Либеральный фашизм

Глава 7. Либеральный расизм: призрак фашистской евгеники

Ни один вопрос не исследован современными либералами лучше, чем расовый. Они твердо убеждены, что несогласие с их ортодоксальными взглядами является признаком надвигающегося фашизма. Практически ни одно значимое обсуждение расовых проблем за последние 40 лет не обошлось без упоминания о холокосте, который либералы приводили как доказательство своей правоты, с мрачным видом предостерегая, что, если сторонники разделения по расовому признаку добьются своего, мы вполне можем оказаться на скользком склоне, ведущем к немецкому нацизму.

Белые либералы позаимствовали этот ловкий прием у черных либералов. Черные представители движения за гражданские права любят разыгрывать нацистскую карту[437]. Когда Ньют Гингрич попытался добиться расположения либеральных демократов, приглашая их на официальные приемы, член палаты представителей от Нью-Йорка Мэйджор Оуэнс был глубоко возмущен. «Это люди, которые практикуют геноцид с улыбкой; они хуже, чем Гитлер, — сказал Оуэнс. — Гингрич улыбается... [и] говорит, что они хотят быть нашими друзьями. Это будет геноцид в виде коктейль-приема». Казалось бы, председатель Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения Джулиан Бонд должен придерживаться умеренных взглядов в расовой политике, но он тоже имеет пристрастие к нацистским аналогиям. «Их идея равных прав — это американский флаг и знамя Конфедерации — свастика, развевающиеся рядом», — заявил он недавно. Гарри Белафонте необоснованно обвинял черных представителей консервативного движения в администрации Буша — Кондолизу Райс, Колина Пауэлла и других, намекая, что у Гитлера тоже «было много евреев, занимавших высокие должности в иерархии Третьего рейха» (кстати, это не соответствует действительности). Джесси Джексон никогда не встречал ни одного заявления в духе Reductio ad Hitlerum, которое бы ему не нравилось. За время своей карьеры он неоднократно сравнивал республиканцев с проводящими политику геноцида нацистами, начиная с порицания гитлеровской сути «новых правых» и заканчивая осуждением «нацистской тактики» Джорджа Буша[438].

Правые силы постоянно ассоциируются с мрачными страницами в истории страны: поддержкой сторонников сегрегации, злоупотреблениями маккартизма, предшествовавшим Второй мировой войне изоляционизмом и т. д. При этом обычно умалчивается об участии либералов в событиях, когда Демократическая партия в течение целого века была домом для Джима Кроу[439]; когда американский либерализм отличался не меньшим изоляционизмом, чем американский консерватизм; когда благодаря «красной панике» прогрессивистов маккартизм стал напоминать дебаты дискуссионного общества Оксфордского университета; когда сменявшие друг друга президенты-демократы в приказном порядке реализовали такие вещи, как содержание под стражей американцев японского происхождения, массовое внутреннее наблюдение за политическими врагами и использование ужасного оружия против Японии, а также когда лояльные Москве коммунисты «назвали имена» еретиков-троцкистов[440].

Пожалуй, самым жестоким можно считать увлечение либералов евгеникой, которое тщательно скрывается, словно его никогда не существовало. Подобно цензорам старых советских энциклопедий, которые отдавали распоряжения о том, какие страницы следовало удалить, американский либерализм неоднократно подвергался цензуре, при этом его история была переписана так, что «плохие парни» всегда оказываются консерваторами, а хорошие — либералами. Такой ревизионизм играет важную роль в наших биоэтических дебатах сегодня: либералы все еще питают слабость к определенным видам евгеники, при этом они не замечают этой своей склонности и не признают, что она была свойственна либерализму и ранее.

Фактически эти «белые пятна» оказываются для них вне зоны видимости. Не зная своей собственной истории и лишь смутно понимая сущность нацистской евгеники, они исходят из предположения, согласно которому евгеника — это нечто плохое, и занимаются этим только плохие люди. Подобно «либералу», который хочет запретить негативную политическую рекламу и дискриминирующие высказывания в университетах, но при этом считает себя ярым противником цензуры, современные либералы продолжают испытывать влечение к евгеническим идеям, но им даже в голову не приходит, что их стремления вполне можно обозначить данным термином.

Между тем в настоящее время распространено мнение, что консерваторы думают одно, а говорят другое. Неприятие консерваторами разделения по расовому признаку выражается в их риторике о равенстве и об отказе от расовых предубеждений, но на самом деле, как утверждают либералы, эти высокопарные рассуждения, по сути, являются «скрытыми» призывами к расизму, свойственному белым жителям южных штатов, и желанием нивелировать достижения в расовом вопросе.

То, что ничего не изменилось за последние 20 лет, наиболее ярко продемонстрировала полемика вокруг книги «Гауссова кривая» (The Bell Curve) американского политолога Чарльза Мюррея. После выхода этой книги практически все сторонники прогрессивного движения в Америке осудили Мюррея как «социального дарвиниста», с готовностью поддерживающего любые реакционные меры, начиная с похода против расово дефективных и заканчивая принудительной стерилизацией. Крупнейшая еврейская организация Америки провозгласила: «Воспринимать Чарльза Мюррея всерьез — это значит ставить под угрозу достижения в области расовой справедливости за более чем 60 лет, разделяя давно опровергнутые и дискредитировавшие себя теории социального дарвинизма и евгеники». Чернокожий ученый Адольф Рид назвал Мюррея и его соавтора Ричарда Дж. Хернштейна «интеллектуальными коричневорубашечниками» и заявил, что подтекстом данной работы является апология «истребления, массовой стерилизации и селекции» в духе нацизма[441]. Каковы бы ни были достоинства или недостатки «Гауссовой кривой», то, что Мюррей и Хернштейн отстаивали либертарианские по своей сути принципы государственного невмешательства, — это факт. Да, они сосредоточились на вопросах, которые традиционно имели особую значимость для евгеники (наследования интеллекта и его распределения между расами), но их аргументация на сто процентов отличалась от принципов настоящей евгеники, которая предполагает использование государственной власти для улучшения расового, генетического или биологического здоровья общества.

Либералы постоянно ждут от консерваторов компенсации за расизм (как реальный, так и предполагаемый), который проявляли их ныне покойные соратники по партии. Между тем либералы, осознавая, что их требования десегрегации с точки зрения нравственности вполне справедливы, не видят необходимости в изучении собственной интеллектуальной истории. Они хорошие ребята, и этого им достаточно. При этом вопрос о том, почему прогрессивизм — не консерватизм — так благосклонно относился к евгенике, остается без ответа. Возможно, «прагматической» идеологии благих деяний присуще нечто такое, что делает ее восприимчивой к евгеническим идеям? Или же всему виной незнание либералами своей собственной истории? Я не утверждаю, что нынешние редакторы New Republic благожелательно относятся к евгенике просто потому, что такой позиции придерживались прежние редакторы этого журнала. Тем не менее современный либерализм создает благоприятную среду для всех разновидностей «хороших» евгенических и расистских концепций именно потому, что либералы в отличие от консерваторов до сих пор не произвели ревизии интеллектуального и исторического наследия своего движения. Давно пора это сделать.

При чтении литературы по вопросам евгеники и расовых теорий очень часто приходится сталкиваться с мнением ученых, возлагающих на евгенику вину за «консервативные» тенденции в научном, экономическом или более многочисленном прогрессивном сообществе. Почему? Потому что, по мнению либералов, расизм — это объективно консервативное явление. Антисемитизм — это проявление консерватизма. Враждебность к бедным (т. е. социальный дарвинизм) носит консервативный характер, поэтому всякий раз, когда кто-либо из либералов оказывается расистом или высказывается в поддержку евгеники, он словно по волшебству превращается в консерватора. Одним словом, либерализм никогда не бывает аморальным, и, если либералы нарушают принципы этики, это происходит потому, что на самом деле они консерваторы!

В одном содержательном во многих отношениях эссе, опубликованном в New Republic, историк Йельского университета и профессор хирургии Шервин Нуланд пишет:

Алан Вульф, еще один представитель New Republic, признает: «Основой расового консерватизма являются биологические и евгенические концепции.

Либеральные теории расового вреда, напротив, выросли на почве обеспокоенности тем, что в XX веке стали явно проявляться тенденции воздействия социальной среды на отдельных лиц»[443].

Как удобно! Увы, это просто не соответствует действительности. Чтобы убедиться в том, что эта общепринятая точка зрения основывается на совокупности полезных либеральных мифов, и как следствие составить представление об истинном происхождении американского либерализма, нам придется отказаться от значительной части ложных «исторических фактов» и категорий, которые мы привыкли принимать на веру. В частности, мы должны понять, что американский прогрессивизм связан кровными узами с европейским фашизмом. Нет более явного и зловещего доказательства этому, чем страсть, с которой американские и европейские прогрессивисты приветствовали евгенику, воспринимавшуюся многими как ответ на «социальный вопрос».

Давайте рассмотрим нашу историю с тех самых пор, когда «фашистский момент» в начале XX века имел трансатлантический характер. Западная интеллигенция видела в нациях органические сущности, которыми должен был управлять авангард специалистов-ученых и адептов социального планирования. С презрением отметавшие догмы XIX века представители этой самопровозглашенной прогрессивной элиты понимали, что нужно было сделать для того, чтобы привести человечество к утопическому прекрасному будущему. Война, национализм, стремление к обществу, которым управляет государство, экономическое планирование, доминирование общественных интересов над частными — эти составляющие лежали в основе всех новых западных теорий.

Евгеника идеально вписывалась в рамки этого нового мировоззрения. Если народы подобны организмам, то их проблемы в некотором смысле сродни болезням, вследствие чего политика, по сути, становится отраслью медицины, наукой о сохранении социального здоровья. Обосновав с научной точки зрения гегелевские и романтические представления о сходстве наций с органическими существами, дарвинизм позволил ученым решать социальные проблемы подобно биологическим ребусам. Все болезни современного общества (перенаселенность городов, рост рождаемости среди беднейших слоев населения, низкий уровень здравоохранения в обществе и даже падение уровня господствующей буржуазной культуры) теперь казались излечимыми за счет последовательного применения биологических принципов.

Более того, демографический взрыв, и в частности лавинообразный прирост «неправильного» населения, изначально соответствовал теории Дарвина. Сам Дарвин признавал, что его идеи — это всего лишь приложение принципов мальтузианства к миру природы. (Томас Мальтус был философом-экономистом, который предсказал, что естественная человеческая тенденция к бесконтрольному увеличению популяции в сочетании с ограниченностью природных ресурсов неизбежно приведет к бедности.) Интеллектуалы боялись, что развитие современных технологий будет способствовать преодолению естественных ограничений роста численности «непригодного» населения. В результате может увеличиться вероятность того, что «высшие элементы» окажутся «затопленными» черными и коричневыми полчищами снизу.

Америка, в которой широкомасштабная паника охватила интеллектуальные и аристократические круги, не стала исключением. Она возглавляла список стран, столкнувшихся с такой же ситуацией. Американские прогрессивисты были одержимы проблемой «расового здоровья» нации, которое якобы подвергалось угрозе вследствие резкого увеличения числа иммигрантов, а также перенаселенности страны коренными американцами. Многие из знаменитых прогрессивных проектов, от «сухого закона» до движения за регулирование рождаемости, родились в результате стремления обуздать чудовище демографического взрыва. Ведущие деятели прогрессивизма воспринимали евгенику как важный и зачастую необходимый инструмент в поисках Святого Грааля «социального контроля».

Научный обмен между евгенистами, «расологами», адептами расовой гигиены и регулирования рождаемости в Германии и Соединенных Штатах был совершенно обычен. Гитлер «изучал» американскую евгенику, находясь в тюрьме, и некоторые разделы Mein Kampf, безусловно, свидетельствуют о его увлечении этими идеями. Более того, представляется, что некоторые из его аргументов были заимствованы из различных прогрессивных трактатов, посвященных теме «расового самоубийства». Гитлер обратился к президенту Американского евгенического общества, желая получить экземпляр его книги под названием «Аргументы за стерилизацию» (Case for Sterilization), призывавшей к принудительной стерилизации около 10 миллионов американцев, а некоторое время спустя отправил ему благодарственное письмо. «Исчезновение великой расы» (The Passing of the Great Race) Мэдисона Гранта также произвело огромное впечатление на Гитлера, который назвал это произведение своей «библией». В 1934 году, когда национал-социалистическое правительство стерилизовало более 50 тысяч «непригодных» немцев, возмущенный американский евгенист воскликнул: «Немцы превзошли нас в наших собственных начинаниях»[444].

Американские прогрессивисты, конечно же, виновны в холокосте. Но существует масса подтверждений, что евгеника лежала в основе прогрессивной концепции. Евгеническая кампания, пишет историк Эдвин Блэк, была «создана в публикациях и исследовательских лабораториях Института Карнеги, проверена за счет грантов Фонда Рокфеллера на научные исследования, подтверждена ведущими учеными из лучших университетов “Лиги плюща” и финансировалась из специальных фондов компании Harriman railroad fortune»[445]. Немецкая расовая наука основывалась на достижениях американцев.

Хотелось бы думать, что усилия либералов по вычеркиванию евгеники из собственной истории и попытки сделать ее принадлежностью консерваторов неприемлемы. Но на самом деле они принимаются. Большая часть интеллигенции, не говоря уже о либеральных журналистах и комментаторах, почти ничего не знает ни о консерватизме, ни об истории евгеники, тем не менее с готовностью верит в их тесную взаимосвязь. Остается лишь надеяться, что доза правды поможет исправить эти неверные представления. Краткий обзор «пантеона» прогрессивистов, которые были интеллектуальными героями левых сил тогда и остаются ими по сей день, позволяет понять, насколько евгеническое мышление было свойственно ранним социалистам.

Если социалистическую экономику можно было рассматривать как некую специализацию в рамках более широкой прогрессивной дисциплины, то евгеника представляла собой смежную специальность. Евгенические аргументы и экономические аргументы соответствовали друг другу, дополняли друг друга, а в некоторых случаях сливались воедино. Сидни Уэбб, родоначальник фабианского социализма и до сих пор один из самых почитаемых британских интеллектуалов, предложил довольно четкую формулировку. «Никакой последовательный евгенист, — пояснял он, — не может быть индивидуалистом в духе невмешательства [т. е. консерватором], если только, отчаявшись, не откажется от этих принципов. Он должен вмешиваться, вмешиваться, вмешиваться!» Тот факт, что «неправильные» люди размножались быстрее, чем «правильные», неизбежно должен был поставить Британию на путь «вырождения нации» или, «как вариант», привести к тому, что «постепенно население этой страны постигнет участь ирландцев и евреев»[446].

Более того, британский социализм, служивший путеводной звездой для американского прогрессивизма, был насыщен евгеникой. Фабианцы Сидней и Беатрис Уэбб, Джордж Бернард Шоу, Гарольд Ласки и Герберт Уэллс разделяли приверженность ее принципам. Джон Мейнард Кейнс, Карл Пирсон, Хейвлок Эллис, Джулиан и Олдос Хаксли и Иден Пол, а также такие прогрессивные издания, как журнал New Statesman (основанный Уэббами) и газета Manchester Guardian, также в той или иной степени были сторонниками евгеники.

Как уже отмечалось выше, Уэллс был, пожалуй, самым влиятельным литератором среди американских прогрессивистов эпохи, предшествовавшей Второй мировой войне. Несмотря на свои призывы к новому «либеральному фашизму» и «просвещенному нацизму», Уэллс более чем кто-либо еще тяготел к прогрессивной модели будущего. Он также был увлеченным евгенистом, и в частности высказывался за уничтожение непригодных и цветных рас. Он пояснял, что для достижения его «Новой Республики» «массам черных и коричневых, а также грязно-белых и желтых людей» «придется уйти». «Возможность улучшения человеческой породы связана именно со стерилизацией неудачных экземпляров, — добавлял он, — а не с выбором наиболее успешных особей для продолжения рода». В работе «Новый Макиавелли» (The New Machiavelli) он утверждает, что евгеника должна быть основным принципом любого истинного и успешного социализма: «Каждое улучшение носит временный характер, кроме улучшения расы». Хотя Уэллс отличался достаточной щепетильностью по отношению к конкретным мерам, принимаемым государством с целью претворения этого вывода в жизнь, он продолжал активно защищать интересы государства в вопросе ограничения роста численности паразитирующих классов[447].

Джордж Бернард Шоу (без сомнения, из-за его выступлений против Первой мировой войны) приобрел репутацию откровенного индивидуалиста и вольнодумца, с недоверием относящегося к государственной власти и ее злоупотреблениям. Это совершенно не соответствовало реальности. Шоу был не только ярым социалистом, но и истовым приверженцем евгеники как неотъемлемой части социалистического проекта. «Единственным основополагающим и возможным социализмом может быть только социализация селекции человека», — заявлял он. Шоу выступал за отмену традиционного брака в пользу более приемлемого с точки зрения евгеники многоженства под эгидой Государственного департамента эволюции и новой «евгенической религии». В частности, он высказывал сожаление по поводу хаотичности попустительского подхода к выбору партнера, в соответствии с которым люди «выбирают своих жен и мужей менее тщательно, чем кассиров и поваров». Кроме того, объяснял он, умная женщина предпочтет 10 процентов участия мужчины с хорошим генетическим фондом, а не 100 процентов участия мужчины с неподходящей родословной. Поэтому требовался «человеческий племенной завод», призванный «выбраковать мужланов, голоса которых на выборах приведут к крушению государства». По словам Шоу, государство должно быть твердым в своей политике по отношению к уголовным элементам и людям с неблагоприятным генетическим грузом. «С многочисленными извинениями и выражениями сочувствия, а также великодушно исполняя их последние желания, — писал он с омерзительным ликованием, — мы должны поместить их в камеру смерти и избавиться от них»[448].

Другие герои-либералы разделяли энтузиазм Щоу. Джон Мейнард Кейнс, основатель либеральной экономики, служил в составе совета директоров Британского евгенического общества в 1945 году, в то время, когда популярность евгеники стремительно падала из-за появления фактов, разоблачающих нацистские эксперименты в концлагерях. Тем не менее Кейнс назвал евгенику «самой важной, значительной и... подлинной отраслью социологии из всех существующих». Джулиан Хаксли, основатель Всемирного фонда дикой природы, первый директор ЮНЕСКО и почитаемый популяризатор науки, написал в соавторстве с Уэллсом и его сыном книгу «Наука жизни» (The Science of Life). Хаксли тоже был искренним сторонником евгеники. Хейвлок Эллис, ведущий теоретик секса и один из основоположников движения за регулирование рождаемости, выражая мнение многих, предлагал создать евгенический реестр всех граждан, который стал бы «справочником, содержащим информацию о лицах, которые максимально подходят или, наоборот, совершенно непригодны для дальнейшего развития расы». Эллис не возражал против нацистской программы стерилизации, полагая, что серьезную науку «не следует смешивать с нордическими и антисемитскими аспектами нацистской программы». Д. Б. С. Холдейн, британский генетик, писал в газете Daily Worker. «Догма человеческого равенства не является частью коммунизма... формула коммунизма “от каждого по способностям, каждому по потребностям” была бы бессмысленной при равных способностях»[449].

Гарольд Ласки — наиболее уважаемый британский политолог XX века (он был репетитором Джозефа Кеннеди-младшего и преподавателем Джона Ф. Кеннеди) — заявил, поддавшись панике по поводу «расового самоубийства» (американский термин): «Различные показатели рождаемости здоровой породы и породы, страдающей патологиями, свидетельствуют о том, что в будущем худшие будут преобладать над лучшими». Евгеника в самом деле была первым серьезным увлечением Ласки. Его статья «Возможности евгеники» (The Scope of Eugenics), написанная им еще в юном возрасте, впечатлила Фрэнсиса Гальтона, основателя евгеники. В Оксфорде Ласки учился у евгениста Карла Пирсона, который писал: «Социалисты должны насаждать такие убеждения, которые предполагали бы быструю расправу над преступниками против государства и гарантировали бы им место на ближайшем фонарном столбе»[450].

Ласки, без сомнения, оказал огромное влияние на американский либерализм. Он был постоянным автором журнала New Republic, в котором в первые годы его существования публиковались работы многих ведущих британских интеллектуалов, в том числе и Уэллса[451]. Он также преподавал в Гарвардском университете и подружился с Феликсом Франкфуртером, советником Рузвельта, который впоследствии стал членом Верховного суда. Франкфуртер представил Ласки Франклину Делано Рузвельту, и вскоре тот завоевал славу самого преданного сторонника Рузвельта в Великобритании, хотя имел при этом тесные связи с коммунистами. Кроме того, он значился в числе ближайших друзей судьи Оливера Уэнделла Холмса, несмотря на разницу в возрасте более чем в 50 лет. Они постоянно переписывались в течение почти 20 лет.

Американские прогрессивисты, которые во многом следовали своим британским единомышленникам, отличались таким же неуемным стремлением к расовой гигиене. Взять хотя бы судью Холмса, наиболее почитаемого юриста «Прогрессивной эры» и одного из самых почитаемых либеральных кумиров в американской истории права. Холмса просто невозможно перехвалить. Феликс Франкфуртер назвал его «поистине беспристрастным голосом Конституции». «Ни один судья не высказывал столь глубоких мыслей о природе свободного общества и не отличался большим усердием в деле защиты его принципов, уделяя исключительное внимание гражданским свободам, чем господин судья Холмс», — отмечал он. Еще один обозреватель комментировал: «Подобно крылатой Нике Самофракийской, он венчает скалу из сотен лет цивилизации, устремляясь в грядущие века». Другие заявляли, что «он служит идеальным источником афоризмов для американских адвокатов, которые цитируют его, как грамотный обыватель цитирует Гамлета»[452].

Чем объясняется популярность Холмса у либералов? Это сложный вопрос. Многие борцы за гражданские права высоко ценили Холмса за его поддержку свободы слова во время войны. Прогрессивисты любили его за убежденность в том, что их программы социального обеспечения, призванные сплотить нацию, являются конституционными. «Если мои сограждане пожелают отправиться в ад, я буду помогать им. Это моя работа», — заявил Холмс однажды. Данное высказывание вызвало у некоторых консерваторов восхищение его «судейской сдержанностью». Но на самом деле эта «сдержанность» обусловливалась преимущественно согласием с политической линией прогрессивистов.

В 1927 году Холмс написал письмо Гарольду Ласки, в котором с гордостью сказал своему другу: «На днях я... высказал мнение в пользу конституционности государственного закона о принудительной стерилизации слабоумных и почувствовал, что воплощаю главный принцип настоящей реформы». Затем он поведал Ласки о том, насколько его удивило несогласие коллег с его «довольно жестокими словами... которые просто вывели их из себя»[453].

Холмс имел в виду свое решение в печально известном деле «Бак против Белла»[454], в ходе которого прогрессивные адвокаты с обеих сторон надеялись убедить Верховный суд внести принципы евгеники в конституцию. Холмс с удовольствием помог им в этом стремлении. Власти штата Вирджиния заявили о «непригодности» молодой женщины по имени Кэрри Бак для воспроизведения потомства (хотя в итоге оказалось, что вопреки утверждению представителей власти она не была слабоумной). Ее поместили в колонию штата Вирджиния для эпилептиков и слабоумных, где уговорили дать согласие на сальпингэктомию, разновидность перевязки маточных труб. Исход этого дела отчасти зависел от доклада ведущего евгениста Америки Гарри Лафлина из Eugenics Record Office, расположенного в Колд Спринг Харбор, Нью-Йорк, центра евгенических исследований корпорации RAND, финансируемых различными ведущими прогрессивистами-филантропами. Ни разу не видев Бак, Лафлин поверил оценке медсестры, которая наблюдала семью Бак: «Эти люди принадлежат к беспомощному, невежественному и бесполезному классу антисоциальных белых южан». Соответственно Лафлин пришел к выводу, что евгеническая стерилизация станет «средством предупреждения расового вырождения».

Обращаясь к большинству, Холмс кратко изложил свое мнение, которое почти уместилось на одной странице. В настоящее время это решение считается одним из самых критикуемых примеров юридической аргументации в американской истории. Тем не менее из всех его многочисленных высказываний это, пожалуй, наиболее показательно. Ссылаясь на единственный прецедент, закон штата Массачусетс об обязательной вакцинации детей, посещающих государственные школы, Холмс написал, что «принцип, на котором основывается обязательная вакцинация, является достаточно широким и распространяется на перерезание маточных труб... Для всего мира лучше, если, вместо того чтобы ждать, пока вырожденные потомки будут казнены за совершение преступлений, или позволить им голодать вследствие их умственной отсталости, общество может предотвратить продолжение рода тех, кто явно непригоден». Он завершил свою речь следующим знаменитым высказыванием: «Трех поколений слабоумных достаточно». Как мы увидим, логика данного рассуждения сохраняется в обосновании абортов, о котором обычно стараются не упоминать вслух.

Во взглядах Холмса отразились многие из основных направлений прогрессивной мысли того времени. Озлобленный ветеран Гражданской войны, он воспринимал войну как источник моральных ценностей. Жертва в виде огромного количества павших на поле брани благородных людей делала принуждение «дегенератов», подобных Кэрри Бак, пожертвовать способностью к размножению (или даже своей жизнью) ради всеобщего блага вполне разумным и справедливым. Ссылаясь на одну из мер в области здравоохранения как на адекватный прецедент, Холмс еще раз подчеркнул, что здоровье органического политического целого важнее, чем свобода личности. С точки зрения как мобилизации, так и здравоохранения суть проекта оставалась одной. Как написал Холмс в 1915 году в своей статье, напечатанной в юридическом обозрении штата Иллинойс Illinois Law Review, «отправной точкой для достижения идеала в области законотворчества» призваны стать «скоординированные усилия людей... для создания расы»[455].

Принимая во внимание такую риторику, невозможно отрицать, что прогрессивизм является фашистским начинанием, по крайней мере в соответствии с сегодняшними стандартами.

Среди либеральных историков бытует мнение о том, что прогрессивизм с трудом поддается определению. Возможно, адекватное определение прогрессивизма было бы слишком неудобным для либерального проекта, потому что оно обнажило бы евгенические черты, присущие либерализму. Наиболее очевидный ответ, состоящий в том, что прогрессивисты были просто представителями своей эпохи, неверен по нескольким причинам. С одной стороны, у прогрессивных евгенистов были непрогрессивные, отрицающие евгенику противники — ранние консерваторы, радикальные либертарианцы и ортодоксальные католики, которых прогрессивисты считали отсталыми и реакционными. С другой стороны, утверждение о том, что прогрессивисты были продуктом своего времени, просто подкрепляет мой более глобальный тезис: прогрессивизм, будучи порождением «фашистского момента», никогда не осознавал этого. Современные либералы унаследовали все предрассудки прогрессивизма и считают, что традиционалисты и религиозные консерваторы представляют собой серьезную угрозу для прогресса. Но это предположение означает, что либералы не видят фашистской угрозы, исходящей из своих собственных рядов.

Между тем консервативные религиозные и политические догмы, беспрестанно атакуемые слева, можно считать самым значительным оплотом против евгенических схем. Кто яростнее других выступает против клонирования? Кто проявляет наибольшую обеспокоенность эвтаназией, абортами и игрой в Бога в лабораториях? Хорошая догма лучше всего препятствует реализации плохих идей и может выступать единственным гарантом того, что люди будут следовать только хорошим идеям. Консервативная нация, которая всерьез раздумывала о том, следует ли считать убийством разрушение бластоцисты, не станет испытывать подобных сомнений, если речь идет об умерщвлении плода восьми с половиной месяцев, не говоря уже о «дефективном» младенце.

Либеральное большинство неразрывно связано с расовыми и гендерными группами того или иного рода. Основная предпосылка, общая для всех этих групп, заключается в том, что их члены должны быть вознаграждены просто в силу их расовой, половой или сексуальной принадлежности. Одним словом, государство должно выбирать победителей и проигравших по случайности рождения. Либералы поддерживают эту точку зрения во имя борьбы с расизмом. В отличие от консерваторов, которые выступают в поддержку государства, основанного на отказе от расовых предубеждений, либералы по-прежнему считают, что государство может организовать общество по расовому признаку. Мы привыкли говорить о социальной инженерии такого рода как о продукте эпохи, последовавшей за периодом борьбы за гражданские права. Однако доктрина отказа от расовых предубеждений, которую прогрессивисты отстаивали в 1960-е годы, была очень кратким периодом очень продолжительной прогрессивной традиции. В общем, преемственность между ранним прогрессивизмом и современным мультикультурализмом гораздо значительнее, чем мы привыкли считать.

Здесь пальма первенства также принадлежит Вудро Вильсону. Предложенную Вильсоном концепцию «самоопределения» ныне пытаются облагородить и придать ей исключительно демократический вид. Но она таковой не была. Это была во многих отношениях органическая концепция в духе воззрения Дарвина и Гегеля, основанная на стремлении народов к объединению в коллективные духовные и биологические образования, т. е. политика идентичности. Вильсон считался прогрессивистом как за рубежом, так и на родине. Он верил в превращение наций, народов, рас в отдельные сущности. Его концепция расы настолько же отличалась от представлений Гитлера (и была гораздо менее разрушительной), насколько была неотделимой от его мировоззрения.

Образ Вильсона как наиболее расистского президента XX века обычно связывается с тем, что он был уроженцем южных штатов, более того — первым президентом-южанином после реконструкции. И он на самом деле разделял многие убеждения диксикратов. Его десегрегация федерального правительства, его поддержка законов, запрещающих смешанные браки, его антагонизм по отношению к черным лидерам движения за гражданские права, а к законам против линчевания и его пресловутая любовь к книге Д. У. Гриффита «Рождение нации» (Birth of a Nation) служат тому подтверждением. Тем не менее наследие Вильсона почти не имело отношения к его расизму. В конце концов он ни в коей мере не был традиционным защитником интересов Юга. Он считал Линкольна великим вождем, и это совершенно нетипичная для южанина позиция. Кроме того, как сторонник укрепления федеральной власти Вильсон, по его собственным воззрениям относительно прав государств, выступал против тех, кто сетовал по поводу «войны вследствие агрессии Севера». Нет, расизм Вильсона был «современным» и соответствовал как дарвинизму той эпохи, так и гегельянству его немецкого образования. В своем труде «Государство» (The State) и в других работах Вильсон иногда высказывается совершенно в духе Гитлера. Например, он сообщает нам о том, что некоторые расы просто более продвинуты, чем другие. Такие «прогрессивные расы» заслуживают прогрессивной системы правления, в то время как отсталым расам или «инертным нациям», которым не хватает необходимого прогрессивного «духа», может потребоваться авторитарная форма правления (возрождение этой концепции можно увидеть у новоиспеченных «реалистов» после войны в Ираке). Именно это так сильно обижало его в последовавшей за Гражданской войной реконструкции. Он никогда не простил бы попытки поставить «низшую расу» выше южных «арийцев».

Вильсон также был откровенным защитником евгеники. На посту губернатора штата Нью-Джерси (за год до того, как он был приведен к присяге в качестве президента) он подписал закон о создании, в частности, Совета экспертов по слабоумным, эпилептикам и другим дефективным. В соответствии с этим законом государство имело право определять, в каких случаях «деторождение нецелесообразно» для преступников, заключенных и детей, живущих в детских домах. «Другие дефективные» представляли собой достаточно открытую категорию[456]. Вильсон просто продолжил то, что было начато Тедди Рузвельтом. «Сохатый», недавно вновь открытый либеральными республиканцами и «центристскими» либералами, регулярно осуждал «расовое самоубийство» и поддерживал тех «смельчаков», которые старались повернуть вспять волну смешения рас (хотя по личным воззрениям Рузвельт был расистом в гораздо меньшей степени, чем Вильсон).

Рузвельт, как и Вильсон, просто демонстрировал убеждения, которые сделали его таким популярным среди «современной» прогрессивной интеллигенции. В книге «Обетование американской жизни» (The Promise of American Life) Герберт Кроули предположил, что «на самом деле обновленная государственная власть» примет меры для предотвращения «преступности и безумия», определяя, кто может вступать в брак и продолжать род. «Такое сильное государство, — писал он, — предположительно может прийти к выводу, что запрет вступать в брак людям, у которых в роду были преступники и сумасшедшие, будет способствовать большему росту общественного и личного благосостояния, чем максимальная плата за проезд по железной дороге в два цента за милю». «Государство, — настаивал он, — должно вмешиваться в интересах наиболее приспособленных»[457].

Тем не менее благодаря этим мыслям Кроули приобрел репутацию «голубя» в вопросах евгеники. Чарльз Ван Хайз, советник Рузвельта, был более решительным. «Новый патриот — это тот, кто в первую очередь думает не о себе, а о своей расе и ее будущем», — объяснял Ван Хайз, основатель американского движения в защиту дикой природы и глава Висконсинского университета в те дни, когда этот университет считался главным полигоном для подготовки американских прогрессивистов[458]. Ван Хайз очень удачно сформулировал суть отношения американских прогрессивистов к евгенике в следующем пояснении: «Мы знаем о сельском хозяйстве столько, что при применении этих знаний объемы производства продуктов сельского хозяйства в стране могли бы увеличиться в два раза; мы знаем о болезнях столько, что при использовании этих знаний большую часть инфекционных заболеваний в Соединенных Штатах можно было бы победить за два десятка лет; мы знаем о евгенике столько, что при применении этих знаний неполноценные классы исчезли бы в течение жизни одного поколения»[459].

Ключевым было разделение прогрессивистов не на сторонников и противников евгеники и не на расистов и нерасистов. Наибольшее значение имело их разделение на сторонников «позитивной» и «негативной» евгеники, на тех, кто называл себя гуманистами, и тех, кто разделял теории расового самоубийства, на защитников окружающей среды и приверженцев генетического детерминизма. Приверженцы позитивной евгеники выступали просто за поощрение, уговоры и субсидирование с целью увеличения рождаемости полноценных и уменьшения рождаемости непригодных. Негативная евгеника была представлена целым спектром мероприятий, от принудительной стерилизации до лишения свободы (по крайней мере в течение репродуктивного периода). Защитники окружающей среды подчеркивали, что улучшение материального положения вырождающихся классов позволит улучшить их состояние (на самом деле многие прогрессивисты были последователями Ламарка в том, что касалось эволюции человека). Теоретики «расового самоубийства» считали, что целые генеалогические линии и классы людей спасти уже нельзя.

По целому ряду причин те, кого мы сегодня назвали бы консерваторами, часто отвергали евгенические схемы. Так, например, единственным судьей, в порядке особого мнения не подписавшим постановление суда по делу «Бак против Белла», был «архиконсервативный» Пирс Батлер, а не либеральные Луис Брандейс или Харлан Фиск[460]. Консервативный католик Г. К. Честертон подвергся жестокому осмеянию и презрению за неприятие евгеники. В различных работах, особенно в труде «Евгеника и другие пороки: доводы против научно организованного общества» (Eugenics and Other Evils: An Argument Against the Scientifically Organized Society) Честертон выступал против считавшейся в то время передовой точки зрения, которой придерживались почти все «думающие люди» в Великобритании и Соединенных Штатах. Оплотом борьбы с евгеникой по всему миру стала католическая церковь. Именно вследствие влияния католической церкви в Италии (наряду с тем, что итальянцы изначально признавались генетически разнородным этносом) итальянские фашисты были менее одержимы евгеникой, чем американские прогрессивисты или нацисты (хотя Муссолини считал, что с течением времени фашистское правительство окажет положительное влияние на итальянцев в отношении евгеники).

Тем не менее прогрессивисты предложили особый термин для обозначения консервативных противников евгеники. Они называли их «социальными дарвинистами». Прогрессивисты придумали термин «социальный дарвинизм» для обозначения всех тех, кто выступает против идеи Сидни Уэбба, согласно которой государство должно агрессивно «вмешиваться» в репродуктивные механизмы общества. В соответствии с тепличной логикой левых, те, кто выступал против принудительной стерилизации «непригодных» и бедных, считались злодеями, потому что они позволяли «естественному состоянию» править среди представителей низших классов.

Герберт Спенсер, предполагаемый основатель социального дарвинизма, стал символом всего того, что было неправильным в классическом либерализме. Спенсер действительно был дарвинистом (он придумал выражение «выживание наиболее приспособленных»), но собственная интерпретация эволюционной теории укрепила его во мнении, что людей необходимо оставить в покое. Почти во всех смыслах Спенсер был хорошим (хотя и классическим) либералом: он ратовал за благотворительность, избирательное право для женщин и за гражданские свободы. При этом он был воплощением всего отсталого, реакционного и неверного по сравнению с прогрессивным мировоззрением не потому, что поддерживал гитлеровские схемы принудительной расовой гигиены, а потому, что он категорически выступал против них. По сей день хорошим тоном среди либеральной интеллигенции и историков считается критика Спенсера как философского олицетворения расизма, свойственной правым «скупости» и даже холокоста[461].

Вследствие ряда ошибочных выводов в исследованиях либерального историка Ричарда Хофстедтера почти все так называемые «бароны-разбойники» XIX и начала XX века также стали именоваться «социальными дарвинистами», хотя позднее историки доказали, что влияние дарвинизма на промышленников «позолоченного века», если таковое вообще имело место, было весьма незначительным. Дарвинизм был идеей фикс для интеллигенции и ученых. У «баронов-разбойников» вообще не было формального образования. Если их мировоззрение на чем-нибудь и основывалось, то это были христианская этика и труды Адама Смита. Кроме того, они считали, что капитализм полезен для бедных. Однако избирательное цитирование и широкие обобщения (обычно с изрядной долей марксистских клише) превратили «баронов-разбойников» в суррогатных фашистов[462].

Несколько историков предложили решение этой загадки, назвав прогрессистов «дарвинистами реформистского толка». Дарвинисты-реформаторы были единственными настоящими дарвинистами в современном понимании этого слова. Почти все ведущие представители прогрессивной интеллигенции понимали теорию Дарвина как право «вмешиваться» в человеческий естественный отбор. Даже прогрессивисты, не имевшие прямого отношения к евгенике, работали в тесном контакте с ее приверженцами. В прогрессивных кругах расистская евгеника не считалась чем-то зазорным[463].

Прежде чем продолжить, важно развеять заблуждение, которое могло сложиться у некоторых читателей. Хотя прогрессивным евгенистам нередко был присущ отвратительный расизм, он не был отличительной особенностью евгеники как научной дисциплины. Естественно, что смешанные браки с неграми вызывали ужас у людей, которые с негодованием относились к бракам «арийцев» со славянами или итальянцами. А вот У. Э. Б. Дюбуа разделял многие евгенические взгляды белых прогрессивистов. Предложенный им термин «одаренная десятая часть» (the Talented Tenth), по определению, содержит евгенический смысл. Он описывал членов «одаренной десятой части» как «исключительных людей» и «лучших представителей расы». Он сожалел о том, что «негры воспитываются без какой-либо цели», и заявлял, что он должен начать «обучать и воспитывать их для развития интеллекта, повышения эффективности, понимания красоты». В течение своей долгой карьеры он постоянно говорил о своей обеспокоенности тем, что худшие негры размножаются слишком быстро, а лучшие — слишком медленно. Кроме того, он поддерживал «негритянский проект» Маргарет Сэнгер, направленный на резкое сокращение репродукции «низшей» части черного населения[464].

Пожалуй, самым ярким свидетельством того, насколько далеки многие популярные концепции от исторической реальности того времени, можно считать Ку-клукс-клан. На протяжении десятилетий Ку-клукс-клан был самым очевидным претендентом на роль американской разновидности фашизма. Это действительно верно во многих отношениях, тогда как заявления о принадлежности клана к правым силам соответствуют действительности в гораздо меньшей степени. Клан «Прогрессивной эры» отличался от того клана, который возник после Гражданской войны. Скорее, это была совокупность относительно автономных организаций, рассеянных по всей территории Соединенных Штатов. Кроме названия и абсурдных балахонов, их объединяло восторженное восприятие фильма «Рождение нации» (The Birth of a Nation). По сути, они представляли собой «жуткую субкультуру фанатов» этого фильма. Основанный на той же неделе, когда этот фильм вышел в прокат в 1915 году, второй клан действительно был расистским, но не намного больше, чем общество в целом. Конечно, это скорее обвинение общества, которое породило клан, чем его защита.

В течение многих лет традиционная точка зрения, которой в равной степени придерживаются ученые и неспециалисты, заключалась в том, что клан считался сельской и исповедующей принципы протестантского фундаментализма организацией. На самом же деле он нередко был вполне космополитичным и современным, процветая в таких городах, как Нью-Йорк и Чикаго. Во многих сообществах Ку-клукс-клан был сосредоточен на реформе местного самоуправления и на сохранении общественных ценностей. Он часто играл главенствующую роль в обеспечении соблюдения «сухого закона», важнейшей прогрессивной «реформы». «Эти куклуксклановцы, — пишет Джесси Уокер в своем замечательном обзоре последних достижений в гуманитарных науках, — скорее побили бы вас за бутлегерство или за нарушение брачного обета, чем за принадлежность к черным или к евреям»[465].

Когда современные либералы пытаются объяснить членство в Ку-клукс-клане видных демократов (чаще всего упоминают сенатора от Западной Вирджинии Роберта Берда), все обычно сводится к нескольким избитым фразам о том, как хорошие либералы «эволюционировали», уходя от характерного для южан расового «консерватизма». Но клан 1920-х годов часто воспринимался как реформистский и современный, а также связанный близкими отношениями с некоторыми прогрессивными элементами в Демократической партии. Его членами были Гарри Трумэн, а также будущий судья Верховного суда Хьюго Блэк. На знаменитом съезде Демократической партии в 1924 году члены Ку-клукс-клана сплотились вокруг будущего сенатора Уильяма Макаду, министра финансов Вудро Вильсона (а также его зятя), главного архитектора военного социализма Вильсона и преданного сторонника «сухого закона».

Кроме того, если клан был менее расистским, чем мы привыкли полагать, расизм научного сообщества поражал воображение. Более того, современный институт бессрочного контракта для профессорских должностей был преимущественно результатом солидарности прогрессивных научных кругов с Е. А. Россом, автором тезиса о «расовом самоубийстве»[466]. Являясь одним из ведущих американских социологов, экономистов и «расологов», Росс был типичным дарвинистом реформистского толка. В первый раз он заинтересовался прогрессивизмом, увидев, что один из его консервативных преподавателей шокирован «Прогрессом и бедностью» (Progress and Poverty) Генри Джорджа, трактатом, который вдохновлял американских прогрессивистов, британских социалистов и немецких национал-социалистов. Росс учился в Германии, а затем вернулся в США, где закончил свои исследования среди германофилов Университета Джонса Хопкинса и под опекой Вудро Вильсона и Ричарда Илая.

Похожий на огромного медведя, Росс казался вездесущим. Он писал во все правые журналы и читал лекции во всех высших учебных заведениях правого толка, консультировал Тедди Рузвельта по вопросам иммиграции. Рузвельт был настолько любезен, что согласился написать введение к книге Росса «Грех и общество» (Sin and Society). Подобно Илаю, Вильсону и другим, он считал, «(то социальный прогресс должен учитывать изначальные различия между расами. Росс также разделял мнение Вильсона, высказанное в работе «Государство» (The State), которое сводилось к тому, что различные расы находятся на разных этапах развития. Африканцы и жители Южной Америки все еще были близки к дикарям. Другие расы, в основном азиаты, возможно, были более «продвинутыми», но деградировали в процессе эволюции. Росс считал, что Америка столкнулась с аналогичной дегенерацией вследствие иммиграции, смешанных браков и отказа государства от проведения радикальных евгенических реформ. В 1914 году он писал: «Обратите внимание на иммигрантов не тогда, когда они, изнуренные путешествием, поднимаются по трапу, выходят из шахты или из ворот мельницы, измученные тяжелым трудом, а тогда, когда они собираются вместе, умытые, причесанные, одетые в выходные костюмы... Это косматые, низколобые люди с грубыми чертами лица и явно низким интеллектом... Очевидно, что они произошли от людей эпохи Великого Оледенения, которые ходили в шкурах и жили в плетеных хижинах. Эти похожие на волов люди являются потомками тех, кто всегда плелся позади»[467].

Такие убеждения не помешали Россу занять высокую должность в Стэнфордском университете. Однако консервативной знатной даме и покровительнице Стэнфордского университета Джейн Лэнтроп Стэнфорд не понравились не только его политика и общественная деятельность, но и все более громкие и резкие высказывания против китайских «кули». Она вынудила ректора университета Дэвида Старра Джордана, который тоже был заядлым евгенистом, уволить Росса.

Профессорско-преподавательский состав университета вознегодовал. Преподаватели отказывались от своих должностей. Прогрессивные ученые и организации во главе с Американской экономической ассоциацией Ричарда Илая сплотились, чтобы его поддержать. New York Times и другие известные газеты публиковали редакционные статьи в защиту Росса. Эти усилия оказались бесплодными, и Росс перебрался в Университет штата Небраска (где он помог Роско Паунду сформулировать доктрину «социологической юриспруденции» — основу «живой конституции» современного либерализма) и в итоге обосновался в Висконсинском университете, где он работал вместе с Илаем под началом «расового патриота» Чарльза Ван Хайза.

Показательно, что в то время как мы постоянно слышим о расистском прошлом Америки и возможности спасения за счет расовых квот, компенсаций за рабство и других инициатив в поддержку «исторически угнетенных групп», основатели американского либерализма упоминаются очень редко. И снова, когда либералы оказываются историческими злодеями, вина за их преступления ложится на Америку. Такие злодеяния считаются доказательством консервативного прошлого Америки. Консерваторам за свои грехи предлагается расплачиваться в одиночку. Но никто и никогда не обвиняет либерализм.

Взять, к примеру, позорные опыты в Таскиджи, в ходе которых, как утверждается, бедных чернокожих заражали сифилисом без их ведома и наблюдали за ними в течение многих лет. Этот факт обычно оценивается как пример южного расизма и американской отсталости. По некоторым версиям, негров преднамеренно заражали сифилисом в рамках некоторой последовательно реализуемой программы геноцида. На самом деле эксперименты в Таскиджи получили одобрение и проводились при поддержке исполненных благих намерений медицинских работников, которые не видели ничего плохого или расистского в играх в Бога. По словам Ричарда Шведера из Чикагского университета, «эти исследования были обусловлены заботой либерально-прогрессивного движения за общественное здравоохранение о здоровье и благополучии афроамериканского населения». Если расизм имел место, что не вызывает сомнений, это был расизм либералов, а не консерваторов. Но преподносится все это совсем иначе.

Я не хочу сказать, что люди, которые когда-то называли себя прогрессивистами, были расистами, а следовательно, и те, кто называет себя прогрессивистами сегодня, тоже являются расистами. Дело, скорее, в том, что здание современного либерализма зиждется на предположениях и идеях, имманентно присущих более глобальному фашистскому моменту. Вполне возможно, что современные либералы — самые добрые и расово толерантные люди во всем мире, тем не менее они живут в доме несомненно фашистской архитектуры. Незнание либералами данного факта не делает эту фашистскую основу невидимой или незначимой. Скорее, оно свидетельствует об успехе этих идей именно потому, что они не подвергаются сомнению.

Главное преимущество либералов в спорах с консерваторами о расизме, сексизме и роли государства в целом заключается в их внутренней самонадеянности, что их намерения лучше и возвышеннее, чем намерения консерваторов. Согласно известному клише, либералы думают сердцем, а консерваторы — головой. Но если принять во внимание историю либерализма, становится ясно, что это несправедливое преимущество, интеллектуальная «украденная база»[468]. Либералы могут быть правыми или неправыми применительно к той или иной политической стратегии, но предположение о том, что их позиция всегда более добродетельна, полностью лишено смысла.

Современный либерализм стоит на трех опорах: поддержке государства всеобщего благосостояния, абортах и политике идентичности (четвертой опорой могла бы стать внешняя политика, которой у либералов нет). Очевидно, что это очень грубая схема. Аборты, например, вполне можно отнести к политике идентичности, поскольку феминизм — одна из идеологий, восхваляющих железную клетку идентичности. Также можно сказать, что «сексуальная свобода» — более удачный термин, чем аборт. Но я полагаю, что любой непредвзятый читатель согласится с тем, что эти три категории охватывают большую часть современной либеральной программы или по крайней мере описывают основные страсти либералов.

В оставшейся части этой главы я предлагаю уделить внимание каждой из этих областей, начиная с наименее очевидной (и, возможно, наименее важной), чтобы понять, как стремление прогрессивистов перестроить общество снизу вверх проявляется в настоящее время.

Что такое государство всеобщего благосостояния? Прямой смысл достаточно очевиден: это система социальных гарантий, посредством которой правительство может бороться с экономическим неравенством предположительно в интересах всего общества, уделяя особое внимание наименее обеспеченным его слоям. Этот термин и в значительной степени само понятие берут свое начало в Пруссии Бисмарка. Государство всеобщего благосостояния Бисмарка включало в себя все: от гарантированных пенсий и других разновидностей «социального страхования» до целой серии реформ в сфере труда. Этот «государственный социализм», как мы видели, служил источником вдохновения для прогрессивистов, социалистов и социал-демократов в Англии, Америке и, конечно, в Германии.

Но между Америкой и Пруссией существовало по крайней мере два важных различия. Во-первых, Америка была демократической республикой с устоявшейся конституцией, нацеленной на защиту меньшинств (хотя и не в полной мере) против тирании большинства. Во-вторых, немцы уже создали «расовую нацию». Первый пункт вызывал досаду у американских прогрессивистов, потому что они завидовали второму. Прогрессивисты верили, что целью законотворчества и социальной политики является, по словам судьи Холмса, «создание расы». Наша демократия с ее неудобной системой сдержек и противовесов в сочетании с разнородностью населения делала такой проект трудно осуществимым. Тем не менее прогрессивная социальная политика, которая служит гранитным основанием современного государства всеобщего благосостояния, с самого начала была направлена на решение данной «проблемы».

Другими словами, американское государство всеобщего благосостояния с самого начала было во многих отношениях евгеническим расовым проектов. Прогрессивные авторы социализма, основанного на принципах государства всеобщего благосостояния, были заинтересованы не в защите слабых от разрушительного влияния капитализма, как утверждают современные либералы, а в искоренении слабых и непригодных, способствуя тем самым сохранению и укреплению англосаксонского характера расовых признаков в американском сообществе.

Такие «расологи», как Е. А. Росс, сделали достижение этой цели делом своей жизни. На макроуровне Росс описывал данную программу как проявление «социального контроля». Это означало «просеивание» общества в поисках его самых чистых элементов с последующим формированием из этих элементов «высшей расы». Для белых англо-американских протестантов это было эквивалентно национальному «восстановлению» (лозунг всех фашистских движений). Для остальных это означало освобождение «американского сада» от представителей «слабых» рас, «дефективной зародышевой плазмы» и других эвфемизмов, обозначавших неарийские этносы. Образование в самом широком смысле должно было способствовать тому, чтобы все общество осознало мудрость этой политики. В идеальном мире можно было бы обойтись без участия государства: «Репродуктивная функция семьи реализовывалась бы лучше, если бы общественное мнение и религия объединили усилия для... подавления стремлений женщин жить для себя»[469]. Но было уже слишком поздно принимать такие меры, поэтому потребовалось вмешательство государства.

Росс был «шоуменом», но при этом его идеи прекрасно вписались в мировоззрение прогрессивной экономики по обе стороны Атлантики. Взять хотя бы дебаты по поводу минимальной заработной платы. Главным источником разногласия был вопрос о том, что делать с теми, кого Сидни Уэбб обозначил словосочетанием «нетрудоспособный класс». По мнению Уэбба, которое разделяли многие прогрессивные экономисты, имеющие отношение к Американской экономической ассоциации, установление уровня минимальной заработной платы выше реальной стоимости труда нетрудоспособного населения приведет к их вытеснению с рынка труда и ускорит их ликвидацию как класса. Это, по сути, основной аргумент современных консерваторов против минимальной заработной платы, и даже сегодня, когда консерваторы высказываются таким образом, их обвиняют (вы угадали) в социальном дарвинизме. Но для прогрессистов на заре «фашистского момента» это был весомый аргумент. «Из всех способов борьбы с этим несчастными паразитами, — отмечал Уэбб, — самым разорительным для общества является предоставление им возможности свободно конкурировать на рынке труда в качестве наемных работников»[470].

Росс выразился лаконично: «Кули не может превзойти американца, но он может довольствоваться меньшим уровнем доходов». Так как низшие расы были согласны жить в условиях, непотребных для представителей нордической расы, им, как дикарям, не требовалась цивилизованная заработная плата. Поэтому, если поднять минимальную заработную плату до цивилизованного уровня, работодатели не станут нанимать таких низких людей, предпочитая им более «пригодные» экземпляры. Это неблагоприятно отразится на репродуктивной способности «дикарей» и в случае необходимости упростит их принудительную стерилизацию. Ройал Микер, экономист Принстонского университета и советник Вудро Вильсона, объяснял: «Государству следует полностью обеспечить неспособных и предотвратить размножение этого рода вместо того, чтобы субсидировать некомпетентных и недоразвитых, давая им возможность произвести на свет таких же потомков»[471]. Заявления такого рода переворачивают с ног на голову современные либеральные принципы социального обеспечения граждан в государстве всеобщего благосостояния.

Наиболее точно отразить международный характер этого прогрессивного консенсуса социалистов и националистов удалось экономисту из Висконсинского университета Джону Р. Коммонсу. Считавший себя «социалистом, сторонником единого налога, свободной чеканки серебра, бумажных денег, местного самоуправления, прихожанином конгрегационалистской церкви», Коммонс был известным представителем международного рабочего движения, которого называли «американским Сидни Уэббом». В его аудитории для семинарских занятий находилась гигантская диаграмма, фиксировавшая самые значительные успехи прогрессивной экономики[472]. Коммонс считал, что многих бедных представителей белой расы можно спасти за счет вмешательства правительства и они должны получать щедрую помощь от государства всеобщего благосостояния. Но он признал, что, по его мнению, почти шесть процентов населения являются «дефективными», а еще два процента — безнадежными дегенератами, подлежащими «сегрегации». Эти оценки даже не учитывали негров и представителей других «низших» рас, которых можно исправить только посредством смешанных браков с арийцами. Неполноценность черных была главной причиной, по которой этот сторонник рабочего движения считал рабство оправданным[473].

Коммонс и его коллеги из Висконсинского университета заложили основы для большей части современных реформ в сфере труда, которые в большинстве своем вполне оправданны и целесообразны. Другие, такие как Закон Дэвиса-Бэкона[474], отражают склонность прогрессивистов к расизму. Этот закон был принят в 1931 году для того, чтобы бедные чернокожие рабочие не «отнимали» работу у белых. Его авторы не скрывали этого, и он был принят именно по данной причине; сравнительно узкий вопрос дешевой черной рабочей силы рассматривался в контексте остаточных усилий прогрессивистов, направленных на поддержание превосходства белой расы. Вынуждая подрядчиков, реализующих федеральные проекты, платить «преобладающую заработную плату» и нанимать рабочих — членов профсоюза, этот закон по сути исключал возможность занятости черных рабочих на федеральных проектах. В настоящее время Закон Дэвиса-Бэкона является таким же священным для многих либералов, представляющих рабочее движение, как дело «Роу против Уэйда» для феминисток. Более того, по замечанию Микки Кауса, сегодня Закон Дэвиса-Бэкона в гораздо большем почете, чем 30 лет назад, когда те, кто называл себя неолибералами, считали его отличительной особенностью устаревшего либерализма, лоббирующего интересы отдельных групп населения.

Справедливости ради следует отметить, что не все прогрессивисты поддерживали государство всеобщего благосостояния из евгенических соображений. Некоторые весьма скептически относились к государству всеобщего благосостояния, но также из евгенических соображений. Экономист Йельского университета Генри Фарнам основал вместе с Коммонсом Американское общество по выработке законов о труде, принципиально новую прогрессивную организацию, в результате деятельности которой были приняты многие современные законы в области социального страхования и трудового права. Они утверждали, что государство оказывает помощь дисгенического свойства, способствуя тем самым пополнению рядов «непригодных», давая вырождающимся классам возможность продолжать род, тогда как в естественной среде такой сброд был бы обречен на вымирание. Однако Фарнам, являвшийся сторонником протекционизма, экономист Саймон Паттен и другие выступали против государства всеобщего благосостояния не по этой причине. Это было бы равносильно социальному дарвинизму! Напротив, они утверждали, что непредусмотренные последствия реализации принципов государства всеобщего благосостояния требуют применения драконовских евгенических схем для того, чтобы «искоренить» дефективную зародышевую плазму, порожденную щедростью государства. С какой стати арийцам следовало отказываться от преимуществ государственного социализма, когда можно было просто ликвидировать неизбежно возникающий беспорядок при помощи «евгенической метлы»?

Пожалуй, единственным политическим убеждением, которое разделяли практически все евгенисты, была вера в дисгеничность капитализма. «Расовая гигиена» была частью более значительного «социального вопроса», и все прекрасно знали, что этот вопрос невозможно решить при помощи невмешательства.

До прихода нацистов к власти Германия в целом отставала от США и большей части Европы в том, что касалось евгеники. Когда в штате Индиана в 1907 году был принят первый закон о стерилизации, которой подлежали «закоренелые преступники, идиоты, слабоумные и насильники», Запад обратил на это внимание. В последующие 30 лет аналогичные законы были приняты в 29 других американских штатах, а также в Канаде и в большинстве стран Европы. Да, немцы восхищались американскими конкурсами «fitter family»[475], в которых достойные американские арийцы выставлялись на всеобщее обозрение, подобно премированному крупному рогатому скоту на окружных ярмарках, но некоторые скандинавские страны на много лет опережали немцев в отношении евгенических схем, при этом многие европейские страны и канадские провинции сохраняли приверженность принципам евгеники в течение десятилетий после падения Третьего рейха[476].

Сравнения усилий прогрессивистов по «созданию расы» и попыток нацистов улучшить или исправить их уже однородную в расовом отношении нацию могут оказаться слишком оскорбительными, поскольку ограничения, применявшиеся по отношению к подобным программам в Америке, были значительно более жесткими. Благодаря американской исключительности прогрессивисты были вынуждены возиться с хирургическим скальпелем — это часто становилось предметом их недовольства, в то время как немецкая исключительность позволяла национал-социалистам использовать топоры, кувалды и бульдозеры. В некотором смысле Германия давно ждала появления евгеники, которая позволила дать научное обоснование романтическим устремлениям, лежавшим в основе ее культуры.

Сам Ницше указал путь. В 1880 году он писал: «Необходимо свидетельствовать в пользу уничтожения убогих, уродливых, вырождающихся». Право на размножение, как утверждал Ницше, следовало отнять у масс с тем, чтобы «раса в целом [более не] страдала». «Исчезновение многих типов людей настолько же желательно, как и любая разновидность воспроизводства». Брак, по словам Ницше, также должен регулироваться государством более тщательно. «Пройдите по городам и спросите себя, должны ли эти люди размножаться! Пусть они идут к своим шлюхам!»[477]

Практически невозможно говорить о «влиянии» евгенической мысли на нацистскую государственную политику, так как нацисты воспринимали евгенику как цель всей государственной политики. Одно из последних пожеланий Гитлера заключалось в том, чтобы Германия оставалась верной своим расовым законам. Все: брак, медицина, занятость, заработная плата — было проникнуто принципами расовой гигиены и евгенической экономики, предложенными британскими и американскими социалистами и прогрессивистами. Как и в Америке, разрешение на вступление в брак являлось исключительно важным инструментом евгенического отбора. Браки, считавшиеся «нежелательными для всей национальной общности», были запрещены. Между тем субсидии, командировочные, премии и т. д. выделялись всем тем, кто принадлежал к привилегированным в расовом отношении классам. Принудительная стерилизация стала стандартным методом управления государством[478].

Как мы увидим далее, нацисты кооптировали независимые религиозные объединения и другие благотворительные организации под эгидой государства. Во время прихода к власти они создали альтернативную благотворительную инфраструктуру, предлагавшую такие социальные услуги, которые не могло предоставить государство. Когда нацисты окончательно взяли верх, они стали методично заменять традиционную инфраструктуру государства и церкви нацистской монополией на благотворительность.

Но еще более важный аспект нацистского государства всеобщего благосостояния состоял в его исключительной направленности на построение национальной общности по расовому принципу. Хотя нацисты использовали типичную для левых риторику вины и долга, которая традиционно служила оправданием государственной помощи нуждающимся и обделенным, эта помощь не распространялась на тех, кто не принадлежал к избранной нации. В этом заключался уникальный порок нацизма. В отличие от итальянского фашизма, где евгеника применялась в гораздо меньшей степени, чем в Америке или Германии, нацизм определялся как расовый социализм. Принцип «все для расы, ничего для тех, кто не принадлежит к ней» был главной составляющей идеи нацизма и обусловливал ее привлекательность.

И последнее замечание о взаимодействии евгеники и государства всеобщего благосостояния. И в Германии, и в Америке евгеника получила широкое распространение из-за значительной веры людей в «общественное здравоохранение». Первая мировая война и великая эпидемия гриппа поставили работников медицины в один ряд с адептами социального планирования, как и представителей других профессий. Для врачей, повышенных в звании до терапевтов политического организма, клятва Гиппократа утратила значение. В американском медицинском журнале Military Surgeon вполне безапелляционно было высказано следующее мнение: «Человеческая жизнь часто уходит на второй план. <...> Офицеры медицинской службы теперь в большей степени сосредоточены на общем, а не на частностях, а жизнь и здоровье отдельных людей, несмотря на их огромную значимость, второстепенны по отношению к мерам pro bono publico [ради общественного блага]»[479].

Немцы определяли этот тип мышления выражением «Gemeinmitz Geht vor Eigennutz» («общественные интересы важнее личных»), И именно под этим знаменем Германия довела идею общественного здравоохранения до тоталитарных крайностей. «Сухой закон» был главным доказательством того, насколько тесно американские прогрессивисты связывали нравственное и физическое здоровье, и многие нацисты благосклонно относились к усилиям американцев. Симпатия была взаимной. В 1933 году американский научный журнал сторонников трезвости Scientific Temperance Journal приветствовал избрание Гитлера, известного трезвенника. И хотя «сухому закону» всегда была присуща расистская подоплека (алкоголь способствовал распущенности смешанных рас), немцы больше опасались того, что алкоголь и еще более презираемые сигареты приведут к вырождению арийской части населения Германии. Табак объявлялся источником всех мыслимых зол, вплоть до развития гомосексуализма.

Немцы были особенно зациклены на раке. Нацисты первыми обнаружили связь между курением и этой болезнью, а слово «рак» вскоре стало самой популярной метафорой. Нацистские лидеры обычно называли евреев «раком» и «опухолью» на немецком обществе. Но эта практика берет свое начало в более широкой и глубокой традиции. По обе стороны Атлантики было принято называть «дефективных» и другие группы, которые получали больше, чем отдавали, «раком на политическом организме». Американское евгеническое общество называли «обществом по борьбе с социальным раком». В Германии, прежде чем пришел черед евреев, сотни тысяч инвалидов, престарелых и психически больных «чистокровных» немцев были ликвидированы на том основании, что они «бесполезные поедатели хлеба» или живут «жизнью, недостойной жизни» (этот термин впервые появился в Германии в 1920 году). Приложение этих методов и идей к «еврейскому вопросу» казалось целесообразным продолжением евгенической теории в целом.

Но холокост не должен заслонять собой менее значимые, но более релевантные последствия воплощения прогрессивных идей «Прогрессивной эры», которые не были должным образом исследованы. Создатели «Нового курса», «Справедливого курса» и «Великого общества» черпали свои идеи в унаследованной от прогрессивистов концепции государства всеобщего благосостояния. Причем они не делали из этого тайны, ссылаясь на таких видных «создателей расы», как Теодор Рузвельт и Вудро Вильсон, которые вдохновляли их. Очевидно, что явно расистская направленность многих из этих стратегий не нашла поддержки у последующих поколений либералов. Но это не лишало данные стратегии их расовой составляющей. Так, например, Закон Дэвиса-Бэкона по-прежнему вызывает обиду у низкооплачиваемых чернокожих работников. Политика Франклина Делано Рузвельта в области трудовых отношений и сельского хозяйства оставила миллионы негров без работы и без земли. Великое переселение афроамериканцев в северные города было в значительной степени обусловлено успехами прогрессивной политики. Чернокожие лидеры не случайно назвали Национальную администрацию восстановления Negro Run Around (т. е. «негры пролетают»).

В предыдущей главе говорилось о том, что либералы цепляются за миф о «Новом курсе» из религиозной преданности идее заботящегося обо всем государства-Бога. Нечто подобное прослеживается и в либеральной преданности «Великому обществу». Обоснования необходимости создания «Великого общества» почти всегда зиждятся на чувстве расовой вины, а также почти религиозной вере в спасительную власть государства. В своей книге «Вина белых» (White Guilt) Шелби Стил рассказывает о встрече с человеком, который называл себя «творцом “Великого общества”». «Черт возьми, мы сохранили эту страну! — выкрикивал этот человек. — Страна была на грани взрыва. Повсюду были волнения. Теперь, в ретроспективе, вам легко критиковать, но мы были просто обязаны не позволить стране распасться на части, мой друг»[480]. «Кроме того, — добавил этот сторонник Линдона Джонсона, — видели бы вы, как благодарны были черные, когда эти программы стали реализовываться».

Первое утверждение является ложью, а второе просто убийственно. Хотя законы о гражданских правах на самом деле были очень эффективными, либералы явно не собирались останавливаться на достигнутом. Вмешательство «Великого общества» в расовый вопрос (нередко под иными обличьями) влекло за собой один провал за другим. Этот политический курс привел к росту преступности. В 1960 году общее количество преступлений, связанных с убийствами, было меньше, чем в 1930-м, 1940-м и 1950-м, несмотря на демографический взрыв. За первые 10 лет с начала реализации программы «Великого общества» количество убийств удвоилось. Особенно заметно увеличилось количество преступлений, совершаемых черными против черных. Линдон Джонсон прекрасно знал о массовых беспорядках, которые вспыхивали то тут, то там, причем нередко при попустительстве либералов «Великого общества», которые молчаливо их одобряли. Число внебрачных детей среди чернокожих увеличилось многократно. С экономической точки зрения, по наблюдениям Томаса Соуэлла, самый значительный рост благосостояния черного населения происходил в течение двух десятилетий до Великого общества[481]. В 1970-е годы, когда потенциал программ «Великого общества» был полностью реализован, улучшение материального положения негров практически прекратилось.

Продолжать в том же духе можно еще очень долго. Но факты имеют второстепенное значение. Либералы прониклись глубокой симпатией к идее, лежащей в основе расового государства всеобщего благосостояния. Они убедили себя в том, что марксистская и фашистская концепции «системы» расистские и порочные по сути и поэтому требуют постоянного вмешательства со стороны государства. В частности, как отмечает Стил, они убедили себя в том, что поддержка таких программ служит доказательством их высокой нравственности. Чернокожие были «благодарны» белым либералам, поэтому белые либералы не расисты. Таким образом, мы снова возвращаемся к использованию политики демонизации всех тех, кто не разделяет общего мнения (т. е. консерваторов), и восхваления тех, кто согласен с ним. Белые, которые выступают против «дележа добычи» по расовому признаку, относятся к расистам. Чернокожие, которые выступают против этого принципа, — к ненавидящим самих себя предателям расы.

Обычно белые либералы предпочитают поддерживать черных либералов, высказывающих такие обвинения, вместо того чтобы выступать с обвинениями от своего имени. Но иногда они все же берут на себя такую ответственность. Так, например, Морин Дауд пишет о том, что «невозможно не испытывать отвращения» к таким неграм, как Кларенс Томас. По мнению Дауда, этот член Верховного суда ненавидит себя за «свою собственную великую историческую неблагодарность» по отношению к белым либералам, или же это чувство «просто сводит его с ума». Выбирайте сами. Стил так сформулировал суть расистского мышления: «Мы бросим вам подачку в качестве компенсации, если вы позволите нам свести вас к вашей расе, давая нам тем самым моральное право на “оказание вам помощи”. Когда вас называли “неграми” в эпоху сегрегации, по крайней мере, от вас не требовали благодарности»[482].

Маргарет Сэнгер (созданная ею Американская лига контроля за рождаемостью впоследствии стала Федерацией планирования семьи) была основательницей движения за регулирование рождаемости. В настоящее время она считается либеральной «святой», основоположницей современного феминизма и одним из светочей прогрессивного пантеона. Глория Фельдт из Американской федерации планирования семьи заявляет: «Я стою на стороне Маргарет Сэнгер, возглавляя организацию, которая продолжает начатое ею дело». Первым черным председателем этой организации стала Фэй Уоттлтон (объявленная «женщиной года» журналом Ms. в 1989 году), которая, по ее собственным словам, «гордится» тем, что «идет по стопам Маргарет Сэнгер»[483]. Американская федерация планирования семьи ежегодно вручает награды Maggie Awards частным лицам и организациям, которые продолжают дело Сэнгер. В числе награжденных целый ряд либеральных кумиров, от писателя Джона Ирвинга до продюсеров драматического сериала «Левое крыло» Национальной радиовещательной компании. Либеральные почитатели Сэнгер всячески стараются умалить тот факт, что она была радикальной расисткой, в полной мере разделявшей воззрения Е. А. Росса и других «расологов». Более того, она превзошла многих из них.

Сэнгер родилась в 1879 году в городе Корнинг, штат Нью-Йорк, в бедной семье, в которой было одиннадцать детей. В 1902 году она сдала аттестационный экзамен и стала дипломированной медсестрой. В 1911 году она переехала в Нью-Йорк, где пополнила ряды представителей трансатлантического богемного авангарда зарождающегося «фашистского момента». «Наша гостиная, — писала она в своей автобиографии, — стала местом встреч для либералов, анархистов, социалистов и представителей организации “Индустриальные рабочие мира”»[484]. Являясь членом женского комитета Социалистической партии штата Нью-Йорк, она участвовала во всех акциях протеста и демонстрациях. В 1912 году она начала публиковать в New York Call заметки по вопросам половой жизни под рубрикой «Об этом должна знать каждая девочка». Роль контрацепции стала одной из главных тем ее авторской колонки.

Последовательница анархистки Эммы Голдман, еще одной сторонницы евгеники, Сэнгер стала первой в Америке «мученицей за ограничение рождаемости», когда она была арестована за распространение презервативов в 1917 году. Для того чтобы избежать повторных арестов за нарушение законов об ответственности за непристойное поведение, она уехала в Англию, где попала под влияние Хейвлока Эллиса, теоретика психологии сексуальных отношений и горячего сторонника принудительной стерилизации. У нее также был роман с Гербертом Уэллсом, который называл себя приверженцем «либерального фашизма». Ее брак распался рано, а один из ее детей, которому она, по собственному признанию, уделяла недостаточно внимания, умер от пневмонии в возрасте четырех лет. Более того, она всегда признавала, что не создана для семейной жизни, предполагая, что она «неподходящий человек для любви, дома или детей и всего того, что требует внимания и рассудительности»[485].

Под лозунгом «репродуктивной свободы» Сэнгер разделяла почти все евгенические воззрения, о которых шла речь выше. Она ратовала за запрет размножения «непригодных» и регулирование рождаемости для всех остальных. Она с пренебрежением относилась к мягкому подходу «позитивной» евгеники, высмеивая его как «соревнование в деторождении» между «пригодными» и «непригодными». «Больше детей от пригодных, меньше — от непригодных. Это главный вопрос регулирования рождаемости», — без обиняков написала она в 1922 году в своей книге «Ось цивилизации» (The Pivot of Civilization). (Эта книга вышла с предисловием Уэллса, в котором он провозгласил: «Мы хотим, чтобы детей было меньше и они были лучше... и мы не сможем создать систему общественных отношений, к которой стремимся, с невоспитанными, плохо обученными полчищами неполноценных граждан, которых вы нам навязываете». Две цивилизации находились в состоянии войны: одна из них выступала за прогресс, а другая тяготела к миру, «наводненному беспорядочным потоком потомства»[486].)

Беспристрастный человек, читающий сегодня книги, статьи и брошюры Сэнгер, не может не увидеть сходства не только с нацистской евгеникой, но и с порожденными феминистическим воображением темными антиутопиями, наподобие тех аллегорий, которыми изобилует роман Маргарет Этвуд «История служанки» (Handmaid’s Tale)[487]. В бытность редактором журнала Birth Control Review Сэнгер регулярно публиковала труды апологетов крайнего расизма, который мы обычно отождествляем с именами Геббельса или Гиммлера. Более того, после ее ухода с поста редактора в этом журнале стали появляться статьи людей, работавших на Геббельса и Гиммлера. Например, когда нацистская евгеническая программа впервые привлекла к себе общее внимание, Birth Control Review поспешил представить нацистов в положительном свете, разместив на своих страницах статью под названием «Евгеническая стерилизация: насущная необходимость» (Eugenic Sterilization: An Urgent Need), автором которой был Эрнст Рюдин, руководитель гитлеровской программы стерилизации и основатель Нацистского общества расовой гигиены. В 1926 году Сэнгер выступила с пламенной речью на митинге Ку-клукс-клана в городе Сильвер-Лейк, штат Нью-Джерси.

Одним из ближайших друзей и влиятельных коллег Сэнгер был сторонник господства белой расы Лотроп Стоддард, автор книги «Вздымающаяся цветная волна против превосходства белого мира» (The Rising Tide of Color Against White World-Supremacy). В этой книге он предложил свой вариант противодействия угрозе, исходящей от цветных рас: «Подобно тому, как мы изолируем бактериальные инвазии и останавливаем размножение бактерий, ограничивая область их распространения и количество пищевых ресурсов, мы можем вынудить низшую расу остаться в пределах своей естественной среды обитания»[488]. Когда книга вышла из печати, Сэнгер была настолько впечатлена, что пригласила его войти в совет директоров Американской лиги контроля за рождаемостью.

Гениальность Сэнгер заключалась в том, что ей удалось поспособствовать кампании Росса за социальный контроль, соотнеся расистско-евгеническую кампанию с сексуальным удовольствием и освобождением женщины. В своем «Своде правил, призванных остановить избыточное рождение детей» (Code to Stop Overproduction of Children), опубликованном в 1934 году, она постановила, что «ни одна женщина не имеет законного права рожать детей без разрешения... Позволяется родить не более одного ребенка»[489]. Но Сэнгер сформулировала эту фашистскую программу на том основании, что «эмансипированные» женщины не стали бы возражать против таких мер прежде всего потому, что им на самом деле не нужна большая семья. В своем метафорическом высказывании, которое позже станут повторять такие феминистки, как Бетти Фридан, она утверждала, что материнство само по себе является социально обусловленным ограничением свободы женщин. Желание иметь большую семью представляло собой разновидность того, что марксисты называют ложным сознанием.

Сэнгер считала (совершенно справедливо, как выяснилось позже), что если бы женщины воспринимали половой акт в первую очередь как источник удовольствия, а не действие с целью продолжения рода, то регулирование рождаемости стало бы для них необходимым средством для получения личного удовлетворения. Она блестяще использовала риторику освобождения для убеждения женщин в том, что речь идет не о следовании некоторой коллективистской схеме, а о необходимости «говорить правду власти»[490]. Нацисты добились успеха при помощи точно такой же уловки. Они взяли за основу радикальную ницшеанскую доктрину личной воли и превратили ее в модную догму «конформизма среднего класса». Этот ловкий прием также лежит в основе «индивидуализма», чрезвычайно популярного ныне среди мятежных конформистов на левом фланге американской культуры. Тем не менее вывод Сэнгер оказался верным и вылился в типичное для феминисток отождествление секса с политическим восстанием. Сэнгер, по сути, «откупилась» от женщин (и признательных мужчин), предложив им терпимость к распущенности в обмен на согласие следовать ее евгеническим схемам.

В 1939 году Сэнгер основала упоминавшийся выше «негритянский проект», призванный убедить чернокожих в необходимости регулирования рождаемости. При содействии Американской лиги контроля за рождаемостью она наняла чернокожих священников (в том числе преподобного Адама Клейтона Пауэлла-старшего), врачей и других лидеров, чтобы помочь сократить численность предположительно избыточного чернокожего населения. Расистская направленность данного проекта не вызывает сомнений. Как утверждалось в одном из отчетов по данному проекту, «негры продолжают размножаться необдуманно и катастрофически, в результате чего происходит увеличение и без того большой численности тех из них, которые принадлежат к наименее интеллектуальной и способной части чернокожего населения». В настоящее время намерения Сэнгер шокируют, но она признавала крайний радикализм своих устремлений даже тогда. «Мы не хотим разговоров о том, — писала она одному из своих коллег, — что мы стремимся уничтожить негритянское население, и священник — это как раз тот человек, который может доказать несостоятельность таких домыслов, если они возникнут у кого-нибудь из более мятежных представителей этой расы»[491].

Вполне возможно, что Сэнгер действительно не хотела «уничтожить» негритянское население, а желала только ограничить его рост. Тем не менее многие представители черного сообщества воспринимали ее слова именно так и относились к намерениям прогрессивистов с вполне обоснованным подозрением. Не составляло труда понять, что белые люди среднего достатка, которые постоянно говорили о «расовом самоубийстве» при участии черных дикарей-недочеловеков, навряд ли действовали исключительно в интересах чернокожих. Этот скептицизм сохранялся в черном сообществе на протяжении десятилетий. Некий человек, с недоверием относившийся к взаимосвязи абортов и расы, в 1977 году телеграфировал Конгрессу о том, что аборт тождественен «геноциду против черной расы». Затем он добавил крупным шрифтом: «МОЯ СОВЕСТЬ ПОБУЖДАЕТ МЕНЯ ВЫСТУПИТЬ ПРОТИВ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ФЕДЕРАЛЬНЫХ СРЕДСТВ ДЛЯ РЕАЛИЗАЦИИ ПОЛИТИКИ ДЕТОУБИЙСТВА»[492]. Это был Джесси Джексон, который изменил свою позицию, когда принял решение выйти на выборы в качестве кандидата от Демократической партии.

Еще несколько лет назад о праве на аборт как о «бонусе» расовой евгеники можно было говорить только с приверженцами этих идей и только политкорректным шепотом. В настоящее время этот аргумент все чаще оказывается приемлемым для левых, как и аргументы в пользу евгеники в целом.

В 2005 году известный экономист из Чикагского университета Стивен Левитт нарушил это табу своей необычайно успешной критической работой «Фрикономика» (Freakonomics) (в соавторстве со Стивеном Дабнером). Наиболее сенсационная глава этой книги представляла собой переработанный вариант написанного Левиттом в 1999 году исследования, в котором он утверждал, что аборты способствуют снижению уровня преступности. «Легализация абортов привела к сокращению количества нежеланных детей; нежеланные дети способствуют высокому уровню преступности; как следствие, легализация абортов повлекла за собой снижение уровня преступности»[493]. В «Фрикономике» начисто отсутствовали какие-либо упоминания о расе, а также не говорилось о том, что, поскольку абортированные плоды были в основном черными, а черные способствуют значительному увеличению уровня преступности, уменьшение численности черного населения снижает преступность. Тем не менее пресса приняла это без особых возражений.

В 2005 году Уильям Беннетт, ярый сторонник запрещения абортов, вернулся к этому постулату Девитта, чтобы показать порочность евгенического мышления. «Я знаю, что это правда, что если бы вы хотели снизить уровень преступности, вы могли бы — если бы это было вашей единственной целью — вы могли бы прервать жизнь каждого черного ребенка в этой стране при помощи аборта, что привело бы к снижению уровня преступности. Такие действия были бы постыдными и предосудительными, но уровень преступности понизился бы». Однако самое большое негодование у либералов вызвало то, что в подтверждение своей консервативной точки зрения Беннетт привел доказательства, которые он по воле случая позаимствовал из либеральной теории. Такое же отрицание они демонстрировали ранее по отношению к социальным дарвинистам. По словам Боба Херберта из New York Times, Беннет считал «истребление черных самым эффективным средством борьбы с преступностью». Некоторые представители либеральной общественности, в том числе Терри Маколифф, бывший глава Национального комитета Демократической партии, говорили о том, что Беннет желает истребить «черных младенцев». Хуан Уильямс заявил, что замечания Беннетта свидетельствуют «об исключительно расистском мышлении»[494].

В некотором смысле это довольно неожиданный поворот. В конце концов, когда либералы выступают в поддержку абортов, они обычно называют эту процедуру не «убийством младенцев», а просто удалением «скопления клеток и тканей» или «содержимого матки». Если гипотетические аборты, которые якобы делаются в интересах консерваторов, признаются детоубийством, как поощряемые либералами реальные аборты могут не быть таковыми?

Некоторые либералы честно говорят об этом. В 1992 году Николас фон Хоффман заявил в газете Philadelphia Inquirer.

В том же году Белый дом получил письмо от Рона Веддингтона, второго адвоката в деле «Роу против Уэйда»[496], который призывал недавно избранного президента как можно быстрее выводить на рынок препарат RU-486 для медикаментозного прерывания беременности. Аргументация Веддингтона была удивительно честной:

Правительству также придется сделать доступными для граждан вазэктомию, перевязку маточных труб и аборты... Со времени вынесения решения по делу “Роу против Уэйда” в этой стране было сделано 30 миллионов абортов. Подумайте о бедности, преступности и нищете... а затем добавьте к этому сценарию еще 30 миллионов нежеланных детей. Наши позиции значительно ослабли во время религиозных оргий Рейгана-Буша. У нас совсем мало времени»[497].

Однако чем это, по сути, отличается от провозглашенной Маргарет Сэнгер «религии управления рождаемостью», которая, по ее словам, призвана «уменьшить нагрузку на государственные фонды, связанную с затратами на уход... за детьми, которым суждено стать бременем для самих себя, своей семьи и в конечном счете всей нации?»[498]

Речь здесь идет не о явном намерении либералов и не о логических объяснениях, посредством которых они вводят самих себя в заблуждение относительно природы абортов. Скорее, делается попытка показать, что даже когда изменяются мотивы и аргументы, суть политики по-прежнему определяется ее последствиями. После того как холокост дискредитировал евгенику как таковую, ни евгенисты, ни их идеи не исчезли. Скорее, они затаились в таких областях, как планирование семьи и демография, и в политических движениях, подобных феминизму. Действительно, в определенном смысле современная Американская федерация планирования семьи в большей степени проникнута духом евгеники, чем замышлялось Сэнгер. В конце концов Сэнгер презирала аборты. Она осуждала их как «варварство» и называла врачей, делающих аборты, «кровопийцами в обличье докторов». Аборты превращались в «гнусное убийство» и «уничтожение младенцев», которого не заслуживали даже отпрыски дегенератов[499].

Поэтому забудьте о намерениях: смотрите на результаты. Аборты уносят больше жизней чернокожих американцев, чем болезни сердца, рак, несчастные случаи, СПИД и насильственные преступления вместе взятые. Афроамериканцы составляют немногим более 12 процентов населения, при этом на их долю приходится более трети (37 процентов) абортов. Этот показатель отличается относительным постоянством, хотя в некоторых регионах его значения гораздо выше; например, по данным органов санитарно-эпидемиологического надзора, в Миссисипи черные женщины делают около 72 процентов от общего количества абортов. В масштабе всей нации на 1000 беременностей у чернокожих американок 512 беременностей заканчиваются абортом[500]. Достаточно показателен факт, что примерно 80 процентов всех центров абортов Американской федерации планирования семьи располагается в местах проживания этнических меньшинств. Современные либералы осуждают Билла Беннетта, рассуждающего о последствиях убийства нерожденных чернокожих детей; но при этом они приветствуют убийство нерожденных чернокожих детей, которое реально имеет место, и осуждают его за противодействие этому убийству.

Конечно, ортодоксальные евгенисты тоже были нацелены на «слабоумных» и «бесполезных поедателей хлеба», относя к ним в первую очередь умственно отсталых, необразованных, недоедающих и в конечном итоге преступников-рецидивистов. Что касается нынешних «слабоумных», влиятельные голоса слева теперь призывают убивать «дефективных» в начале и в конце жизни. Среди них выделяется голос Питера Сингера, известного как самый выдающийся современный философ и мировая величина в области этики. Профессор Сингер, который преподает в Принстонском университете, утверждает, что ненужных детей и детей-инвалидов следует убивать из «сострадания». Он также утверждает, что жизнь пожилых людей и других членов общества необходимо прерывать, когда они становятся обузой, а их существование — бессмысленным, Сингер не пытается замаскировать при помощи эвфемизмов свое убеждение, что убийство детей может быть оправданным, о чем свидетельствует его эссе под названием «Убийство младенцев не всегда есть зло» (и его мнение вовсе не глас вопиющего в пустыне; его взгляды пользуются популярностью и уважением во многих научных кругах)[501]. При этом данная точка зрения не вызвала ни единого возражения у представителей левых сил (за исключением Германии, жители которой очень хорошо помнят, к чему приводит такая логика). Конечно, далеко не все либералы согласны с рекомендациями Сингера, но они не осуждают его в отличие от, например, Уильяма Беннетта. Возможно, они видят в нем родственную душу.

Современные либералы не испытывают особой неприязни к расовым меньшинствам (вот большинство — это совсем другое дело). Они, пожалуй, даже симпатизируют им, относясь к ним очень лояльно. Расовые представления либералов основываются на том, что принадлежность к черной расе сама по себе признак исключительности.

За последние почти 40 лет массовая индустрия развлечений прославила феномен «сверхъестественного негра» (по определению журнала National Review) Ричарда Брукхайзера. С учетом того, как чернокожие изображались в прошлом, желание художников с избытком компенсировать этот перекос вполне объяснимо. Но это более глобальная культурная тенденция, которая также охватывает сферу политики. Совещание чернокожих членов Конгресса, которое по большому счету представляет собой пестрое собрание политиков, придерживающихся крайне левых взглядов, называет себя «совестью Конгресса» просто в силу своей расовой принадлежности. Белые либералы с готовностью соглашаются с этой точкой зрения, отчасти из чувства вины, отчасти вследствие достаточно циничного расчета на славу в качестве добровольных защитников «черной Америки». Но большинство как белых, так и черных либералов разделяют мнение, что чернокожие на самом деле в некотором смысле «лучше».

Это, без сомнения, относится к таким черным расистам с типично фашистскими взглядами, как Луи Фаррахан и черный «расолог» Леонард Джеффрис. Более того, среди сторонников афроцентризма и черного национализма на левом фронте широкое распространение получили странные, противоречащие историческим фактам фантазии о превосходстве древней африканской цивилизации, о заговоре белых с целью уничтожения истории черной расы и т. д. В данном случае трудно не заметить сходства с нацистской риторикой о мифическом арийском прошлом. Афроцентристские книжные магазины — это одно из немногих мест в Америке, где всегда можно купить книгу «Протоколы сионских мудрецов» (The Protocols of the Elders of Zion). Как уже отмечалось, такие движения, как «Народ ислама» и «Назад в Африку», отличались идеологической близостью к нацизму и итальянскому фашизму соответственно.

Даже на либеральном левом фланге, где эти вредоносные суждения выражаются не так явно, никто не сомневается в изначальном положительном предназначении черной расы. Как же так? Ну, так и должно быть. Если вам близки различные доктрины мультикультурализма и политики идентичности, то вы уже верите в то, что принадлежность к черной расе — это особый, неизменный отличительный признак. Как только вы принимаете эту логику (как это делают представители левых сил), у вас на выбор остается совсем немного вариантов. Если раса не является нейтральной, если «раса имеет значение», как заявляет Корнел Уэст, то каково это значение? Вопрос о выборе положительного или отрицательного значения решается либералами в пользу положительного.

В основе нашей системы «дележа добычи» по расовому признаку лежит позитивная дискриминация. Прошли те дни, когда позитивные действия оправдывались только благодаря заявлениям Линдона Джонсона о необходимости помогать черным или «исправлять историческую несправедливость»[502]. Следует заметить, что эти аргументы до сих пор не потеряли актуальности для многих либералов, и это делает им честь. Но эти принципы стали частью более глобальной идеологии мультикультурализма, и теперь либералы прибегают к риторике «расового вреда», заявляя, что позитивные действия необходимы для «возмещения» причиненного черным ущерба только тогда, когда эти действия оказываются под угрозой. Такой подход служит волнорезом для огромной коалиции угнетенных, которая готова встать под те же знамена, сделав главный постулат о праве черных на реализацию программы масштабных культурных и политических изменений девизом каждой входящей в нее категории. Поскольку черные нуждаются в особом отношении, коалиция оказывается вправе проводить свою политику по принципу «и мы тоже». В государстве, основанном на «дележе» по расовому признаку, такая трагедия для простых людей была неизбежной. Вслед за черными феминистки также потребовали особого отношения. Эту же модель взяли на вооружение испаноязычные представители левых сил. Теперь гомосексуалисты утверждают, что они во всех отношениях представляют моральный эквивалент чернокожих. В конце концов количество угнетенных увеличилось настолько, что потребовалось новое обоснование: «мультикультурализм».

Здесь сходство с немецко-фашистским мышлением становится наиболее очевидным. Исайя Берлин утверждал, что фашизм является порождением французского реакционера графа Жозефа де Местра. Берлин явно преувеличивал влияние де Местра (и нацисты, и итальянские фашисты недвусмысленно отвергали де Местра), тем не менее его позиция помогает нам понять, как фашизм и политика идентичности пересекаются и влияют друг на друга.

Неотъемлемой составляющей Просвещения считается мысль о том, что все человечество восприимчиво к разумным доводам. Философы утверждали, что все люди мира обладают способностью разумно мыслить. А вот представители правых сил в Европе полагали, что человечество распадается на группы, классы, секты, расы, национальности и другие звенья великой цепи бытия. Реакционер де Местр отрицал существование каких-либо «универсальных прав человека». Известно его изречение по этому поводу: «Сейчас в мире нет такого существа, как “человек”. В своей жизни я видел французов, итальянцев, русских и т. д. Я даже знаю, благодаря Монтескьё, что существуют персы. Но что касается человека, я заявляю, что никогда его не встречал. Если он и существует, мне об этом не известно»[503].

Де Местр утверждал, что все мы являемся узниками нашей расовой и этнической идентичности. (Он не упоминал о половой идентичности, но это имелось в виду.) Более того, современную политику идентичности практически невозможно отличить от политики идентичности фашистского прошлого. Один из сторонников фашизма в 1930-е годы сформулировал это следующим образом: «В своем понимании мы стремимся выйти за рамки фатально ошибочных представлений о равенстве всех людей и стараемся учитывать все разнообразие народов и рас»[504]. Сколько американских студентов слышат такие заявления каждый день?

Сегодня о том, что такого существа, как «человек», не существует, нам говорят представители левых сил. Зато есть афроамериканцы, латиноамериканцы и коренные американцы. Левые ученые говорят о «постоянстве расы», кроме того, во многих известных университетах и колледжах возникла совершенно новая отрасль знаний — «изучение культурной специфики белой расы», нацеленная на противодействие угрозе превосходства белой расы в Америке. Социолог Эндрю Хакер осуждает «белую логику», а некоторые другие ученые утверждают, что чернокожие и другие меньшинства показывают худшие результаты в учебе, потому что в наших учебных заведениях обучение основывается на принципе превосходства белой расы. Черные дети не хотят учиться в школе, потому что чтобы получать хорошие оценки, необходимо «вести себя, как белые». Эти абсурдные выводы подкрепляют и усиливают совокупность коллективистских представлений о главенствующей роли государства в обеспечении развития различных групп населения; те, кто выступает против данной концепции, объявляются расистами и «получают по голове». Например, представители системы муниципальных школ в Сиэттле недавно объявили о том, что делать «акцент на индивидуализме в противовес более коллективистской идеологии» — значит проявлять признаки «культурного расизма». Более того, любые доводы в защиту принципов индивидуализма и самого разума признаются противоречащими интересам меньшинств. Ричард Дельгадо, основатель критической теории расы, пишет: «Если вы негр или мексиканец, вам следует держаться как можно дальше от демократических государств, основанных на принципах Просвещения, при наличии такой возможности»[505].

В 1960-е годы, когда движение за гражданские права еще основывалось на классической либеральной позиции приоритета личных качеств при оценке людей, просвещенные либералы осуждали правило «одной капли», согласно которому наличие даже одной капли «черной» крови делает человека черным, что очень походило на представления национал-социалистов о том, кого следовало считать немцами. Теперь, как утверждают левые, если у вас есть хоть одна капля черной крови, вы должны считаться черным в целях позитивной дискриминации. Ценность привилегий, связанных с принадлежностью к черной расе, настолько велика, что некоторые черные интеллектуалы предлагают считать «расовое мошенничество» преступлением[506]. Это странная проблема расизма, когда люди желают вступить в ряды угнетенных и лоббируют законы, лишающие угнетателей возможности прикинуться «жертвами».

Прославление расового постоянства заставило представителей левых сил отказаться от узких обоснований позитивных действий в пользу доктрины мультикультурализма. Многообразие (которое, кстати, используется только для защиты интересов привилегированных групп; азиаты и евреи очень редко попадают в целевую группу данной политики) — это аргумент в пользу постоянства расы и идентичности. Другими словами, если левые добьются своих целей, предпочтения по расовому признаку больше не будут связаны с исправлением прошлых ошибок (за исключением тех случаев, когда такие предпочтения окажутся под ударом). Напротив, стремление к многообразию станет для «счетоводов» от социальной инженерии постоянной лицензией, позволяющей проводить дискриминацию любой группы по своему усмотрению для получения желаемого «баланса». Например, ранее квоты несправедливо ограничивали возможности получения евреями высшего образования, обеспечивая белым протестантам преимущество при поступлении в вузы. В настоящее время квоты ограничивают возможности получения евреями высшего образования, обеспечивая преимущество при поступлении в вузы чернокожим и латиноамериканцам. Только теперь либералы уверены, что такая политика свидетельствует о явном прогрессе в решении расового вопроса.

Многообразие также одобряет расовый эссенциализм, от которого оно зависит. Не только богатые (и все чаще рожденные в других странах) черные не менее значимы, чем бедные; в настоящее время речь идет уже о том, что общение с черными само по себе действует благотворно. Такая политика унизительна и приводит к обратным результатам, поскольку она предполагает, что черные приходят в учебные заведения не как Том Смит и Джо Джонс, а как студенты с характерным для чернокожих мировоззрением. Преподаватели ждут от чернокожих студентов «черной точки зрения», и тех из них, кто отклоняется от обозначенной линии, снисходительные белые либералы (т. е. большинство преподавателей и представителей администрации), а также исполненные расовой гордости черные считают ненатуральными. Я побывал в десятках студенческих городков и везде видел одно и то же: чернокожие едят, общаются и живут вместе с другими чернокожими. Эта добровольная сегрегация все отчетливее проявляется в политике университетов. Чернокожие образуют студенческое сообщество в рамках студенческого сообщества университета, государство в государстве. Как ни странно, но наилучшим способом наладить общение белых детей с черными и наоборот было бы уменьшение количества черных студентов или по крайней мере отказ от отдельных общежитий для чернокожих. Таким образом, черные будут вынуждены интегрироваться в культуру большинства. Хотя, конечно, интеграция в настоящее время по большей части относится к расистской доктрине.

Вы могли бы сказать, что неправомерно сравнивать современную либеральную программу, призванную помочь представителям меньшинств, с ядовитыми идеологиями фашизма и нацизма. И я согласился бы с вами, если бы речь шла о таких вещах, как холокост или даже «ночь разбитых витрин». Но на уровне философских обобщений мы говорим о категориях, определяющих гот или иной тип мышления. Оправдание какого-либо проступка на том основании, что «это характерно для черных», с точки зрения философии ничем не отличается от высказывания «это типично для арийцев». Нравственный контекст вопросов имеет огромное значение. Но оправдания по сути тождественны. Аналогичным образом отказ от Просвещения по «хорошим» причинам по-прежнему является отказом от Просвещения. И любая инструментальная или прагматическая выгода, которую вы получаете вследствие отказа от Просвещения, по-прежнему тождественна ударам кувалды по трибуне, на которой вы стоите. Без принципов Просвещения мы оказываемся в ницшеанском мире, где все важные вопросы решаются с помощью силы, а не разума. Похоже, это как раз то, что нужно левым.

И последнее замечание по поводу многообразия. Поскольку либералам свойственно то, что Томас Соуэлл называет «неограниченным восприятием», они предполагают, что все остальные видят мир через призму тех же самых категорий. Таким образом, в очередной раз, как это было с социал-дарвинизмом левых, либералы уверены, что их идеологические оппоненты называют «плохими» всех тех, кому благоволят сами либералы. Если либералы считают черных (или женщин, или геев) имманентно хорошими, консерваторы должны думать, что эти группы имманентно плохие.

Это не значит, что консерваторы не могут быть расистами. Но с философской точки зрения либерализм сражается с ветряными мельницами. Либералы постоянно утверждают, что консерваторы используют слова «с двойным дном», потому что в консерватизме как таковом нет ничего явно расистского. Более того, регулярные лингвистические манипуляции, принуждающие консерваторов (и других нелибералов) защищаться, составляют неотъемлемую часть либеральной политики. Так, например, один из государственных чиновников был уволен за вполне адекватное использование слова «скупой»[507] в своей речи[508]. Постоянно меняющиеся требования поддерживают атмосферу недовольства. Как известно, фашисты руководили при помощи страха. Политкорректность не может служить запугиванием в прямом смысле этого слова, но на самом деле основывается на страхе. Ни один серьезный человек не станет отрицать, что реализуемая американскими левыми силами политика недовольства держит порядочных людей в состоянии постоянного страха: они боятся произнести не то слово, высказать неправильную мысль, обидеть представителей какой-либо социальной группы.

Если мы сохраним наше понимание политического консерватизма как истинного наследника классического либерального индивидуализма, то вряд ли непредвзятый человек станет отождествлять его с расизмом. И тем не менее, по мнению либералов, даже расовый нейтралитет является расистским. Он возвращает нас к социал-дарвинизму былых времен, как нам говорят, потому что обрекает представителей меньшинств на жестокую борьбу, в которой выживают наиболее приспособленные.

Есть только три основных точки зрения. Существует расизм левых, проявляющийся в стремлении использовать государство для оказания помощи привилегированным меньшинствам, которые признаются превосходящими других с точки зрения морали. Существует расовый нейтралитет, который соответствует позиции консерваторов. И, наконец, существует «классический расизм», согласно которому черные объявляются неполноценными в том или ином отношении. По мнению левых, только одна из этих позиций не может быть признана расистской. Это, естественно, не расовый нейтралитет и не расизм. Так что же остается? Только либерализм. Другими словами, соглашайтесь с либералами, если не хотите прослыть расистом. Конечно, если вы станете рассуждать с позиции отказа от расовых предубеждений, многие непредвзятые либералы скажут вам, что, хотя сами вы и не расист, ваши взгляды «увековечивают» расизм. А некоторые либералы будут руководствоваться фашистским девизом: «Тот, кто не часть решения, тот часть проблемы». В любом случае безопасной гавани, позволяющей укрыться от либеральной идеологии, не существует. Поэтому в_расовом вопросе либерализм стал разновидностью мягкого тоталитаризма, а мультикультурализм — механизмом либеральной унификации. Если вы не разделяете единогласного мнения либерального большинства, вы становитесь источником зла или его пособником. Это логика национальной общности в политкорректном изложении.

Теперь, конечно, к вам не придут из гестапо и не поволокут в исправительный лагерь, если вы видите мир по-другому; если вы не думаете, что такая категория, как многообразие, тесно связана с цветом кожи, и не верите, что единственное законное общество — это то, где «мы все вместе». Но вас вполне могут отправить на консультацию к психологу или на тренинг по восприимчивости.