Либеральный фашизм

Глава 8. Экономика либерального фашизма

В последние годы либералам удалось сформулировать общепринятую точку зрения в отношении экономики: «корпорации слишком сильны», они «мертвой хваткой» держат за горло «систему», которая до основания поражена развращающим влиянием коммерции. Все либеральные периодические издания в Америке, от Nation и New Republic до New York Times, в той или иной степени разделяют эту точку зрения. Чем левее, тем в более карикатурной форме выражается позиция по этому вопросу. Так, например, в 2000 году Билл Мар появился на национальном съезде Республиканской партии в дешевом спортивном костюме с корпоративными логотипами, намекая на то, что республиканцы являются марионетками Уолл-стрит или чем-то в этом роде. Арианна Хаффингтон[509] якобы перешла из правого лагеря в левый вследствие отвращения к корпоративным «свиньям у корыта». Уильям Грейдер, Кевин Филлипс, Роберт Райх, Джонатан Хайт и все остальные ностальгирующие по Чарльзу Бирду «левые» американцы придерживаются аналогичных взглядов. Нас убеждают, что корпорации являются правыми по своей сути, и если их не остановить, то благодаря этим вредным и безответственным организациям мы окажемся в опасной близости к фашизму. Благородная борьба с этими нечестными «корпоративными казначеями» стала частью вечной битвы за то, чтобы фашизм (каким бы расплывчатым ни было это понятие) не смог прийти к власти.

В начале 1930-х годов сложилась традиция видеть в представителях крупного бизнеса — «промышленниках», «экономических роялистах» или «финансовой верхушке» — настоящих волшебников из фашистской «страны Оз». Современные либералы — это всего лишь последние преемники этой традиции. Например, в склонных к заговорам левых кругах считается хорошим тоном называть «нацистами» республиканцев в целом и Джорджа Буша в частности. Такие обвинения предположительно основываются на широко распространенной легенде о том, что дедушка Буша принадлежал к числу промышленников, которые «финансировали» Гитлера[510]. Но даже за пределами этого «малярийного болота» мысль о том, что либералы должны внимательно следить за тяготеющим к фашизму крупным бизнесом, ни у кого не вызывает сомнений. Роберт Ф. Кеннеди-младший писал об этом: «Подъем фашизма в Европе в 1930-е годы позволяет увидеть, как власть корпораций может подорвать демократию». Муссолини сетовал, что «фашизм на самом деле следовало бы называть корпоративизмом». Сегодня Джордж Буш и его приспешники относятся к нашей стране, как к мешку с призами для «баронов-разбойников». Так считает огромное количество людей. По словам Нормана Мейлера, Америка уже стала «почти фашистским» обществом, которым управляют корпорации и их прислужники из Республиканской партии. Политолог Теодор Лоуи заявил, что республиканцы — это «дружелюбные фашисты, главное стремление которых — объединение правительства и корпораций». Канадский писатель Джон Ралстон Саул утверждает в своей книге «Бессознательная цивилизация» (The Unconscious Civilization), что мы живем в корпоративистском фашистском обществе, но не хотим этого видеть. Саул сетует, что руководители корпораций по большей части «верные последователи Бенито Муссолини»[511].

Данный коллективный диагноз во многом верен, однако эти люди, претендующие на роль врачей, неправильно определили как симптомы, так и саму болезнь. В своей постоянной готовности дать отпор фашизму представители левых сил на самом деле создали его, хотя это и фашизм с дружелюбным лицом. Подобно средневековому врачу, который считал, что ртуть излечивает безумие, они только способствуют болезни, которую надеются преодолеть. Хорошая медицина, как и хорошая экономика, основывается на отказе от недоказанных домыслов. Тем не менее в течение почти столетия представители левого фронта и либералы используют руководства, в которых содержится множество утверждений, противоречащих фактам. Эти мифы образуют запутанный клубок. Как отдельные нити в него вплетены явно ложные представления о том, что крупный бизнес по своей сути является правым или консервативным (в американском понимании); что европейский фашизм был инструментом крупного бизнеса и лучший способ не допустить разлагающего влияния деловых кругов на правительство заключается в жестком контроле всех аспектов их деятельности со стороны правительства.

На самом деле, если определять термины «правый» или «консервативный» согласно принятой в Америке практике ассоциировать эти понятия с поддержкой власти закона и свободного рынка, то можно утверждать, что чем «правее» некоторое предприятие, тем оно менее фашистское. Между тем применительно к экономической политике по мере приближения к центру современной американской политической системы мы оказываемся все ближе к настоящему фашизму. Если считать, что слева у нас находится социализм, а справа — принцип свободы торговли, то истинными фашистами оказываются избегающие прямых высказываний центристы из совета руководства Демократической партии и Института Брукингса, потому что именно они основываются на типичном для фашизма принципе «третьего пути», который не является ни левым, ни правым[512]. Еще важнее тот факт, что эти мифы увековечивались специально для того, чтобы ускорить преобразование американского общества как раз в такое фашистское (или корпоративистское) государство, против которого выступают либералы. В определенной степени мы действительно живем в фашистской «неосознающей цивилизации», но мы оказались в ней благодаря сознательным усилиям либералов, которые заинтересованы в таком положении вещей[513].

Миф о том, что фашизм — это один из инструментов крупного бизнеса, был одним из самых популярных в прошлом веке. Его многократно использовали голливудские режиссеры, огромное количество журналистов и целые поколения ученых (исключение составляли историки, специализировавшиеся в данной области). Но, как сказал Честертон, заблуждения не перестают быть заблуждениями просто потому, что они становятся модными.

Доктринерский марксизм-ленинизм определял фашизм как «наиболее реакционную и открыто террористическую разновидность диктатуры финансового капитала, установленной империалистической буржуазией для того, чтобы сломить сопротивление рабочего класса и всех прогрессивных элементов общества». Троцкий, поклонник Муссолини, признавал, что фашизм — «движение плебейское по своей сути», но при этом оно всегда «направляется и финансируется влиятельными капиталистическими кругами»[514]. Такое толкование было предопределенным, поскольку к 1920-м годам коммунисты уверовали в то, что они являются свидетелями значительно запоздавшего краха капитализма. В соответствии с пророчествами Маркса предполагалось, что капиталисты не просто исчезнут с наступлением новой социалистической эпохи, а будут бороться за свои интересы. Когда фашизм в Италии оказался успешным, провидцы-коммунисты просто заявили: «Свершилось!». На IV конгрессе Коминтерна в 1922 году, менее чем через месяц после «похода на Рим» (задолго до консолидации власти в руках Муссолини), собравшиеся вместе коммунисты признали эту интерпретацию правильной, почти не вдаваясь в детали данного вопроса.

Слух о том, что их бывший товарищ предал движение за «тридцать сребреников», который распространили побежденные итальянские красные, сделал этот миф еще более правдоподобным. Убежденные в том, что только они одни были на стороне народа, красные отвечали на каждое политическое поражение вопросом: «Cui Bono?» («Кому это выгодно?»). Подразумевалось, что это было выгодно правящим капиталистам. Таким образом, слово «фашизм» стало употребляться сплошь и рядом в качестве ярлыка для обозначения «отчаявшихся капиталистов».

С тех пор всякий раз, когда левые силы терпели политическое поражение, они кричали: «Фашизм!» — и утверждали, что все дело в «жирных котах», которые тайно дергают за ниточки. Макс Хоркхаймер, марксист фрейдистского толка из Франкфуртской школы, заявил о том, что антикапиталистические теории фашизма просто не стоило принимать в расчет: «Тому, кто не готов говорить о капитализме, не следует заводить речь о фашизме». «В основе всех социалистических теорий фашизма, — пишет историк Мартин Китчен, — лежит мысль о тесной связи между фашизмом и промышленностью». Генри Эшби Тернер из Йельского университета называет это «идеологической смирительной рубашкой», которая ограничивает практически всех ученых, испытавших влияние марксизма. «Почти все без исключения... эти труды, подобно работам ортодоксальных марксистов, отличаются чрезмерной зависимостью от сомнительных, если не мошеннических, научных теорий, а также вопиющим искажением фактографической информации»[515]. В самом деле, нет никаких доказательств того, что Муссолини был «пешкой» монолитного «крупного капитализма». Поддерживая фашизм в неодинаковой степени, крупный бизнес был разобщен до тех пор, пока Муссолини не захватил власть. Кроме того, многие фашистские интеллектуалы открыто презирали капитализм и экономику свободной конкуренции.

Эта социалистическая мифология приняла еще более грубые формы с появлением нацизма. Успех Гитлера ужаснул коммунистов, но не потому, что сами они были тихими и безобидными. Тактики нацистов в 1920-е годы были не более варварскими, чем тактики коммунистов. Красных привел в ужас тот факт, что «коричневые» добились больших успехов, чем они сами. Подобно тому, как представители торговой сети «Мэйси» поливали грязью владельцев магазина «Гимбелс», большевики и их сторонники развернули отчаянную кампанию по дискредитации нацизма. Марксистские пророчества также оказались весьма эффективными средствами пропаганды. Сталин лично отдал приказ никогда не использовать слово «социалист» применительно к фашистам (несмотря на то что фашисты обычно относили себя к социалистам) и позже в соответствии с доктриной социал-фашизма поручил своим последователям называть все конкурирующие прогрессивные и социалистические идеологии «фашистскими». Между тем периодические издания левого толка в Германии и во всех западных странах стали распространять ложные слухи о том, что «безумного капрала» и его коричневорубашечников финансируют немецкие промышленники. Благодаря успеху этой пропагандистской кампании либералы продолжают связывать капитализм и нацизм, крупный бизнес и фашизм.

Как мы уже убедились, это полный вздор. Национал-социалистическая немецкая рабочая партия была во всех отношениях массовой популистской партией. Ее лидеры постоянно делали характерные для социалистов громкие заявления о необходимости отнять богатство у богатых. В гитлеровской Mein Kampf содержится множество нападок на «жаждущих дивидендов бизнесменов», «жадность», «жестокость» и «близорукая ограниченность» которых разрушали страну. Гитлер решительно встал на сторону профсоюзного движения в борьбе против «бесчестных работодателей». В 1941 году он все еще называл представителей крупного бизнеса «разбойниками» и «хладнокровными стяжателями», которые постоянно жалуются на то, что им не удается добиться своего. Когда левые заявили, что Гитлер получает финансовую помощь от капиталистов, он ответил, что это не более чем «грязная ложь». В частности, представители немецких левых сил утверждали, что довольно известный капиталист Гуго Стиннес является тайным покровителем Гитлера. Это обвинение до сих пор не имеет подтверждения. Услышав об этом, Гитлер пришел в ярость. Ведь до этого он очернял Стиннеса в своих речах и статьях в течение достаточно продолжительного времени. Мнение Стиннеса о том, что проблемы Германии решит улучшение экономического положения, а не политическая революция, Гитлер считал кощунственным[516].

Также необходимо признать, что, когда Гитлер был первым среди равных в нацистской партии в 1920-е годы, его товарищи тоже высказывались в поддержку «движения». И рядовые радикалы из «старой гвардии» были популистами, решительно настроенными против представителей крупного бизнеса. После захвата власти радикалы из профсоюза нацистской партии пригрозили поместить ведущих представителей деловых кругов в концентрационные лагеря, если они не увеличат заработную плату рабочим. Вряд ли подобного можно было ожидать от партии, которую спонсировал крупный бизнес все это время.

По данным авторитетного исследования Генри Эшби Тернера, на протяжении 1920-х годов нацисты не получали сколько-нибудь существенной поддержки от немецких (или иностранных) промышленников. Некоторые успешные профессионалы, коммерсанты и представители малого бизнеса оказывали номинальную финансовую поддержку, но это, как правило, было обусловлено причинами неэкономического характера, такими как ярый антисемитизм и популистский экстаз. Главными источниками пополнения казны нацистов были членские взносы и небольшие пожертвования сочувствующих. Остальную часть составляла выручка от продажи пользовавшихся спросом в 1920-е годы аналогов наклеек на бампер и футболок. Нацисты продавали на улицах коричневые рубашки и флаги национал-социалистической партии. Они также размещали свою символику на пачках сигарет (несмотря на ненависть Гитлера к ним) и даже на маргарине. Они брали деньги за посещение партийных митингов, которые на самом деле представляли собой молодежные «мероприятия». Представители иностранных СМИ также платили за интервью с Гитлером, что приносило все больший доход по мере роста его известности. «По сравнению с постоянным притоком денег в виде членских взносов и различных пожертвований от рядовых нацистов, — поясняет Тернер, — средства, которые попадали в партийную казну при участии крупного бизнеса, имели в лучшем случае второстепенное значение»[517].

Если Гитлер и принимал какую-то финансовую поддержку от богатых доноров, то, скорее, из-за стремления к радикальному шику, а не из желания сохранить капиталистическую систему. Эдвина Бехштайна и Гуго Брукманна часто называют в числе тех, кто оказывал нацистам материальную помощь. Но они были связаны с Гитлером только через своих жен, Элен и Эльзу. Эти дамы бальзаковского возраста были представительницами высшего общества Мюнхена. Хотя они всегда соперничали, их объединяли любовь к вагнеровской опере и страстное увлечение пылким радикалом, который заставлял их испытывать экстаз, когда, посещая их салоны, оставлял в прихожей свой пистолет в кобуре и кнут и проявлял осведомленность в самых разных вопросах — от Вагнера и большевизма до евреев. Каждую из дам приводили в ярость слухи о том, что кнут Гитлеру подарила ее соперница. На самом деле Гитлер получил в подарок по кнуту от каждой из них и при этом уверял и ту, и другую, что носит с собой именно ее подарок. Такие истории больше напоминали отчет Тома Вулфа об организованном Леонардом Бернштейном мероприятии по сбору средств для «Черных пантер», чем заседание некого тайного общества, на котором отпрыски международного капитализма планировали использовать Гитлера как меч для отражения «красной угрозы». В итоге мужья вложили в любимый проект своих жен некоторое (но не очень значительное) количество денег. А Гитлеру по-прежнему приходилось ездить на выступления в кузове старого пикапа.

Многие либералы правы, негодуя по поводу сговора правительства и корпораций. Небезосновательно и их осуждение особых условий для корпораций Halliburton и Archer Daniels Midland, которые свидетельствуют о подступающем фашизме. При этом они совершенно не понимают, что это та система, которую они создали. Это та система, которая им нужна. Это система, в поддержку которой они выступают.

Любое обсуждение экономических вопросов в настоящее время обычно характеризуется двухпартийным идиотизмом. Демократы хотят «обуздать» корпорации, в то время как республиканцы заявляют о своей приверженности интересам деловых кругов. Проблема заключается в том, что приверженность интересам деловых кругов вряд ли может считаться тождественной поддержке принципов свободного рынка, в то время как стремление «обуздать» корпорации создает как раз такой климат, который либералы осуждают как фашистский.

Фашистская сделка выглядит примерно так. Государство говорит промышленнику: «Ты можешь продолжать заниматься делами и владеть своими заводами. В знак сотрудничества и единства мы даже гарантируем тебе прибыль и отсутствие серьезной конкуренции. Взамен мы ожидаем согласия с нашей политической программой и помощи в ее осуществлении». Моральное и экономическое содержание программы зависит от характера режима. Представители левых сил, основываясь на поддержке немецкими деловыми кругами нацистской военной машины, пришли к выводу, что деловые круги всегда поддерживают войну. Точно такого же мнения они были и об американских бизнесменах после Первой мировой войны, утверждая, что, поскольку производители оружия получили выгоду от войны, ответственность за нее ложилась на военную промышленность.

Возникает большое желание назвать кровосмесительные отношения между корпорациями и властными структурами фашистскими. В сущности, я делаю это прямо сейчас. Проблемы начинаются, если видеть в таких договоренностях правую сущность[518]. Если сговор крупного бизнеса и правительства рассматривать как факт правого толка, то Франклин Делано Рузвельт был консерватором. Если корпоративизм и пропагандистский милитаризм объявить фашистскими, то фашистами следует назвать Вудро Вильсона и тех, кто воплощал в жизнь «Новый курс». Если считать представителями правого лагеря или консерваторами тех, кто выступает за свободный рынок, конкуренцию, права собственности и другие политические ценности, отражающие изначальные намерения американских отцов-основателей, то крупный бизнес в фашистской Италии, нацистской Германии и Америке времен «Нового курса» не был правым; он был левым, и он был фашистским. Более того, он по-прежнему является таковым.

С самого начала «Прогрессивной эры» реформаторы создали целую армию «соломенных чучел»[519] и сотворили множество мифов для того, чтобы оправдать размывание границы между бизнесом и государственной властью. Согласно учебнику по основам гражданственности Эптон Синклер и его коллеги — «разгребатели грязи» породили волну общественного негодования против жестоких злоупотреблений в мясоконсервной промышленности, в результате чего Тедди Рузвельт и его коллеги-прогрессивисты быстро обуздали вышедшую из-под контроля промышленность. Точно в таком же ключе подаются достижения других «разгребателей», в том числе симпатизировавших Муссолини культовых журналистов Иды Тарбелл и Линкольна Стеффенса. Эта история передается из поколения в поколение студентами факультетов журналистики, которые мечтают предать суду общественности преступления корпораций, способствуя тем самым проведению правительственных «реформ».

Проблема в том, что это совершенно неверно. И этот факт открыто признавал сам Синклер. «С исторической точки зрения система контроля качества производимого мяса была создана по просьбе владельцев мясокомбинатов, — писал Синклер в 1906 году. — Она поддерживается и оплачивается гражданами Соединенных Штатов в интересах владельцев мясокомбинатов». Историк Гэбриэл Колко соглашается: «Суть дела, конечно, в том, что крупные мясокомбинаты были сторонниками законодательного регулирования отрасли, особенно когда принимаемые постановления в первую очередь затрагивали их бесчисленных мелких конкурентов». Представитель «большого мяса» (как мы могли бы назвать это сегодня) заявил Конгрессу: «Мы всегда были сторонниками расширения контроля за качеством мяса, а также принятия санитарных норм, которые позволят создать наилучшие условия для обеспечения качества». Крупнейшие производители мясных продуктов понимали, что система федерального контроля станет эффективным инструментом продвижения их продукции на рынке и в конечном счете — отраслевым стандартом. Мелкие фирмы и мясники, которые завоевали доверие потребителей, будут вынуждены нести обременительные затраты для соблюдения данных требований, в то время как крупные фирмы не только смогут покрывать расходы эффективнее, но также получат возможность позиционировать свои продукты как более качественные в сравнении с продукцией несертифицированных производителей[520].

Эта история неоднократно повторяется на всем протяжении «Прогрессивной эры». Пользовавшиеся дурной репутацией владельцы крупных предприятий сталелитейной промышленности — наследники «баронов-разбойников» XIX века — по большей части приветствовали государственное участие в делах отрасли. Всем известна история о том, как правительству пришлось вмешаться, чтобы ограничить аппетиты хищных монополий. На самом деле все было почти наоборот. Крупные производители стали очень испугались, решив, что свободная конкуренция приведет к разрушению их хищных монополий, поэтому они попросили помощи у правительства, которое с радостью пошло им навстречу. Руководство корпорации U.S. Steel, в состав которой входило 138 сталелитейных заводов, было озадачено падением прибыли компании в условиях жесткой конкуренции. В ответ председатель U.S. Steel, судья Элберт Гэри, созвал в 1907 году в отеле Waldorf-Astoria совещание ведущих металлургических компаний, чтобы подписать «джентльменское соглашение» о фиксации цен. Представители министерства юстиции Тедди Рузвельта присутствовали на этой встрече. Тем не менее принятые соглашения не принесли желаемых результатов, так как некоторые фирмы в нарушение договоренности реализовывали свою продукцию по заниженным ценам. «Потерпев неудачу в области экономики, — отмечает Колко, — руководство группы компаний U.S. Steel было вынуждено обратиться к политике». К 1909 году стальной магнат Эндрю Карнеги высказался на страницах New York Times в пользу «государственного контроля» в сталелитейной промышленности. В июне 1911 года судья Гэри заявил, обращаясь к Конгрессу: «Я считаю, что нам необходимо прибегнуть к принудительной гласности [социализации] и государственному контролю... даже в вопросах ценообразования». Демократы, продолжавшие цепляться за теорию классического либерализма, отклонили это предложение как «наполовину социалистическое»[521].

Достаточно взглянуть на «Обетование американской жизни» Кроули, чтобы понять, что прогрессивная экономическая система была фашистской по своей сути. Кроули с презрением относился к конкуренции. Правительственные меры против трестов были дурацкой затеей. Кроули считал, что, если корпорация укрупнилась настолько, что стала монополией, ее не следовало разделять; скорее, ее следовало национализировать. «Крупный бизнес вносит огромный вклад в американскую экономику, чтобы повысить ее эффективность», — пояснял он. «Сотрудничество» было девизом Кроули. «Все цивилизованные общества должны стремиться к замене методов ведения конкурентной борьбы на сотрудничество»[522], — писал он. С философской и практической точек зрения Кроули выступал против самого принципа нейтрального господства права по отношению к бизнесу. Так как целью любого законодательства в конечном счете являлось обеспечение преимущества одних интересов над другими (точка зрения, возрожденная критически настроенными теоретиками в области права более чем столетие спустя), государство должно отказаться от принципа нейтралитета, заменив его «национальной» программой, которая исходит из преимущества общественного блага перед личным.

Как мы уже знаем, Первая мировая война оказалась прекрасной возможностью для реализации программы Кроули. Крупный бизнес и администрация Вильсона сформировали Совет национальной обороны, который, по словам Вильсона, предполагал реорганизацию «всего механизма промышленности... наиболее эффективным способом». «Мы надеемся, — пояснял глава Hudson Motor Car Company Говард Коффин в письме к руководству компании Du Pont, — что нам удастся заложить основы для этой тесно сплоченной структуры, промышленной, гражданской и военной, которая, как понимает каждый здравомыслящий американец, имеет не меньшее значение для будущей жизни этой страны в мирное время и в делах торговли, чем в возможной войне»[523].

Когда началась война, преимущественно на основе Совета национальной обороны было сформировано Военно-промышленное управление. Возглавляемое «людьми, работавшими за доллар в год» из мира финансов и бизнеса, Военно-промышленное управление устанавливало цены, торговые квоты, заработную плату и, конечно же, прибыль. Торговые ассоциации создавались в духе синдикализма. «Бизнес определял границы своего влияния, налаживал связи и управлял процессом собственного подчинения государству», — писал член Военно-промышленного управления Гросвенор Кларксон, который фиксировал эти события. Целью данной инициативы являлась «концентрация торговли, промышленности и всех полномочий правительства». «Историки пришли к выводу, — пишет Роберт Хиггс, — что эти бизнесмены, ставшие чиновниками, использовали свое положение для создания и реализации аналогов картельных соглашений в различных отраслях промышленности»[524].

Многие промышленники хотели, чтобы Военно-промышленное управление продолжало действовать после Первой мировой войны, и политики, в том числе Герберт Гувер, пытались исполнить их желания. Война, какой бы ужасной она ни была, доказала эффективность национального планирования. Стюарт Чейз, который придумал словосочетание «Новый курс», главным образом ссылался на две модели, с которых необходимо было брать пример Америке: советский Госплан и «военный коммунизм» периода Первой мировой войны. Рексфорд Тагуэлл констатировал, что невмешательство «растаяло в яростном свете новой националистической концепции»[525].

Пропаганда «Нового курса» (направленного против «баснословно богатых злодеев» и им подобных), напротив, была всего лишь попыткой Рузвельта воссоздать корпоративизм последней войны. Адепты «Нового курса» предлагали всем отраслям промышленности самостоятельно составлять кодексы «честной конкуренции», призванные регулировать их деятельность (во многих случаях такие предложения были ответом на соответствующие просьбы). Национальная администрация восстановления прикладывала еще больше усилий, принуждая представителей различных отраслей промышленности устанавливать единые цены и совершать иные сговоры. Национальная администрация восстановления утвердила 557 основных и 189 дополнительных правил, охватывающих примерно 95 процентов всех рабочих промышленых отраслей.

Все эти меры всячески способствовали дальнейшему росту крупного бизнеса и подавлению мелких предприятий. Например, владельцы сетей кинотеатров писали правила таким образом, что частные кинотеатры фактически теряли свою долю рынка, хотя 13 571 из 18 321 кинотеатра в Америке находились в частной собственности. Все больше мелких предприятий разорялись или по крайней мере оказывались в весьма невыгодном положении во имя «эффективности» и «прогресса». Кодексы «честной конкуренции» для предприятий, торгующих хлопком, шерстью, коврами и сахаром, были скопированы («вплоть до последней запятой») с текстов соглашений торговой ассоциации, разработанных администрацией Гувера. И почти в каждом случае крупный бизнес оказался победителем. «Практически во всех правилах, которые мы рассмотрели, — сообщил Кларенс Дэрроу в своем заключительном отчете по деятельности Национальной администрации восстановления Хью Джонсона, — повторялось одно и то же условие... Во многих отраслях промышленности более крупные предприниматели иногда с помощью... [торговой ассоциации], иногда другими способами написали кодексы “честной конкуренции” в собственных интересах, а затем взяли на себя исполнение этих правил. Мы можем полагать, что Рузвельт создал “Новый курс” из соображений заботы о “забытом человеке”. Но, по словам одного историка, “главным... был принцип: кто имеет, тому дано будет”»[526].

Более того, прагматизм и экспериментаторство Рузвельта, которыми так дорожили либералы в то время и которые они ценят сейчас, имели глубокую идеологическую основу: адептам социального планирования следовало позволить делать все, пока они не добьются желаемого результата. Турман Арнольд, теоретик, создавший новую «религию правительства» и директор антитрестовского отдела Рузвельта, ушел от типичной для либералов антипатии по отношению к картелям, монополиям и трестам, сделав акцент на потреблении.

Все это происходило с молчаливого согласия либерального истеблишмента, также известного как «новый класс» менеджеров, экспертов и технократов. Идея заключалась в том, что умные люди должны быть защищены от правил хаотического капитализма и вульгарной политики. «Передовой опыт» из таких областей, как предпринимательство и инженерное дело, следовало применить в политике. Эти схемы были известны под самыми разными названиями: синдикализм, фордизм, тейлоризм, технократия, но основа была одна. Бизнесмены разделяли эту новую общепринятую точку зрения. Джерард Своуп, президент компании General Electric, является типичным представителем бизнес-элиты с присущим ей экономическим мировоззрением. За год до того, как Рузвельт стал президентом, он опубликовал свою экономическую программу под скромным названием «План Своупа» (The Swope Plan). Согласно его концепции правительство должно было согласиться приостановить действие антимонопольных законов, с тем чтобы промышленные предприятия могли договариваться друг с другом и регулировать «производство для потребления». Промышленность станет «работать не как совокупность самостоятельных единиц, но в целом, в соответствии с '‘кодексами честной конкуренции”, выработанными ассоциациями предпринимателей... под контролем некоторого федерального агентства, подобного Федеральной комиссии по торговле». Предполагалось, что с введением «свопизма» (как его называли в правительственных и общественных кругах) на государственном уровне исчезнут все неопределенности для представителей крупного бизнеса и они смогут «идти вперед решительно, а не с опаской»[527].

Характер этого высказывания явно фашистский. Это очевидно сегодня, и тем более было совершенно ясно в то время. Работники аппарата «Нового курса» внимательно изучали корпоративизм Муссолини. Такие издания, как Fortune и достаточно либеральный Business Week, не уставали печатать хвалебные статьи об итальянском «эксперименте». «Корпоративное государство для Муссолини — это то же самое, что и “Новый курс” для Рузвельта», — объявил Fortune. Во время правления Гувера и в начале президентства Рузвельта ведущие независимые экономисты, являвшиеся приверженцами самых различных идеологий, отмечали черты сходства между итальянской, нацистской и американской экономической политикой. Уильям Уэлк, ведущий ученый итальянской фашистской экономики, писал в журнале Foreign Affairs, что кодексы «честной конкуренции» Национальной администрации восстановления кажутся точными копиями их итальянских аналогов, только итальянские фашисты уделяли гораздо больше внимания вопросам социальной справедливости[528].

Взгляд из-за рубежа был во многом таким же. «Нам до сих пор не сообщили, собирается ли Британский совет профсоюзов отказаться от благословления и поддержки американской инициативы по реформированию капитализма теперь, когда режим Рузвельта стал открыто и явно фашистским», — писал в New Leader Феннер Брокуэй, британский пацифист, социалист и журналист. Джузеппе Боттаи, бывший фашистским министром корпораций до 1932 года, написал для журнала Foreign Affairs очерк под названием «Корпоративное государство и Национальная администрация восстановления» (Corporate State and the N.R.A), в котором он предположил, что, несмотря на значительное сходство режимов, в итальянской системе условия для рабочего класса были лучше[529].

Нацисты также видели черты сходства. «Существует по крайней мере один официальный голос в Европе, который выражает понимание методов и мотивов президента Рузвельта, — так начинался один из репортажей New York Times в июле 1933 года. — Это голос Германии в лице канцлера Адольфа Гитлера». Немецкий лидер сказал корреспонденту New York Times: «Я испытываю симпатию к президенту Рузвельту, потому что он идет прямо к своей цели, минуя Конгресс, лобби и упрямых чиновников»[530]. В июле 1934 года газета нацистской партии Volkischer Beobachter характеризовала Рузвельта как «абсолютного властителя и господина» Америки, человека с безупречным, чрезвычайно ответственным характером и непоколебимой волей» и «сердечного народного вождя с глубоким пониманием социальных потребностей». Книги Рузвельта «Глядя вперед» (которая, как уже упоминалось, удостоилась положительной оценки самого Муссолини) и «На нашем пути» (On Our Way) были переведены на немецкий язык и пользовались большим успехом. Рецензенты очень быстро заметили черты сходства между политикой нацистов и «Новым курсом».

Так в чем состояла суть этой «революции сверху»? В экономической сфере она чаще всего обозначалась термином «корпоративизм», скользким словом, описывавшим разделение промышленности на объединенных общими целями экономических субъектов, гильдии и ассоциации, которые сотрудничают ради достижения «национальной идеи». Корпоративизм просто казался более честной и прямолинейной попыткой достигнуть того, что адепты социального планирования и предприниматели искали на протяжении десятилетий. Также получили распространение и другие названия — от «синдикализма» и «национального планирования» до привычного «третьего пути». Предполагалось, что новое чувство национальной идеи позволит представителям деловых кругов и рабочим отвлечься от темы классовых различий и вместе создать такую модель общества, которая устраивала бы всех, во многом так же, как считали специалисты в области военного планирования в Германии, Америке и на других западноевропейских странах. «Третий путь» представлял собой в значительной мере отказ от политики и вновь обретенную веру в науку и экспертов.

Изображение фасций передает дух этой идеи: сила в единстве. Корпорации или синдикаты, представляющие различные секторы экономики, должны были, подобно прутьям, связанным воедино, объединиться на благо «интересов общества»[531]. Фашисты соглашались с марксистами, что классовый конфликт являлся важнейшей проблемой экономической жизни. Различие (часто только на теоретическом уровне) было исключительно в путях разрешения данного конфликта. Ратуя за то, чтобы граждане считали себя немцами и итальянцами, а не рабочими или руководителями, приверженцы корпоративизма надеялись претворить в жизнь мысль Гитлера, «что не существует такого явления, как классы». Гитлер на самом деле верил в классы, принимая в плане культуры и политики сторону рабочих, а не капиталистов. Но он, как и большинство фашистов, считал, что классовые различия можно использовать во имя общего блага за счет националистического порыва. Следуя «третьему пути», общество должно было получить все преимущества капитализма без единого из свойственных ему недостатков. Предполагалось, что рынок не исчезнет, но будет ограничиваться «здоровыми» и «продуктивными» рамками. По словам итальянского фашистского генерального прокурора, сенатора Сильвио Лонги, «государство признает и гарантирует права личной собственности до тех пор, пока они осуществляются таким образом, который не противоречит преобладающим общественным интересам»[532].

«Я верю, — заявил Франклин Делано Рузвельт в 1932 году, — что человек должен иметь полную свободу действий, чтобы реализовать себя как можно полнее; но я не считаю, что во имя этого священного слова представителям нескольких влиятельных кругов должно быть позволено делать пушечное мясо для нужд промышленности из жизней половины населения Соединенных Штатов». Такая риторика в духе «третьего пути» также в изобилии присутствовала в нацистской пропаганде. В типичной редакционной статье, написанной 27 мая 1929 года, Геббельс объяснял, что партия «не против капитала, а против злоупотреблений финансами... Для нас собственность также свята. Но это не означает, что мы поем в один голос с теми, кто превратил понятие собственности в уродливое страшилище... Нация свободных и ответственных владельцев — такова цель немецкого социализма»[533].

Фашизм представляет собой культ единства во всех сферах, а также между всеми сферами. Фашисты всячески стремятся убрать органические, юридические или культурные границы между семьей и государством, общественным и личным, бизнесом и «общественным благом». В отличие от коммунистического якобинства (или якобинского коммунизма, если хотите), экспроприировавшего собственность и ликвидировавшего традиционные институты для того, чтобы переделать общество с нуля, фашизм прагматично стремился сохранить все хорошие и естественные составляющие общества и в то же время подчинить его общему благу. Предприятия или учреждения, которые стояли на пути прогресса, для надежности следовало национализировать. Но если деловые круги сотрудничали с режимом, если они «вносили свой вклад», вполне можно было оставить в их руках принадлежавшие им небольшие заводы, банки и магазины.

Показательно, что корпоративизм во многом является наследником католицизма. В папской энциклике 1891 года Rerum Novarum[534] корпоративизм или синдикализм предлагался в качестве ответа на дезорганизацию, связанную с промышленной революцией. В 1931 году обновленная энциклика Anno Quadragesimo подтвердила принципы, сформулированные в Rerum Novarum. Эти два документа заложили основу прогрессивной католической социальной мысли. Заинтересованность церкви в корпоративизме проистекала из убежденности в том, что это был лучший способ вновь запустить средневековые социальные механизмы, которые делали человеческую жизнь более осмысленной.

Одним словом, корпоративизм был в значительной степени духовным проектом. И холодные безличные силы истории Маркса, и лишенная любви догма невидимой руки Адама Смита отвергались в пользу «третьего пути», давая возможность «забытому человеку» почувствовать, что для него есть место в общественном устройстве.

У нацистов было особое слово для обозначения этого процесса: Gleichschaltung[535]. Это слово из политического лексикона, заимствованное (как и многие другие) из инженерного дела, означало «согласование». Идея была проста: все социальные институты должны были работать вместе, как если бы они были частью одного механизма. Тем из них, которые соглашались с этой концепцией, государство предоставляло значительную свободу действий. «Островки индивидуализма» — будь то предприятия, церкви или люди — постепенно подавлялись. В реке прогресса не было места камням. По сути, все общество согласилось участвовать в фашистской сделке, в рамках которой граждане получали экономическую, моральную и политическую безопасность в обмен на абсолютную лояльность по отношению к идеалам рейха. Конечно, это была ложная безопасность; фашистская сделка — это сделка Фауста. По крайней мере люди думали, что они это получают.

Ключевым механизмом унификации являлся вождизм. В соответствии с принципом вождизма все гражданское общество должно было действовать как воинское формирование, каждая ячейка которого подчиняется своему командиру, который, в свою очередь, подчиняется своему командиру и т. д. вплоть до самого Гитлера. Для предприятий переход к этой системе не представлял особых трудностей, потому что они уже внедрили в своих организациях подобный принцип. В этом смысле немецкая деловая культура способствовала становлению нацизма, отчасти заложив основу для немецкого свопизма, а также опосредованно подготовив народное сознание к такой разновидности социального контроля, которую нацисты хотели навязать нации.

Концерн Krupp Konzem (всеми осуждаемый поставщик оружия для Третьего рейха) еще в XIX веке подготовил почву для фашистской сделки благодаря «Генеральным предписаниям» (General Regulations), разработанным Альфредом Круппом. В 1870 году Крупп гарантировал своим работникам медицинское обслуживание, школы, страхование жизни, компенсации, систему пенсионного обеспечения, больницы и даже дом престарелых. Его «Генеральные предписания» служили своего рода общественным договором между ним и его работниками. В обмен на их лояльность (т. е. отказ от участия в профсоюзах и социалистической агитации) Крупп дал своим рабочим все льготы, за которые боролись социалисты. «Иностранца вполне может удивить тот факт, — пишет Уильям Манчестер, — что “Генеральные предписания” Альфреда считались, а по существу продолжают считаться, либеральными. Впервые немецкая фирма в письменной форме сформулировала свои обязанности перед работниками»[536]. «Генеральные предписания» Круппа стали одним из важнейших прогрессивных документов для реформ в Пруссии Бисмарка и, как следствие, во многих западных странах. Сегодня компании, проводящие такую политику, получают льстивые отзывы в программе «60 минут».

Проводя в жизнь политику унификации, нацисты попросту расширили эти договоренности. Государство потребовало лояльности от Круппа и иже с ним в обмен на защиту государства. Это был, по существу, еще один способ сказать, что всех членов общества следовало сделать нацистами, т. е. политизировать, с тем чтобы каждый из них вносил свой вклад в общее дело. В результате предприятия стали приводными ремнями для нацистских пропаганды и ценностей. Нацистскую «войну с раком» поддержали фирмы, которые запретили курение. Нацистская война с алкоголизмом и увлечение Гитлера натуральными продуктами питания постепенно вынуждали отрасль, выпускающую напитки, производить меньше пива и алкоголя и больше натуральных фруктовых соков. Особое внимание уделялось детям. В 1933 году нацисты запретили рекламу алкоголя, адресованную детям. В 1936 году была реализована новая система сертификации, в соответствии с которой отдельные напитки и продукты питания помечались как «пригодные» или «непригодные» для детей. (Coca-Cola была признана непригодной для детей.) В том же году четвертая часть всех минеральных вод, произведенных в Германии, была изготовлена на пивоваренных заводах. В 1938 году глава министерства здравоохранения рейха Ганс Рейтер заявил, что отныне сладкий сидр становится официальным «народным напитком» Германии.

Нацисты, которые всегда пользовались значительной поддержкой чиновников, представляющих «профессии, связанные с оказанием помощи», получили особенно рьяных пособников в лице работников здравоохранения. В стране, где демократия и гражданские свободы были отринуты, а специалисты — врачи, инспекторы и «эксперты в области промышленной гигиены» — были поставлены на руководящие должности с беспрецедентными полномочиями, нацисты предложили этим людям столь желанную возможность «выйти за пределы политики». Например, руководство входившего в состав рейха Комитета по борьбе с раком провозгласило в своем первом ежегодном докладе: «1933 год был решающим в войне против рака: национал-социалистическая революция создала принципиально новые возможности для проведения радикальных мер в области, которая до сих пор была довольно ограниченной... Энергичное и единодушное участие медицинских работников стало свидетельством того, что в новой Германии открылись новые пути для борьбы с раком»[537].

Масштабные кампании по охране общественного и нравственного здоровья проводились в жизнь для создания безопасных условий труда наряду с производством полезных натуральных продуктов питания, мерами против жестокого обращения с животными и иными прогрессивными достижениями. Хотя многие из этих реформ были навязаны социальными инженерами сверху с согласия предпринимателей, которым больше не приходилось беспокоиться о внедрении таких дорогостоящих изменений, нацисты также прилагали значительные усилия для поддержки и стимулирования потребности в таких реформах снизу. Все, от беднейшего работника до самого состоятельного магната, должны были в теории и на практике разделять убеждение, согласно которому тот, кто не является частью решения, является частью проблемы. Немецких потребителей также всячески побуждали покупать продукты, которые способствовали «общему благу».

Даже язык заставили служить тому, что можно назвать только нацистской политкорректностью. Виктор Клемперер, преподаватель романских языков в Университете Дрездена, уволенный по причине еврейского происхождения в 1935 году, посвятил свою жизнь описанию постепенных изменений речи и повседневной жизни вследствие политики унификации. «Механизация личности, — пояснял он, — в первую очередь проявляется в “унификации”». Он наблюдал за тем, как словосочетания вроде «погода Гитлера» для описания солнечного дня проникали в повседневную речь. Нацисты «изменили значения, частотность слов [и] ввели в обиход те слова, которые ранее употреблялись отдельными лицами или небольшими группами людей. Они конфисковали слова, чтобы использовать их в партийной речи, наполнили многие слова, словосочетания и предложения своим ядом. Они заставили язык служить своей страшной системе. Они поработили слова и превратили их в свои самые эффективные средства пропаганды, получившие максимальное распространение и в то же время наиболее скрытые»[538].

Массовая культура — от телевизионных программ и фильмов до маркетинга и рекламы — стала важнейшим средством для достижения данной цели. Киностудии выразили особое желание сотрудничать с режимом, который ответил взаимностью. Геббельс придавал большое значение этому виду СМИ, полагая, что «кинофильмы — это одно из самых современных и эффективных средств воздействия на массы». Но он заверил представителей киноиндустрии, что правительство не планирует национализировать эту отрасль. Предполагалось, что это будет партнерство государственного и частного секторов. «Мы не намерены препятствовать постановке фильмов, — сказал он руководителям киностудий в своем первом обращении к представителям данной отрасли, — мы также не хотим вмешиваться в деятельность частных предприятий; напротив, национальное движение призвано стать мощным стимулом для развития отрасли»[539]. Киноиндустрия сотрудничала с правительством официально и неофициально, выпуская для немецких зрителей преимущественно фильмы, отвлекающие от проблем реальной жизни, а также большое количество аллегорических фильмов, восхваляющих Гитлера. Задачей этих фильмов было незаметно заставить зрителей изменить свое мнение не только, например, об евреях и о внешней политике, но и о том, что значит быть человеком в современном мире.

Несмотря на полный контроль нацистов над обществом, многие по-прежнему считали, что монополии остаются безнаказанными. Гиммлер был особенно удручен медленными темпами реализации его усилий по преобразованию системы питания немцев: «Повсюду ненатуральное; везде продукты питания фальсифицируются с добавлением ингредиентов, которые якобы позволяют продуктам дольше храниться, или лучше обеспечивают товарный вид, или рекламируются как “витаминизированные” и обладающие такими свойствами, какими их хотят наделить специалисты по рекламе... [Мы] находимся во власти продовольственных компаний, экономическая мощь и реклама которых дают им возможность предписывать нам, как мы должны питаться... После войны мы приложим максимум усилий для предотвращения уничтожения нашего народа пищевой промышленностью»[540]. Здесь мы можем увидеть жесткую суть тоталитаризма в духе «третьего пути». Каждая проблема в жизни того или иного члена общества считается закономерным следствием недостаточного участия учреждений или отдельных лиц в его судьбе. Если бы мы только могли повернуть переключатель на еще одно деление, то — щелк, и все встало бы на свои места и все противоречия оказались бы разрешенными.

Очевидно, что главной жертвой унификации стали евреи. Они были теми «чужими», на противостоянии которым нацисты основывали свое органическое общество. Экономические успехи евреев не давали покоя деловым кругам, и они стали принимать самое активное участие в «ариизации» общества — удобный повод для захвата предпринимателями еврейских холдингов и прекрасная возможность для немецких специалистов занять места евреев в учебных заведениях, искусстве и науке. Очень многие немцы просто отказывались выполнять свои долговые обязательства перед еврейскими кредиторами. Банки отказывали в праве выкупа закладных вследствие просрочки. «Стервятники» захватывали еврейские предприятия или предлагали выкупить их за копейки, отлично понимая, что евреи беззащитны. Они также доносили на своих конкурентов, заявляя, что фирма X прилагает недостаточно усилий по очистке своего бизнеса от «пятна иудаизма».

Ничего настолько ужасного не происходило в Соединенных Штатах и навряд ли могло произойти, даже если бы осуществились самые мрачные фантазии Хью Джонсона. Но в подходах нацистов и Национальной администрации восстановления Джонсона было больше сходства, чем различий. Головорезы Джонсона выламывали двери и бросали людей в тюрьму за отказ участвовать в программе синего орла. Головорезы Гитлера поступали точно так же. «Кто не с нами, тот против нас, — ревел Джонсон, — и доказательством того, что вы являетесь частью этой великой армии “Нового курса”, служит лояльность этому символу солидарности». Лозунг сторонников «Нового курса» «Мы вносим свою лепту» перекликался с нацистским лозугом «Общественные интересы важнее личных». В конце концов именно Стюарт Чейз, а не Альберт Шпеер заявлял в своей «Экономике изобилия» (Economics of Abundance) о необходимости создания «промышленного генерального штаба с диктаторскими полномочиями»[541].

Что касается поп-культуры, этот вопрос невозможно осветить настолько полно, как он того заслуживает. Творцы «Нового курса» вложили миллионы долларов, финансируя художников и писателей, которые в ответ на такую щедрость создали огромное количество художественных и литературных произведений, пропагандирующих идеологию «Нового курса». Но один эпизод представляет особую ценность, позволяя увидеть эту эпоху в истинном свете.

Как и многие другие известные американцы, медиамагнат Уильям Рэндолф Херст считал, что Америке нужен диктатор. Сначала он поддерживал кандидата от партии «Америка прежде всего» Джека Гарнера, но впоследствии переключился на Франклина Делано Рузвельта (и утверждал, что именно он обеспечил Рузвельту первое место на съезде Демократической партии). Решив, что лучший способ повлиять на Рузвельта (и на американский народ в целом) предполагал обращение к Голливуду. Он лично переработал сценарий, основанный на книге «Гавриил над Белым домом» (Gabriel Over the White House), по которому был снят одноименный фильмом с Уолтером Хьюстоном в роли президента Джадда Хаммонда.

Пропагандистское значение фильма невозможно переоценить. Хаммонд, фанатично преданный своей партии президент наподобие Гувера, попадает в автокатастрофу, после чего ему является архангел Гавриил. Выздоровев, он принимается с религиозным пылом творить добро на благо Америки. Он увольняет всех членов своего кабинета — лакеев большого бизнеса. Конгресс объявляет Хаммонду импичмент, а он в ответ на это предстает перед совместным заседанием и заявляет: «Нам нужны действия, немедленные и эффективные действия». После этого он приостанавливает полномочия Конгресса и «временно» берет законодательную власть в свои руки. Он приказывает сформировать новую «созидательную армию», которая подчиняется только ему, тратит миллиарды долларов на одну программу, подобную «Новому курсу», за другой и национализирует продажу и производство алкоголя. Встретив сопротивление со стороны бандитов, предположительно находящихся в союзе с его политическими врагами, он приказывает судить их военным трибуналом, который возглавляет его адъютант. Сразу же после слушания дела бандитов выстраивают вдоль стены за зданием суда и расстреливают. Одержав эту победу, Хаммонд пытается установить мир во всем мире, угрожая уничтожить любое государство, которое не подчинится ему или откажется от своих долгов перед Америкой. В конце фильма он умирает от сердечного приступа и получает признание как «один из величайших президентов в истории».

Одним из ответственных консультантов по сценарию этого фильма был кандидат в президенты от Демократической партии Франклин Д. Рузвельт. Он отвлекся от своей предвыборной кампании для прочтения сценария и предложил несколько существенных изменений, которые Херст включил в фильм. «Я отправляю это сообщение, чтобы поведать вам о том, как я доволен изменениями, внесенными в фильм “Гавриил над Белым домом”, — писал Рузвельт через месяц после утверждения в должности. — Я считаю, что это очень интересная картина, которая наверняка принесет много пользы»[542].

С тех пор Голливуд также охотно помогал либеральным начинаниям и политикам. Фильм «Дэйв» (Dave) с Кевином Клайном в роли великодушного популиста, который замещает перенесшего инфаркт (консервативного) президента и устраивает социально ответственный государственный переворот, — это фактически обновленный вариант того же самого замысла.

Сегодня мы все еще живем в фашистской по своей сути экономической системе, созданной Вильсоном и Рузвельтом. Мы действительно живем в фашистской «бессознательной цивилизации», хотя фашизм этот вполне дружественный и гораздо более мягкий, чем фашизм гитлеровской Германии, Италии Муссолини или Америки Рузвельта. Эту систему я называю либеральным фашизмом.

Если бизнес процветает в условиях капитализма, то это не означает, что всех бизнесменов надо причислять к приверженцам капитализма. Бизнесменам — по крайней мере тем, которые стоят во главе очень крупных корпораций, — не нравится риск, а капитализм по определению требует риска. Капитал необходимо заставить работать на рынке, где нет никаких гарантий. Но бизнесмены по своей природе и в силу профессиональной подготовки всячески стремятся избегать неопределенных и рискованных ситуаций, поэтому как отдельная группа они являются не убежденными капиталистами, а оппортунистами в самом буквальном смысле[543].

Наиболее успешные предприниматели предпочитают не тратить время на политику. В течение многих лет как Wal-Mart, так и Microsoft заявляли, что Вашингтон их не интересует. Глава Microsoft Билл Гейтс хвастался, что он «из другого Вашингтона» и у него в столице есть один-единственный лоббист. Гейтс изменил свое мнение, когда правительство едва не разрушило его компанию. Юридический комитет Сената пригласил его в Вашингтон, округ Колумбия, с тем, чтобы он расплатился за свой успех, а сенаторы, по свидетельству New York Times, «пришли в необычайный восторг от того, что им удалось заставить самого богатого человека Америки беспокойно ерзать на стуле»[544]. В ответ Гейтс нанял целую армию консультантов, лоббистов, адвокатов, чтобы дать правительству отпор. На президентских выборах 2000 года Wal-Mart занимал 771-е место по объему пожертвований в пользу федеральных политиков. В последующие годы эта огромная розничная сеть стала вожделенной целью для политических объединений и правительственных чиновников. В 2004 году Wal-Mart считался крупнейшим корпоративным комитетом политических действий. В 2006 году он выступил с беспрецедентной инициативой по «обучению избирателей».

Историю Wal-Mart можно назвать «иронией судьбы». Одной из наиболее важных политических проблем для нацистов был рост магазинов розничной торговли. Они даже обещали в своей партийной платформе 1920 года национализировать крупные универсальные магазины — аналоги Wal-Mart. Пункт 16 гласит: «Мы требуем создания здорового среднего класса и его сохранения, немедленной национализации больших розничных магазинов и их сдачи в аренду по низким ценам мелким фирмам, приоритета мелких фирм при заключении контрактов с государством, окружными или городскими властями». Придя к власти, нацисты не полностью выполнили свои обещания, но они действительно запретили универмагам укрупняться — именно то, что современные критиканы хотели бы сделать с розничной сетью Wal-Mart. В Америке такие фашистские движения, как возглавляемый отцом Кофлином Национальный союз за социальную справедливость, также сделали своей мишенью универмаги, считая их причиной расслоения общества и источником негативных эмоций для среднего класса[545].

На примере сети супемаркетов Wal-Mart видно, как либералы используют слово «фашистский» для обозначения всего, на что не распространяется контроль государства. Например, журналист New York Daily News Нил Стейнберг назвал эту компанию «огромным фашистским зверем, встающим на задние лапы в поисках новых миров для завоевания»[546]. Как он предлагает победить этого фашистского зверя? Конечно же, пригласить его на ковер к правительству и накинуть на него узду государственного контроля. Стоит также отметить, что как Wal-Mart, так и Microsoft сочли необходимым защититься от Вашингтона не только потому, что правительство всячески стремилось вмешаться в их дела, а потому, что их конкуренты всемерно способствовали такому вмешательству.

Это одно из недооцениваемых последствий значительного увеличения власти государства. Пока существуют компании, желающие продаться Дяде Сэму, все предприятия будут испытывать принуждение к политической проституции. Если Acme может убедить правительство взяться за Ajax, у Ajax нет другого выбора, кроме как вынудить правительство не делать этого. По сути, политики стали похожи на биржевых маклеров, которые берут комиссию и с выигравших, и с проигравших клиентов. Конкуренты Microsoft очень желали, чтобы правительство разорвало эту корпорацию на части, так как это было им на руку. Такие методы получили широкое распространение в нацистской Германии. Сталелитейные компании, проявлявшие все меньше желания плясать под дудку нацистов, настаивали на дополнительных мерах по защите их автономии. В результате химические компании проявили себя лояльными по отношению к нацистам и забрали государственные контракты у сталелитейной промышленности.

Большинство компаний подобны пчелиным ульям. Если правительство не беспокоит их, они не беспокоят правительство. Если правительство вмешивается в бизнес, рои пчел летят в Вашингтон. Но все чаще в качестве «лекарства» от проблемы с пчелами либералы используют большую палку, которой они колотят по улью. Существуют сотни представителей, лоббирующих интересы медицинских компаний применительно к конкретным заболеваниям, специальностям и методам лечения, при этом каждая из этих компаний тратит огромные средства на прямое и опосредованное лоббирование и рекламу. Знаете ли вы, представители какой медицинской специальности не расходуют почти ничего? Ветеринары. Почему? Потому, что Конгресс практически не занимается регулированием этой отрасли[547]. Почему фармацевтическая промышленность выделяет столь значительные ассигнования на политиков и инспекторов, выступающих в качестве лобби? Потому, что их деятельность контролируется правительством настолько плотно, что они не могут принять ни одного важного решения без разрешения Вашингтона.

В связи с ростом и расширением полномочий правительства увеличилось и число предприятий, обращающихся к нему с ходатайствами. В 1956 году в Энциклопедии ассоциаций значилось 4 900 групп компаний. На сегодняшний день их уже более 23 тысяч. Следует иметь в виду, что Джон Коммонс, титан либеральной экономики, почти 70 лет назад высказал мнение о том, что рост влияния торгово-промышленных ассоциаций сделал нашу политическую систему фашистской! Конечно, не все эти группы являются формальными лоббистскими организациями, но все они тем или иным образом взаимодействуют с правительством или представляют его интересы. Между тем общее количество зарегистрированных лоббистов в США утроилось с 1996 года, причем только за последние пять лет оно увеличилось в два раза. На момент написания этой книги в Вашингтоне было примерно 35 тысяч зарегистрированных лоббистов. С 1970 по 1980 год, когда было создано 20 новых федеральных агентств, число юристов в Вашингтоне увеличилось примерно в два раза и составило приблизительно 40 тысяч[548]. Эти цифры не дают полного представления о реальных масштабах данного явления. Столицу США наводнили фирмы в области связей с общественностью, юридические фирмы, группы влияния и «мозговые центры», занимающиеся «косвенным» лоббированием прессы, общественных деятелей, членов Конгресса и других организаций для создания более благоприятной «среды для решения вопросов». Когда один из моих друзей-лоббистов приглашает меня в пивной бар, он называет это «программой помощи третьим лицам».

Корпорации давно обзавелись офисами в Вашингтоне, но раньше они считались захолустьем, местом, куда вы посылали Теда, если его пьянство создавало слишком много проблем, или отправляли Фила провести оставшееся время до выхода на пенсию. Теперь это огромные и очень профессиональные организации. В период с 1961 по 1982 год количество корпоративных офисов в Вашингтоне увеличилось в 10 раз. Оклады корпоративных лоббистов растут экспоненциально в течение последнего десятилетия.

В нацистской Германии компании доказывали свою лояльность государству, действуя как хорошие «корпоративные граждане», точно так же, как они делают это сегодня. Способы демонстрации этой лояльности существенно различались, а моральное содержание различных программ имело решающее значение. Давайте в интересах нашего обсуждения предположим, что ожидания нацистского режима по отношению к «хорошим немецким предприятиям» и ожидания Америки по отношению к руководителям корпораций различались очень значительно. Однако это не отменяет некоторого существенного сходства данных политических систем.

Рассмотрим, например, в значительной степени двухпартийный и продиктованный исключительно благими намерениями Закон об американцах-инвалидах, который во всем мире считается триумфом «хорошего» правительства. В соответствии с этим законом предприятия были обязаны принять ряд мер, от незначительных до более масштабных, для обеспечения комфортных условий для клиентов и сотрудников с ограниченными возможностями. Офисы следовало модернизировать для того, чтобы облегчить перемещение людей в инвалидных колясках. Различные знаки общего пользования должны были печататься шрифтом Брайля. Также предполагалось оборудование помещений устройствами, предназначенными для «людей с нарушением слуха». И так далее.

Теперь представьте, что вы являетесь генеральным директором компании Coca-Cola. Вы против этого закона главным образом потому, что эти мероприятия связаны с большими затратами, не так ли? Вовсе нет. Если вы знаете, что генеральному директору Pepsi придется реализовать те же самые нововведения, то это действительно не проблема для вас. Все, что вам нужно сделать, это прибавить буквально один цент (или даже часть цента) к стоимости банки кока-колы. Эти дополнительные расходы лягут на ваших клиентов и на клиентов Pepsi соответственно. Увеличение стоимости продукта не будет стоить вам доли рынка, потому что ваша цена по сравнению с ценой вашего конкурента почти не изменилась. Ваши клиенты, вероятно, даже не заметят повышения цены.

Теперь представьте, что вы владеете небольшой региональной компанией по производству безалкогольных напитков. Вы усердно работаете для достижения своей мечты в один прекрасный день выйти на один уровень с Coca-Cola или Pepsi. По сравнению с этими гигантами переоборудование ваших заводов и офисов для обеспечения комфортных условий для инвалидов обойдется вам дороже не только с точки зрения инфраструктуры, но и в плане издержек на урегулирование вопросов в области нормативно-правового соответствия (в компаниях Coca-Cola и Pepsi в отличие от вашей фирмы есть огромные юридические отделы). Планы по расширению или внедрению новых технологий придется отложить, потому что у вас нет возможности перенести свои расходы на клиентов. Или представьте, что вы владелец еще меньшей фирмы, который надеется захватить часть рынка у своих региональных конкурентов. Но у вас 499 сотрудников, а в интересах нашего обсуждения допустим, что Закон об американцах-инвалидах в полной мере распространяется на предприятия со штатом в 500 и более сотрудников. Если вы наймете еще одного, вы попадете под действие этого закона. Другими словами, наем одного работника, получающего 30 тысяч долларов в год, будет стоить вам миллионы.

Закон об американцах-инвалидах, безусловно, имеет благородные цели и заслуживает одобрения. Но такие благодетельные законы по своей природе дают преимущества крупным фирмам, объединяют их с политическими элитами и служат препятствием для мелких фирм. Более того, штрафы и затраты на бюрократические формальности, связанные даже с попытками уволить кого-либо, могут оказаться менее выгодными, чем гарантированная пожизненная занятость. Обязательства по выплате зарплаты в течение неограниченного времени однозначно неприемлемы для мелких фирм, в то время как крупные компании осознают, что они на самом деле стали «слишком большими, чтобы потерпеть неудачу», так как они де-факто уже стали «руками самого государства».

Пожалуй, наиболее показательным примером воплощения в жизнь фашистской сделки является сговор правительства с табачными компаниями. Следует напомнить, что в 1990-е годы табачные компании подверглись демонизации за продажу «единственного продукта, который при правильном использовании гарантированно убьет вас». Билл Клинтон и Альберт Гор поставили на кон огромный политический капитал в своей войне против «большого табака». Эта борьба «правых» корпораций с прогрессивными реформаторами регулярно освещалась на первых страницах газет и в вечерних новостях. Генеральный прокурор штата Техас провозгласил, что «современная табачная промышленность войдет в историю наряду с худшими империями зла человеческой цивилизации». Кристофер Леманн-Хаупт высказал в New York Time Book Review предположение о том, что «только рабство перевешивает табак в числе главных проблем в истории Америки». Руководители табачных компаний были «самой преступной, отвратительной, садистской и вырожденной группой людей на земле», по словам одного широко цитируемого сторонника борьбы с курением[549]. Эта обстановка способствовала принятию неконституционного постановления, в соответствии с которым представители «большого табака» соглашались выплатить 246 миллиардов долларов органам власти штатов. Почему табачные компании согласились с постановлением, которое стоило таких денег и вынуждало их размещать в средствах массовой информации рекламу, дискредитировавшую их продукцию, а также оплачивать образовательные мероприятия, призванные убедить детей не пополнять ряды их клиентов? Причина очень проста: это было в их интересах. Табачные компании не только получили возможность урегулировать соответствующие судебные иски; они купили согласие правительства на создание нового незаконного картеля. «Большой табак» поднял цены выше уровня расходов, предполагаемых данным соглашением, обеспечив себе значительную прибыль. Небольшие компании, которые отказались выполнять данное постановление, по-прежнему вынуждены совершать значительные выплаты в пользу государства. Когда эти фирмы начали процветать, уменьшив долю рынка крупных табачных компаний, законодательные органы штатов вмешались, вынуждая их платить еще больше. «Все штаты заинтересованы в снижении продаж... [табачных компаний, не выполняющих постановления] в каждом штате», — предупредил генеральный прокурор штата Вермонт своих коллег — генеральных прокуроров из других штатов. По сути, правительство создает такие условия, которые ущемляют интересы мелких компаний в целях поддержания высоких прибылей «большого табака». Возможно, все это кажется вам вполне естественным. Но в чем состоит рыночный подход в данном случае? Чем это отличается от корпоративизма фашистской Италии, нацистской Германии и Администрации национального восстановления Хью Джонсона?[550]

Вот истинная история крупного бизнеса от железных дорог XIX века и мясоконсервной промышленности во времена правления Тедди Рузвельта до возмутительного современного картеля «большого табака»: предположительно правые корпорации тесно сотрудничают с прогрессивными политиками и чиновниками из обеих партий, чтобы вытеснить предприятия малого бизнеса, ограничить конкуренцию, обеспечить себе значительную долю рынка и выгодные цены и в целом выступают в роли «правительства по доверенности». Многие из «боевых интеллектуалов» в команде Кеннеди были бизнесменами, которые считали, что страной должны управлять надпартийные эксперты, которые могут поставить на службу правительству возможности деловых кругов путем размывания границы между бизнесом и государственной властью. Крупный бизнес сплотился вокруг Линдона Джонсона, а не вокруг реального приверженца свободного предпринимательства Барри Голдуотера. Сторонники свободного рынка часто осуждают Ричарда Никсона за политику государственного регулирования цен и заработной платы, при этом мало кто помнит, что представители крупного бизнеса приветствовали эти меры. На следующий день после того, как Никсон обнародовал свою корпоративистскую программу, президент Национальной ассоциации промышленников заявил: «Смелый шаг, предпринятый президентом для укрепления американской экономики, заслуживает поддержки и сотрудничества всех групп»[551]. Усилия Джимми Картера по борьбе с энергетическим кризисом привели к созданию Министерства энергетики США, которое стало (и остается) копилкой для корпоративных кругов. Компания Archer Daniels Midland сумела извлечь миллиарды из экологической мечты о «зеленых» альтернативных видах топлива наподобие этанола.

Более того, теперь все мы являемся последователями Кроули. Кроули пояснял: «Если вы не собираетесь экспроприировать частные предприятия, но вместо этого желаете использовать бизнес для реализации вашей социальной программы, то вы должны стремиться сделать эти предприятия как можно более крупными». Что легче: впрячь в повозку пять тысяч кошек или пару огромных быков? Высказывания Альберта Гора о необходимости «приручения большой нефти» кажутся вполне уместными. Он не хочет национализировать «большую нефть»; он хочет заставить ее действовать в интересах его политической программы. По аналогии предложенные Хиллари Клинтон реформы в сфере здравоохранения, а также большинство предложений, выдвинутых ведущими демократами (и многими республиканцами), предполагают слияние большого правительства и крупного бизнеса. Экономические идеи, высказанные в книге Хиллари Клинтон «Нужна целая деревня» (It Takes a Village), проникнуты духом корпоративизма. «Некоторые из наших самых мощных телекоммуникационных и компьютерных компаний объединили свои усилия с правительством для реализации проекта, который предполагает подключение каждой учебной аудитории в Америке к сети Интернет, — с чувством заявляет она. — Социально ориентированные корпоративные философские системы — это путь к будущему процветанию и социальной стабильности»[552]. Чтобы понять, что либералы подразумевают под «социально ориентированными корпоративными философскими системами», Розеттский камень не потребуется.

Предком всех таких «философских систем», конечно же, является промышленная политика, призрак корпоративизма, воплотившийся в современном либерализме. В 1960 году президент Кеннеди призывал к «новому партнерству» с корпоративной Америкой. В 1970-х годах Джимми Картер агитировал за «реиндустриализацию» в рамках нового «общественного договора» в целях преодоления «кризиса конкурентоспособности». Молодой помощник в администрации Картера по имени Роберт Райх начал свою карьеру в качестве генератора политических неологизмов, создав такие яркие выражения, как «стимуляторы целевой аудитории» и «индикативное планирование». Позднее «атари-демократы»[553] в очередной раз заявили, что «будущее» заключается в «стратегическом партнерстве» между государственным и частным секторами.

В 1980-е годы зависть к корпоративной Японии достигла невероятных размеров. Интеллектуальные потомки тех, кто боготворил Пруссию Бисмарка и министерство корпораций Муссолини, теперь очарованы министерством международной торговли и промышленности Японии, которое вскоре стало путеводной звездой просвещенной экономической политики. Джеймс Фэллоус возглавил список звезд либеральной интеллигенции, таких, как Клайд Престовиц, Пэт Чот, Роберт Каттнер, Ира Магазинер, Роберт Райх и Лестер Тэроу, объединившихся в поисках Святого Грааля «сотрудничества» между правительством и деловыми кругами.

Райх был одним из пионеров движения «третьего пути». Более того, Микки Каус пишет, что риторика «третьего пути» является «самой раздражающей привычкой» Райха и его «характерным способом ведения спора»[554]. В 1983 году Райх написал книгу «Следующий американский рубеж» (The Next American Frontier), в которой он отстаивал «крайнюю разновидность корпоративизма» (по словами Кауса), где в обмен на «помощь в реструктуризации» со стороны правительства представители деловых кругов «соглашались не увольнять нанятых ранее работников». Рабочие становились де-факто гражданами своих компаний в системе отношений, которая очень напоминала «Генеральные предписания» Круппа. В жутком отголоске итальянской фашистской корпоративистской мысли корпорации должны были «в значительной степени заменить географические органы власти в качестве каналов государственной поддержки экономического и культурного развития». Все социальные услуги — здравоохранение, дневной уход, образование и т. д. — должны были предоставляться работодателем. Все это было не только хорошо, но и неизбежно, потому что «коммерческие предприятия, по словам Райха, быстро становятся центральными посредническими структурами в американском обществе, заменяя географические сообщества как источник социальных услуг и, по сути, средоточие общественной жизни»[555].

При этом почему-то оказывается, что в усилении власти корпораций над нашей жизнью заинтересованы не кто иные, как представители правых сил в экономике.

В 1984 году бывший стратег республиканцев Кевин Филлипс написал книгу «Сохраняя первенство: экономическое обоснование национальной промышленной стратегии» (Staying on Top: The Business Case for a National Industrial Strategy). «Бизнесменам, — предупреждал Филлипс, — следует отказаться от старых концепций невмешательства... Соединенным Штатам пора начинать планировать свое экономическое будущее», основываясь на новой концепции «третьего пути»[556]. Забавно, но Филлипс также утверждал, что С. П. Буш, прадед Джорджа У. Буша, был военным спекулянтом, потому что служил в Военно-промышленном управлении Вудро Вильсона, а оно является образом той системы, которую отстаивает Филлипс.

В 1992 году и Билл Клинтон, и Росс Перо воспользовались господствующим в обществе стремлением к «новому альянсу» между государством и бизнесом (в 1991 году 61 процент американцев высказались в поддержку отношений такого рода). «Без национальной экономической стратегии эта страна оказалась в свободном плавании — заявил кандидат Клинтон в типичной для него речи. — А в это время наши конкуренты объединились в стремлении решить национальные задачи по сохранению, стимулированию и увеличению числа высокооплачиваемых рабочих мест, обеспечивающих быстрый профессиональный рост». Стремлению Клинтона «инвестировать» сотни миллиардов долларов в реализацию его стратегического плана поддержки промышленности в конечном счете помешали Конгресс и дефицит федерального бюджета. Но его администрация на самом деле прикладывала много усилий для оказания помощи некоторым отраслям промышленности. Однако они не принесли ощутимых результатов, если не считать «открытия» Альбертом Гором сети Интернет. Предложенный Хиллари Клинтон злосчастный план реформирования здравоохранения ставил своей целью перемещение предприятий, оказывающих медицинские услуги, во Всемирную паутину. Там невозможно определить, где начинается правительство и заканчивается частный сектор. Малым предприятиям, подобным бедным работникам химчисток и разносчикам газет времен «Нового курса», просто пришлось пожертвовать своими интересами во благо других. В ответ на замечание о том, что ее план окажется разорительным для малого бизнеса, Клинтон заявила: «Я не могу сохранить каждое предприятие с недостаточным капиталом в Америке»[557].

Демократические и большинство республиканских планов реформирования здравоохранения не предполагают экспроприации частной собственности врачей и фармацевтических компаний или даже прекращения медицинского обслуживания за счет работодателя. Скорее, они хотят использовать корпорации в качестве правительства по доверенности. Либеральные экономисты не без причины в шутку называют General Motors поставщиком медицинских услуг, который в качестве побочного продукта выпускает автомобили.

General Motors, как это ни парадоксально, служит подтверждением марксистской логики. В соответствии с постулатами ортодоксального марксизма капиталистическая система становится фашистской, когда ее внутренние противоречия выходят на первый план. С точки зрения политической экономии эта концепция не выдерживает критики. Но на уровне розничной торговли она во многом верна. Отрасли, которые ранее с гордостью говорили о своей приверженности принципам свободного рынка, вдруг начинают склоняться в сторону протекционизма, «политики развития промышленности» и стратегической конкурентоспособности, как только они обнаруживают, что не могут выстоять в условиях рынка. Предприятия сталелитейной и текстильной промышленности, некоторые автомобильные компании — Crysler в 1980-е годы, General Motors сегодня, а также многие сельскохозяйственные фирмы заявляют, что государство и бизнес должны быть «партнерами» именно в тот момент, когда становится ясно, что они неконкурентоспособны. Они быстро становятся пленниками политиков, которые стремятся сохранить рабочие места или дотации или и то и другое. Эти «капиталисты на последнем издыхании» приносят стране большой ущерб, являясь причиной перекоса политического климата в сторону модифицированной разновидности национал-социализма и корпоративизма. Они бегут от хаоса капиталистической конкуренции в теплые объятия той экономики, которую создала Хиллари Клинтон в своем бестселлере. А она называет это «прогрессом».

Давайте посмотрим, например, какие секторы сельского хозяйства оказывают наибольшее давление на правительство и какие предпочитают не заниматься лоббированием. Крупные производители сельскохозяйственной продукции на Среднем Западе и во Флориде потратили миллионы для защиты своей отрасли от иностранной конкуренции (и конкуренции на внутреннем рынке) именно в силу своей преимущественной неконкурентоспособности. И рентабельность этих инвестиций оказалась очень высокой. В 1992 году несколько владельцев сахарных заводов пожертвовали тогдашнему сенатору от штата Нью-Йорк Эл Д’Амато всего 8,5 тысячи долларов на проведение избирательной кампании. В свою очередь, Д’Амато успешно пролоббировал возврат импортных тарифов для сахарной промышленности в размере 365 миллионов долларов — прибыль в пределах 4 миллионов процентов. На сахарную промышленность приходится 17 процентов от всего лоббирования в сфере сельского хозяйства в США. Между тем производители яблок — как и большинство фермеров, занимающихся выращиванием фруктов и овощей, — проявляют относительно невысокую заинтересованность в лоббировании субсидий, потому что их отрасль является конкурентоспособной. Но им приходится оказывать влияние на правительство, чтобы предотвратить выдачу субсидий неконкурентоспособным фермерам, которые могут попытаться выйти на рынок фруктов и овощей[558].

Ни один из секторов американской экономики не пронизан духом корпоративизма больше, чем сельское хозяйство. Более того, и демократы, и республиканцы занимают определенно фашистскую позицию, когда речь заходит о «семейных фермах», делая вид, что их политика способствует сохранению некоторого традиционного народного образа жизни, тогда как на самом деле они субсидируют огромные корпорации.

Но корпоративизм — это только часть истории. Подобно корпорациям, которые были втянуты в более масштабный процесс «нацистской унификации», крупный бизнес, якобы занимающий правую позицию, играет главную роль в проведении прогрессивной унификации современного общества. Если крупный бизнес склоняется к правому крылу, почему крупные банки финансируют либеральные и левые благотворительные организации, активистов и группы влияния, а затем публично заявляют об этом в рекламных и пропагандистских кампаниях? Как объяснить, что в войнах культур нет практически ни одного важного вопроса (от абортов и однополых браков до позитивной дискриминации), по поводу которого крупный бизнес выступал бы как представитель американского правого фронта, хотя можно привести десятки примеров поддержки корпорациями либералов?

Более того, миф о правых корпорациях позволяет средствам массовой информации укреплять власть либералов и над корпорациями, и над культурой. Джон Маккейн является ярким воплощением этого парадокса современного либерализма. Маккейн презирает развращающее влияние «больших денег» в политике, но при этом он выступает за усиление государственного регулирования бизнеса. Очевидно, он не понимает, что чем активнее правительство регулирует бизнес, тем активнее бизнес будет стремиться к «регулированию» государственной власти. Вместо этого он делает вывод, что ему следует попытаться регулировать политический лексикон. Это то же самое, что возмущаться размерами мусорной свалки и затем сделать вывод, что лучший способ решения проблемы — это регулирование деятельности мух.

Такое «регулирование политического лексикона», в свою очередь, обеспечивает несправедливое преимущество для некоторых очень крупных компаний — конгломератов СМИ, киностудий и т. д., давая им возможность выражать свои политические взгляды так, чтобы избежать государственной цензуры. Неудивительно, что некоторые из этих гигантов прославляют гений и мужество Маккейна и используют свои рупоры для рассуждений о том, что ему стоило бы пойти еще дальше, а другим политикам — последовать его примеру. Этот процесс, конечно же, значительно объемнее, чем простое регулирование. New York Times выступает против запрещения абортов и поддерживает кандидатов, являющихся сторонниками их разрешения, — в открытую, в передовицах, и несколько скромнее, в новостных колонках. Сторонникам запрещения абортов приходится платить за возможность публиковать свои взгляды, однако количество платных публикаций ограничивается в значительной степени благодаря Маккейну, причем именно тогда, когда они могут повлиять на читателей, т. е. в преддверии выборов. Вместо абортов могут обсуждаться контроль над огнестрельным оружием, однополые браки, защита окружающей среды, позитивные действия, иммиграция и т. д., так как сути дела это не меняет.

Именно так действует либеральная унификация; противоположные мнения пресекаются, подавляются, запрещаются, когда это возможно, а во всех остальных случаях высмеиваются и подаются как маргинальные. Прогрессивные мнения поощряются, восхваляются, преувеличиваются во имя «многообразия», или «освобождения», или «единства» и прежде всего «прогресса».

Зайдите при случае в одну из кофеен Starbucks и возьмите с собой брошюру с отчетом о корпоративной социальной ответственности. Этот отчет охватывает все проблемы, которые заботят сторонников прогресса: охрану окружающей среды, торговлю, устойчивое развитие и т. д. «Приверженности принципу многообразия» посвящен целый раздел, в котором эта огромная мультинациональная корпорация хвастливо заявляет о своем «стремлении увеличить многообразие персонала, работающего на территории США». 32 процента вице-президентов компании — женщины, а 9 процентов — представители неевропеоидных рас. Они тратят 80 миллионов долларов в год на взаимодействие с компаниями-поставщиками, которые принадлежат женщинам и представителям меньшинств, и проводят «большое количество тренингов, посвященных реализации принципов многообразия, в интересах деловых партнеров». «Кроме того, — отмечается в отчете, — принцип многообразия лежит в основе всех наших образовательных инициатив». Кстати, оруэлловским термином «партнеры» они обозначают «сотрудников»[559]. В конце концов в рамках новой корпоративной идеологии все мы являемся «партнерами».

Движение в защиту окружающей среды отличает пугающее сходство с некоторыми инициативами фашистов, в том числе его способность служить универсальным обоснованием корпоративистской политики. В соответствии с идеологией фашизма, для того чтобы можно было обходить общепринятые правила, необходимо поддерживать атмосферу кризиса. Сегодня, в то время как Голливуд и пресса неустанно твердят об угрозе глобального потепления, крупный бизнес усердно создает альянсы и партнерства с правительством, как будто борьба против глобального потепления является моральным эквивалентом войны. Более того, Альберт Гор, который повсюду создает партнерства государственного и частного секторов, утверждает, что глобальное потепление эквивалентно холокосту, а все, кто отрицает это, являют собой моральный эквивалент отрицателей холокоста. Между тем нефтяные компании одна за другой позиционируют себя в качестве необычайно значимых союзников в борьбе против глобального потепления. British Petroleum выпустила в телеэфир пропагандистские по своей сути рекламные ролики, в которых представители компании уверяют зрителей, что они развернули масштабную экологическую кампанию и выходят «за рамки добычи нефти». Когда Джулиан Саймон, один из участников позднего либертарианского движения, посетил нефтедобывающий комплекс на Аляске, ему так надоело слушать, как менеджеры расписывают «экологические выгоды» своей работы, что он в конце концов спросил: «Что вы здесь производите? Нефть или экологические выгоды?»[560].

General Electric, родина свопизма, в настоящее время тратит миллионы долларов на продвижение собственной программы Ecomagination[561], при помощи которой эта компания надеется доказать свою прогрессивность. Генеральный директор General Electric заявил на презентации своей «зеленой» инициативы: «Теперь это уже не игра с нулевой суммой — то, что хорошо для окружающей среды, хорошо и для бизнеса». Присутствующие на данном событии, пробуя органические закуски и вино, произведенное на винзаводе, который работает от солнечных батарей, с восторгом слушали выступление главы крупнейшего в Америке промышленного предприятия, который объяснял: «Промышленность не может решить проблемы мира в одиночку. Мы должны работать в согласии с правительством»[562]. Поэтому неудивительно, что это мероприятие проводилось в вашингтонском офисе General Electric. Более того, программа Ecomagination предполагает вложение средств в «чистые» и «зеленые» технологии с последующим лоббированием правительственных льгот в виде снижения налогов или прямых субсидий.

Способность корпораций использовать своих рабочих для достижения более глобальных политических целей представляет собой в значительной мере недооцененный аспект современной американской цивилизации. Отличным примером в этом смысле является многообразие. Ведущие корпорации весьма заинтересованы в поддержке принципа многообразия по многим уважительным причинам. Так, например, вряд ли найдется такая компания, которая захочет казаться враждебной своим потенциальным клиентам. Также глупо отворачиваться от квалифицированных специалистов из соображений расовой неприязни. Кроме того, правовой режим требует от компаний придерживаться принципа многообразия, когда это возможно. Точно так же, как законы, подобные Закону об американцах-инвалидах, дают преимущество крупным предприятиям перед мелкими, позитивная дискриминация приводит к таким же последствиям. По словам преподавателя юридического факультета Йельского университета Питера Шака, программы позитивных действий «также обеспечивали преимущество больших компаний за счет дополнительных затрат, связанных с обеспечением соответствия новым стандартам бухгалтерской, кадровой и других видов отчетности, которые гораздо более обременительны для конкурирующих с ними небольших компаний»[563]. Выборочные данные подтверждают, что руководители крупных фирм охотнее внедряют обязательные программы позитивных действий, чем руководители малых предприятий.

Таких прогрессивных руководителей невозможно получить, если не вкладывать значительные инвестиции в их обучение. Почти все управленцы среднего и высшего звеньев в корпоративной Америке прошли через «тренинги по освоению принципов многообразия» и/или «тренинги по предотвращению сексуальных домогательств». При этом их нередко направляют для дальнейшего обучения (обычно вследствие расширения понятия «толерантность»). Корпорации приняли логику гуру идеологии многообразия, которые настаивают на том, что отсутствие усилий по внедрению принципов многообразия (определяя цели, сроки и т. д.) равнозначно активному противодействию данной концепции. Тоталитарному характеру этого обучения уделяется недостаточно внимания отчасти потому, что сами журналисты тщательнейшим образом «перепрограммируются» руководством гигантских корпораций, на которые они работают.

Спросите себя, что будет с бизнесменом, который просто отказался принять на работу допустимое количество черных или, например, гомосексуалистов из числа претендентов. Давайте предположим, что этот бизнесмен — человек злой, скупой, придирчивый и в придачу расист. Однако некогда считалось, что свобода предоставляет человеку право быть плохим. Итак, представим, что этот бизнесмен отказывается нанимать черных, гомосексуалистов, евреев или членов других «угнетенных» групп. Что происходит дальше? Сначала он получает письмо от правительства, в котором говорится, что его рабочие должны соответствовать американским стандартам. Затем он получит еще одно письмо. Возможно, он также получит письма от кого-либо из разочарованных претендентов на рабочее место с угрозой судебного преследования. В конце концов он окажется в суде, где ему скажут, что он должен нанять людей, которых он не хочет нанимать. Если он по-прежнему будет отказываться, то может потерять много денег в гражданском процессе. Или же у него отнимут компанию и передадут ее в конкурсное управление. Если он будет продолжать настаивать на своей независимости, государство так или иначе лишит его возможности управлять компанией. Без сомнения, последователи Роберта Райха скажут вам, что вы вправе нанимать тех, кого пожелаете, если ваши права не нарушают принципа «общего блага».

Мы могли бы даже согласиться с Райхом, потому что мы считаем, что дискриминация — это зло. Но почему такой подход является менее фашистским, чем принуждение бизнесмена уволить всех евреев, которые у него работают? Если такой пример кажется вам слишком сомнительным, приведу другой: сеть ресторанов Hooters едва не заставили нанимать мужчин на роль «девочек из Hooters»[564]. Это звучит смешно, но если что-то делается во имя многообразия, оно от этого не становится менее фашистским. В таком случае мы получаем более мягкую разновидность фашизма.