Летучая мышь

ГЛАВА 8

Ровно в два я был на бульваре Мальзерб. Меня встретил высокий седовласый господин с изысканными манерами — прямо посол в отставке.

— К вашим услугам, месье Пэррот, — приветствовал он меня. — Напомню: к тому, что будет мною сказано, прошу ничего не добавлять от себя.

Он указал мне на стул в маленьком кабинете и сам уселся за изящный, украшенный золоченой бронзой письменный стол: спина прямая, руки покоятся на столе, взгляд устремлен в лицо собеседнику. Впечатляющая фигура.

— Вы ведь работали с Андре Маршаном в течение четырех лет, в министерстве колоний и позже, когда он стал министром внутренних дел…

— Верно. Но знал его много раньше, примерно с сорок пятого года когда оба мы оказались в политических кругах.

— Он, видимо, был незаурядным человеком.

— Конечно. Блестящий ум, невероятная работоспособность.

— Работать с такими людьми обычно нелегко.

— С ним было трудно.

Я помедлил с дальнейшими расспросами в надежде, что де Монтан сам расскажет что-нибудь, но он хранил молчание.

— В каком смысле трудно?

— Он был очень требователен. Ждал безоговорочной преданности, ему принадлежало все ваше время, все ваши силы. Не прощал ошибок, считал, что его помощники обязаны схватывать все с полуслова. А сам часто не утруждал себя объяснениями, никогда не пытался растолковать задачу.

— И все же вы питали к нему все эти годы сердечную привязанность…

— Наши отношения всегда были корректными, — ответил он холодно, не отводя глаз от моего лица. Похоже, он ненавидел Маршана.

— Господин Маршан отдал многие годы служению Франции, — рискнул я, Его трагический уход — большой удар для всех, кто с ним работал.

Господин де Монтан тщательно обдумал ответ:

— Вероятно, найдутся такие, кому будет его не хватать. Кроме того, эта смерть создала немало проблем для правительства.

— Что вы думаете о его политической карьере?

Тонкая улыбка тронула уголки губ, плечи чуть приподнялись как бы в легком недоумении:

— В ней немало загадок. Каждому известно, что, дважды получив возможность стать премьер-министром Франции, оба раза он её упустил. Становился вдруг несообразительным — на мой взгляд, вполне сознательно.

— Но зачем?

— Чего не знаю, того не знаю. Признаться, я сам не раз искал ответа на этот вопрос. Но ни один ответ не кажется достаточно убедительным.

Я зашел с другой стороны:

— А вам лично Маршан нравился?

После недолгого колебания он ответил:

— Нет. Я всегда не любил людей себе на уме. Их можно уважать, сотрудничать с ними. Но любить человека, душа которого отгорожена от тебя колючей проволокой или, скорее, каменной стеной… Сквозь колючую проволоку хоть что-то видно. Нет уж, увольте.

— Расскажите о его привычках.

— Работал, как машина. На службе проводил семь дней в неделю часов по двенадцать, а то и все четырнадцать, и от персонала требовал того же. Много времени тратил на выслушивание докладов и отчетов. Записывал мало, а то и вовсе ничего, но помнил все. Мог даже в момент острого политического кризиса бросить все и уехать на уик-энд в свой избирательный округ — в Авейрон. Занимался там местными проблемами с той же одержимостью, с какой здесь, в Париже, решал куда более серьезные вопросы.

— Вы находите это странным — что член правительства так предан своим избирателям и заботится об их интересах?

— В нашей стране многие заметные деятели состоят в мэриях небольших городов, однако непосредственную работу за них выполняют местные депутаты. Андре Маршан был исключением — в напряженный политический момент мало кто из политиков решится покинуть Париж. Он же этого не боялся. И, заметьте, ему вовсе не надо было завоевывать голоса в своем округе, народ там и так стоял за него горой.

— Вы находите этому какое-то объяснение?

— Никакого! Разве что стремление к совершенству.

— Вам случалось ездить с ним в Авейрон?

— Весьма часто.

— Что он там делал такого, о чем стоило бы написать?

— Целиком погружался в дела мэрии Родеза, возводил на необыкновенную высоту все эти мелкие проблемы.

— И вы все время проводили с ним?

— На встречи с сельскими избирателями он ездил один, сам садился за руль. Обожал быструю езду.

— Без охраны?

— Охранники раздражали его, как и все остальные сотрудники.

— Что все-таки побудило его к самоубийству?

Снова на тонких губах мелькнула ироническая улыбка, чуть поднялась бровь.

— Может, эмоциональный кризис?

Это был не ответ на мой вопрос, а предложение. Я попробовал проявить настойчивость:

— Но все же есть у вас какое-то мнение, господин де Монтан?

— Не считаю нужным делиться своим мнением даже с представителем столь уважаемого агентства, как "Рейтер".

— Это невеликодушно, — упрекнул я его.

— Возможно. Но не хотелось бы делать достоянием публики то, чего не могу подтвердить фактами. Если Андре Маршан покончил с собой, стало быть, были серьезные причины. Он никогда не делал ничего без достаточных к тому оснований, действовать вслепую или сгоряча было ему несвойственно.

— Охотно верю, — согласился я. — Но какие это причины?

Вместо ответа мой собеседник поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.

— Я вдвойне благодарен вам за эту беседу, господин де Монтан, — сказал я, тоже вставая. — Вас наверняка предостерегали от подобных встреч с журналистами.

— Я сам распоряжаюсь собой, — ответил хозяин, не отрицая моей догадки и не подтверждая её. Мы направились к выходу, но он внезапно остановился.

— Когда Андре Маршан был жив, я не мог понять, что им движет, произнес он, — Когда умер — тоже. Я достаточно стар, чтобы разбираться в людях и осмысливать их поведение. Так вот — Маршан, как политик, не руководствовался ни одним из обычных мотивов: ни амбициями, ни жадностью, ни альтруизмом, ни патриотизмом. Даже особого стремления к власти у него не было. Другое что-то им управляло, — он помолчал, слегка покачивая головой. И вежливо проводил меня до самой двери.

По дороге от дома Монтана к Елисейским полям, где предстояла следующая встреча, я купил маленький атлас и, раскрыв его на карте округа Авейрон, погрузился в её изучение.

…Она, должно быть, только что пришла в "Колизей" — чуть раньше назначенного срока. И сидела в своем красном пальто за угловым столиком, лицом к двери. Очень прямая, тонкое лицо, впалые щеки, черные волосы подобраны в узел. Все соответствовало хрипловатому голосу в телефонной трубке. Пока я шел к ней, она пристально смотрела на меня и ни тени одобрения не прочел я в её взгляде. Женщина за пятьдесят, для которой общение с людьми — проблема.

— Я Джордж Пэррот. Спасибо, что пришли. Простите, что заставил вас ждать. Недолго, надеюсь?

— Ничего страшного, — её рукопожатие было вялым, глаза на миг встретились с моими, и тут же взгляд ускользнул. Она успела заказать рюмку анисовой водки и уже выпила. Я сел за столик, попросил принести чаю для себя и ещё одну рюмку для дамы и послал ей неотразимую, как я надеялся, улыбку. Анни Дюпюи не улыбнулась в ответ. Вытряхнула из пачки сигарету жестом заядлого курильщика, для которого норма — три пачки в день и закурила. Нервная кошка, видавшая на своем веку много зла от людей.

— Уверен, что вас предостерегали от встречи со мной, — я взял быка за рога.

— А вы как думали?

— Почему власти не хотят обсуждать самоубийство Маршана?

В душе сидевшей напротив женщины бушевали страсти — я сразу это почувствовал. Она была накалена до предела, слова вырывались у неё с трудом, будто под давлением в дюжину атмосфер, в голосе клокотали боль и ярость.

— Им правда не нужна, они её боятся, — слово "они" она будто выплюнула. Чистая истерика — неужели эта женщина живет в таком напряжении постоянно?

— Какая правда?

— Такая правда, что министр был после войны самой яркой политической фигурой. Ему следовало стать премьер-министром или даже президентом республики. Но им не нужен был честный человек, не запятнанный коррупцией, который никогда не стал бы заигрывать с левыми.

Она придавила в пепельнице едва начатую сигарету и тут же закурила следующую.

— "Они" — это кто?

— Вся эта банда. Голлисты, конечно. И коммунисты тоже. Министр часто мне повторял: "Морис Торез и мафия объявили мне войну, они меня когда-нибудь прикончат". И прикончили — сами видите.

— Но он совершил самоубийство, мадемуазель, разве это не так?

— А! Самоубийство самоубийству рознь. Допустим даже, что он это сделал — так спросите себя, почему столь блестящий, столь удачливый человек пошел на такое? Вы задавали себе этот вопрос?

Она допила вторую рюмку. Я выбрал из скупой закуски, которую поставил передо мной официант, маслину и предложил ей закусить, но она отказалась.

— Может, сердечные неурядицы? — сделал я ход конем.

— Ну уж нет! — почти выкрикнула она.

— Откуда такая уверенность?

— Знаю — и все!

Я спросил, когда она в последний раз видела министра, но вопрос как бы не был услышан. Однако я не сдался:

— Вы встречались с ним после 1962 года, когда перестали работать у него?

— Конечно, — сказала она, в голосе мне почудилось легкое колебание.

— Позвольте вас спросить — почему после девяти лет работы с ним вы уволились?

— У нас были… другие отношения.

— Тем более вы могли бы знать причину, побудившую его свести счеты с жизнью.

— Никто не знает её лучше меня. Ни один человек!

Я старался разговаривать с ней как можно мягче, хотя понимал, что это дикое существо вряд ли можно подкупить лаской или подачками. Она находилась в состоянии ожесточенной войны со всем миром и готова была расцарапать каждого, не разбирая, друг это или враг — лишь бы оказался в пределах досягаемости её когтистых лап.

— Так скажите, мадемуазель, почему умер Андре Маршан?

Еще одна сигарета судорожно потушена, ещё одна закурена. Руки её тряслись, она никак не могла поднести спичку к концу сигареты.

— Возьмите мне, пожалуйста, ещё рюмку, — не попросила, а скорее потребовала она. Заказав выпивку, я помолчал, не решаясь повторить свой вопрос.

— Откуда мне знать — может, вы собираетесь написать о нем очередной пасквиль, облить его грязью?

— Поверьте, это не так, — сказал я. — Меня самого страшно удивила та недоброжелательность, которую высказали по отношению к министру все, с кем мне довелось говорить. Хотелось бы услышать непредвзятое мнение. Я собираюсь рассказать людям правду.

Но и после этих слов Анни Дюпюи продолжала смотреть на меня с подозрением. Вероятно, она больше не верила никому. Скинув пальто с плеч, она повесила его на спинку стула. Ее можно ещё было счесть привлекательной, хотя наверняка она изменилась с тех пор, как министр обратил внимание на эту женщину с огромными голубыми глазами и колючим, непримиримым нравом.

Еще и сейчас его можно было понять.

— Они его довели, — в голосе её прозвучала даже радость какая-то, будто она тысячи раз пыталась про себя решить эту загадку и пришла, наконец, к окончательному выводу.

— Кто довел?

— Коммунисты. Их дружки. У них же всюду дружки, даже в министерстве иностранных дел. Да-да, — кивнула она убежденно, — Министр сам мне говорил.

— А зачем им это было надо?

— Потому что им претит честность и порядочность. Потому что он был для них первейшим врагом.

— Но как им это удалось? Что такого они могли сделать, чтобы заставить его… — я оборвал фразу, опасаясь какой-нибудь вспышки. Она единым глотком осушила рюмку:

— Они распускали о нем всякие слухи. Мерзкие, грязные. — Слезы выступили у неё на глазах, покатились по щекам. Она будто и не заметила этого, замолчала, ушла в себя. Напрасно я ждал продолжения.

— Что они о нем говорили?

— Будто он был коллаборационистом и тайным агентом гестапо. — Эти слова дались ей с немалым трудом.

— Я слышал об этом и ни на минуту не поверил, — сказал я. — Не могу понять, откуда пошла такая молва?

— Да от коммунистов же!

— Но когда газета "Либерасьон" затеяла кампанию против Маршана, "Юманите" её не поддержала. А что им стоило, если они имели против него зуб?

Но таким пустяком, как факт, её нельзя было сбить с придуманной ею версии:

— Они не дураки, эти коммунисты, они предоставили гробокопателям из "Либерасьон" проделать всю грязную работу, а сами вышли чистенькими.

— Слышали вы о Марке Сегюре?

— Еще бы! Кому-то он здорово насолил. Все знали, что его убили. Туда ему и дорога, каналье, избавились, слава Богу.

Не терпящим возражения тоном она потребовала ещё рюмку, и я заказал. Постепенно, с неимоверным трудом, по капле я вытянул из этой издерганной алкоголички все, что она знала или полагала, что знает об Андре Маршане ослепительном герое, который ворвался в жизнь обыкновенной хорошенькой девочки, осветил её на миг своими лучами и оставил во тьме и в руинах.

Она повстречала его впервые, когда работала в министерстве транспорта и это было в пятьдесят третьем, он заметил её, назначил своим личным секретарем. Вот тогда и настал час её славы, её преданного служения хозяину: она угадывала его желания, защищала от ненужных людей, постепенно стала его доверенным лицом, опорой, и в конце концов любовницей. Ему, несомненно, их связь принесла кое-какой комфорт, для неё же была равноценна самой жизни. Теперь уже не узнать, когда Маршан начал уставать от нее. Вероятно, когда она стала слишком требовательной. Неуравновешенность и истеричность, должно быть, проявлялись и в те времена, когда они были вместе, но нетрудно представить, как подобная женщина восприняла первые признаки охлаждения. Наверняка устраивала бурные сцены в кафе или в квартире, где происходили их тайные встречи. Случилось в конце концов неизбежное — Маршан от неё избавился. Безжалостно — это уж точно. Но не так уж грубо, раз она не утратила своей преданности, веры в него, обожания. Их встречи после того, как её в 1968 году уволили — явный вымысел — они наверняка не виделись с тех пор. Возможно, впрочем, что и всю историю она выдумала. Этого я тоже не исключал.

Рассказывая, она пила. Алкоголь замедлял её речь, но без него она и вовсе не стала бы говорить.

— Эти сплетни, которые о нем ходили, — рассказывала она, — Нет, ей не известно, что служило поводом, но распространяли их коммунисты, это точно. Нет, конкретно министра ни в чем не обвиняли — говорили что-то о его дружеских отношениях во время войны с одним человеком, который потом оказался предателем. Кто был этот человек и где это все происходило, она не знает. Но она этому не верит, потому что министр сам поклялся ей, что ничего такого не было. Нет, ей он не лгал — такого просто быть не могло. Последнее было сказано с гневом, и я осторожно ретировался с минного поля, на которое чуть было не ступил. Больше всего её воспоминания касались его работы. Бесконечной работы. И были краткие мгновения радости, разделенного счастья — когда она утешала его, успокаивала, снимала напряжение. Да, в Авейрон он иногда брал её с собой, это были их лучшие дни. Ночью они могли спать вместе в отеле, у него в номере или у нее, там тебе не Париж, никакого риска. Потому что на горизонте вечно маячила его жена. Она умерла три года назад, — сказала Анни Дюпюи. — Но и раньше жена ничего не значила.

— Для него существовала только одна женщина — всего одна! — первый и единственный раз я увидел, как улыбка тронула её губы, сузила глаза красивая, нежная улыбка. И тонкая рука оттянула шифоновый шарфик, повязанный на шее — это был трогательный и будто призывный жест.

Во время этих поездок ей приходилось много работать, поэтому она не могла повсюду сопровождать его. В мэрии Родеза у неё был кабинет там она разбирала почту, договаривалась о встречах, сортировала посетителей — пока он разъезжал по всей округе, произносил речи на митингах. А где он бывал? Да повсюду, это большой округ. И повсюду его обожали, просто боготворили. Неужели он заезжал и в такие крохотные поселки как, скажем, Вильфранш или Мило? — я припомнил карту. Ну, конечно, заезжал, он любил деревни, старые церкви. Великолепно разбирался в архитектуре. А куда он ездил чаще всего?

Наша беседа становилась чересчур похожей на допрос, моя собеседница ничего не замечала: воспоминания о счастливом прошлом окутали её как туман, она смягчилась, спрятала когти.

— Да повсюду, — сказал она задумчиво, — в Корд, в Северак, в Конш чаще всего в Конш, пожалуй.

— А почему?

— Там такое красивое аббатство, он часто ездил туда посмотреть, как движутся реставрационные работы.

— Вы тоже ездили с ним?

— Нет, мне приходилось работать

Ее эмоции достигали меня как волны, стаккато, я чувствовал себя исповедником — однако информации во всем этом было немного, лишь воспевание покойного и горький плач по невозвратимому прошлому, которое отнюдь не было столь уж прекрасным, как ей теперь представлялось.

— Мадемуазель, вы так добры, вы очень мне помогли. Могу я вам позвонить в случае надобности?

— Да.

Я оплатил всю её выпивку и проводил до метро. Глядя ей вслед, я подумал, что знаю теперь Андре Маршана немного больше, чем до этого свидания, а нравится он мне значительно меньше.