Летучая мышь

ГЛАВА 6

Помаргивающие светлые глазки Пабджоя сочувствия не выражали. Время от времени он тыкал в один из своих желтых блокнотов острым жестким карандашом или сдувал с рукава невидимые пылинки: никаких тебе коробочек с крышечками. Мой рассказ ему явно не нравился. Как только я закончил, он испустил глубочайший вздох, будто сбросил тяжкое бремя, и поправил и без того аккуратную стопку блокнотов.

— Ты свалял дурака, Кэри, — сказал он напрямик, — И вся твоя поездка оказалась пустышкой. Что прикажешь доложить министру? Что мой человек, заявившись в Париж, спровоцировал убийство агента, был предупрежден лично Вавром, чтобы убирался к черту и в конце концов дал себя поколотить молодчикам из контрразведки… А после этого, извольте радоваться, он тут, в Лондоне, и весь в синяках… Это уж, Кэри, просто из рук вон!

Я был близок к тому, чтобы затолкать изысканные выражения шефа назад, в его паршивую глотку. Кулаком. Но тут как раз вошла Пенни с чаем и бисквитами и у меня оказалось несколько минут, чтобы взять себя в руки. Она выглядела такой свеженькой и спокойной в своей белоснежной блузке. Я попросил у неё аспирину.

Пока Пенни разводила аспирин в стакане с водой, мы не проронили ни слова. Потом Пабджой осведомился, что я намереваюсь делать дальше.

— Во-первых, приведу себя в порядок, на это уйдет несколько дней. Во-вторых, вернусь в Париж — не надо было оттуда уезжать. В-третьих, свяжусь с Баумом и Шаваном. В-четвертых, отыщу Ариану Сегюр. В-пятых, покопаюсь ещё в прошлом Маршана.

— А если они тебя опять поймают и отметелят? — в голосе Пабджоя уже слышалась привычная ирония, и он изобразил в блокноте первый квадратик, которому надлежало превратиться в кубик.

— Придумаю себе новую легенду, бегать постараюсь попроворнее.

Пабджой смерил меня задумчивым взглядом и отхлебнул чаю. Потом нажал кнопку внутреннего телефона и попросил Пенни связать его с Вавром.

— Mon cher ami, — начал он сладко, — c'est un plaisir de vous parler. Как приятно говорить с вами, дорогой друг! — И вслед за тем поведал Вавру, что несколько огорчен: один из его людей был… как бы это сказать… допрошен в ДСТ. И довольно жестко — так не принято между двумя дружественными службами. Скорее всего, произошло недоразумение, не так ли? Он помолчал, выслушивая объяснения Вавра, и вид у него был при этом смущенный. Затем продолжил:

— Между собой мы можем говорить прямо, правда ведь? Так вот, была применена… мм, грубая сила. Это достойно сожаления. — Он снова помолчал и послушал, и, наконец, с выражением самого сердечного дружелюбия положил трубку.

— Так дело не пойдет! — заявил он тут же, — Этот тип утверждает, будто ничего не знает. Говорит, что беседовал с тобой один раз и больше ты у них не был. Настаивает на том, что это ошибка, и по-прежнему требует, чтобы мы не лезли не в свое дело.

— А чего ещё вы ждали от Вавра? Французы — самые наглые и беспринципные лгуны, это всем известно.

— От Вавра я такого не ждал, — возразил Пабджой. — Если тебя поколотили с его подачи — это, кстати, вполне возможно, — то он бы мне тут же сказал. И добавил бы, что если ты не уймешься, тебя ещё сильней отделают. Ты уверен, что это была его команда?

— Еще как уверен! — сказал я злобно, — Могу предъявить синяки.

— Как-то не вяжется, — усомнился Пабджой, — Не похоже это на Вавра, хоть убей. Вероятно, дело далеко зашло и его министр на него наседает. Но, черт возьми, я никому не позволю так со мной поступать!

— С вами? — мне показалось, будто я ослышался.

— Конечно, со мной, а то с кем же? Он посмел тронуть моего подчиненного! Это личное оскорбление для меня как для начальника департамента, я такого не потерплю, И вот что я намерен предпринять…

Негодование Пабджоя было, конечно, наигранным, но мне ничего не оставалось, как включиться в игру.

— Что вы намерены предпринять?

— Пошлю тебя обратно в Париж! — заявил он торжественно, будто я сам только что не сказал ему, что готов вернуться. — Ты уж извини, Кэри, понимаю, что тебе туда вовсе не хочется, но у меня выбора нет. Если бы я отправил вместо тебя Джока или Стивена Водди, это бы означало, что Вавру удалось повлиять на нас. Такого допустить нельзя.

Я промолчал в ожидании, пока начальник договорит.

— Кстати, в деле появился новый аспект, — произнес он, — Американский. Мне сообщили кое-что из Ленгли…

Всякий раз, когда речь заходит о ЦРУ, Пабджой упоминает, что ему сообщили кое-что из Ленгли, как бы намекая, что он свой человек в штаб-квартире ЦРУ, хотя мудрецы из этой замечательной организации, пребывающей в Ленгли, штат Вирджиния, если им случается передать что-то Пабджою, делают это через своего резидента в Лондоне.

— Они заинтересовались делом Маршана, — объявил Пабджой. — И хотят участвовать в расследовании. Завтра встретимся с Хенком Мантом.

— С этим…

— Могло быть и хуже, — утешил меня Пабджой. — Соединенные Штаты тоже хотят знать, что толкнуло Маршана на самоубийство.

— Поздно спохватились.

— Как-то ты неуважительно отзываешься о госдепартаменте, — заметил Пабджой.

— Придешь завтра в десять. На совещание с нашим американским другом. Будь с ним на равных, Кэри, не унижай его. Министр полагает так: что хорошо для Соединенных Штатов, то хорошо и для Соединенного королевства.

— Такая точка зрения делает ему честь, — сказал я, но шеф моей иронии не понял.

Когда на следующее утро ровно в десять я вошел в кабинет Пабджоя, Хенк Мант уже сидел там в одном из обтянутых дермантином кресел. Его крупное лицо с младенчески голубыми глазами выглядело, как обычно, загорелым, на квадратной нижней челюсти золотилась щетина. Изо рта вечно торчит трубка, табак он курит вонючий. Кудлатая грива так и просит расчески.

Мант с усилием вылез из слишком маленького для него кресла мне навстречу и продемонстрировал свой нескладный пиджак цвета овсяной каши с помятыми донельзя лацканами, мешковатые, сроду неглаженые и к тому же явно тесные брюки. Зато рубашка, хотя рукава её были коротки и не видны по этой причине, носила следы утюга: воротничок заглажен криво — без сомнения, волшебными ручками той леди, которую Хенк неизменно называл своей "прелестной женушкой". Другими словами, он, как всегда, выглядел пугалом.

— Привет, Чарли, — адресовался он ко мне, — Рад тебя видеть.

С Хенком Мантом мне не раз приходилось общаться за последние десять лет. Он руководит небольшим отделом в ЦРУ — настолько небольшим, что его не встретишь ни в перечне отделов, ни в графике работы ЦРУ — эти документы постоянно совершенствуются в соответствии с требованиями дня, на предмет чего в ЦРУ держат двух старых опытных юристов, проверяющих, обновляющих и вносящих поправки. Излишне говорить, что само совершенство этих списков и графиков превращает их в пустые бумажки, и оперативные работники тратят уйму времени, чтобы увильнуть от их предписаний и действовать по собственному усмотрению. Хенку-то вообще ничего не стоит обманывать администрацию: начальство как бы не знает о его существовании, раз его отдел нигде не числится. Так уж сложилось с самого его появления в ЦРУ поручения, которые ему давали, были необходимы, но носили такой характер, что обычные оперативники, народ не особо брезгливый, от них нос воротили. С самого начала он достиг почти невозможного: стал единственным человеком, который вхож и в ФБР, и в ЦРУ. Служить связующим звеном между этими двумя конторами, испытывающими друг к другу патологическую ненависть, — задача потруднее, чем вырваться из лап венгерской тайной полиции. Во времена маккартизма он выполнял самую грязную работу для Федерального бюро расследований и с тех давних времен сохранил неприязнь ко всем этим коммунистам, социалистам, либералам и прочим левым — все они ему на одно лицо. Однако было бы ошибкой относиться к Хенку Манту однозначно: ну мол, ещё один оголтелый антикоммунист. Он не так прост, умеет рядиться в личину утомленного, далекого от житейской суеты академика, а на самом деле чрезвычайно опасен постоянной готовностью разрушить все на свете во имя своей жестокой и непримиримой идеологии. Считая, что все люди во всякое время имеют право на собственный политический выбор, он способен учинить погром, чтобы обрушить на нас свободу, как он её понимает.

А я в то утро сидел напротив него в кабинете своего начальника, пытаясь поудобнее расположить ноющее от побоев бедро, и Пабджой сладко пел, будто мы, мол, счастливы, что наши американские друзья проявляют интерес к нашему делу. И заверял Хенка, что тот немедленно получит от меня самую полную информацию. При этом Пабджой упорно рисовал что-то в своем желтом блокноте, а Хенк ерошил волосы. Рассказывая о том, что, по моему мнению, следовало знать Хенку, я, сам не зная почему, умолчал о Марке Сегюре. Выслушав все внимательно, Хенк тяжко заворочался в кресле и приступил к сложному ритуалу вытряхивания и набивания трубки.

— Хотел бы узнать, Чарли, как ты сам оцениваешь ситуацию.

— Если верить косвенным уликам — и только косвенным, других у нас нет, — Маршан был чьим-то агентом. Допустим, работал на КГБ, или на разведку другой восточноевропейской страны. При этом условии я вижу три версии. Его одолели муки совести, он отказался от дальнейшего сотрудничества, ему пригрозили разоблачением. или от него потребовали такого, чего он, при всей гибкости своей морали, сделать не мог. Наконец, какая-то из западных служб безопасности, возможно даже, просто сотрудник, частное лицо, поймал его за руку и опять же пригрозил вывести на чистую воду. Эдак дружески, по соседcки шантажировал — дело житейское.

— Логично, — одобрил Хенк, — А какая версия более вероятна?

— Первые две уязвимы, — ответил я, — Что-то не верится в приступ совести у человека, который торговал своей страной два десятка лет. Не взбунтовался, когда русские задушили Венгрию, спокойно перенес "пражскую весну", а вторжения в Афганистан, видите ли, не вынес.

— Согласен — это маловероятно.

— Как если бы французы ни с того ни с сего отказались давать деньги из государственного бюджета на игры НАТО.

— Понял, — сказал Хенк, — И вполне согласен.

— Стало быть, остается шантаж, — заключил я.

— А вот этого быть не может, — вмешался Пабджой. — И никто меня не убедит, будто бы искушенный, высшего ранга агент с огромными связями испугался придурка, сказавшего: "эй, а ты ведь, братец, шпион!" Насчет Филби годами разные люди твердили, что он шпион, да кто их слушал? В конце концов, он преспокойно смылся.

— Значит, вариант шантажа не отвергаете? — уточнил Хенк.

— Начисто отвергаю. Как и муки совести. Что-то тут другое — посложнее. Чувствую, но сформулировать пока не могу, фактов маловато, одни рассуждения. Нужны конкретные данные. Поезжай-ка обратно в Париж, Кэри.

— Через пару дней, — сказал я. — Мне тут предстоит кое с кем повидаться. С Отто Фельдом, в частности. Заодно надо как следует прийти в себя и проскользнуть обратно незаметно, чтобы Вавр меня опять не достал.

— А я поболтаюсь тут в Лондоне в ожидании новых сведений, — заявил Хенк, — Рассчитываю на вас, джентельмены. Наши хотят докопаться до сути этого дела, так что держите меня в курсе. В случае надобности поможем, идет?

Мы распрощались дружески, но когда за американцем закрылась дверь, я сказал шефу:

— Ей-Богу, сняли бы вы с меня этот крест, а?

В то же утро я позвонил Отто, и мы позавтракали вместе в итальянском ресторанчике возле Стренда. Мне хотелось разузнать у него насчет квадратиков, которые рисует Пабджой. И ещё — насчет самоубийств. Отто общителен на свой gemutlich[4] венский манер.

— Эндрью Пабджой — классический анальный тип, так сказано у Зигмунта Фрейда, — провозгласил он, — Его статья "Характер и анальный эротизм", написанная в 1908 году, является заметным вкладом в теорию и практику психоанализа. Фрейд учит, что если в человеке с самого раннего детства — с предгенитальной фазы анальные и садистские компоненты сохраняются как предпочтительные, то у такого человека по мере взросления складывается то, что мы называем анальным эротическим характером. Отсылаю тебя к таким специалистам как Сэджер, Карл Абрахам и особенно Эрнст Джонс, который посвятил этому предмету лучшие свои работы. Ты меня понял?

На этой стадии я ещё понимал Отто, но чувствовал, что скоро мне за его мыслью не угнаться.

— Так вот, продолжал он, — Фрейд и Абрахам выделяют три характерные черты анального типа: аккуратность на грани педантизма, скупость на грани скаредности и упрямство, которое часто становится вызывающим. Сэджер утверждает, что человек с таким характером убежден, будто все делает лучше других, это приводит к трениям на службе. Джонс обращает внимание на его чрезмерную любовь к порядку, системе, точности, опрятности und so weiter и так далее. Абрахам подчеркивает его придирчивость к сотрудникам.

— Это он и есть, — сказал я, — Как живой.

— А дальше больше, — сообщил Отто, — Ты только слушай. Джонс развил идеи других авторов и пришел к выводу, что анальный характер одержим желанием знать оборотную сторону вещей. Если его дом стоит по эту сторону холма, то ему вечно кажется, что, живи он с другой стороны, ему было бы лучше. Читает он газету — его одолевает нетерпение поскорей узнать, что написано на обороте. Само собой разумеется, идеальная служба для такого типа — разведка. Потому что мы, разведчики, только тем и заняты день и ночь, что пытаемся узнать подоплеку всего на свете. Так ведь?

— Именно так, — согласился я, — Теперь я понимаю, почему Эндрью Пабджой пошел сюда работать. Теперь объясни, зачем он рисует эти чертовы коробочки.

Круглое лицо Отто так и просияло, очень уж я ему угодил своим вопросом:

— А они в точности соответствуют анальному характеру. Ровные, чистенькие, аккуратные, симметричные. И, заметь, всегда открытые. Подсознательно он мечтает, — символически, конечно, — складывать в них деньги, хотел бы тщательно закрывать крышечки, так надежнее. Но настоящий анальный тип все же оставляет коробочки открытыми, доступными. Он закроет их только в тот момент, когда сам решит, что настала пора. И подсознательно прячет в них знаешь что? Собственные экскременты. Так ему хотелось поступать в младенчестве, но появлялась злая мама и убирала из-под него.

— Твой анализ, Отто, представил младенца Пабджоя довольно противным, заметил я. Отто ответил мне улыбкой:

— Ты спросил — я сказал.

Мы перешли к сыру, и я задал ещё один вопрос:

— Теперь о самоубийствах. Кто они — самоубийцы?

— Пабджой доложил министру версию самоубийства Маршана с моей подачи, — признался Отто, — Это довольно просто. Самоубийство обычно свидетельствует о душевной депрессии. То есть: этот мир для меня недостаточно хорош. Альтернатива: я недостаточно хорош для этого мира. И то и другое — явления нездоровые. Душевная болезнь — понимаешь? Поэтому логика самоубийцы не поддается никаким резонам и аргументам. Докажи человеку, решившему покончить с собой, что он достаточно хорош для этого мира, заставь его жену, детей, мать, делового партнера твердить ему денно и нощно, что он прекрасный малый — и что из этого выйдет? Он-то лучше знает, как обстоит дело, и лезет в петлю! Отчаяние буквально затопляет его, депрессия оборачивается злостью против всех и вся, а смерть — наказанием для них: пусть чувствуют свою вину. Как правило — самоубийцы — больные люди, это видно. Грустные, отрешенные, беспокойные…

— У Маршана этих признаков не было? Ты уверен?

— Уверен. Это моя работа — знать такие вещи. Маршан — самоубийца единственного известного нам противоположного типа. Здоровый человек, доведенный до отчаяния внешними обстоятельствами. Эти обстоятельства спровоцировали внутренний конфликт, которого он не вынес. Возможно, он был храбрым человеком, но не видел достойного выхода из положения, в которое попал. Как, к примеру, шпион, который предпочитает умереть и унести в могилу свой секрет, потому что знает, что иначе его вынудят сознаться. Или отец семейства, смерть которого избавит его близких от бесчестья.

— А в случае с Маршаном…

— А в случае с Маршаном… — круглое, розовое лицо Отто приблизилось к моему, насколько позволяли размеры стола, пухлый палец постучал о белую скатерть, — Скорее всего, он был чьим-то агентом и зашел в тупик. Голову готов прозакладывать.

Возразить мне было нечего.