Летучая мышь

ГЛАВА 1

В Париже на пересечении улиц Лафайет и Каде есть одна boulangerie-patisserie, то есть булочная-кондитерская — каждый, кто знает толк в таких делах, скажет, что торговый оборот заведения составляет за год немалую сумму, если считать в долларах, то миллионов триста. И отнюдь не благодаря круассанам и кофе со сливками, которые подает посетителям неизменно одетая в черное хозяйка — дама неопределенного возраста с резкими чертами лица. В конце концов, что в этом особенного? Их подают в любой парижской кондитерской. Все дело в клиентах. По вечерам за круглыми мраморными столиками здесь собираются по-двое, по-трое занятные господа в темных костюмах. Большей частью евреи, а кто не еврей, тот на него похож и, скорее всего, армянин. Зимой и летом они носят жилеты, а в подкладке этих жилетов есть потайные карманы и в них помещаются конверты из плотной бумаги размером в двадцать квадратных сантиметров: в таких носят драгоценные камни, главным образом бриллианты. Адрес boulangerie не менялся с 1911 года — улица Лафайет 51, расположена она как раз напротив клуба, который называется "Дайамонд", то есть "Бриллиант" и повидала на своем веку побольше торговых сделок, чем сам клуб.

— Артуняна ты непременно встретишь в этой кондитерской, он бывает по утрам с десяти до двенадцати, — заверил меня Эндрью Пабджой, — и это единственное место, где его можно отыскать, потому что у него, как у большинства courtiers — торговцев бриллиантами, своей конторы нет. Он здорово разбирается в камнях, И отлично информирован о разных других вещах, хотя уже лет десять как перестал работать на ДСТ[1]. Но контакты со старыми друзьями поддерживает.

— Он знал Маршана?

— Должен знать. Когда Артунян ходил в платных сотрудниках контрразведки, Маршан как раз был министром внутренних дел. А ДСТ внимательно присматривает за своим непосредственным начальством.

— Но захочет ли он со мной говорить?

— Захочет. Он мне кое-чем обязан.

— А что, собственно, мне надо разузнать?

— Этого никогда не поймешь, пока не начнешь работать. Поговори со стариком Арти. Он тебя снабдит ворохом сведений, а ты тяни за разные ниточки, ищи, двигайся в разных направлениях. Перед тобой будут открываться все новые горизонты, Кэри… Черт возьми, откуда мне знать, что ты там нароешь?

Вот это Пабджой умеет — дистанцироваться от проекта, едва заметно, но ловко. Что-то там состряпает, втянет собеседника в свой проект, будто повар, который сбивает яйца с молоком, — тут уж не вырвешься. А сам чуть в сторону: это уж не моя проблема, приятель, а твоя. Всегда останется чистеньким в случае провала. Провалы, правда, редки — он их искусно отводит от нашего отдела. Поэтому и являет собой образец выживаемости в такой должности, с которой вылететь ничего не стоит. Благодаря его собственной выживаемости и отдел-то пока жив.

— Давай прикинем сценарий, — предложил Пабджой. Он любит заимствовать речевые обороты из языка американских бизнесменов. В то время они как раз постоянно разрабатывали сценарии.

Для Пабджоя, впрочем, эти словеса вовсе не означают то, что подразумевают их авторы, он вкладывает в них совсем иной смысл.

— Что мы имеем? — Пабджой подтянул к себе один из своих желтых блокнотов и достал из специального стаканчика остро заточенный карандаш их в стаканчике всегда не меньше дюжины, за этим следит Пенни. Блокноты Пабджой пачками привозит из Штатов всякий раз, как ему случается туда съездить: ярко желтые страницы разлинованы в бледнозеленую полоску, к тому же формат такой, что ни в один европейский конверт не влезает. На его безупречно чистом столе аккуратной стопкой лежат четыре блокнота — не пять и не три, а именно четыре.

— Так что мы имеем? — он начал перечислять, а жесткий грифель тем временем рисовал на желтой странице квадратики, которым с помощью соединительных линий предстояло превратиться в кубы, в пустые коробочки с распахнутыми крышками.

— Мы имеем самоубийство, которое не внушает доверия, а Вавр, между тем, настаивает, что это sans signification — то есть, значения не имеет.

Первая коробочка дорисована. Французские слова произнесены с парижским прононсом: Пабджой гордится своим французским.

— Странность самоубийства в том, что Маршан вне всякого сомнения принял смертельную дозу снотворного, не находясь при этом в депрессии, как обычно бывает. И у него не было неприятностей, с которыми он бы не мог справиться, — по крайней мере явных. Если, конечно, не считать поводом к самоубийству аграрную политику Европейского сообщества. И вообще я, признаться, не верю, что член правительства способен покончить с собой они и с должности-то никогда не уходят, если нет для этого настоящей причины.

Второй кубик — побольше — заключил в себя первый.

— Стало быть, неприятности у него были, только о них никто не догадывался. И если уж у человека, который в правительственных кругах ошивался почти тридцать лет, неприятности такие, что ему приходится заглатывать двадцать таблеток нембутала, то мы имеем, я бы сказал, ситуацию.

Третья коробочка готова. Для Пабджоя жизнь делится на "ситуации" и "пустышки". "Ситуация" — это то, в чем следует разобраться. "Пустышка" фальшивая ситуация, которая только запутывает дело и толкает опрометчивого человека на пустую трату сил и казенных денег. От природы бережливый, Пабджой терпеть не может пустых трат.

Мне-то казалось, будто есть дела поважнее, чем доказывать, был или не был у покойного французского министра скелет в шкафу. Ни для кого не секрет, что в шкафах французского правительства полным-полно черепов и берцовых костей. Только французам до этого и дела нет. Докапываться до истины, отметил один выдающийся представитель этой страны, не в привычках его соотечественников.

Пабджой тщательно дорабатывал четвертый кубик.

— Еще мы имеем необычайный прямо-таки исключительный интерес к этому делу со стороны нашего министерства иностранных дел. Конечно, кому такое понравится? На втором этаже отеля "Кларидж" окоченевший высокопоставленный труп, пустой флакон из-под таблеток и невразумительная записка — все это как раз в тот момент, когда парламент заседает во всю, а правительство Ее величества переживает очередной спазм по поводу проблем Общего рынка. Никому не понравится, уверяю тебя. И уж меньше всего министру иностранных дел. Но, Кэри, ответь, — в этом месте Пабджой резкими линиями перечеркнул все кубики, — может ли подобное событие побудить нашего коротышку из Уэльса звонить ко мне домой черт-те когда — в восемь утра, представляешь? — и требовать, чтобы я предстал перед ним в восемь сорок пять?

— Нет, не может.

— Ты чертовски прав — не может. Тем не менее, он это сделал. При том, что Сюрте и Скотланд-Ярд сообща пыхтят над этой загадкой, но к нам ни за помощью, ни за советом не обращаются — не нужны мы им.

— Что он вам сказал? — не выдержал я.

— А вот это уж не твое дело, — радостно заявил Пабджой. — Совершенно не твое дело, но, так и быть скажу. У него сидел Мэтьюс из военного министерства и этот подонок Киллигрю из спецподразделения. И ещё один тип из его собственной охраны, я его не знаю. Малый с искалеченной рукой, с виду глухой как пень. О чем это тебе говорит, Кэри?

— О межведомственном сотрудничестве. Только я в такие вещи не верю.

— И я не верю. Зато вижу в эдакой безумной всеобщей заинтересованности признак паники — крупная ситуация, а?

В некоторые вполне обычные слова Пабджой вкладывает не свойственный им смысл, как бы выделяя их курсивом. На желтой страничке появились новые квадратики, он отложил затупившийся карандаш и принялся подыскивать в стаканчике новый. Мне пришло в голову, что все эти забавы — кубики, коробочки, квадратики — что-то означают и могли бы заинтересовать психоаналитика. Надо при случае спросить Отто Фельда.

— Министр назначил мне ещё одну встречу, в четыре, — продолжал Пабджой. — Пойдешь со мной. Он желает лично познакомиться с сотрудником, которому предстоит разматывать этот клубок с французской стороны.

Собравшись в одной из комнат министерства иностранных дел, мы уселись полукругом за большим столом. Со стены на нас равнодушно взирали Керзон и Сальсбери, не больше интереса выказывал и субъект без подбородка в темно-сером в полоску костюме, стоявший за пустым креслом своего босса. Всем своим видом он показывал, что ждет единственно достойного человека.

— Господа, прошу прощения, — несколько раз повторил он нервно, господин министр задерживается, но скоро будет.

— А что говорят сотрудники коммутатора в "Кларидже"? — спросил Пабджой, ни к кому не обращаясь. Ответа не последовало. — Слушайте, Киллигрю, вы-то уж наверно навели справки, а?

Человек по имени Киллигрю медленно повернул голову и взглянул на Пабджоя так, будто видел его впервые в жизни. Он был тощий, весь какой-то напряженный и прямо-таки излучал недоброжелательность.

— Ничего, — буркнул он и отвернулся, устремив взор прямо перед собой.

— Черт возьми, неужели ему никто не звонил? — не унимался Пабджой.

На сей раз Киллигрю не удостоил его и поворота головы. Если и были у него радости в жизни, то уж отнюдь не дружеская беседа.

— Но хоть какие-то версии у вас есть? — Пабджой действовал по принципу "Капля камень точит", однако результат был нулевой, поскольку камень есть камень.

— Никаких, насколько мне известно.

— А у французов?

Киллигрю снова решился на некоторый расход жизненных сил и чуть повернул голову:

— У французов что?

— Ну — как они это восприняли? В посольстве, в госбезопасности, на набережной д'Орсей[2]?

Голова вернулась на место ещё до того, как с тонких губ слетел скупой ответ:

— Нормально. Как и следовало ожидать. Истерика.

— Господин министр иностранных дел не задержится надолго, провозгласил полосатый костюм. — Его вызвал к себе господин премьер-министр… — Нервы секретаря явно не выдерживали столь унылой атмосферы. Никто не обратил внимания на его слова.

— А в комнате что-нибудь интересное нашли? — продолжал Пабджой с таким видом, будто твердо рассчитывал получить обстоятельный ответ. Киллигрю едва заметно покачал головой: нет.

— А записка? Может, она дала какую-то ниточку?

— Нет.

— Где она?

У французов.

— Стало быть, у вас в спецподразделении ничего нет и начинать-то не с чего.

— Посмотрим, — отозвался Киллигрю. — Еще мало времени прошло. — Для него это была уже целая речь.

— Вот это правда, — подхватил пухлый розовощекий господин, сидевший по другую сторону от Киллигрю. Он был в штатском, но все равно выглядел так, будто на нем военная форма.

— А у вас что-нибудь есть, Алан? — спросил Пабджой.

— Ничегошеньки, старина. По правде сказать, я не совсем понимаю, зачем меня сюда позвали. Такие дела не по нашей части. Я своему шефу это говорил, но он сказал, что министр иностранных дел настаивает на нашем участии. Не удивлюсь, если идея исходит от самого премьера. Он же, если его зубная щетка не на месте, звонит в разведку. Обычная паника, как вы находите?

— Я тоже так считаю, — согласился Пабджой. — А вы, Киллигрю?

Киллигрю решил, видимо, что если уж поворачивать голову, то в сторону военного соседа:

— Сомневаюсь. — Его взор снова устремился вперед.

— И я сомневаюсь, — произнес сморщенный маленький человечек, который до этого рта не раскрывал. Никто не потрудился его представить, и я решил что либо он из КГБ, либо тот самый глухой пень из охраны отдела безопасности министерства, о котором упоминал Пабджой. Его левая рука бессильно висела вдоль туловища и на ней была белая нитяная перчатка. Все повернулись к нему, но промолчали, и сам он явно ничего не собирался добавлять к вялому разговору.

— О Господи! — сказал неожиданно Пабджой, — Ну и весельчаки тут собрались. — Он повернулся к секретарю, который все ещё стоял навытяжку за креслом отсутствующего патрона. — Хорошо бы чаю, а?

— Думаю, следует подождать господина министра, — последовал ответ.

— Вовсе не обязательно, — возразил Пабджой. — Впрочем, как хотите…

Тут дверь распахнулась и появилась знакомая коренастая фигура государственного секретаря по внешней политике Великобритании и по делам Европейского сообщества в правительстве Ее величества. Его-то мы и ждали он прямо-таки влетел в комнату, пронесся к своему столу, на ходу пожимая всем руки, и приземлился в слишком большом для него кресле, внеся с собой в общество безумный энтузиазм и суетливость. После предыдущей скуки это было даже приятно.

— Джентельмены, — заговорил он нараспев, как все его земляки, — рад вас видеть. Очень мило с вашей стороны, что пришли. Вивиан, почему вы не угостили наших гостей чаем? Правда, чай у нас ужасный…

Костюм в полоску пробормотал что мол, вас ждали, сэр, и поспешно скрылся за дверью.

— Без чаю невозможно, ни о чем не договоришься, — возвестил хозяин. По опыту знаю. Но скоро его принесут, так что все будет в порядке. Ну как вам это грустное дело? — слова "грустное дело" он повторил дважды. Похоже, он искренне расстроился из-за того, что его французский коллега добровольно лишил себя жизни.

— Премьер-министра, как и меня, впрочем, — продолжал он, больше всего беспокоит, что господину Маршану пришлось пойти на столь решительный шаг в виду некоей, видимо, невыносимой ситуации. Поступив так, он поставил нас в сложное положение — но уж не будем об этом. Однако знать причину подобного поступка, а также почему он совершен именно сейчас и именно в Лондоне, просто необходимо. Согласитесь, господа, невозможно закрыть глаза на то, что высокопоставленный гость из другой страны, которого специально пригласили на совет НАТО, посвященный весьма важным проблемам — важным, должен заметить, не столько для Франции, сколько для нас, в понедельник на заседании Совета благополучно присутствует, а во вторник ни с того, ни с сего совершает самоубийство. Причина, конечно, была, только нам она пока неизвестна, и премьер-министр полагает, что во имя безопасности нашей страны надлежит её узнать. Видимо, на покойного было оказано давление…

Эту пылкую речь прервало появление в дверях секретаря, за которым следовала чопорная с виду особа с подносом, уставленным чашками.

— Ага, — возликовал министр, — Вот и чай! Отлично! А где печенье?

Перед началом чайной церемонии хозяин кабинета сделал следующее резюме:

— Мы утрясли кое-как эту проблему с оппозицией, и это дало мне повод сказать несколько соответствующих слов относительно господина Маршана: глубокие сожаления, нам будет так его не хватать и прочее. При этом французский посол дал понять, что в Париже хотят, чтобы шума было поменьше, и тут я их вполне понимаю. Оппозиция тоже согласилась проявить максимум спокойствия. Но тут этот старый дурень Дарби-Виллс встает и вопрошает: мол, понимает ли министр иностранных дел, то есть я, что некоторые из сегодняшних французских газет непременно забьют тревогу по поводу этого самоубийства и готов ли я предпринять какие-либо шаги в отношении государственной безопасности — ну и так далее. Я бы, честно говоря, на его слова наплевал, но беда в том, что старый осел абсолютно прав. Мы просто обязаны предпринять определенные шаги — именно в интересах государственной безопасности.

Он перевел дыхание и отхлебнул чаю.

— И ещё я должен передать вам то, что сказал посол. Он все это завуалировал на свой французский дипломатический манер, но смысл ясен как день. Если перевести это на нормальный язык, он имел в виду, что его правительству не понравилось бы, если бы мы начали докапываться до причин самоубийства Маршана. Держитесь, дескать, подальше от этого и не вздумайте совать нос в наши дела — вот как это прозвучало. Из чего я делаю вывод, что французы сильно нервничают. Боятся, видимо, черт знает до чего докопаться когда займутся подноготной Маршана. И я делаю ещё один вывод: не станут они этим вообще заниматься.

Он снова отхлебнул из чашки, сделав при этом властный жест рукой, как полицейский на улице, останавливающий поток машин, в знак того, что он не закончил.

— Мы с премьер-министром пришли к заключению, что не можем оставить это дело. У французов есть давняя традиция прятать концы в воду и не сообщать своим союзникам то, что, по их мнению, союзникам знать не следует. А мы должны использовать собственные возможности. — Он повернулся к Пабджою и спросил, указывая на меня:

— Это и есть ваш человек, Эндрью?

— Да, господин министр. Чарльз Кэри. Очень опытный сотрудник.

Министр устремил свое очарование непосредственно на меня.

— Вы получаете чертовски важное задание, молодой человек, — заявил он, — чертовски трудное. Чертовски срочное. Как уж вы его выполните под носом у французов — не моя, слава Богу, проблема. — Он прямо-таки просиял от удовольствия, что это не его проблема. — Но о чем я должен предупредить на чем я настаиваю: полная секретность, старина, абсолютно полная. Я бы не хотел никаких проколов, понятно? Чтобы, не приведи Господь, их посол не прискакал к нам. Ясно?

— Ясно, господин министр.

— Ладно. Теперь вы, Киллигрю. Что делается здесь, в Лондоне по этому поводу?

— Ведется расследование, господин министр. — Злоба, скопившаяся в душе Киллигрю, обратилась на министра, он даже не попытался смягчить или замаскировать её. Была в этом человеке какая-то извращенная честность.

— Можете что-нибудь сообщить нам, Киллигрю?

— Нет, сэр.

Потерпев таким образом полное поражение, министр обратился к остальным:

— Что слышно у вас, Алан?

— Ничего, господин министр, пока ничего, но мы работаем вместе с Эндрью Пабджоем и его людьми. Как только им понадобится помощь военного министерства, мы сделаем все, что сможем.

— Отлично. Это как раз то, чего бы мне хотелось, — чтобы ваши службы объединили усилия. — При этих словах министр взглянул на Киллигрю, но тот отнюдь не смутился и ответил столь же прямым взглядом. — Мой опыт подсказывает, что для служб безопасности взаимное сотрудничество трудно и непривычно. Вероятно, есть тому причины и Господу Богу они несомненно известны, но он как-то не удосужился растолковать их мне и я не раз испытывал жестокие разочарования по этому поводу. Однако надежда, как вы знаете, умирает последней, и я снова надеюсь, как и премьер-министр, что сотрудничество будет в известной мере достигнуто и никто из вас не подведет остальных. Приступайте к работе, господа.

Он обежал вокруг стола, пожал всем руки. Когда подошла моя очередь, он глянул на меня испытующе:

— Будьте осторожны, молодой человек, я в вашей профессии не разбираюсь, зато я политик, как вам известно. У меня нюх на неприятности. Французы милейшие люди, готовят отлично, умные, остроумные и все такое прочее, но тягаться с ними не дай Бог. Я уж нахлебался. Постарайтесь не заварить кашу.

— От спецподразделения помощи ждать нечего, — сказал Пабджой, когда мы поворачивали на Хорсферри-род, возвращаясь к себе на Смит-сквер, — А Киллигрю в отличной форме. Сто лет не видел его таким общительным и дружелюбным. Даже попрощался. Но сотрудничать с нами он не станет. Его людишкам тут делать нечего. Так что, Кэри, придется тебе полагаться только на себя.

— Как настроены французы? Действительно, так плохо?

— Хуже некуда. Вавр сказал по сути следующее: не лезьте не в свое дело.

— В конторе у тебя документы? — спросил Пабджой. — Ты кто?

— Пэнмур. Джордж Ричард. Европейский корреспондент телевизионного агентства "Транстел фичерс", Флит-стрит.

— Неплохо придумано, — одобрил Пабджой.