Летучая мышь

ГЛАВА 19

Из отеля в Кельне я позвонил нашему сотруднику в Берлин и попросил перезвонить мне по спецлинии. Спустя полчаса он уже знал, что именно интересует меня в Целендорфе. Кельн был весь укутан снегом, шпили знаменитого собора вонзались в серое декабрьское небо, будто два черных пальца. Мимо с грохотом и звоном проносились трамваи, пешеходы осторожно двигались по скользкому тротуару. Таксисты заламывали несусветные цены, так что портье никак не мог с ними договориться. Какой-то коротышка с военной выправкой вышел из отеля следом за мной и тоже остановился на тротуаре. Его появление сильно меня озадачило — я приметил этого человека ещё в самолете, он сидел тремя рядами позади меня. Я кивнул ему, но он никак не отозвался. Тут как раз два такси остановились одновременно, и портье распахнул дверцу первого, приглашая меня.

— Куда вам ехать? — спросил он. Я назвал адрес.

— Леопольдштрассе тридцать четыре, шнелль! — громко повторил он, обращаясь к водителю. Коротышка остался на тротуаре — второе такси было наготове. Отъезжая, я услышал, как позади хлопнула дверца.

Решившись проверить мой убогий немецкий, я спросил:

— Что это за район, куда мы едем?

К моему удивлению, таксист понял вопрос.

— Поганое место. Худшее в Кельне. Преступлений много, не всякий возьмется туда пассажира везти. Вам-то туда зачем?

— Одного человека надо повидать.

Мы миновали грандиозное здание выставочного центра "Мессе Халле" и теперь двигались вдоль бесконечной фабричной стены. Вбок уходили ряды однообразных жилых домов, кое-где мелькали желтые огни дешевых забегаловок. Номер тридцать четыре по Леопольдштрассе оказался как все — из красного кирпича, с квадратными окнами и ступенчатой крышей. Снег кое-как припорошил мусорные баки вдоль тротуара, кучу какого-то тряпья и старое велосипедное колесо. Двое парней в клетчатых куртках стояли на ступеньках подъезда физиономии у них были неприветливые. Я спросил того, который показался посимпатичнее:

— Иоханнес Мюллер здесь живет?

— Ich weisse nicht — не знаю, — процедил он сквозь зубы.

— Может вы знаете? — повернулся я к его приятелю.

— Der Alte im dritten Stock hinten — старик с третьего этажа. — Оба снова уставились на унылый пейзаж.

Шагнув в подъезд, я очутился во мраке. Воняло мочой, кошками, дезинфекцией, из-под каждой двери тянуло вареной капустой — безошибочная примета нищеты в Германии, в каждой стране она своя. Правда, ступеньки вымыты чисто. На третьем этаже из четырех дверей — ни одной дверной таблички — я выбрал первую попавшуюся и, за неимением звонка, постучал. Из квартиры донеслось какое-то шарканье и затихло. Кто-то притаился за дверью, не решаясь отворить. Я постучал посильнее — кулаком. На сей раз ответом был металлический лязг — отложили крюк, дверь приоткрылась чуть-чуть, меня обдало запахом пота и несвежего белья. Я разглядел седую голову не выше четырех футов от пола — неведомое существо молча уставилось на меня.

— Господин Мюллер здесь живет?

— Neben an — рядом! — Дверь захлопнулась, слышно было, как крюк водрузили на место. Я тут же постучался в соседнюю дверь и услышал шаги.

— Wer ist da — кто там? — голос старческий, хриплый и слабый.

— Я к вам, господин Мюллер.

— Зачем?

— По вашему делу. Рейналь меня прислал.

Дверь отворилась, меня впустили в полутемную прихожую. Мюллер пригласил: "Kommen Sie herein" — и сам прошел вперед.

Комната была почти пустая и очень чистая. В углу топилась изразцовая печь, но тепла почти не давала. Возле печи стояла узкая кровать, напротив кухонный шкаф, газовая плита, на ней — кастрюли. Большой квадратный стол, занимавший всю середину комнаты, завален какими-то папками, связками бумаг — только небольшая территория свободна: здесь, очевидно, Мюллер писал. Я увидел исписанный мелким почерком лист и толстый справочник — он был раскрыт, страницы придавлены тяжелым распятием. Хозяин кивком указал мне на стул, сам сел на другой.

— Слушаю вас, — глубоко сидящие бледно-голубые глаза смотрели на меня недоверчиво, сухая кожа обтягивала почти лысый череп. Старый серый кардиган с кожаными заплатами на локтях, а под ним такая же серая, застиранная, непонятного цвета рубашка…

— Рейналь дал мне ваш адрес, потому что я тоже интересуюсь делом Барбье, — начал я.

— В писании сказано: "Око за око" — я добиваюсь справедливости. Пусть все узнают правду, — был ответ.

— Я и хочу знать правду.

— На суде правду скрыли. Барбье имел высокопоставленных дружков, а из меня сделали козла отпущения.

— Рейналь так и сказал. Он дал мне прочесть ваши показания насчет Маршана.

— Как это, скажите на милость, Барбье удалось улизнуть? — скрипучий голос тянул свое, Мюллер не слушал меня, весь во власти своей навязчивой идеи.

— Никто не мог тогда скрыться без помощи друзей и сообщников. Это я вам точно говорю, я был там, когда пришли американцы…

— Я с вами согласен.

Старческий голос окреп, теперь старик произносил давно отрепетированную речь. Он сжился с собственной версией событий тридцатилетней давности и не ведал сомнений:

— Барбье знал, как деньги делать, а когда у человека куча денег, так ему никакой закон не страшен. А ведь Господь наш изгнал торгашей из храма вот что надо помнить…

Он даже отбивал ритм ладонью по груде папок, сваленных на столе. Я оторвал взгляд от его руки, чтобы заглянуть в слезящиеся глаза: рука палача может быть похожа на руку хирурга. Или поэта. Но глаза совсем другие…

— Андре Маршана вы помните?

Однако перебить его было невозможно.

— …Я сидел двадцать лет. За что? Я выполнял приказы. Как и ваши "томми" в Ирландии, как "джи-ай" во Вьетнаме. Разве есть разница? Я отсидел двадцать лет, потому что они упустили Барбье. Нарочно упустили. Я отсидел его срок. Суд неправомочен, нарушена женевская конвенция. Приговор, который мне вынесли, — это преступление против человечности.

Я все смотрел на тонкую, почти бестелесную руку, хлопающую по бумагам.

— Мне бы хотелось поговорить о Маршане и Бракони.

Рука сделала нетерпеливый жест:

— Я старик, мне скоро восемьдесят. Двадцать лет я провел в невыносимых тюремных условиях. Только вера поддерживала меня. С марта прошлого года мое заявление лежит в Международном суде в Гааге, у меня есть подтверждение…

Он вытащил из кипы тоненькую папку — доказательство того, что внешний мир официально признает существование некоего Иоханнеса Мюллера, палача, чьи жертвы — некоторые из них — как не странно, выжили. Юристы и чиновники изучают его дело, сверяют цитаты из протокола, подыскивают прецеденты чтобы разобраться, не обошлась ли Европа малость несправедливо с этим самым Иоханнесом Мюллером.

— Я знаком с вице-президентом Международного суда.

— С Деесманом?

— Вот именно. С Хьюго Деесманом. Но и вы должны мне помочь.

Его глаза впервые сосредоточились на моей персоне.

— Какие у вас отношения с Деесманом?

— Несколько лет назад он выносил судебное решение по одному делу, с которым я тоже был связан. Я собирал доказательства и свидетельские показания.

— Дело касалось прав человека?

— Нет, чисто этические вопросы отношений между правительствами. Мы тогда неплохо поладили, я и Деесман.

В его выцветших глазах вспыхнула было надежда, но тут же сменилась прежним выражением недоверия:

— Откуда мне знать, что вы говорите правду?

— Придется поверить. Иначе не договоримся.

Он долго молчал, потом задал вопрос:

— Давно вы знаете Рейналя?

— Недавно. А вы?

— Он меня разыскал в ноябре прошлого года. Не знаю, каким образом.

— Ладно, Мюллер, — сказал я, — Мы сторговались или нет?

Старик пожал плечами.

— Мне терять нечего. Что вы хотите узнать?

— Я читал ваши показания в суде насчет Маршана. Вы их помните?

— Конечно. У Барбье была такая слава, будто бы он ничего на свете не забывает. То-то он был грозен на допросах. А на самом деле у него память никудышная, это я все помнил, а он пользовался. Потому мне и приходилось присутствовать на допросах. Вам следует знать: в отличие от гестапо, служба безопасности абвера пыток не применяла.

Старик ловко воспользовался общеизвестными сведениями, но также общеизвестно было и то, что именно Лионский отдел службы безопасности являл собой исключение. Было и ещё несколько подобных исключений. Но я не стал ввязываться в спор.

— Вы клятвенно подтвердили, что Маршан находился под контролем СД с того момента, когда в сорок третьем его арестовали. Но если его завербовал абвер, каким образом в его судьбу вмешалось гестапо?

— Постарайтесь понять. Офицеры абвера гестаповцев за людей не считали, для нас это были отбросы общества. Однако Барбье был убежденным национал-социалистом, в партию вступил одним из первых, для него партийные интересы все заслоняли. И он не разделял нашего отношения к гестапо, особенно после ареста шефа абвера, адмирала. Вот поэтому, когда в парижской штаб-квартире гестапо прослышали об аресте Маршана и затребовали его, то Барбье возражать не стал. Если вы помните, к сорок третьему году гестапо уже почти полностью присвоило наши функции.

— Как это было — с Маршаном?

— Приехал из Парижа эсэсовский генерал Оберг, состоялась их встреча. На ней присутствовал также доктор Кохен — шеф гестапо во Франции.

— Вы видели отчет Кальтенбруннера за май сорок третьего?

— Видел — Барбье мне показывал. Не весь, только часть.

— Там упоминался осведомитель, принадлежавший к руководству подполья.

— Да. Имя не было названо, но все догадывались, что это Маршан. Среди завербованных не было другого человека такого ранга.

— Какая у него была кличка?

— Fledermaus — летучая мышь. Это мы с Барбье придумали. Барбье обожал Штрауса, Легара — вообще оперетту. Маршану эта кличка подходила — летучая мышь охотится в потемках, — в хриплом голосе послышалась усмешка, но лицо осталось неподвижным.

— В Лионском архиве все это отразилось?

— А как же? Я сам все записал — это была моя работа. Я вел картотеки очень аккуратно, — сказано было с гордостью.

— А где теперь архивы?

— Откуда мне знать? Исчезли…

— А вы случаем не сохранили кое-каких копий — ну, допустим, чтобы подстраховаться?

Старик задышал тяжело, заерзал на стуле:

— Я-то нет, а вот Барбье наверняка сохранил, может, потому и сумел скрыться, да так, что никак его не найдут.

— Теперь поговорим о Бракони. Вы показывали, что его завербовал Барбье…

— Никакой не Барбье, а я сам. И притом пальцем его не тронул, — старик будто гордился: вот, мол, какое достижение…

— Вы идиот, Мюллер! — сказал я, и даже ухитрился, тряхнув своим запасом немецких слов, повторить по-немецки:

— Sie sind ein Vollidiot!

Старик аж поперхнулся и начал было подниматься со стула:

— Сидеть! — рявкнул я.

— Что такое? Почему вы так со мной обращаетесь?

— Хочет, чтобы я хлопотал за него в Гааге, а сам комедию ломает! Не знает, видите ли, где архивы. Не знает, что сделал с ними Барбье. Вы что, за дурака меня держите, Мюллер? Думаете, мне не известно, что всякая нацистская свинья вроде вас, ссылается на пропавшие архивы?

Он сидел молча, только левое веко дергалось. Я продолжил атаку:

— Вы лжец! Вас за это Бог накажет. Ждете от человека помощи, а сами норовите его вокруг пальца обвести, преподносите всякую чепуху, которую я и без вас знаю, — я поднялся и принялся застегивать плащ.

— Стойте, — поспешно заговорил Мюллер, — Зачем так сердиться? Я стар, память уже не та. Сядьте-ка. О чем вы спрашивали? Давайте вдвоем разберемся…

— С такими как вы, Мюллер, невозможно вести дела. Ничему вы не научились!

— Может, и так. Все мы грешники. Я каждый день молюсь, но все равно грешен, — голос у него задрожал.

— Какое мне дело до ваших грехов, мне факты нужны, — я грохнул по столу кулаком. Веко старика задергалось ещё заметней, водянистые глазки помаргивали и уклонялись от моего взгляда.

— Прошу вас, не кричите, — произнес он жалобно, — Я столько лет провел в тюрьме… Не могу, когда кричат…

— Меня от вас тошнит, — сказал я.

Мы оба замолчали. Он заговорил первый:

— Мне нужна ваша помощь. Из Гааги на мои письма давно не отвечают уже четыре месяца. Я все сделаю, чего вы хотите. Раз вас прислал Рейналь, я вам верю.

— Ладно, — согласился я, — Начнем сначала. Что вы там прихватили из архивов?

— Совсем немного. Почти ничего… Я…

— На вопрос отвечайте, черт бы вас побрал! Если солжете — имейте в виду, я все здесь вверх дном переверну, а бумаги найду!

— Я переснял кое-что на пленку. Это против правил, я знаю. Не следовало мне…

— Какие документы вы пересняли?

— Согласие Маршана на сотрудничество. Им собственноручно подписанное. То же — от Бракони. Эти двое были у нас на крючке.

— Что еще?

Заметное замешательство, легкое движение морщинистой рукой, будто он пытается отмахнуться. Но я этого не позволил.

— Говорите!

— Я как раз собрался сказать, а вы кричите. Один маленький документик в последние дни перед капитуляцией. Записка Маршана, от руки: о том, как и где Лондон готовит атаку на Париж.

— Еще что?

— Это все. Клянусь.

— Почему вы этими документами не воспользовались?

— Я хотел. Но во время суда мне дали понять, что прокурор потребует смертной казни, если я кого-нибудь впутаю.

— Давайте сюда эти фотопленки.

Мюллер с усилием встал и вышел из комнаты. Я поворошил бумаги на столе — все они имели отношение к суду над Мюллером и к его попыткам оправдаться. Вернулся он минут через пять — видимо, копался в своем архиве, я не сомневаюсь, что там ещё много чего было. Вывез тайком из Франции, ухитрился сохранить… Мне он протянул три отрезка 35-миллиметровой фотопленки.

— Если вы меня обманули, я вернусь и суну вашу голову вот в эту плиту, — пообещал я. Старик захныкал:

— Как вы со мной разговариваете? Угрожаете. Вы же собираетесь мне помочь…

— Дурак ты старый, — сказал я. — Не за тем я приехал, чтобы тебе помогать. Мы заключили сделку — ты мне документы, я взамен замолвлю за тебя слово в Гааге. И все — хоть задавись совсем, от меня сочувствия не жди.

— Понял, — веко перестало дергаться, старик уселся на место и деловито выудил из кипы бумаг нужную папку, — Вот копия моего заявления. Прочтите, пожалуйста, прежде чем встретитесь с Деесманом. Сами увидите — ничего плохого я не делал. Тут все в этой папке…

Я поднялся — он протянул мне бесплотную руку, но у меня не было желания прикасаться к ней. Я спустился по лестнице, выбросил папку в первый же мусорный ящик и поспешил на звон проходящего трамвая. Снег так и валил густыми хлопьями. Трамвайная остановка оказалась совсем близко. Когда я заворачивал за угол, в дверях скобяной лавки напротив мне померещился низкорослый человечек с военной выправкой, но я не был уверен, видел ли я его на самом деле.

Мой берлинский коллега позвонил в восемь, как обещал.

— Я тут провентилировал, — сказал он туманно, — Дело не выгорело. Джонни дежурит, я ему верю как себе, но на нет и суда нет…

— Ничего нет из того, что меня интересует?

— Ничего. Нуль. Все забрали, приятель.

— Джонни сказал, когда забрали?

— На той неделе. Во вторник, если уж точно, в одиннадцать часов. Странные делишки происходят, а?

— Кому эти документы выдали?

— Некоему Уолтеру Бейли, адрес он указал знаешь какой? Штаб-квартира армии Соединенных Штатов Америки. А что это были за бумаги?

— Да так, ничего особенного, — сказал я.

— Что-то тут не так. Мало того, что бумаги ушли на прошлой неделе. В таких случаях по правилам из архива выдают только копии, а тут ушли оригиналы, Джонни говорит. Эти американцы подпишут, где надо, запрос и забирают, что хотят.

— Уолтер Бейли такой запрос предъявил?

— А как же! В этом заведении ни одной бумажонки не раздобудешь, если нет должным образом оформленного запроса.

— Не знаешь, от чьего имени был запрос?

— Я так и подумал, что тебе это будет интересно, и спросил у Джонни но тот, кто дежурил во вторник, в журнале эту фамилию не записал. Видно, ни к чему было.

— Ладно, приятель, спасибо.

— Рад бы помочь… Но ты звони, если что.

Похоже Хенк Мант или кто там ещё затеял свою игру — иначе зачем понадобились американцам досье Барбье и Иоханнеса Мюллера, да ещё в оригиналах?

Немного погодя я спустился в бар и по пути заметил в холле отеля знакомого коротышку — он изучал обложки журналов, разложенных на столике у стены. На меня он внимания не обратил, но через несколько минут тоже появился в баре, уселся с номером "Пари Мач" и погрузился в чтение.

На следующее утро, когда я ехал в аэропорт, его нигде не было видно.