрыгнула на землю. Ее гнедой и ухом не повел — видно, был уже привычен. Нариэль потянулась по-кошачьи, жмурясь на солнце, и села в траву, обхватив колени руками. Элвир пристроился рядом, глядя в сторону.

— В городе вашем был… дома из песчанника хорошие, светлые, жаль, деревьев мало. Загородный дом наместника видел. Слушай, там же такой сад во дворике! Пруд, рыбины плавают здоровенные, и — ни одного окна в сад; ты не знаешь, почему?

Нариэль фыркнула:

— А-а, это «Дамродова Дурь»! Он на втором этаже напротив окон зеркала повесил, в полтора человеческих роста — роскошь! Портьеры парчовые, кресло на возвышении — прямо тронный зал. А окна ему ни к чему; ему и сад ни к чему, да сад до него еще посадили, при прежнем губернаторе. Его бы воля — он бы и фонтан вместо пруда устроил с каким-нибудь рыцарем, протыкающим дракона; на рыб ему начхать, если они не жареные. Вот жареные, да под белое вино — это да! Наша кухарка с ног сбилась, когда он последний раз приезжал, — девушка хихикнула, — а потом дня два костерила его, на чем Арда стоит: расстаралась, говорит, ради хмыря этого, так он хоть бы обедать остался!

— Что ж не остался?

— Взялся дурень сосну рубить, да топор деревянный взял! — усмехнулась Нариэль. — Ну его, такой день, травка зеленая, птички поют — а мы про губернатора!..

Посерьезнела:

— Ты сказал — Дочь Пламени. Я об этом никогда не задумывалась; но тогда ведь это значит просто — Человек?

— Ты многое знаешь.

— Скоре, догадываюсь. И Люди — Пламя-во-Тьме, но кто зажег это пламя… Скажи, твой Повелитель — он похож на… на своего Учителя? — вдруг спросила она.

— Наверно, да. Я не задумывался об этом.

— Мне всегда казалось — похожие и разные. Ортхэннэр был — как огонь: яркий, яростный, стремительный; а Учитель…

Она замолчала. Потом:

— Элвир, — почти шепотом, — откуда я это знаю?

Он ответил не сразу.

— Не знаю. Ты — Видящая? — полувопрос-полуутверждение.

— Видящая… значит, все так и было — нет, не надо, не говори ничего, я знаю. Я видела… его; и у него… он… Элвир, но он ведь видит, правда, Элвир, Элвир?!

Юноша на мгновение растерялся — такая отчаянная мольба была в ее голосе; судорожно кивнул, пытаясь проглотить вставший в горле комок.

Нариэль смешалась, прикрыла лицо рукой, словно устыдилась внезапной вспышки.

— Я так мало знаю… Что такое Стена Ночи? Почему мне кажется, что это она мешает вспомнить, из-за нее — так трудно вернуться? И в то же время — словно скорлупа, окружающая Арту… Если она — смерть, то… ведь он — жив!.. Если там может жить только душа, не тело — зачем же эта проклятая цепь, почему не заживают раны? И — не у кого спросить, и никому не могу сказать, никому…

Тряхнула медно-рыжей гривой волос, опустила голову.

— Одиноко… Город вижу во сне — часто вижу: дома — как из резного солнечного камня, окна в серебряных переплетах, таких тонких, как кружево, а вокруг — яблони и дикие вишни, и между домов — серебряные сосны, и ивы на берегу реки… Там хорошо, — вздохнула, — там — дом… Мой дом. Когда просыпаюсь — кажется, что все вокруг ненастоящее, и понимаю, что — совсем одна, а уйти некуда. Нужно что-то вспомнить — а что, не знаю, никак не получается… Была в детстве такая игра — солнечных зайчиков ловить: вроде, есть в руке — и тут же его нет. Грустная игра. Так и это…

Она замолчала окончательно, и Элвир тихо сказал:

— Поедем со мной.

— К вам? К Ортхэннэру?

— Да.

Она отчаянно замотала головой:

— Нет. Не могу. Я ничего такого еще не сделала, чтобы… Нет. Я должна все вспомнить сама. Должна понять, зачем я. Кто я. Он говорил — каждый сам выбирает путь и идет по нему — сам.

Отвернулась и тихо попросила:

— Расскажи мне… о нем.

— Ты знаешь больше, — он не смог бы сказать, почему так уверен в этом, но Нариэль не стала возражать.

— Все равно. Расскажи.

«— Расскажи о нем, отец.

— Ахтэнэ, дочка, ты же уже столько раз слышала…

— Все равно. Расскажи.

— Я не знаю, что говорить. Сам долго пытался понять — что же в нем такого, что любой из нас готов жизнь отдать по одному его слову… И — не знаю до сих пор. Мы, мальчишки, гордились страшно, что он помнит нас по именам, что говорит с нами… Каждый стремился быть первым, чтобы заслужить его любовь. Боялись совершить хотя бы малейшую ошибку… нет, он никогда не карал, не упрекал, ты не подумай; просто — у него такая радость в глазах была, когда он смотрел на нас — и мы боялись обмануть эти глаза, боялись, что этот свет погаснет… не знаю, как сказать. Мы должны были быть чисты перед ним, понимаешь? Радость была — такая, словно солнце в груди, когда я в превый раз услышал — «таирни». Думал, сердце разорвется. А почему — разве объяснишь… Наверно, это просто нужно пережить. И страшно было: чем я это заслужил? К этому нельзя привыкнуть. Словно рождаешься заново. А в первый раз видеть его — странно было. Все представляли себе кого-то могучего, великого… Только там быстро понимаешь, что сила и величие — не в шитых золотом одеждах и драгоценном венце. По правде говоря, я даже растерялся — ну, человек как человек, росту только очень высокого, да глаза странные… Потом понял. Он — Тано. Учитель. И не потому, что учит читать знаки неба, слушать землю, исцелять раны и болезни или владеть мечом, нет. Он словно частичку себя отдает каждому. Еще и поэтому все люди Твердыни — братья. Т`айро-ири — это больше, чем кровное родство. Тяжело объяснить. Нужно самому быть в Твердыне и видеть его, чтобы понять…

Девочка помолчала, потом спросила тихо:

— Отец… он очень одинок?»

Молча они поднялись, молча оседлали коней, и только тогда Элвир решился попросить снова:

— Едем со мной, сестра.

Она резко обернулась, и он с удивлением увидел, какой беззащитной радостью вспыхнуло ее лицо:

— Мне… послышалось? Ты назвал меня…

— …сестрой.

Какое-то мгновение ему казалось — она заплачет; но Нариэль улыбнулась:

— И… сколько же у меня братьев?

— Семь. А будет — девять.

— Девять? — задумалась. — Девять, девять… Так уже было… «Девять вас будет» — ну, конечно! — «как девять лучей Звезды»!

У юноши даже дыхание перехватило.

— Едем. Едем немедленно! Увидишь — все будут рады тебе: и братья, и Повелитель!

Нариэль покачала головой.

— Не теперь. Но обещаю — я приду.

Неожидано рассмеялась, хотя глаза остались темными и тревожными:

— Никогда не было братьев, а тут — целых семь, и будет — девять! Скажи Ортхэннэру — я приду. Обязательно. Только… кажется, нескоро.

— Что ж, будем ждать встречи…

— Как ты сказал?

Он повторил. Она улыбнулась странно знакомой ускользающей печальной улыбкой:

— Будем ждать…

— …Какая красивая… — вздохнул юноша, глядя вслед Нариэль. И, внезапно решившись, пустил коня в галоп.

— Возьми. Это — тебе, — прежде, чем она успела ответить, он протянул девушке снежно-белый ирис и, повернув коня, поскакал прочь.

Несколько мгновений Нариэль в растерянности смотрела на цветок в своей руке.

«Сегодня — Праздник Ирисов…»

Она не стала разбираться, откуда пришло это; обернулась и звонко крикнула:

— Эгей! До встречи, Эл-вир!..

Той же ночью за ней пришли.

…В чем ее обвиняют — она узнаёт только наутро, и, не сдержавшись, хохочет.

Разумеется, все проще простого. Конечно, ведьма приворожила гнусным чародейством аж самого благородного господина Дамрода, губернатора южной колонии и наместника государя нашего Тар-Анкалимона, да благословят его Валар, да славится он вечно среди Королей Эндорэ… и прочая, и прочая. А когда увидела, что и чары ее не могут подчинить высокородного господина, призвала силы Мрака, дабы отомстить ему.

Благородный господин Дамрод, губернатор… и прочая, и прочая, стоит тут же: рука на перевязи — упал с коня во время охоты. Нариэль усмехается ему в лицо — и он торопливо отводит взгляд, бормоча: «Ведьма проклятая…»

Но это злодейское деяние было не единственным: надежные свидетели могут подтвердить, что гнусная чародейка Алмиэль, прозванная Нариэль, наводила порчу на людей и была виновницей многих несчастий…

Госпожа Алмиэль, прозванная Нариэль, хочет знать, отчего же молчали прежде эти надежные свидетели?

Ей известно не хуже, чем досточтимым господам судьям, что эти добрые люди молчали, лишь страшась ее мести и черных козней.

Госпожа Алмиэль желала бы видеть этих свидетелей и выслушать их показания.

Обвиняемая, кажется, запамятовала, что здесь решения принимает высокий суд? Но да будет так, пусть войдут свидетели.

…Она знает почти всех. И те, кому «гнусным чародейством своим» она действительно помогала когда-то, прячут глаза, стараясь не смотреть даже в ее сторону.

— Чего же вы боитесь? — с прежней дерзкой улыбкой бросает она. — Говорите — теперь-то вам нечего опасаться мести проклятой ведьмы!

Что может ответить обвиняемая высокому суду, услышав речи свидетелей?

— Мне жаль их. А господам судьям было бы неплохо вспомнить, что истину не покупают за деньги, и правды не добиваются угрозами.

Обвиняемая оскорбляет высокий суд! И лучше бы ей сейчас пожалеть о себе самой! Впрочем, высокий суд милосерден и готов снизойти к просьбе преступницы, если она принесет покаяние.

«Простите меня, братья мои, которым я не успела стать сестрой. Прости и ты меня, черная птица моя, сердце мое: я так и не узнала, что должна исполнить и зачем возвращалась. Видно, так и не стала я твоей ученицей. Прости…»

Нариэль гордо поднимает голову:

— Я, Нариэль Проклятая…

По залу — изумленный шепоток.

«Прости мне эту последнюю дерзость — даже если ты не слышишь меня.»

— …говорю: вы уже приговорили меня, но я не хочу, чтобы меня казнили за то, чего я не совершала.

Один из Служителей Валар собирается что-то сказать, но под ее взглядом умолкает.

— Я приняла Служение Мелькору, Создателю Людей; все, что делала я, делала следуя своему пути и велению своего сердца. И да будут мне свидетелями звезды и эта земля, коль скоро люди отреклись от меня — никогда я не вершила зла. Сердце же мое я отдала ему, и в память о нем ношу — это, — резким движением поднимает руки с тяжелыми браслетами на запястьях. — Если карают смертью за любовь — я воистину достойна смерти. Вот, говорю перед всеми — я люблю его, я разделила с ним проклятие. Знаю, что еретиком и отступником назовут того, кто признает его создателем или властелином своим; потому для вас отступница я — я говорю: он создал Людей, мы — Пламя во Тьме, но отреклись мы от Тьмы, и Пламя гасим кровью. Кровью была омыта Звезда, что вела к Эленне наших предков, и билась она, как сердце, и, пока билось за Гранью Мира его сердце, сияла она так, что и свет солнца не мог затмить ее. Пусть к еретикам причислят меня — я говорю: не властелин он мне, но Учитель; на всем в Арте — отблеск мысли его, во всем — отзвук песни его, и в обожженных ладонях его звездой — сердце мира. Нет проклятья на тех, кто, слепо веря Валар, сражался против него; но да будут благословенны те, что сражались и умирали за него, и те, что остались жить, чтобы хранить память. И трижды благосоловенны те, что пошли его дорогой — те, кого в этот час я назову братьями своими! Благословенны, ибо они — защита людям Эндорэ от вас, возомнивших себя высшими людьми, королями среди Низших! Вы, вершители воли Валар — что принесли вы людям? — войны и горе. Во имя забытого прошлого и золотых легенд вы залили кровью эту землю, утверждая свою истину огнем и мечом. Вы стали убийцами и палачами, приносящими жестоким богам своим кровавые жертвы. И все же мне жаль вас: вы слепы, хотя и есть у вас глаза; слепы души ваши. Мне жаль вас: вы, сеявшие горе, уже пожинаете всходы ненависти. Так говорю я, Нариэль Проклятая, Дочь Пламени, что уйдет в огонь, ибо такова ваша кара тем, кто не отрекся от себя. И пусть слышат все — с его именем я умру!

Она почти выкрикивает последние слова и в оглушительной тишине идет прочь из зала — спокойно и медленно ступая, не ожидая ни оглашения приговора, ни замешкавшихся стражей.

…И только когда за ней запирают тяжелую дверь каземата, вдруг осознает, что ее бьет дрожь. Опускается на колени, не чувствуя уже ничего, кроме опустошенности и тяжелой усталости. Странно — она сейчас даже не может вспомнить, что говорила. Устала, так устала… Надо уснуть.

Просто преступление — тратить на сон последние оставшиеся часы, думает она, сворачиваясь в клубочек на охапке соломы и сухой травы. Соломинки остренько колют щеку; она с недовольной гримаской переворачивается на спину — ненавижу спать на спине! — и замирает вдруг, ощутив знакомый сухой и горький запах. Приподнимается на локте и вслепую начинает перебирать чуткими пальцами жесткие стебли. Наконец — вот оно: длинная, почти не осыпавшаяся веточка полыни.

Полынь. Это унимает не в меру разыгравшееся воображение, все время услужливо подбрасывавшее ей картины завтрашнего утра: она пройдет, гордо подняв голову, и перед ней будут расступаться, давая дорогу — повозки не будет, до главной площади рукой подать, — и главное — не оступиться, это было бы смешно, а смех вовсе ни к чему… Что они решили там — плаха или костер? — приговор так и не услышала… Если плаха — надо бы волосы подобрать…

Полынь, полынь…

Скрипит, поворачиваясь на несмазанных петлях, дверь — но раньше, чем успевают войти тюремщики, она оказывается на ногах. Уже?..

— У тебя есть право на последнее желание, — бесстрастно говорит стражник.

Она задумчиво хмурится, потом отрывисто, как приказ, бросает:

— Воды. Зеркало. Гребень. Немного смолы.

Второй, не сдержавшись, хмыкает:

— Ведьма смолы захотела, гляди-ка! Погоди, ужо скоро будет тебе смола! — и тут же получает тычок под ребра от первого, видимо, старшего.

Нариэль надменно поднимает голову.

— Дурак. Сосновой смолы, зубы почистить.

А по спине пробегает озноб: смола, значит, они все-таки решили — костер…

— Это еще зачем? — старший теряет толику невозмутимости, он озадачен непонятным желанием приговоренной; потом, подумав, пожимает плечами: чего уж там, у каждого своя дурь, сколько их повидал на своем веку, таких, — каждый что-нибудь да учудит… Хорошо хоть, не кричит, не плачет… может, ей помилование подписали, а я и не знаю?

Когда дверь закрывается, Нариэль садится на солому, обхватывает колени руками. Вот и все. Костер. Ее снова начинает бить дрожь. Как же — неужели вот так все и кончится? Кончится — сейчас, когда она наконец все поняла, вспомнила себя? И — снова умирать? Да нет же, этого не может быть, это бред какой-то, сон, этого просто быть не может!..

Она впивается ноготками в ладони. Истеричка. Можно подумать, не знала, на что шла. Так имей смелость хотя бы достойно пройти до конца. Значит, так; сейчас нужно… нужно… да что они там копаются!..

Снова нудно скрипят петли — и снова она успевает изменить позу, откидывается назад, изящно сложив руки на коленях и придав лицу скучающе-нетерпеливое выражение. Стражников она на этот раз не удостаивает даже взглядом, только кивает, по-прежнему глядя в пространство, когда они кладут в двух шагах от нее все требуемое, ставят рядом таз с водой и выходят.

Она мгновенно выпрямляется, поднимает руку к застежке платья — но тут решетчатое окошко заслоняет тень. Ага, посмотреть решили, что я делать буду… Ладно же…

Поворачивается к двери и, сдвинув брови, негромко, но очень отчетливо говорит:

— Сгинь. Хуже будет.

И медленно поднимает руки. Торопливые шаги по коридору вызывают у нее торжествующую усмешку. Но руки дрожат.

Решительно тряхнув головой, она стаскивает платье и с ожесточением принимается обтираться водой. Вода ледяная — где только такую нашли среди лета! — и это помогает собраться с мыслями. Она одевается, тщательно обирает с черной ткани приставшие соломинки, берется за гребень. Нечем заколоть волосы, но так, пожалуй, будет даже лучше. С удивлением обнаруживает, что еще способна придумывать, как нужно вести себя, как ступать, как держать голову — словно лицедей, примеряющий на себя новую роль. Роль приговоренного еретика. О, это будет великолепный спектакль! Она не даст им возможности насладиться ее страхом. Только бы не закричать… Даже жаль, что после вчерашнего Служители Валар не полезут со своими проповедями — вот тогда представление действительно удалось бы на славу! Ну, ничего, им и так хватит.

Какой-то частью сознания она понимает: все это — только чтобы не думать о том, что узнала этой ночью. Но вот — она готова, а остается еще несколько минут. Несколько минут — и уже нельзя отвлечь себя привычными будничными делами: только — ждать.

Она еще раз проверяет застежки платья, оглядывает себя — не морщит ли где ткань, разглаживает складку, снимает с рукава неприметную пылинку — вот теперь все как надо; начинает заплетать косы — и ловит себя на том, что меряет каземат шагами. Останавливается. Берет зеркало, рассматривает себя — нет, волосы все-таки лучше распустить… Из зеркала — большеглазое бледное лицо. Еще подумают, что — от страха… Похлопывет себя кончиками пальцев по щекам, чтобы хоть немного разрумяниться.

А мгновения тянутся бесконечно, и в коридоре — тишина. Сколько же можно, пусть уж лучше все поскорее кончится…

Как долог, бесконечен этот короткий путь — от приземистого здания тюрьмы до главной площади… Похоже, весь город сбежался посмотреть, как ведут на казнь ведьму! Небо, и дети здесь… зачем же их-то привели…

— Ты на нее лучше не смотри — мало что сделать может…

Только бы не оступиться…

— За что ее?

— Ведьма, говорят… Ведьма и есть: ишь, как глазищами зыркает! Самая верная примета: коли рыжая, да еще и глаза зеленые — ведьма, точно тебе говорю!

— А мне рассказывали — оговорили ее…

— Шш! Какое там! Служу, говорит, Врагу…

Надо выдержать.

— На самого губернатора порчу навела…

Выдержать.

— Мам, тетя злая?..

Выдержать.

— Мам, ну, мам! А она что, по-правде гореть будет?

Не оступиться. Не закричать. Только бы не закричать.

Выдержать.

Выдержать.

Выдержать…

Ее притянули к столбу цепью — руки вдоль тела; она поймала себя на том, что не пытается казаться спокойной — страха действительно не было.

— Госпожа… — почти беззвучный шепот палача. — Госпожа, я дам тебе яд… Ведь это очень больно, госпожа…

Она усмехнулась:

— Разве ему кто-нибудь облегчил страдания?

Палач дернулся, нервно огляделся по сторонам:

— Вы мне сына спасли, госпожа… Я прошу…

— И твой сын тоже пришел посмотреть, как жгут ведьму?

Она могла бы поклясться, что видит, как под маской жалко перекосилось лицо палача. Конечно, узнала его — он тогда так долго благодарил, ведь к нему никто не хотел идти, все знали, кто он — брезговали. Сын у него славный — светленький такой мальчишка с большущими ясными глазами… Неужели тоже палачом будет… И Нариэль добавила уже мягче:

— Благодарю тебя, добрый человек. Не надо. Делай, что должен.

…Она твердила себе, что — выдержит, не станет кричать, как бы ни было больно. Страха по-прежнему не было — перегорел раньше, чем вспыхнул с треском хворост. Глядя на пеструю толпу — там, внизу, — она усмехнулась почти надменно, и, когда первые веселые язычки пламени побежали по сухим поленьям и хворосту, гордо подняла голову и только сжала руки в кулачки, по-прежнему улыбаясь. Подсмеиваясь над самой собой, поняла: не верит, что умрет.

Но, если уж умирать — почему бы не умереть красиво? И что красивее костра…

«Может, огонь будет милосерден, и они не увидят, какой я стану потом.»

Слева пламя разгоралось быстрее, и уже добралось до осужденной, ластилось к ногам огненным зверем, поднималось все выше. Раскалившиеся широкие браслеты сжали запястья, и она прикусила губу.

«Не закричать, только не закричать, только бы…»

Рот наполнился кровью, от дыма и нестерпимой боли на глазах выступили слезы, она уже не властна была удержать соленую влагу, текущую по лицу, а жаркий воздух почти мгновенно осушал слезы, и стягивало кожу…

«Сердце мое, черная птица моя, я выдержу…»

Толпа молчала, захваченная зловещей красотой зрелища — черная тонкая фигурка, рыжее пламя, рыжая грива волос, развевающаяся по ветру…

«…прости меня…»

Красивая смерть, не так ли, господа?

«…не стану… но как… больно… мэл кори…»

Ветер закручивал пламя в яростные смерчи, взлетавшие все выше; ее тело выгнулось, напряглось, словно она пыталась разорвать цепь…

«…не могу… не должна… умереть… я…»

Пламя хлестнуло по лицу, выжигая глаза, взметнуло огненным вихрем волосы — но она была еще жива, и тогда из-за стены огня рванулся одинокий пронзительный вопль:

— Ведьма!..

Она закричала.

Черная тень пронеслась над костром, но никто даже не пошевелился.

Вернись. Там уже никого нет, слышишь?! Вернись…

…в пламя из пламени — огненной памятью…

Я опоздал, Учитель…

…дочь Пламени — сестра моя…

Зачем я? Зачем жить, если…

…серебром и подзвездным льдом, светом падающей звезды…

Почему я не услышал?!

…нарекаю имя тебе — Полынь…

Как же я не понял…

…Элвир, вернись, вернись, вернись…

…горела заживо, а я…

…мне ли — пропадом, ветром — во поле…

…те же глаза…

…камнем в омуте — помнить?..

…почему ты не спас ее, почему…

…руки скованы…

…бездной — над — протяни руки — моим…

…ведь она же поверила мне…

…ведьме — венчание, миру — прощание…

…за что?!

Шорох — шепот — звон прогоревших угольев под ветром, звон серебряного бубенца:

— …вернусь…

Он остановился посереди Храма, сжимая кулаки — что-то было не так здесь, но что — он не мог понять, да и не было ему сейчас до этого дела. Заговорил тихо и яростно:

— Почему ты не спас ее? Она же верила тебе — почему? Ты. Бог. Всевидящий. Всесильный. Всеведущий. Почему? Т-творец мира, — страшный сухой смешок, — да что тебе за дело до жалких людишек? Или, может, тебе жертвы нужны, чтобы ты до нас снизошел? Мало было? — так вот тебе еще! — вырвал из ножен кинжал, стиснул клинок руками. — Нет? Не видишь? Не слышишь? Может, ты действительно слеп?!..

Он почти выкрикнул последние слова — и внезапно понял, что изменилось.

Храм молчал.

Только страшный срывающийся стук сердца — и нестерпимо пылающее пламя в камне.

Он охнул, запоздало осознав смысл своих слов — словно спала с глаз пелена безумия.

Сталь звякнула о плиты, а мгновением позже он опустился на колени перед темным прозрачным камнем Сердца, прижался к нему виском, болезненно вздрагивая всем телом, чувствуя — уже на грани сознания — ледяной холод под рассеченными почти до кости ладонями…

— Где он, Моро?

Провидец покачал головой. Вместо него ответил Король:

— В Храме.

У Саурона перехватило дыхание:

— В Храме… трое суток?..

— Я пойду… — порывисто поднялся Денна.

— Оставьте его. Так нужно.

— Он же с ума сойдет, — пробормотал Маг.

— Так нужно, — резко повторил Король. — Он придет сам.

— Что с ним? — тихо спросил Саурон; почему-то ему показалось, что Аргор знает ответ.

— Прости, Повелитель. Боюсь, я не сумею объяснить.