Либеральный фашизм

Глава 4. Фашистский «Новый курс» Франклина Рузвельта

Фактически страна не находилась в состоянии войны, но нация была охвачена военной лихорадкой, разжигаемой правительством. Бастующих членов профсоюзов подстрекали к бунту правительственные силы. В результате погибли 67 рабочих, некоторые из них были убиты выстрелами в спину. Молодой журналист писал: «Я ощутил всем своим существом, что такое фашизм». Ведущий ученый, ранее подписавший контракт с правительством, заявил студентам на лекции: «Суровое испытание войной раскрывает огромный потенциал молодежи»[213].

Посол Великобритании телеграфировал в Лондон, предупреждая свое правительство о нагнетаемой новым лидером нации истерии: «Он стал выражением и символом господствовавших в стране верноподданнических настроений и неиссякающей тяги к преклонению перед великими личностями». После посещения сельской глубинки один из советников президента сообщил о назревающем культе личности: «В каждом посещенном мною доме — будь то жилище мельника или безработного — я видел портрет президента... Он для них и Бог, и близкий друг одновременно; он знает каждого по имени, знает их поселок и мельницу, их скромную жизнь и проблемы. Пусть все остальное рухнуло, он с ними и не подведет»[214].

Хотя по своей природе этот кризис был экономическим, новый лидер страны пообещал «бросить все силы на борьбу со сложившейся чрезвычайной ситуацией, как если бы страна на самом деле подверглась нападению иноземных врагов...» «Я без колебаний беру на себя руководство этой великой армией нашего народа, ведущего решительное и планомерное наступление на наши общие проблемы», — заявил он.

Пожалуй, многие читатели уже догадались, что страна, о которой я веду речь, — Америка, а руководитель — Франклин Делано Рузвельт. Бунты рабочих происходили в Чикаго. Простодушный молодой репортер — это Эрик Севареид, один из титанов отдела новостей телерадиокомпании CBS. Ученый, который выступал перед студентами с горячей речью о преимуществах войны, — Рексфорд Тагуэлл, один из самых известных членов «мозгового треста», стоявшего за «Новым курсом». И конечно же, последняя цитата воспроизводит слова самого Франклина Делано Рузвельта из его инаугурационной речи.

За последние годы в либерализме наступил идеологический и интеллектуальный хаос, а американские либералы стали подобострастно преклоняться перед «наследием» Франклина Д. Рузвельта. Либеральные теоретики в области права превратили «Новый курс» во вторую конституцию. Ведущие журналисты опустились до жалкого идолопоклонства. Иногда даже возникает ощущение, что о достоинствах любой политической линии можно судить исключительно исходя из того, одобрил бы ее Рузвельт или нет. Воспринимается как данность, что республиканцы заблуждаются или даже принимают сторону фашистов всякий раз, когда хотят «раскритиковать» те или иные политические стратегии Франклина Делано Рузвельта.

Однако главная ирония заключается в том, что современные Гитлер или Муссолини ни в коем случае не стали бы отвергать «Новый курс». Напротив, они бы удвоили усилия. Это не значит, что «Новый курс» был плохим или «гитлеровским». Он был продуктом устремлений и идей той эпохи. А эти идеи и устремления — неотъемлемая часть фашистского момента в западной цивилизации. По словам Гарольда Икеса, министра внутренних дел и одного из главных архитекторов «Нового курса», Рузвельт в неофициальной беседе признал: «То, что мы делали в этой стране, по сути соответствовало тому, что делалось в России, и даже тому, что проводилось в жизнь в Германии под началом Гитлера. Но мы делали это упорядоченно». Не совсем понятно, каким образом упорядоченность освобождает политическую стратегию от обвинений в фашизме или тоталитаризме. В конце концов сходство стало настолько очевидным, что Икес был вынужден предупредить Рузвельта, что общественность все в большей степени склонна «неосознанно ставить в один ряд четыре имени: Гитлер, Сталин, Муссолини и Рузвельт»[215].

Мысль о том, что Франклину Рузвельту были свойственны некоторые фашистские тенденции, в настоящее время представляется значительно более спорной, чем в 1930-е годы, И в первую очередь потому, что фашизм стал отождествляться с нацизмом, а нацизм обозначает всякое зло. Так, например, заявление о том, что для Франклина Делано Рузвельта была характерна гитлеровская финансово-бюджетная политика, явно вызовет недоумение. Тем не менее фашистский оттенок «Нового курса» не только широко обсуждался, он нередко трактовался в пользу Рузвельта. Обе партии были едины в том, что для преодоления Великой депрессии требуются диктаторские и фашистские меры. Уолтер Липпман, выступавший в роли представителя американской либеральной элиты, сказал Рузвельту во время неофициальной встречи: «Ситуация критическая, Франклин. Возможно, выбора у тебя не будет, так что придется взять на себя диктаторские полномочия»[216]. Элеонора Рузвельт также считала, что, пожалуй, единственным решением для Америки может стать «благожелательный диктатор». И многочисленные представители либеральной интеллигенции, сосредоточившиеся вокруг администрации Рузвельта, конечно же, понимали, что необычайно популярный Бенито Муссолини ранее использовал те же самые методы, для того чтобы навести порядок в мятежной Италии. Ведь журнал New Republic — интеллектуальная родина «Нового курса» — освещал происходящее в Италии с интересом и нередко с восхищением.

Более того, «Новый курс» появился на свет на пике мирового фашистского момента, когда во многих странах социалисты все в большей степени становились националистами, а националисты выбирали не что иное, как социализм. Франклин Рузвельт не был фашистом. По крайней мере сам он себя таковым не считал. При этом многие из его идей и стратегий не отличались от фашистских. И сегодня мы имеем последствия фашизма и называем их проявлениями либерализма. Мы верим в единственно правильный курс нашей экономической политики, и в популистские обещания политиков, и в незыблемость «мозговых трестов», которые определяют наше общее будущее (где бы они ни находились — в Гарварде или Верховном суде). Фашистские убеждения, основанные на главенствующей роли государства в жизни общества, прочно укоренились в сознании американцев, часто как результат двухпартийного консенсуса.

Это не было «концепцией» Франклина Рузвельта, потому что у него вообще не было концепции. Он был порожден тем временем, когда коллективизм, патриотические призывы и прагматичный отказ от чрезмерной опоры на принципы казались естественным «путем будущего». Он почерпнул эти убеждения и идеи из «Прогрессивной эры», а также перенял их у своих советников, которые в свою очередь позаимствовали их там же. Если Вильсон был осознанным приверженцем тоталитаризма, то Рузвельт стал таковым автоматически, потому что у него не было лучших идей.

Франклина Делано Рузвельта, который родился за год до Мусолини, в 1882 году, не готовили с детства к великим свершениям. Более того, его воспитание вообще не предполагало какой-то определенной цели. Этого доброго и покладистого ребенка всячески оберегали от нормального детства в нашем понимании. Опекавшие его сверх всякой меры родители Джеймс Рузвельт и Сара Делано планировали, что их сын будет вести такой же аристократический образ жизни, как и они сами. В детстве у Франклина было мало друзей среди сверстников. Будучи единственным ребенком в семье, он получал образование преимущественно дома, где его обучали швейцарские гувернеры (если вы помните, Вильсон тоже был на домашнем обучении). В 1891 году, когда его родители ездили на курорт в бисмарковской Германии, юный Франклин — «Франц» для своих одноклассников — посещал местную восьмилетнюю школу, где учился чтению карт и военной топографии. Впоследствии он с теплотой вспоминал эти занятия, в особенности изучение немецких военных карт.

Детские годы наложили отпечаток на всю дальнейшую жизнь Рузвельта и оказали влияние на формирование его личности. Когда Франклину было всего восемь лет, у отца случился первый сердечный приступ. Франклин был опечален и встревожен, но решил скрыть свои чувства от отца. По-видимому, именно этот момент положил начало привычке Рузвельта скрывать свои настоящие чувства за маской веселости и оптимизма. В течение всей жизни, и в особенности тогда, когда он был президентом, его друзья и враги в равной степени сетовали на то, что они никогда не могли быть уверены, что «он говорит то, что думает на самом деле». Таким образом они хотели деликатно объяснить, что никогда не могли быть уверены, что Рузвельт не лжет им в глаза. «Когда я разговариваю с ним, он говорит: “Отлично! Отлично! Отлично!” — жаловался Хьюи Лонг. — Но на следующий день к нему идет Джо Робинсон [политический противник Лонга], и он снова говорит: “Отлично! Отлично! Отлично!” Возможно, он говорит “отлично” всем»[217].

В 1896 году Франклин Делано Рузвельт покинул родительское гнездо и начал учиться в Гротоне. Этот переход дался ему нелегко. С раннего детства разговаривавший по-немецки со своей немецкоязычной гувернанткой и по-французски с домашними учителями, а также привыкший говорить по-английски высокомерно во всех других обстоятельствах Рузвельт раздражал остальных студентов. Однако со временем его твердая решимость приспособиться (почти маниакальное стремление быть похожим на других) дала свои плоды и его социальный статус повысился. Он не был особо одаренным студентом. Наибольших успехов ему удалось добиться в пунктуальности и аккуратности. На самом деле принято считать, что Франклин Рузвельт был почти «интеллектуальным карликом». Он редко читал книги, а те книги, которые он читал, никогда не были сложными. Историк Хью Галлахер пишет: «У него были разносторонние знания и много интересов, но он не отличался глубиной»[218].

Рузвельт очень завидовал своему двоюродному брату Тедди Рузвельту. Когда Франклин стал студентом Гарвардского университета в 1904 году, он начал копировать манеры «сохатого». Так же многие либералы, родившиеся в период всплеска рождаемости, например Билл Клинтон и Джон Керри, в молодости подражали Джону Ф. Кеннеди. Молодой Франклин, точь-в-точь как кузен Тедди, растягивал первый слог слова delighted («очень рад») восклицал bully! («браво!», «молодец!») и носил очки-пенсне.

Во время учебы в колледже Рузвельт тайно ухаживал за своей кузиной в пятом колене Элеонорой. Этот союз, на который многие смотрели скептически, на деле оказался мощным политическим симбиозом. Спокойный и мягкий Франклин искал в своей второй половине те качества, которые отсутствовали у него самого. Элеонора обладала твердыми убеждениями, стойкостью, серьезностью и чрезвычайно полезными связями. Она прекрасно уравновешивала «легковесность» своего мужа. Мать Франклина, которая держала своего сына в полном подчинении (отчасти посредством достаточно жесткого ограничения его расходов) пока не умерла в 1941 году, была против этого брака. Но видя решимость Франклина, она в конце концов дала свое согласие, и в 1905 году состоялась свадьба. Тедди, дядя Элеоноры, был посаженым отцом.

К тому времени Франклин Рузвельт учился на юридическом факультете Колумбийского университета. Он так и не получил степени, но сдал экзамен на право ведения адвокатской деятельности и стал вполне заурядным адвокатом. В 1910 году ему предложили баллотироваться в Сенат штата Нью-Йорк от округа Датчесс главным образом благодаря его состоянию, имени и связям. Председатель Демократической партии округа Эдвард Э. Перкинс согласился включить в список этого молодого щеголя в основном в надежде на то, что Рузвельт пополнит партийную казну и оплатит его собственную избирательную кампанию. На встречу с Перкинсом и другими партийными боссами Франклин Делано Рузвельт пришел в костюме для верховой езды. Перкинсу не понравился этот молодой аристократ, однако он согласился, сказав: «Вам придется снять эти желтые туфли и надеть нормальные брюки»[219]. Рузвельт охотно принял предложение и победил на выборах. В законодательном собрании штата, так же как в Гротоне и Гарварде, он обрел совсем немного друзей и считался «интеллектуальной посредственностью». Коллеги часто смеялись над ним, называя его в соответствии с инициалами Feather Duster Roosevelt[220].

Тем не менее Рузвельт зарекомендовал себя как прогрессивный сенатор штата и в 1912 году сравнительно легко переизбрала на второй срок благодаря дружбе с Луисом Хау, блестящим политическим советником, который показал ему, как расположить к себе представителей враждебно настроенных избирательных округов. Но он так и не доработал до окончания второго срока, так как был назначен Вудро Вильсоном на пост помощника министра военно-морских сил (ВМС). Франклин был в восторге от получения той же должности, с которой «дядя Тедди» (после брака с Элеонорой Теодор стал его дядей) начал стремительное восхождение на политический Олимп 15 годами ранее.

Франклин Рузвельт был приведен к присяге 17 марта 1913 года, в канун восьмой годовщины его свадьбы, в возрасте 31 года. И он немедленно стал следовать примеру Тедди. Его непосредственным начальником, покровителем и наставником был знаменитый прогрессивный журналист Джозефус Дэниэлс. И как министр военно-морских сил США, и как журналист Дэниэлс являл собой воплощение всех причудливых (с сегодняшней точки зрения) противоречий прогрессивного движения. Он был радикальным расистом, а принадлежавшие ему газеты в Северной Каролине регулярно публиковали страшно оскорбительные карикатуры и редакционные статьи о чернокожих. Но он также был преданным сторонником прогрессивных реформ — от государственного образования и здравоохранения до избирательного права для женщин. Давний политический союзник Уильяма Дженнингса Брайана Дэниэлс иногда высказывался за мир, а в некоторых случаях выступал в поддержку военных действий, хотя, обосновавшись в администрации Вильсона, он стал сознательным приверженцем «готовности», расширения флота и в конечном счете войны.

Тем не менее Дэниэлс был менее воинственным, чем его молодой помощник. Франклин Делано Рузвельт оказался очень способным и удивительно политически грамотным помощником министра. «Я всюду сую свой нос, — любил он говорить, — и против этого нет никакого закона»[221]. Особое удовольствие испытывал Рузвельт, когда в отсутствие начальника становился временным исполняющим обязанности министра. Он любил пышные военные церемонии и переполнялся гордостью во время салюта из 17 орудий в свою честь, а также проявлял необычайный интерес к разработке дизайна военного флага для своего министерства. Франклин Делано Рузвельт сразу же почувствовал себя одним из «больших флотских начальников» и постоянно огорчался из-за медлительности своего начальника в вопросах перевооружения.

С первых дней в должности помощника министра ВМС Рузвельт создал влиятельный союз с избирательными округами, всемерно привлекая их к реализации концепции мощного военного флота. Особое значение он придавал Военно-морской лиге, которую многие считали рупором производителей стали и финансовых кругов. Всего через месяц после своего назначения Франклин Делано Рузвельт на ежегодном съезде Лиги произнес речь в поддержку создания мощного военно-морского флота. Он даже выделил свой кабинет для проведения совещания по планированию деятельности Лиги. За то время, когда Соединенные Штаты сохраняли официальный нейтралитет, Франклин Рузвельт наладил связь с Тедди Рузвельтом, Генри Кэботом Лоджем и другими республиканскими «ястребами», критически настроенными по отношению к правительству Вильсона. Он даже допустил утечку секретных данных военно-морской разведки к республиканцам, с тем чтобы они могли обвинить правительство и Дэниэлса, в частности, в «неготовности»[222]. Сегодня такой шаг можно было бы назвать частью неоконсервативного заговора в правительстве Вильсона.

Рузвельт был свидетелем, сторонником и иногда участником всех злоупотреблений правительства в период Первой мировой войны. Нет никаких свидетельств того, что он с неодобрением относился к Министерству пропаганды Джорджа Крила или что у него были какие-либо значительные опасения относительно возможной войны за пределами государства или на родине. Он наблюдал за тем, как приспешники Крила активно способствовали формированию «культа Вильсона». Он одобрял притеснение диссидентов и искренне приветствовал законы о подстрекательстве и шпионаже. Он послал поздравительное письмо окружному прокурору, который успешно выиграл дело против четырех социалистов, распространявших антивоенные публикации. В своих речах он яростно выступал против бездельников, которые отказывались покупать облигации «Займа свободы» или в полной мере поддерживать войну[223].

После Первой мировой войны к стране медленно возвращалось здравомыслие. Но многие либералы оставались очарованными военным социализмом, полагая, что милитаризация общества в мирное время все еще необходима. Дэниэлс частично из желания напугать страну и склонить ее тем самым к ратификации Версальского мирного договора предупредил, что Америке, возможно, придется «стать супер-Пруссией». Правительство (с Дэниэлсом и Рузвельтом в первых рядах) настойчиво, но неудачно пыталось провести закон о призыве в армию в мирное время. Ему также не удалось добиться принятия нового закона о подстрекательстве в мирное время, подобного аналогичному закону, навязанному стране во время войны (с 1919 по 1920 год Конгресс рассмотрел приблизительно 70 таких законопроектов). И сразу после того как Вудро Вильсон покинул президентский пост, правительство освободило своих политических заключенных, включая Юджина В. Дебеа, который был помилован президентом-республиканцем Уорреном Хардингом. Однако же нация вышла из «войны, призванной сделать мир безопасным для демократии», менее свободной в своей стране и менее безопасной в мире.

В 1920 году покровители Франклина Делано Рузвельта попытались обеспечить на выборах президента победу Демократической партии, список которой возглавлял уважаемый прогрессивист Герберт Гувер, а Рузвельт стал кандидатом на пост вице-президента. Гувер принял эту идею, но план развалился, когда он решил объединиться с республиканцами. Несмотря на это, Рузвельт все-таки оказался в списке кандидатов от Демократической партии как партнер Джеймса М. Кокса из Огайо. Франклин Делано Рузвельт участвовал в выборах как верный соратник Вильсона, хотя сам Вильсон, физически и психологически подавленный и разбитый, довольно прохладно отнесся к его поддержке.

Однако другие сторонники Вильсона были в восторге. Вернувшийся в New Republic Уолтер Липпман, который работал с Рузвельтом в Комитете по заработной плате в 1917 году, послал ему поздравление, где назвал его выдвижение «лучшей новостью за целую вечность». Но данная кампания была обречена с самого начала из-за глубокой неприязни многих американцев к администрации Вильсона и прогрессивистам в целом.

После сокрушительного поражения на выборах Рузвельт занялся бизнесом. Затем, в 1921 году, он заболел полиомиелитом. Большую часть следующего десятилетия он пытался преодолеть инвалидность и занимался подготовкой своего возвращения в политику.

Рузвельт столкнулся с двумя экзистенциальными кризисами, которые на самом деле сводились к одному: как побороть болезнь и остаться политически жизнеспособным. Он мужественно переносил тяготы своего положения, пребывая преимущественно в своей резиденции в Уорм-Спрингс, которую купил из-за целебных источников в этом месте. Поэтому большую часть времени он не был на виду. Тем не менее он приехал на злополучный национальный съезд Демократической партии 1924 года и с трудом прошел на костылях к трибуне, чтобы выдвинуть Эла Смита в качестве кандидата на пост президента. После этого он не появлялся на публике до 1928 года, когда на следующем партийном съезде снова выступил с речью в поддержку Смита. Как это ни кощунственно звучит, но Рузвельту повезло. Находясь вдали от общественной жизни, он занимался разработкой политических планов в ожидании своего часа. Это помогло ему остаться незапятнанным в то время, когда влияние Прогрессивной партии резко уменьшилось.

Не будучи интеллектуалом, Рузвельт, тем не менее, обладал особым политическим чутьем. Он тонко чувствовал настроение людей и с легкостью добывал необходимую информацию в ходе обстоятельных бесед с представителями интеллигенции, активистами общественных движений, политиками и т. д. По свидетельствам биографов, он, как «губка, впитывал дух времени и почти никогда не затруднял себя глобальными философскими умозаключениями». Историк Ричард Хофстедтер утверждает, что «в большинстве случаев он предпочитал следовать общественному мнению». Во многих отношениях Рузвельт считал себя популяризатором интеллектуальных течений. Он говорил общими фразами, которые на первый взгляд казались приемлемыми, но при глубоком размышлении обессмысливались. Он мог быть (или по крайней мере казаться) приверженцем Джефферсона и Гамильтона, интернационалистом и изоляционистом, тем и другим и чем угодно. Герберт Гувер ворчал, что он был похож на «хамелеона на ткани в клетку»[224].

Такая приспособляемость Рузвельта обусловливалась не только его стремлением угодить людям. Большую часть президентского срока он прежде всего пытался найти компромисс, «средний путь». «Я думаю, ты согласишься, — писал он другу об одном из выступлений, — что эта речь достаточно смещена в направлении левого крыла, чтобы исключить предположения о том, что я уклоняюсь вправо»[225]. Однажды, когда ему дали два совершенно противоположных политических предложения, он просто приказал своим помощникам и министру почт Джеймсу Фарли привести их к общему знаменателю. Его любимый способ управления заключался в том, чтобы поручить решение одной и той же задачи двум разным людям или ведомствам.

При таком подходе обычно возникает следующая проблема: в конечном счете приходится искать точку между двумя постоянно смещающимися и неоднозначными горизонтами. Хуже то, что Рузвельт фактически превратил этот подход в концепцию управления в духе «третьего пути». По сути, это означало отсутствие определенности. Ни один вопрос о роли правительства или его полномочиях не был решен однозначно. И именно по этой причине как у консерваторов, так и у радикалов Франклин Делано Рузвельт вызывал целую гамму чувств: от разочарования до презрения. Для радикалов Рузвельт не был достаточно принципиален, чтобы предпринимать серьезные изменения, тогда как консерваторы считали его недостаточно принципиальным, чтобы отстаивать свою точку зрения. Он водрузил свой флаг на вершине морского буя, влекомого всеми течениями. К сожалению, эти течения несли его только в одном направлении: к этатизму, который был ведущей тенденцией того времени.

В настоящее время многие либералы с готовностью верят в миф, согласно которому «Новый курс» был последовательной, просвещенной, единой концепцией, которая обозначается бессмысленным словосочетанием «наследие Рузвельта». Это ерунда. «Рассматривать эти программы как результат некого единого плана, — пишет Раймонд Моули, правая рука Рузвельта в течение большей части «Нового курса», — тождественно предположению о том, что раскиданные в беспорядке чучела змей, спортивные фотографии, школьные флаги, старые кроссовки, плотничный инструмент, книги по геометрии и наборы химических реактивов в спальне мальчика могли появиться там по желанию дизайнера». Когда Элвина Хансена, влиятельного экономического советника президента, спросили (в 1940 году!), считает ли он основной принцип «Нового курса» «экономически оправданным», он ответил: «Я на самом деле не знаю, в чем состоит основной принцип “Нового курса”»[226].

Здесь мы видим первую из многочисленных черт сходства между либерализмом «Нового курса», итальянским фашизмом и немецким национал-социализмом, которые объединяет целый ряд общих исторических процессов и философских течений прошлого. Фашистские и нацистские ученые постоянно расхваливали «средний» или «третий путь» между капитализмом и социализмом. Программа Муссолини отличалась непоследовательностью. В ней наряду с положениями о свободной торговле и низких налогах продвигалась идея создания тоталитарного государственного аппарата. Еще до прихода к власти на вопрос об основных моментах его программы он всегда отвечал, что программы у него нет. «Наша программа состоит в том, чтобы управлять», — любили говорить фашисты.

Гитлер проявлял еще меньший интерес к политической или экономической теории, фашистской или какой бы то ни было. Он никогда не читал работу Альфреда Розенберга «Миф XX века» (Myth of the Twentieth Century), как и многие другие «классические» фашистские произведения. Легендарной стала и неспособность многих нацистов и фашистов пробраться сквозь хитросплетения нацистской библии Mein Kampf.

«Средний путь» выглядит как умеренный и нерадикальный. Он привлекателен тем, что связывается с идеологической непредвзятостью и свободомыслием. Однако с философской точки зрения «третий путь» — это не просто стремление к объединению противоположностей; он утопичен и авторитарен. Его утопический аспект проявляется в отрицании утверждения о том, что политика сводится к поиску компромиссов. Сторонники «третьего пути» заявляют, что выбор не может быть неверным. Типичный представитель этого направления обычно выражал свою позицию словами: «Я не согласен с тем, что получение X предполагает утрату Y». В соответствии с концепцией «третьего пути» мы можем жить одновременно при капитализме и при социализме и наслаждаться личной свободой и абсолютным единством. Фашистские движения утопичны по своей сути, потому что они, подобно коммунистическому и еретическому христианскому движениям, провозглашают, что правильная политика дает возможность устранить все противоречия. Это политическая песня сирены; жизнь невозможно сделать совершенной в силу несовершенства человека. Именно поэтому «третий путь» также является авторитарным. Он основывается на убеждении, согласно которому правильный человек (или, как считали последователи Ленина, правильная партия) может разрешить все эти противоречия простым усилием воли. Популистский демагог берет на себя роль родителя, который заявляет подобным детям массам, что он может сделать их жизнь «гораздо лучше», если они просто доверятся ему.

«Средний путь» Франклина Рузвельта вызвал совершенно особый резонанс, который, по-видимому, противоречил основам его философии. Многие коммунисты отмечали, что эта концепция берет начало в стремлении Бисмарка предупредить нарастание радикализма. Представители элиты, в том числе бизнесмены, по большей части были готовы мириться с тем, что некоторой разновидности «социализма» предстояло стать постоянной составляющей политической экономии. Политика «среднего пути» была тщательно спланированным ответом на вполне оправданный страх среднего класса перед «красной угрозой». Гитлер и Муссолини использовали этот страх при любой возможности; вероятно, они добились успеха именно благодаря ему. Подобно стопроцентному американизму, который выступал в качестве альтернативы большевизму в прогрессивистской Америке, фашисты предлагали доморощенный социализм, упорядоченный социализм, социализм с немецким или итальянским лицом вместо отталкивающего «иностранного» социализма.

Разработчики «Нового курса» Франклина Делано Рузвельта не прекращали повторять одну и ту же угрозу: если «Новый курс» не принесет успеха, то, что последует за ним, будет гораздо более радикальным. Как мы увидим, очень многие противники Рузвельта из числа «старых правых» на самом деле были бывшими прогрессивистами, убежденными, что «Новый курс» движется в сторону неправильного социализма. Тот факт, что «третий путь» был обращен одновременно к утопистам и антиутопистам, может показаться абсурдным, но не надо забывать, что главное требование к политическим программам заключается не в логической последовательности, а в их привлекательности для широких масс. Привлекательность всегда была отличительной чертой «третьего пути».

Немецкий и американский «Новые курсы», возможно, сводились к любым мерам, которые, по мнению Гитлера и Рузвельта, могли сойти им с рук. Но в этом и заключается общий принцип: государству должно быть позволено делать все, что угодно, пока для этого есть «веские причины». Это общий принцип фашизма, нацизма, прогрессивизма и либерализма в его современном понимании. Он представляет собой торжество прагматизма в политике, так как не признает никаких догматических ограничений власти правительства. На лидера и его ставленников не распространяются политические или демократические императивы. Они со священным трепетом обращаются к «науке» и к законам экономики подобно тому, как в давние времена служители храмов делали предсказания по внутренностям коз, но в силу неспособности адекватно оценить собственные «рывки в неведомое», они не понимают, что мораль и ценности вовсе не производные науки. Нравственные нормы и ценности создаются священниками, которые могут быть облачены как в черные одеяния, так и в белые лабораторные халаты.

Со времен президентства Франклина Рузвельта, когда слово «либерализм» заменило слово «прогрессивизм» в качестве предпочтительного наименования для левоцентристских политических идей и деятельности, перед либералами стоит проблема поиска определения либерализма, выходящего за рамки убеждения, согласно которому федеральное правительство должно использовать свою власть только во благо. Герберт Кроули удачно выразил эту мысль, когда защищал New Republic от нападок критиков, которые заявляли, что ограниченная поддержка Муссолини со стороны редакции нарушает либеральные принципы журнала: «Если есть какие-то абстрактные либеральные принципы, мы не знаем, как их сформулировать. Мы также не признаем их достоверности, если они сформулированы другими. Либерализм в нашем понимании — это деятельность»[227]. Другими словами, либерализм — это все то, что делают или считают нужным делать либералы. И точка. Вера без дел мертва согласно Библии. Прагматичные либералы усвоили этот принцип, хотя утверждают, что ни во что не верят. Вот, в сущности, то, что немецкий историк Питер Вогт назвал свойственным прогрессивистам «избирательным сродством» с фашизмом. Или, как говорит Джон Патрик Диггинс: «Фашизм прежде всего обращался к прагматичному духу экспериментирования»[228].

Будучи президентом, Рузвельт хвастался, что не разделяет предвзятых мнений. Он измерял ценность идеи по достигнутым результатам. «Возьмите какой-нибудь метод и попробуйте его, — заявил он в своей знаменитой речи в Университете Оглторпа в мае 1932 года. — Если ничего не выйдет, честно признайте это и попробуйте другой метод. Но в любом случае пробуйте хоть что-нибудь». Единственной последовательной политикой, которой придерживался Рузвельт, являлось «смелое, настойчивое экспериментирование». Рузвельт и его союзники считали консерваторов противниками любых изменений, эгоистичными рабами существующего положения вещей. Но застой вовсе не консервативная позиция. Консерваторы считают, что изменения ради изменений тождественны глупости. Какие изменения? Какой ценой? Либералы и прогрессивисты были готовы пожертвовать чем угодно, включая традиции, индивидуализм и даже «устаревшие» понятия свободы. Все эти отжившие свое догмы подлежали сожжению на алтаре новой эпохи.

Когда Франклин Делано Рузвельт был избран президентом, достойными восхищения экспериментами считались следующие три события: большевистская революция, фашистский переворот в Италии и американский «эксперимент» в области военного социализма под руководством Вильсона. К 1932 году восхищение русским «социальным экспериментом» стало непременным атрибутом американского либерализма. За два десятилетия до этого точно так же воспевался прусский социализм по типу «сверху вниз». Попросту говоря, за Советским Союзом было будущее, и «эта система действительно работала».

К восхвалениям «русско-итальянского метода», который так назвал Линкольн Стеффене, имея в виду, что большевизм и фашизм не противоположные друг другу, а родственные движения, примешивалась ощутимая ностальгия по непродолжительному американскому «эксперименту» с военным социализмом под руководством Вудро Вильсона. «Мы запланировали войну!» — заявляли прогрессивисты, горевшие желанием воссоздать ту разновидность экономического и социального контроля, которая была у них при Вильсоне. Итальянцы и русские превзошли достижения Америки, продолжив свои «эксперименты» в области военного социализма, в то время как Америка отказалась от своего проекта, отдав предпочтение эгоистичной невоздержанности «бурных двадцатых». В 1927 году Стюарт Чейз сказал, что понадобится пять лет, чтобы понять, «суждено ли смелому и беспрецедентному эксперименту в Советском Союзе стать ориентиром экономического развития» для всего мира. Пять лет спустя он пришел к выводу, что доказательства налицо: Россия стала новым «золотым стандартом» в экономической и социальной политике. «Так почему, — вопрошал он в своей вышедшей в 1932 году книге под названием «Новый курс» (A New Deal), — все самое интересное в области преобразования мира должно достаться русским?»[229]

Комментарий Чейза свидетельствует об одном важном аспекте прогрессивного мышления. Каждый, кто когда-либо встречал студента-активиста, специализирующегося на разоблачениях журналиста или политика-реформиста, наверняка отмечал, какую важную роль скука и нетерпение играют в стремлении «переделать мир». Легко убедиться, что скука — полнейшая, невыносимая усталость от сложившегося положения вещей — послужила маслом, подлитым в огонь прогрессивизма, потому Что от скуки часто совершаются самые безрассудные затеи[230]. Подобно тому как нацисты черпали из романтизма большинство своих основополагающих идей, представители Прогрессивной партии в 1920-е годы, охваченные нетерпением и недовольством, стали воспринимать мир как глину, приобретающую форму под воздействием человеческой воли. Устав от духовного застоя эпохи, авангардисты убедили себя в том, что существующее положение вещей можно с легкостью сорвать, как износившийся занавес, и так же легко заменить его новым ярким гобеленом. В соответствии с этой логикой данное убеждение часто перерастало в анархизм и радикализм, родственные мировоззрения, согласно которым что угодно лучше того, что есть сейчас (примером может служить теория Ленина о том, что «чем хуже, тем лучше»).

Сильнейший страх перед застоем среди интеллигенции трансформировался в ставшую нормой жизни борьбу с предрассудками, в радикальное презрение к демократии, традиционной морали, массам и буржуазии и в поклонение перед «действием, действием, действием!», которому левые политические силы привержены по сей день. (В какой степени практикуемый современными левыми радикализм обусловливается детскими шалостями, которые сами они называют подрывной деятельностью?) Многие из острот Джорджа Бернарда Шоу кажутся стрельбой вслепую по чудовищу скуки, одолеть которое по силам только ницшеанскому сверхчеловеку. В разное время Шоу боготворил Сталина, Гитлера и Муссолини как величайших в мире «прогрессивных» лидеров, потому что они «совершали поступки» в отличие от руководителей этих «разлагающихся трупов», называемых государствами с парламентской демократией. Аналогичным образом Гертруда Стайн хвалила Хьюи Лонга за то, что он «не скучный»[231].

Или взять, например, Герберта Уэллса. В большей степени, чем у кого-либо другого, его литературный эскапизм и вера в науку как средство спасения человечества рассматривались как исключительное противоядие от охватившей Запад болезни. Летом 1932 года Уэллс выступил в Оксфордском университете с важной речью, обращенной к членам Национальной лиги молодых либералов, в которой он призвал к «возрождению либерализма из пепла подобно птице Феникс» под знаменем «либерального фашизма»[232]. Согласно его объяснениям фабианский социализм потерпел поражение потому, что не осознал необходимости поистине «революционных» усилий, направленных на полное преобразование общества. Его соратники социалисты понимали необходимость социализма, но в их понимании он оказывался излишне правильным. Их программа поэтапной «национализации газа, воды и школьных комитетов» была слишком скучной. Между тем традиционные демократические правительства были упадочными, слабыми и обыденными. Если либералы в 1930-е годы желали преуспеть там, где потерпели неудачу фабианцы (отмена частной собственности, полный переход к плановой экономике, сокрушение реакционных сил), им следовало усвоить этот урок.

Уэллс признался, что он провел около 30 лет — с самого начала «Прогрессивной эры», — перерабатывая идею либерального фашизма. «Мне никогда не удавалось полностью освободиться из плена его беспощадной логики», — объяснял он. — Мы видели фашистов в Италии и некоторое количество неуклюжих имитаций в других странах, а также мы были свидетелями появления на свет Коммунистической партии России, которая укрепила эту идею». Затем он перешел к сути. «Я хочу видеть либеральных фашистов, просвещенных нацистов».

«И я хочу, чтобы у вас не осталось ни малейших сомнений в отношении масштабности и сложности цели, которую я ставлю перед вами, — продолжал он, —

Восхваление фашизма в фантастике Уэллса завуалировано настолько слабо, что внимательный читатель наверняка будет смущенн. В «Войне в воздухе» (The War in the Air) немецкие дирижабли ликвидируют в Нью-Йорке «черное и зловещее многоязыкое население». В «Облике грядущего» (The Shape of Things to Come) ветераны великой мировой войны — в основном летчики и техники — в черных рубашках и военной форме борются за то, чтобы навязать обессиленным и недисциплинированным массам единое мировое правительство. В описанном Уэллсом отдаленном будущем историк смотрит в XX век и понимает, что новая, просвещенная «воздушная диктатура» берет свое начало в фашизме Муссолини («плохой хорошей вещи», как его называет историк), а также в нацизме и в советском коммунизме. В 1927 году Уэллс не смог удержаться от замечания: «В этих фашистах есть хорошее. Есть в них что-то смелое и благонамеренное». К 1941 году такой выдающийся человек, как Джордж Оруэлл, сделал следующий вывод: «Многое из того, что придумал и описал Уэллс, нашло реальное воплощение в нацистской Германии»[234].

Уэллс был страстным поклонником Рузвельта и частым гостем в Белом доме, особенно в течение 1934 года. Уэллс назвал Рузвельта «наиболее эффективным из всех возможных инструментов для реализации нового мирового порядка». В 1935 и 1936 годах он на короткое время стал приверженцем более привлекательного варианта фашизма, который предложили Хьюи Лонг и отец Кофлин (он описал диктатора из Луизианы как «Уинстона Черчилля, который никогда не был в Харроу»[235]). Однако к 1939 году Уэллс вернулся в лагерь сторонников Рузвельта, признав незаменимость его принципа «единоличного руководства».

Высказывания Уэллса в 1930-е годы довольно точно передают чувство воодушевления, переполнявшее левых на Западе в тот период. Неудивительно, что народ с ликованием встречал эпоху, когда авангард самопровозглашенных сверхлюдей станет управлять миром. Надо отметить, что в целом это было темное и пессимистичное время. Между тем принцип «чем хуже, тем лучше» подобно ветру в спину подгонял либералов, жаждущих переделать мир, поскорее закончить дрейф и положить начало эпохе владычества прогресса.

Герберт Гувер выиграл президентские выборы 1928 года во многом благодаря повальному международному увлечению экономическим планированием и коллективизацией. Он был миллионером, который сделал состояние своими руками, но в первую очередь его популярность объяснялась тем, что он имел опыт работы инженером. В 1920-е и 1930-е годы было распространено мнение, что инженеры — это специалисты высшей категории. Кроме того, люди верили, что инженеры способны сокрушить политические горы так же легко, как они разрушали реальные[236].

Как это ни парадоксально, Гуверу не удалось стать великим инженером, потому что он дал людям слишком много того, чего они хотели. Действительно, многие историки признают, что «Новый курс» во многих отношениях способствовал проведению политических преобразований Гувера более быстрыми темпами. Эти линии размываются еще больше, когда понимаешь, что Рузвельт начал свою деятельность на посту президента с восстановления бюджетного баланса за счет сокращения правительственных расходов. Конечно, «Новый курс» оказался еще более провальным в борьбе с Великой депрессией, но у Рузвельта было то, чего не хватало Гуверу: осознание «фашистского момента».

Как прогрессивизм особым образом завладел умами мировой общественности во втором десятилетии XX века, так в 1930-е годы западный мир оказался в пучине коллективистских настроений, идей и тенденций. В Швейцарии, Голландии, Бельгии и Финляндии квазифашистские партии набрали наибольшее число голосов. До 1934 года казалось возможным, что Освальд Мосли, лидер Британского союза фашистов (который, как и Муссолини, всегда считал себя представителем левых сил), может однажды переехать в дом под номером 10 по Даунинг-стрит[237]. Между тем в Соединенных Штатах национал-социалисты или прогрессивисты популистского толка, такие как Хьюи Лонг и отец Кофлин, пользовались огромной популярностью, и они больше, чем кто-либо другой, способствовали смещению политического центра тяжести в Америке влево.

Теперь мы вполне можем взяться за развенчание стойкого мифа, о том, что Лонг и Кофлин были консерваторами. Согласно догматическому утверждению просвещенных либералов, отец Чарльз Кофлин был отвратительном представителем правых сил (с Лонгом ситуация сложнее, но всякий раз, когда его наследие показывается с отрицательной стороны, он считается правым, а в тех случаях, когда он изображается как друг людей, он становится левым). Кофлина очень часто называют «правым радиопроповедником», которого проницательные, по общему мнению, эссеисты считают идеологическим дедушкой Раша Лимбо, Пэта Бьюкенена, Энн Коултер и других предполагаемых экстремистов[238]. Но Кофлин никогда не был консерватором или даже правым. Он был представителем левого лагеря почти во всех существенных отношениях.

Родившийся в 1891 году в городе Гамильтоне, провинция Онтарио, Кофлин был рукоположен в сан священника в 1916 году. Он преподавал в католических школах в Канаде в течение семи лет, а затем переехал в штат Мичиган. В конце концов он нашел место приходского священника в городе Ройал-Оусе, пригороде Детройта. Он назвал свою церковь Храмом Маленького Цветка в честь Святой Терезы. В первый раз Кофлин почувствовал вкус славы, когда боролся против местного Ку-клукс-клана, преследовавшего католиков, многие из которых были иммигрантами. Он уговорил руководство местной радиостанции позволить ему читать проповеди в прямом эфире. Успех пришел к нему почти сразу.

С 1926 до 1929 года Кофлин ограничивался почти исключительно религиозными темами, осуждением деятельности Клана, проповедями для детей и обличительными речами против «сухого закона». При этом его аудитория главным образом была сосредоточена в Детройте и его пригородах. Его звездный час настал во время обвала на фондовом рынке, когда он взялся за пропаганду популистской экономики. Он умело использовал царившие в умах беспокойство и недовольство текущим состоянием экономики, в результате чего количество радиостанций, транслирующих его передачи, постоянно росло. В 1930 году он подписал полугодовой контракт с телерадиовещательной компанией CBS, в соответствии с которым его проповеди транслировались 16 станциями по всей стране в течение «Золотого часа маленького цветка».

Кофлин почти мгновенно стал самым успешным политическим комментатором эпохи развития средств массовой информации. Его аудитория составляла более 40 миллионов слушателей, и он получал по миллиону писем каждую неделю. Он приобрел известность как один из самых мощных голосов в американской политике.

Его первой жертвой был известный консерватор Герберт Гувер. В октябре 1931 года в пламенной речи против экономики свободной конкуренции Кофлин заявил, что проблемы Америки не могут быть решены, если «мы будем ждать, пока все не устроится само собой, и рукоплескать избитым фразам сотен так называемых лидеров, которые беспрестанно уверяют нас, что дно достигнуто, а процветание, справедливость и милосердие уже совсем близко»[239]. Его излюбленными мишенями были «международные банкиры» и подобные им. Пожертвования и письма текли к нему рекой.

В ноябре, осуждая уверенность Гувера в том, что экономическая помощь должна осуществляться на местном уровне, Кофлин выступил со страстной речью в поддержку активной деятельности государства на общенациональном уровне. Он протестовал против федерального правительства, которое помогало голодающим бельгийцам и даже свиньям в Арканзасе, но не собиралось кормить американцев вследствие враждебного отношения к благосостоянию. Когда приблизились выборы президента, Кофлин стал изо всех сил поддерживать Франклина Делано Рузвельта. Этот левый теократ клялся, что «Новый курс» — это «курс Христа» и что американцам предстояло выбрать «Рузвельта или руины». Тем временем он писал кандидату от Демократической партии Рузвельту льстивые письма, в которых объяснял, что готов изменить свою позицию, если того потребует избирательная кампания.

Рузвельт не очень любил Кофлина, но решил не обманывать его ожиданий и постарался сделать так, чтобы священник уверился в его симпатии. Когда Рузвельт победил, во многом благодаря успешной стратегии, ориентированной на избирателей, живущих в городах и исповедующих католицизм, Кофлин решил, что сыграл важную роль в его избрании на пост президента. Рузвельт пригласил радиопроповедника принять участие в инаугурации, и Кофлин предположил, что избранный президент разделяет его взгляды. С течением времени он все в большей степени стал считать себя официальным представителем Белого дома, часто создавая серьезные проблемы, даже тогда, когда прославлял этого «протестантского президента, у которого больше смелости, чем у девяноста процентов католических священников в стране». «Капитализм обречен, и спасать его не имеет смысла», — так высказался Кофлин. В других случаях он выступал в поддержку «государственного капитализма» — словосочетания со множеством как фашистских, так и марксистских ассоциаций[240].

Действительно, экономический популизм Кофлина свидетельствует о том, что идеологические категории 1930-х годов употребляются неверно с тех самых пор. Как упоминалось ранее, Ричард Пайпс описывал большевизм и фашизм как родственные ереси марксизма. Оба они старались реализовать социализм того или иного рода, стереть классовые различия и отказаться от упаднических демократическо-капиталистических систем Запада. В некотором смысле описание Пайпса раскрывает суть проблемы не полностью. Хотя фашизм и большевизм на самом деле были ересями марксизма, к таковым можно отнести практически все коллективистские концепции в конце XIX и начале XX века, если считать еретическим учением сам марксизм. Все эти «измы», по утверждению философа Эрика Феглина, основывались на идее, согласно которой люди могли создавать утопии за счет перегруппировки экономических сил и политической воли. Марксизм, а точнее ленинизм, был наиболее влиятельным и могущественным среди этих ересей и в конечном счете определил облик левого движения. Однако фашизм можно считать разновидностью прикладного марксизма в такой же мере, как и ленинизм (равно как и технократию, фабианский социализм, корпоративизм, военный социализм, немецкую социал-демократию и т. д.). Коллективизм представлялся «волной будущего» в соответствии с названием одноименного трактата и позицией его автора Энн Морроу Линдберг[241]. В разных странах его именовали по-разному. «Фашистский момент», лежавший в основе «русско-итальянского метода», на самом деле означал пробуждение от «религиозного сна», в результате которого христианство должно было быть либо отвергнуто, либо «переосмыслено» в русле новой прогрессивной веры в способность человека совершенствовать мир[242].

С начала «Прогрессивной эры» и на протяжении 1930-х годов интеллектуальный и идеологический фон в этом более крупном лагере отличался неравномерностью. Борьба между левыми и правыми по большей части сводилась к противостоянию между левыми и правыми социалистами. Но практически все лагеря тяготели к той или иной гибридной версии марксизма, некоторому переосмыслению мечты в духе Руссо об обществе, управляемом общей волей. Только к концу 1940-х годов с возрождением классического либерализма под руководством Фридриха Хайека коллективизм всех мастей снова подвергся атаке правых, которые не разделяли ключевых положений левых сил. Положение усугублялось тем, что рудиментарные карбункулы наподобие Кофлина по-прежнему воспринимались как представители правого политического лагеря из-за их антисемитизма, или несогласия с Рузвельтом, или просто потому, что они казались левым слишком неудобными. Хотя взгляды сторонников Кофлина на основополагающие философские и политические вопросы позволяют отнести их к либеральной прогрессивной коалиции.

Сам Кофлин пользовался необычайной популярностью у демократов с Капитолийского холма, особенно у представителей прогрессивного блока — либералов, находящихся слева от Франклина Рузвельта, которые склоняли его ко все более агрессивным реформам. В 1933 году на правительство было оказано значительное давление в целях включения Кофлина в состав делегации США, отправляющейся на важную экономическую конференцию в Лондон. Десять сенаторов и семьдесят пять конгрессменов направили петицию Рузвельту, в которой утверждалось, что Кофлин пользовался «доверием миллионов американцев». Подавляющее большинство подписавшихся были демократами. Более того, многие прогрессивисты выступали за то, чтобы Рузвельт назначил Кофлина министром финансов.

Причем это обсуждалось вполне серьезно. На самом деле из всех американцев, пожалуй, именно Кофлин наиболее активно поддерживал те идеи, которые привели к международному экономическому национализму. Являясь последователем движения «за свободную чеканку серебряных монет», он был классическим левым популистом. Более «достойные» силы либерализма относились к нему во многом так же, как современная Демократическая партия относится к Майклу Муру. Раймонд Моули разместил статью Кофлина об инфляции в газете, которой он руководил. Министр сельского хозяйства Генри Уоллес сотрудничал с Кофлином, стремясь сделать финансовую политику правительства еще более левой. Следует помнить, что Уоллес (который был начальником Элджера Хисса в министерстве сельского хозяйства) впоследствии стал предпоследним вице-президентом Рузвельта, ведущим советским «полезным идиотом» в Соединенных Штатах, редактором New Republic и кандидатом в президенты от Прогрессивной партии на выборах 1948 года. В 1933 году Лига за независимые политические действия, крайне левое объединение интеллигенции под председательством Джона Дьюи, предложила Кофлину принять участие в своем летнем институте. Когда Уильям Аберхарт, «радикальный премьер» канадской провинции Альберта, посетил Кофлина в Детройте в 1935 году, чтобы обсудить с ним собственную левую экономическую программу, Аберхарт объяснил, что желает получить «самое авторитетное заключение на всем континенте»[243].

Кофлин выказывал огромное желание выступать в роли «сторожевого пса» Демократической партии. Демократ-центрист Эл Смит, первый католик, выдвинутый в качестве кандидата в президенты от одной из основных партий США, в конечном счете стал злейшим врагом «Нового курса» и самого Франклина Рузвельта. Большего Кофлину и не требовалось. Телеграфировав Рузвельту о своих намерениях, Кофлин вышел в эфир и обрушился на своего собрата по вере, заклеймив его как продажного агента Уолл-стрит.

Либералы часто дискутировали по поводу того, настолько ли велика польза от Кофлина, чтобы мириться с его демагогией. До конца 1934 года ответ на этот вопрос был неизменно положительным. Главным его защитником был монсеньор Джон Райан, самый уважаемый либеральный католический интеллектуал и богослов в Америке в то время. Когда Кофлин несправедливо и жестоко «порвал в клочья» Эла Смита, многие задумались, не пора ли дистанцироваться от радиопроповедника. Райан вмешался и заявил, что этот смутьян «делает благое дело». Либералы постоянно использовали эту фразу для защиты Кофлина, который якобы был представителем правых политических сил. Он выступал за правое дело, так стоило ли обращать внимание на его крайности?

На слушаниях в Конгрессе по вопросу финансовой политики Рузвельта Кофлин выступил с двухчасовой речью, которая повергла всех в шок. «Если Конгресс не поддержит финансовую программу президента, — бушевал он, — я предвижу в этой стране такую революцию, которая совершенно затмит Великую французскую революцию!» «Я чувствую настрой нации, — заявил он далее. — И я знаю, что Конгресс ответит: “Господин Рузвельт, мы согласны”». «Господь направляет президента Рузвельта, — добавил он. — Он и есть ответ на наши молитвы». Проповеди лидера религиозного левого фронта в Америке выглядели так, словно он заимствовал тезисы Муссолини: «Наше правительство по-прежнему поддерживает одно из худших зол пришедшего в упадок капитализма, согласно которому производство должно быть выгодным только для владельцев, капиталистов, а не для рабочих»[244].

Так как же Кофлин вдруг стал консерватором? Когда он стал персоной нон грата в глазах либеральной интеллигенции? В этом вопросе все предельно ясно: либералы стали называть Кофлина правым, когда он сместился еще дальше в сторону левого полюса.

Это утверждение кажется противоречивым лишь на первый взгляд. Кофлин стал злодеем в конце 1934 года исключительно потому, что решил, что Франклин Делано Рузвельт недостаточно радикален. Не вполне национал-социалистические политические стратегии Рузвельта исчерпали терпение Кофлина, как и его нежелание сделать священника «личным Распутиным». Тем не менее на протяжении почти года Кофлин продолжал демонстрировать лояльность президенту в таких высказываниях, как «я поддерживаю “Новый курс” еще сильнее, чем когда-либо». Наконец, 11 ноября 1934 года он объявил, что начинает формировать новое «народное лобби» — Национальный союз за социальную справедливость (NUSJ). Он выдвинул 16 принципов социальной справедливости в качестве платформы для этого нового суперлобби. Вот некоторые пункты из его программы.

В следующем месяце Кофлин опубликовал еще семь принципов, поясняющих, как именно Национальный союз за социальную справедливость намерен бороться с ужасами капитализма и современной торговли. Они были еще более антикапиталистическими по своей сути. Соответственно «обязанностью» правительства объявлялось ограничение «прибыли, получаемой в любых отраслях промышленности». Все рабочие должны гарантированно получать то, что сегодня мы называем прожиточным минимумом. Правительство должно гарантировать производство «продуктов питания, одежды, жилья, лекарств, книг и всех современных удобств». «Этот принцип, как справедливо отмечал Кофлин, противоречит теории капитализма»[246].

Эта программа преимущественно основывалась на господствующих воззрениях либерального крыла католической церкви, Фермерско-рабочей партии Миннесоты и Прогрессивной рабочей партии штата Висконсин, а также на основательно потасканных собственных постулатах Кофлина. В том, что на его экономическую доктрину повлияли разнообразные направления американского популизма, нет ничего удивительного. С самого начала основы идеологии Кофлина переплетались с воззрениями многих приверженцев «Нового курса», а также прогрессивистов и популистов. Он никогда не был связан с классическим либерализмом или с экономическими силами, которые мы обычно относим к правому лагерю.

Это возвращает нас к одному из самых вопиющих искажений в американской политической дискуссии. В 1930-е годы основным показателем принадлежности к правому крылу было несогласие с Франклином Рузвельтом и его «Новым курсом». Так, например, специализировавшегося на разоблачениях журналиста Дж. Т. Флинна часто называли «маяком старых правых» только потому, что он постоянно критиковал Франклина Делано Рузвельта и был членом партии «Америка прежде всего» (на самом деле он выступал как один из самых последовательных критиков зарождающегося фашизма «Нового курса»). Но Флинн не был классическим либералом. Флинн был обозревателем левого толка в New Republic на протяжении большей части 1930-х годов и осуждал Рузвельта за то, что он расценивал как смещение вправо. Что касается его изоляционизма, он считал себя попутчиком Нормана Томаса, главы американской Социалистической партии, Чарльза Бирда и Джона Дьюи.

Хулители сенатора Хьюи Лонга, типичного американского фашиста, тоже часто называли его правым, хотя представления либералов о нем менее однозначны. Многие демократы, в том числе Билл Клинтон, до сих пор восхищаются Лонгом и ссылаются на него. Лонг, по сути, вдохновил Синклера на написание книги «У нас это невозможно», а также Роберта Пенна Уоррена на создание намного превосходящего ее в художественном смысле романа «Вся королевская рать» (All the King’s Men). Его неординарная личность вызывает неоднозначную реакцию у либералов, которых восхищает его экономический популизм и отталкивает его грубая демагогия. Но, если не принимать всего этого во внимание, бесспорен по крайней мере тот факт, что Лонг атаковал «Новый курс» слева. Его «план распределения богатства» был социализмом для дураков чистой воды. Его хорошо документированное неприятие реальной Социалистической партии относилось не к идеологии, а исключительно к культуре и прагматике. «Скажите мне, пожалуйста, какой смысл выходить на выборы в качестве кандидата от Социалистической партии в современной Америке? — спрашивал Лонг корреспондента Nation. — Зачем быть правым, если это равносильно поражению?» Тем временем рядовые члены партии постоянно упрашивали Нормана Томаса проявлять больше симпатии к Кофлину и Лонгу. «Сейчас я социалист, — писал Томасу один из жителей Алабамы в 1935 году, — и был социалистом в течение 35 лет... [Лонг] говорит людям то же самое, что мы говорили им в течение жизни целого поколения. Они слушают его... а нас они считали глупцами»[247].

О фашистских взглядах Лонга однозначно свидетельствовали его презрение к нормам демократии («пришло время для всех хороших людей стать выше принципа») и абсолютная вера в то, что он подлинный выразитель народной воли. Его власть в Луизиане, безусловно, превосходила влияние обычного политического босса. Для него была характерна поистине органическая связь с избирателями, аналогов которой в Америке еще не бывало. «В Луизиане нет диктатуры. Там совершенная демократия, а совершенную демократию очень сложно отличить от диктатуры», — говорил Лонг[248]. Как ни странно, многие либералы и социалисты в силу присущих им элитарности и космополитизма видели черты фашизма в политике Донга. Лонг не нуждался в поддержке ученых экспертов и элит. Ему был присущ неразбавленный популизм такого сорта, который отметает догмы и превыше всего ставит мудрость толпы. Он обращался к нарциссизму масс, заявляя, что благодаря своей воле к власти может сделать «каждого человека царем». Его отношения с народом походили на отношения между Гитлером и нацией в большей степени, чем это было свойственно Рузвельту. Соответственно многие либералы воспринимали это как угрозу, причем совершенно справедливо.

В Белом доме Лонг и Кофлин наряду с другими популистскими и радикальными движениями и лидерами, включая кампанию Эптона Синклера на выборах губернатора Калифорнии в 1934 году и небывалое «пенсионное движение» доктора Фрэнсиса Таунсенда, охватившее страну в 1930-е годы, воспринимались как опасная угроза для власти разработчиков «Нового курса»[249]. Но только приверженцы исключительно небрежного и искаженного способа мышления, наподобие тех, кто заявляет, что правый, значит, плохой, а плохой, значит, правый, могли бы называть таких радикалов и коллективистов не представителями левого движения, а как-либо иначе.

В 1935 году Рузвельт был достаточно сильно обеспокоен разнообразными угрозами слева и поэтому приказал провести тайные выборы. Результаты просто ошеломили многих из его стратегов, которые пришли к выводу, что Рузвельт может проиграть на выборах, если Лонг станет баллотироваться от какой-либо третьей партии. Рузвельт признался своим помощникам, что он надеется «украсть гром Лонга», позаимствовав хотя бы некоторые пункты его программы.

Каким образом Франклин Делано Рузвельт намеревался «украсть гром» зарождающихся фашистских и коллективистских движений в Соединенных Штатах? В первую очередь предложив населению программу социальной защиты. Хотя о силе авторитета, заработанного таким способом, сегодня много и горячо спорят, почти никто не сомневается, что национал-социалистический толчок снизу (полученный от Лонга, Кофлина и Таунсенда) способствовал левому уклону Рузвельта в период его «вторых ста дней». Франклин Делано Рузвельт как сторонник «третьего пути» перенял у Бисмарка готовность идти на компромисс с радикалами, для того чтобы сохранить власть. Например, именно тогда, когда популярность Лонга достигла максимума, Рузвельт неожиданно пополнил свой список «обязательных к принятию» законодательных предложений законопроектом, призванным «потрясти богатых». Неизвестно, какое развитие данная ситуация получила бы в дальнейшем, потому что в сентябре 1935 года Лонг был убит. Что касается Кофлина, то его положение осложнилось в результате того, что он стал выступать за еще более радикальные меры в экономике и с еще большей симпатией относиться к натуральному чужеземному фашизму Муссолини и Гитлера. Его антисемитизм, очевидный еще тогда, когда Рузвельт и либеральные сторонники «Нового курса» поддерживали его, тоже становился все более выраженным. Во время войны Рузвельт приказал своему Министерству юстиции шпионить за Кофлином, чтобы заставить его замолчать.

Ученые продолжают строить догадки о том, сколько голосов могли бы получить Лонг, приверженцы Кофлина и все остальные, если бы Лонг остался в живых и стал соперником Рузвельта на выборах, но в целом это не столь важно. Эти популисты левого толка были выразителями стремлений народных масс. Тот факт, что Кофлину удалось привлечь 40 миллионов слушателей в стране с населением 127 миллионов и что его аудитория была особенно велика, когда он называл «Новый курс» «курсом Христа», позволяет получить некоторое представление о природе привлекательности Рузвельта и Кофлина. Даже те адепты «Нового курса», которые презирали Лонга и Кофлина, понимали, что, если не «украсть их гром», «Хьюи Лонг и отец Кофлин могут прийти к власти». Кроме того, основополагающие идеи и мотивы «уличных», или «местных», фашистов наподобие Лонга и Кофлина и более утонченных интеллектуалов из администрации Рузвельта несколько различались.

Можно с легкостью провести множество хронологических параллелей между событиями, произошедшими за время правления Гитлера и Рузвельта. Но то, что оба они пришли к власти в 1933 году, не простая случайность. Хотя они были очень разными людьми, в их представлениях о политике в эпоху бурного развития средств массовой информации было немало общего. Своим успехом на выборах оба были обязаны кризисному состоянию традиционной либеральной политики, а также эти два мировых лидера максимально эффективно использовали новые политические технологии. Рузвельт сделал своим главным инструментом радио, а фашисты очень быстро переняли его опыт. В нарушение всех традиций Франклин Делано Рузвельт полетел на национальный съезд Демократической партии на самолете, чтобы согласиться с выдвижением своей кандидатуры. Сам факт, что он полетел на самолете (человек действия!), вместо того чтобы сидеть на крыльце и ждать новостей, был способен привести в восхищение. Гитлер также необыкновенно удачно использовал полеты на самолетах в своей политической карьере, что прекрасно показано в фильме Лени Рифеншталь «Триумф воли» (Triumph of the Will). Если убрать тексты с советских, нацистских и американских пропагандистских плакатов эпохи «Нового курса» и аналогичных им произведений искусства, то почти невозможно определить, кто перед нами в образе рабочего с бугрящимися бицепсами: новый советский человек, новый нацист или представитель «Нового курса». Макс Лернер отмечал в 1934 году: «Самым жестоким ударом, который диктатуры нанесли по демократии, был сделанный нам комплимент, заключавшийся в использовании (и совершенствовании) наших самых эффективных средств убеждения и свойственного нам презрения к доверчивости масс»[250].

Но более всего Рузвельт и Гитлер сошлись в стремлении угодить «забытому человеку». Успех фашизма почти всегда зависит от поддержки «неудачников» в эпоху значительных изменений в экономике, науке и технике. Менее обеспеченная часть среднего класса — люди, которым уже есть что терять, — это ударные части фашистского электората (Ричард Хофстедтер считал это «опасение утратить свой статус» основной составляющей квазифашистской природы прогрессивизма). Популистские призывы к выступлениям против «жирных котов», «международных банкиров», «экономических роялистов» и т. д. — стандартные приемы фашистских демагогов. Гитлер и Муссолини, несомненно, были более искусными демагогами, чем Франклин Делано Рузвельт, но и сам он прекрасно понимал «магическую» силу таких призывов. Он не видел ничего плохого в приписывании злых намерений тем, кто отказывался его поддерживать, и, конечно же, наслаждался своей ролью благородного защитника прав маленького человека.

Очевидно, что в этом не стоит видеть только цинизм. Рузвельт на самом деле заботился о маленьком человеке — рабочих и подобных им. Но так же поступал и Гитлер. Более того, существует достаточно большая группа ученых, которые доказывают, что «Новый курс Гитлера» (выражение Дэвида Шенбаума) был не только похожим на детище Рузвельта, но даже более изобильным и успешным. Согласно основным показателям Германия добилась процветания под руководством Гитлера. Уровень рождаемости с 1932 по 1936 год увеличился на 50 процентов; количество браков увеличивалось до тех пор, пока Германия не заняла лидирующего положения в Европе в 1938-1939 годах. Число самоубийств с 1932 по 1939 год сократилось на 80 процентов. В недавно вышедшей книге немецкого историка Гетца Али Гитлер описывается как «благодетельный диктатор», потому что ему удалось возродить в немцах уверенность[251].

Когда Гитлер стал канцлером, он тоже «подобно лазеру сфокусировался» на экономике, покончив с безработицей гораздо быстрее, чем Рузвельт. На вопрос New Yourk Times, на самом ли деле создание новых рабочих мест его приоритетная задача, Гитлер возбужденно ответил: «Абсолютно! Прежде всего я думаю о тех гражданах Германии, которые пребывают в отчаянии и которые чувствовали безысходность в течение многих лет... Что может быть важнее?» Гитлер говорил, что он большой поклонник Генри Форда, хотя и не упоминал о его исключительном антисемитизме. Форд импонировал Гитлеру тем, что он «производит для масс». «Этот его маленький автомобиль, — говорил Гитлер, — сделал больше, чем что-либо другое, для уничтожения классовых различий»[252].

Муссолини и Гитлер также считали, что они идут в одном направлении с Рузвельтом. На самом деле они приветствовали «Новый курс» как родственное явление. Немецкая пресса была особенно щедрой на похвалы в пользу Франклина Делано Рузвельта. В 1934 году официальная газета нацистской партии Volkischer Beobachter описывала Рузвельта как человека с «безупречным, чрезвычайно ответственным характером и непоколебимой волей» и «сердечного народного вождя с глубоким пониманием социальных потребностей». В газете подчеркивалось, что Рузвельт посредством своего «Нового курса» устранил «ничем не сдерживаемое безумие рыночных спекуляций» предыдущего десятилетия, приняв «национал-социалистические элементы мышления в своей экономической и социальной политике». После первого года у власти Гитлер послал Франклину Рузвельту неофициальное письмо, приветствуя «его героические усилия в интересах американского народа». «Весь немецкий народ с интересом и восхищением следит за успешной борьбой президента против экономического кризиса», — писал он. Он также сказал американскому послу Уильяму Додду, что «согласен с мнением президента, что чувство долга, готовность к жертвам и дисциплина должны преобладать у всего народа». «Эти моральные требования, которые президент предъявляет к каждому гражданину Соединенных Штатов, — подчеркивал Гитлер, — также стали квинтэссенцией философии немецкого государства, которая находит выражение в лозунге “Общественное благо превыше интересов отдельных личностей”»[253].

Муссолини с еще большим усердием характеризовал «Новый курс» как зарождающееся фашистское явление. В своем обзоре книги Рузвельта «Глядя вперед» (Looking Forward) он даже заявил: «Этот парень один из нас. Обращение к решительности и мужской трезвости молодежи страны, при помощи которого Рузвельт призывает своих читателей к борьбе, напоминает способы и средства, которыми фашизм пробудил итальянский народ». Муссолини писал об уверенности Рузвельта в том, что экономику нельзя «бросать на произвол судьбы», и о том, что, доказывая это на практике, американский президент действует как фашист. «Настроение, сопровождающее эти резкие изменения, без сомнения напоминает фашизм», — писал он. (Позднее в своем обзоре книги Генри Уоллеса он заявил: «Куда направляется Америка? Эта книга не оставляет сомнений, что она находится на пути к корпоративизму, экономической системе текущего столетия».) Volkischer Beobachter также писала о том, что «многие места в его книге “Глядя вперед” могли бы быть написаны национал-социалистом. Во всяком случае можно предположить, что он чувствует значительное родство с национал-социалистической философией»[254].

В известном интервью с Эмилем Людвигом Муссолини подтвердил свое мнение о том, что «Америка имеет диктатора» в лице Франклина Делано Рузвельта. В эссе, написанном для американской аудитории, он удивлялся тому, как силы «духовного возрождения» уничтожают старую догму, согласно которой демократия и либерализм признавались «бессмертными принципами». «Сама Америка отказывается от них. Рузвельт мыслит, действует, отдает приказы независимо от решений или желаний Сената или Конгресса. Между ним и народом больше нет посредников. Парламента больше нет, зато есть “генеральный штаб”. Теперь одна партия, а не две. Единоличная воля заглушает голоса несогласных. Такое положение вещей не имеет ничего общего с какой-либо демократической или либеральной концепцией». В 1933 году члены пресс-службы Муссолини признали, что эти заявления начинают вредить их предполагаемому товарищу по оружию. Они издали приказ: «Не следует подчеркивать фашистскую сущность политики Рузвельта, потому что эти комментарии незамедлительно передаются в Соединенные Штаты по телеграфу и используются его врагами для нападок». Тем не менее восхищение было взаимным на протяжении нескольких лет. Рузвельт отправил своему послу в Италии Бреккинриджу Лонгу письмо, касающееся «этого замечательного итальянского джентльмена», в котором говорилось: Муссолини «действительно заинтересован в том, что мы делаем, и я очень заинтересован и глубоко впечатлен тем, что ему удалось совершить»[255].

Норман Томас, ведущий социалист Америки, предложил, пожалуй, самую удачную формулировку данного вопроса: «В какой степени экономика фашизма возможна без присущей ему политики?»[256].

Однако самое разительное сходство между нацистской Германией, Америкой времен «Нового курса» и фашистской Италией не относилось к экономической политике. Это было их общее прославление войны.

Основная ценность оригинального фашизма, по мнению большинства наблюдателей, заключалась в навязывании обществу военных ценностей. (Такое восприятие — или заблуждение в зависимости от того, как оно формулируется, — имеет поистине решающее значение для понимания популярности фашизма, поэтому я еще не раз буду возвращаться к нему в этой книге.) Главная польза от войны для адептов социального планирования состоит не в завоеваниях или смерти, а в мобилизации. Свободные общества дезорганизованы. Люди в большей или меньшей степени занимаются своими делами, что может быть совсем некстати, если вы пытаетесь планировать всю экономику в каком-то зале заседаний. Война приносит согласованность и единство цели. Обычные правила поведения временно отменяются. Теперь можно реализовывать свои планы: строить дороги, больницы, дома. Граждане и учреждения страны были обязаны «делать свое дело».

Многие прогрессивисты, вероятно, предпочли бы какой-нибудь другой организационный принцип, в связи с чем Уильям Джеймс говорил о моральном эквиваленте войны. Он хотел получить все ее преимущества («социальные возможности» войны по Дьюи) без сопутствующих потерь. Значительно позже левые стали рассматривать буквально все, от защиты окружающей среды и глобального потепления до здравоохранения и «многообразия», в качестве эквивалентов войны, позволяющих объединить общество под управлением экспертов. Но в то время прогрессивисты просто не могли придумать ничего другого, что позволило бы достичь этих целей. «Боевые добродетели, — гласит знаменитое высказывание Джеймса, — должны стать “прочным цементом” для американского общества: бесстрашие, презрение к мягкости, отказ от личных интересов, подчинение командам по-прежнему должны оставаться фундаментом, на котором строятся государства»[257].

В Италии многие из первых фашистов были ветеранами, которые носили полувоенную форму. Футуризм как фашистское направление в искусстве прославлял войну в прозе, поэзии и красках. Муссолини символически и буквально был подлинным певцом битвы. «Только война приводит все человеческие силы в высшее напряжение и ставит печать благородства на те народы, которые имеют мужество принять ее вызов», — так звучит его высказывание в духе Джеймса, вошедшее в статью «Итальянской энциклопедии», посвященную фашизму. Между тем с момента основания Германской лиги за искоренение процентного рабства нацисты всегда были военизированной организацией, полной решимости вернуть чувство солидарности, объединявшее нацию во время «великой войны», «окопного социализма».

Тем не менее не каждый фашист, рьяно выступавший в поддержку войны, хотел воевать. Муссолини начал войну только через 16 лет после своего прихода к власти. Даже его эфиопское приключение было обусловлено желанием оживить слабеющие успехи фашизма на родине. Гитлер также начал наращивать военную мощь государства не сразу. Более того, стремясь укрепить свою власть, он культивировал образ миротворца (образ, который импонировал многим западным пацифистам). Но мало кто станет оспаривать тот факт, что он рассматривал войну как средство и как цель одновременно.

С избранием Франклина Рузвельта прогрессивисты, ранее стремившиеся переделать Америку посредством военного социализма, снова оказались у власти. Хотя на словах они отказывались от догм, их убеждение в том, что Первая мировая война была успешным «экспериментом», отличалось крайним догматизмом. Разве опыт Советского Союза и фашистской Италии в 1920-е годы не свидетельствовал о том, что Америка упустила свой шанс, отказавшись от военного социализма?

Во время кампании Франклин Делано Рузвельт обещал использовать свой опыт в качестве «архитектора Первой мировой войны» для преодоления Великой депрессии. Еще до своего выдвижения он приказал помощникам подготовить краткое изложение чрезвычайных полномочий президента в военное время. Он попросил Рексфорда Тагуэлла выяснить, может ли он использовать Закон о торговле с врагом от 1917 года для запрещения в одностороннем порядке экспорта золота, и потребовал от своего кандидата на пост генерального прокурора гарантий, что независимо от того, какие контраргументы сможет привести Министерство юстиции, Рузвельт будет вправе делать абсолютно все, что сочтет необходимым в этом отношении. Инаугурационная речь Рузвельта изобиловала военными метафорами: «Без колебаний я беру на себя руководство этой великой армией нашего народа, который полон решимости вести последовательное наступление на наши общие проблемы».

Согласно документу, обнаруженному обозревателем Newsweek Джонатаном Альтером, сотрудники администрации Рузвельта приготовили радиообращение к Американскому легиону, которое должно было выйти в эфир сразу после его инаугурационной речи. В этом обращении Франклин Делано Рузвельт должен был сказать ветеранам, что они призваны стать его собственной «непредусмотренной конституцией» «частной армией» (слова Альтера). «Как новый главнокомандующий в соответствии с данной вами присягой, — говорилось в подготовленной заранее речи Рузвельта, — я оставляю за собой право командовать вами на любой стадии развития ситуации, с которой нам с вами придется столкнуться»[258].

Хотя Альтер признает, что эта «речь диктатора — явный захват власти» и что она свидетельствовала о том, что Рузвельт и его приспешники намеревались сформировать «временное объединение ветеранов, для того чтобы ввести некоторое подобие военного положения», он приуменьшает важность своего открытия[259]. Он забывает о наследии Американской защитной лиги, которое Рузвельт наверняка одобрял. Он не упоминает, что в течение некоторого времени представители Американского легиона считали себя «американскими фашистами», и не принимает во внимание, что Рузвельт, который охотно обращался к помощи ФБР и других ведомств для организации слежки за несогласными, курировал использование Американского легиона в качестве полуофициального подразделения ФБР, призванного наблюдать за гражданами Америки.

Почти каждая программа раннего «Нового курса» «уходит корнями в политику войны, экономику войны или эстетику войны, которые восходят к Первой мировой войне». Управление ресурсами бассейна Теннесси, ключевой общественный проект «Нового курса», основывался на энергетическом проекте Первой мировой войны. (Как объяснил Рузвельт, когда он официально попросил Конгресс разработать данный проект, «это развитие энергетики в дни войны логически ведет к национальному планированию».) Верховный суд отстоял конституционность Управления ресурсами бассейна Теннесси отчасти со ссылкой на чрезвычайные полномочия президента в военное время.

Многие учреждения эпохи «Нового курса», знаменитый «алфавитный суп»[260], в основном занимались той же деятельностью, что и различные организации и комитеты, созданные 15 лет назад во время войны. Национальная администрация восстановления создавалась явно по образцу Военно-промышленного управления времен Первой мировой войны. Комиссия по ценным бумагам и биржевым операциям была учреждена как дополнительное ведомство комитета по регулированию выпуска ценных бумаг совета управляющих Федеральной резервной системы. Корпорация финансирования реконструкции была обновленной версией корпорации военных финансов. Реализацией инициативы государственного жилищного строительства Рузвельта руководил основатель жилищной политики в эпоху Первой мировой войны. Во время войны труженикам войны требовалось государственное жилье. С приходом к власти Франклина Делано Рузвельта тружеником войны стал, по сути, каждый.

Пожалуй, не имеет смысла рассказывать, насколько все это походило на события в нацистской Германии. Но стоит отметить, что в течение первых двух лет реализации американского и немецкого «Новых курсов» именно в Америке внедрение милитаризма и перевооружение происходили с бешеной скоростью, в то время как Германия тратила на военные нужды сравнительно мало (хотя Гитлеру пришлось столкнуться с серьезными ограничениями в области перевооружения). Управление общественными работами оплатило создание авианосцев Yourktown и Enterprise, а также четырех крейсеров, некоторого количества небольших кораблей и более ста военных самолетов, размещенных на 50 военных аэродромах. Возможно, одной из причин распространенного убеждения, согласно которому «Новый курс» положил конец Великой депрессии, был необычайно плавный переход от «Нового курса» к полномасштабной военной экономике.

Представители администрации Вильсона присутствовали на всех уровнях бюрократического аппарата Рузвельта. Это неудивительно, потому что правительство Рузвельта было первым демократическим правительством после Вильсона. Тем не менее создателям «Нового курса» требовались не просто военные из запаса, им были нужны ветераны войны. Когда Хольгер Кахилл сначала отклонил предложение возглавить Федеральный проект развития искусств, один из коллег объяснил ему: «Приглашение от правительства на такую должность равносильно приказу. Это по сути призыв на военную службу»[261].

Правительственные учреждения не только организовывались на военный лад, их сотрудники говорили на военном жаргоне. Работа в полевых условиях стала работой «в окопах». Младших сотрудников стали называть «сержантами». Новые федеральные программы «шли в атаку». И так далее.

Пожалуй, ни одна государственная программа не воплощала новой воинственной направленности правительства лучше, чем Гражданский корпус охраны природных ресурсов. Этот Корпус, который стал, возможно, самой популярной организацией «Нового курса», мобилизовал около 2,5 миллионов молодых людей на прохождение практически полувоенной подготовки. Члены Гражданского корпуса в основном были заняты в «лесной армии», очищая лес от мертвых деревьев и т. п. Новобранцы собирались на армейских призывных пунктах; носили форму Первой мировой войны; перемещались по стране в воинских эшелонах; подчинялись армейским сержантам; должны были стоять по стойке «смирно», ходить строем, использовать военный жаргон (в том числе называть старших по званию «сэр»), читать газету Гражданского корпуса, прообразом которой стала Stars and Stripes[262], засыпать в армейских палатках по сигналу «Отбой» и просыпаться по команде «Подъем».

После того как Гражданский корпус охраны лесных ресурсов был одобрен Конгрессом, Рузвельт сообщил: «Это отличное достижение, которое, на мой взгляд, можно сравнить с мобилизацией, осуществленной в 1917 году». Спикер Палаты представителей хвастался успехом Гражданского корпуса охраны лесных ресурсов: «Они также проходят военную подготовку, по завершении которой становятся более здоровыми и развитыми умственно и физически, а также более полезными гражданами, и если когда-нибудь нам придется участвовать в новой войне, они будут ценнейшей основой для нашей армии»[263]. Между тем нацисты создавали идентичные лагеря практически в тех же самых целях.

Адепты социального планирования в первую очередь стремились занять молодых людей на оплачиваемых общественных работах, чтобы убрать их с рынка труда. В обращениях к гражданам подчеркивалась необходимость укрепить физическое и моральное состояние недавно сформированной армии. Франклин Делано Рузвельт говорил, что лагеря — это идеальный способ выманить молодежь «из городских переулков». Гитлер обещал, что благодаря его лагерям молодежь перестанет «беспомощно разлагаться на улицах». Оправдание различных «битв» Муссолини («Битвы за хлеб» и подобных ей) звучало практически так же.

Вторая задача сводилась к преодолению классовых барьеров. Причем этот аспект программы привлекает либералов и сегодня. Такая необходимость как тогда, так и сейчас обосновывается отсутствием общих институтов, порождающих чувство коллективной ответственности. Этот вывод небезоснователен. Но интересно, что нацисты считали его гораздо более убедительным, чем адепты «Нового курса». Он лег в основу не только их программы трудовой повинности, но и внутренней политики в целом[264].

Гораздо более шокирующим примером милитаризации американской жизни стала Национальная администрация восстановления во главе с Хью Джонсоном по прозвищу Железные Штаны, названным журналом Time «человеком 1933 года». Генерал Джонсон был драчливым скандалистом, который угрожал американцам, не желающим сотрудничать с «Новым курсом», «сильным ударом в нос». Посредник между министерством обороны и военно-промышленным управлением и руководитель первого в истории Америки призыва на военную службу во время Первой мировой войны (которую он позже назвал «отличной школой для “Нового курса”»), Джонсон был убежден, что Америке требовалась еще одна инъекция военного пыла и страха. Немногие общественные деятели, включая Джозефа Маккарти, были в большей степени склонны подвергать сомнению патриотизм своих оппонентов. При каждом удобном случае Джонсон заявлял о том, что война с Великой депрессией не отличается от боевых действий. «Это война смертоносная и более опасная, чем любой другой кризис в нашей истории», — писал он. Новая служба проникла во все без исключения сферы жизни. «На этот раз нашу страну спасут женщины в домах, а не солдаты в военной форме, — заявил он. — Они пойдут в атаку, которая приведет их к такой же великой победе, как в Аргонском лесу. Это решительный час для домохозяек. Их боевой клич таков: “Покупай теперь под синим орлом!”»[265].

Синий орел был патриотическим символом согласия, который все компании должны были вывешивать на своих дверях вместе с девизом «Мы вносим свою лепту». Эту фразу правительство использовало так же, как немцы использовали лозунг «Gemeinnutz geht vor Eigennutz»[266][267]. Почти полностью стершегося из общественного сознания в настоящее время стилизованного индейского орла, сжимающего связку молний в одной лапе и зубчатое колесо в другой, в американских и немецких газетах часто сравнивали со свастикой или с орлом немецкого рейха. Джонсон потребовал создать целую армию полуофициальных информаторов, от членов профсоюзов до бойскаутов, которые должны были следить за исполнением «программы синего орла». Его тоталитарный подход был очевиден. «Когда каждая американская домохозяйка осознает, что синий орел на всех вещах, которые она приносит в свой дом, есть символ возвращения безопасности, тем людям, которые осмелятся шутить с этой птицей, останется уповать только на Божью милость»[268].

Трудно переоценить значимость синего орла как средства пропаганды для Франклина Делано Рузвельта. «На войне в условиях ночного наступления солдаты наносят на плечи яркую метку, чтобы исключить возможность стрельбы по своим товарищам, — пояснял президент. — В соответствии с этим принципом люди, которые участвуют в этой программе, должны узнавать друг друга с первого взгляда». В одной из своих «Бесед у камелька» в 1933 году Рузвельт призвал к грандиозному «летнему наступлению на безработицу» в стиле Муссолини. Голливуд тоже внес свою лепту. В вышедшем в 1933 году мюзикле киностудии Warner Brothers «Парад в огнях рампы» (Footlight Parade) с Джеймсом Кэгни в главной роли кордебалет складывает из карточек портрет Рузвельта, а затем образует гигантского синего орла. Уилл Роджерс возглавил список звезд «Кто есть кто» в радиопередачах, посвященных синему орлу и деятельности Национальной администрации восстановления.

Любимым средством Джонсона, способствовавшим формированию лояльности к синему орлу, были военные парады и выступления в духе нюрнбергских митингов. 12 сентября 1933 года Джонсон выступил с речью перед 10-тысячной аудиторией в Мэдисон-сквер-гарден, торжественно заявив, что под знаменами синего орла находятся уже 85 процентов рабочих Америки. На следующий день деловая жизнь Нью-Йорка почти остановилась из-за парада приспешников синего орла в честь Дня президентской Национальной администрации восстановления. Все лояльные синему орлу магазины были обязаны закрыться в час дня, и для всех остальных губернатор также объявил сокращенный рабочий день. Под рукцводством генерал-майора сухопутных войск армии США участники парада синего орла прошли от Вашингтон-сквер вверх по Пятой авеню до Нью-Йоркской публичной библиотеки, где с трибуны за шествием наблюдали Джонсон, губернаторы из соседних трех штатов и Элеонора Рузвельт.

Это был самый большой парад в истории Нью-Йорка, который затмил даже парад в честь перелета Чарльза Линдберга через Атлантический океан. Ожидалось, что в полном соответствии с духом корпоративизма в торжественном шествии будут принимать участие как рабочие, так и управленцы. В параде, приуроченном к Дню президентской Национальной администрации восстановления участвовали 50 тысяч работников швейной промышленности, 30 тысяч работников городских служб, 17 тысяч розничных торговцев, 6 тысяч работников пивоваренных заводов и труппа мюзик-холла Radio City. Почти четверть миллиона мужчин и женщин прошли за 10 часов мимо более миллиона зрителей, а в небе пролетели 49 самолетов. «Из-за таких событий, как это, — пишет Артур Шлезингер-младший, — Джонсон и Рузвельт достигли своей цели, которая заключалась в “преобразовании государственного учреждения в религиозный опыт”»[269]. Член британской Независимой рабочей партии был в ужасе от такого зрелища. Ему даже показалось, что он находится в нацистской Германии.

Парад в Нью-Йорке не был единственным. Подобные мероприятия были проведены в городах по всей стране, при этом демонстранты обычно были одеты в форму своей профессии. Футбольная команда «Филадельфийские орлы» была названа в честь «синего орла». В общественный парк Бостон-Коммон вывели 100 тысяч школьников и заставили дать клятву под руководством мэра: «Я обещаю как добропорядочный гражданин США внести свою лепту в дело Национальной администрации восстановления. Я буду покупать только там, где летает синий орел»[270]. В Атлантик-Сити на бедрах участниц конкурса красоты красовался отпечаток синего орла. В Сан-Франциско 8 тысяч школьников выстроились так, что в результате получился огромный синий орел. В Мемфисе 50 тысяч граждан участвовали в городском рождественском параде, который завершил Санта-Клаус верхом на гигантском синем орле.

Не удивительно, что жертвам синего орла не стоило ждать сочувствия в прессе и тем более надеяться на милость правительства. Возможно, самым известным было дело Джейкоба Магида, 49-летнего иммигранта, работавшего в химчистке. В 1934 году он провел три месяца в тюрьме за то, что взял за глажку костюма 35 центов, несмотря на требование Национальной администрации восстановления, согласно которому все лояльные американцы должны были брать за эту услугу не менее 40 центов. Поскольку одна из главных целей раннего «Нового курса» состояла в создании искусственного дефицита, чтобы обеспечить рост цен, по распоряжению Администрации регулирования сельского хозяйства было забито 6 миллионов свиней. Изобильные урожаи оставляли гнить на полях. Многим белым фермерам государство платило деньги, чтобы они не обрабатывали свою землю (это означаю, что многие чернокожие фермеры-арендаторы были вынуждены голодать). Все эти мероприятия проводились в жизнь военизированным правительством.

В городских центрах положение черных было немногим лучше. Предоставив профсоюзам полномочия вести переговоры об условиях коллективного договора, Рузвельт дал им возможность исключать чернокожих из числа работников предприятий. И профсоюзы (нередко расистские по своей сути) поступали именно так. Как следствие, некоторые из изданий, выступавших в защиту негров, заявляли о том, что аббревиатура NRA (National Recovery Administration — Национальная администрация восстановления) на самом деле обозначает «Negro Run Around» («негры пролетают»), «Negro Removal Act» («закон об исключении негров») и «Negroes Robbed Again» («негров снова ограбили»). На митинге в Гарлеме один из протестующих нарисовал синего орла и написал под изображением: «Эта птица украла работу моего отца»[271]. Между тем под бдительным оком Джонсона полицейские выламывали двери топорами, чтобы убедиться в том, что портные не работают по ночам и (без преувеличения) прогоняли разносчиков газет с улицы, потому что они не работали на крупные корпорации.

Вряд ли кого-то удивит тот факт, что генерал Джонсон был ярым приверженцем фашизма. Как глава Национальной администрации восстановления он распространял копии «Корпоративного государства» (The Corporate State) Рафаэлло Вильоне, откровенно фашистского трактата, написанного одним из любимых экономистов Муссолини. Он даже дал один экземпляр министру труда Фрэнсис Перкинс, попросив ее раздать копии членам кабинета.

К 1934 году фашистские методы Джонсона и даже в большей степени непостоянство привели его к падению. И хотя он, без сомнения, был наиболее убежденным фашистским и профашистским членом администрации Рузвельта, его идеи и методы не слишком отличались от общепринятых. Когда Александр Сакс, уважаемый экономист, который вырос в Европе, получил предложение стать консультантом по формированию Национальной администрации восстановления, он предупредил, что управлять такой организацией может только «бюрократический аппарат, действующий посредством принуждения, а такая форма власти будет гораздо больше походить на зарождающееся фашистское или нацистское государство, чем на либеральную республику». Никто не последовал его совету, но он все же был включен в состав администрации. В конце 1934 года Рексфорд Тагуэлл посетил Италию и обнаружил, что фашистский режим кажется ему знакомым. «Я вижу, что в Италии делается многое из того, что представляется мне необходимым... Оппоненты Муссолини — это те же самые люди, которые противостоят Франклину Делано Рузвельту. Но он контролирует прессу таким образом, что они не могут каждый день обрушиваться на него с лживыми выпадами». Отдел исследований и планирования Национальной администрации восстановления провел исследование под названием «Капитализм и труд при фашизме» (Capitalism and Labor Under Fascism), в котором делался следующий вывод: «Фашистские принципы очень похожи на те, которые развиваются в Америке, и соответственно в данный момент представляют особый интерес».

Как ни странно, в 1930-е годы считалось вполне допустимым называть «Новый курс» фашистским, а самого Рузвельта — фашистом. Однако в течение двух поколений после Второй мировой войны связывать «Новый курс» с фашизмом каким бы то ни было образом было непозволительно. Это культурное и политическое табу в значительной степени исказило понимание политики американцами. Для того чтобы утверждать, что «Новый курс» — это противоположность фашизма, а не родственное ему явление, либеральной интеллигенции пришлось создать огромное соломенное чучело из современного консервативного движения. Это оказалось удивительно простым делом. Поскольку оппозиция Рузвельту уже считалась принадлежностью правых, для отождествления правого политического лагеря в Америке с нацизмом и фашизмом потребовалось немного усилий. Так, например, либералы описывают американский «изоляционизм» как явно консервативную традицию, хотя большинство ведущих изоляционистов, связанных с партией «Америка прежде всего» и подобными ей течениями 1930-х и 1940-х годов, на самом деле были либералами и прогрессивистами, в том числе Джозеф Кеннеди, Джон Дьюи, Амос Пиншо, Чарльз Бирд, Дж. Т. Флинн и Норман Томас.

Миф о правом фашизме начали развенчивать лишь десятилетия спустя благодаря Рональду Уилсону Рейгану, политическому деятелю, бывшему рузвельтовскому демократу, от которого сложно было ожидать такого шага. В 1976 и в 1980 годах Рейган отказался отречься от своего мнения, согласно которому основоположники «Нового курса» благосклонно относились к политике фашистской Италии. В 1981 году этот спор получил продолжение, когда оказалось, что тогдашний президент Рейган не изменил своей позиции. «Рейган по-прежнему уверен, что некоторые деятели “Нового курса” поддерживали фашизм», — гласил заголовок статьи в Washington Post[272]. Нежелание Рейгана отказываться от этого заявления стало переломным моментом, хотя по большей части табу осталось в силе.

Но что стало причиной данного запрета? Ответ очевиден и вполне понятен: холокост. Ставшее одним из воплощений зла в истории человечества уничтожение европейских евреев отбрасывает тень на все, что оказывается связанным с ним. Но это совершенно ошибочно, потому что различные другие фашистские режимы не заслуживают обвинений в причастности к холокосту, в том числе и фашистская Италия. Я не утверждаю, что «Новый курс» был подобием гитлеризма, если считать холокост определяющей чертой гитлеризма. Но фашизм уже был фашизмом до холокоста. С точки зрения хронологии, а также в некоторой степени философии холокост стал предвестником конца фашизма в Германии. Поэтому отождествлять последнюю главу немецкого фашизма с предшествовавшими ему разновидностями фашизма в Италии, Америке и других странах — то же самое, что начать читать с конца не ту книгу, которая вам нужна. А заявления о том, что «Новый курс» не имеет ничего общего с фашизмом, так как его последователи выступали против холокоста, равносильны признанию того, что холокост — это единственная конкретная и значимая составляющая фашизма. Такой позиции не станет придерживаться ни один здравомыслящий человек.

Более того, непонятно, как вообще можно отрицать объективно фашистскую направленность «Нового курса». Во время «Нового курса» нанятые правительством головорезы выбивали двери в домах американцев, для того чтобы обеспечить выполнение распоряжений руководства страны. К агентам ФБР относились как к полубогам, несмотря на то, что они шпионили за диссидентами. Промышленники сами создавали правила, которым они были вынуждены подчиняться. Рузвельт тайно записывал на магнитную ленту свои разговоры с людьми, использовал почтовую службу, чтобы карать своих врагов, неоднократно лгал в целях вовлечения Соединенных Штатов в войну и принял ряд мер, чтобы лишить Конгресс права объявлять войну. Когда Фрэнсис Перкинс предупредил его в 1932 году о том, что многие положения «Нового курса» противоречат конституции, он только пожал плечами и сказал, что разберется с этим позже (найденное им решение: провести в Верховный суд своих близких друзей). В 1942 году он категорически заявил членам Конгресса, что, если они не будут делать того, что ему нужно, он все равно сделает это сам. Он подвергал сомнению патриотизм всех, кто выступал против его экономической программы, не говоря уже о самой войне. Он создал военно-промышленный комплекс, что сегодня многие представители левых сил осуждают как проявление фашизма.

В 1936 году Рузвельт заявил в своем обращении к Конгрессу: «Мы создали новые инструменты государственной власти. В руках народного правительства эта власть полезна и благотворна. Но в руках политических марионеток экономического самодержавия такая власть станет кандалами для прав и свобод граждан»[273]. По замечанию Эла Смита, из этого утверждения следует, что Рузвельт не возражал против авторитарной власти до тех пор, пока страной управляли представители «народа», т. е. либералы. Но если к власти приходит кто-то, кто «нам» не нравится, то это уже будет тирания.

Такая искаженная логика отражает самую суть либерального фашизма. Прогрессивизм, либерализм (называйте это как хотите) превратился в идеологию власти. Пока она в руках либералов, принципы не имеют значения. В этом заявлении также подчеркивается подлинно фашистское наследие Первой мировой войны и «Нового курса»: мысль о том, что действия правительства во имя «благих целей» под руководством «наших людей» оправданны всегда и везде. Несогласие нужных людей считается высшей формой патриотизма. Несогласие всех остальных — тревожным признаком зарождающегося фашизма. Неприятие догматизма, которое прогрессивисты и фашисты в равной степени унаследовали от прагматизма, делало мотивы действующего лица единственным критерием для оценки законности действий. «Я хочу заверить вас, — говорил помощник Франклина Делано Рузвельта Гарри Хопкинс, обращаясь к активистам «Нового курса» из Нью-Йорка, — что мы не боимся пробовать любые варианты в рамках закона и у нас есть юрист, который объявит законным все, что вы захотите сделать»[274].

В том смысле, который современные либералы вкладывают в понятие «фашизм», именно такой подход можно назвать фашистским. Но этого критерия явно недостаточно, для того чтобы в полной мере понять, что делало «Новый курс» фашистским. Мы превращаем фашизм и нацизм в карикатуры, когда просто заявляем, что они несут зло. Притягательность нацизма заключалась в его призывах к единению, в стремлении восстановить с помощью всемогущего государства чувство причастности у тех, кто ощущал себя потерянным в современном обществе. Модернизация, индустриализация и секуляризация посеяли сомнение и отчуждение в массах. Нацисты обещали дать людям ощущение принадлежности к чему-то большему, чем они сами. Каждый нацистский праздник и парад создавал атмосферу в духе «один за всех, и все за одного».

Философские воззрения всех участников «мозгового треста» Рузвельта основывались на этом принципе, который они позаимствовали у Герберта Кроули и его товарищей в неизменном виде. «В основу “Нового курса”, — пишет Уильям Шамбра, — было положено возрождение национальной идеи, обновление концепции национальной общности. Рузвельт пытался объединить разобщенную Америку, обращаясь к национальному долгу, дисциплине и братству; он стремился восстановить чувство единства, характерное для местного сообщества, на национальном уровне». Сам Рузвельт отмечал: «Мы распространяем на нашу национальную жизнь старый принцип местного сообщества в ответ на радикальные изменения, происходящие в жизни американцев»[275]. Милитаризм в Америке, так же как в нацистской Германии и фашистской Италии, был средством для достижения этой цели, а не самоцелью.

С тех самых пор главная задача либералов — превратить демократическую республику в огромную родовую общину, дать каждому члену общества по всей стране, от Ки-Уэста, штат Флорида, до города Фэрбанксе, Аляска, общее чувство сопричастности («мы все вместе!»), которое мы якобы должны испытывать в сплоченном сообществе. Стремление к общности свойственно человеку и достойно уважения. Однако такие стремления неуместны, когда они исходят от федерального правительства и внедряются повсеместно в стране, характеризующейся значительным многообразием и обладающей республиканской конституцией. Этот вопрос был центральным на Конституционном Конвенте, и именно его прогрессивисты стремились окончательно решить в свою пользу. Правительство не может любить вас, и любая политика, которая опирается на иные предположения, ни к чему хорошему не приведет. И все же со времени «Нового курса» либералам не удалось поколебать главную догму, согласно которой государство может стать средством реализации политики по преобразованию целого народа в деревню.

Завершая обсуждение этого вопроса, следует еще раз повторить, что, несмотря на сходство этих трех «Новых курсов», важно учитывать различия между Америкой, Германией и Италией. Грехи Франклина Рузвельта совсем невелики в сравнении с деяниями Гитлера или Муссолини. Во многом это связано с особенностями его личности. Рузвельт верил в Америку и в американский образ жизни (или по крайней мере был твердо убежден в этой вере). Он продолжал выступать за выборы, хоть и нарушил традицию, по которой президенты выбираются только на два срока. Он уважал систему, хоть и пытался «кастрировать» Верховный суд. Он не был тираном, хоть и поместил более 100 тысяч граждан в лагеря из тех соображений, что их расе нельзя доверять. В этих и других случаях можно привести много хороших аргументов как «за», так и «против». Но ясно одно: ни в коем случае не следовало ожидать, что американский народ станет мириться с тиранией в течение долгого времени. В периоды войны эта страна на всем протяжении своей истории делала все возможное, чтобы справиться с трудностями. Но в мирное время американский характер не склонен позволять государству ставить цели и диктовать условия. Либералы ответили на это постоянными поисками новых кризисов, новых моральных эквивалентов войны.

Бывший журналист New Republic Дж. Т. Флинн был, пожалуй, самым известным в 1930-е годы разоблачителем и противником Рузвельта. Он ненавидел Рузвельта и был убежден, что «Новый курс» — фашистская инициатива. Он предсказал, что для сторонников «Нового курса» и для его преемников кризисы станут привычным средством сохранения власти и реализации их планов. Вот что он писал о «Новом курсе»: «Он появился в условиях кризиса, живет за счет кризисов и не способен пережить кризисную эпоху. В силу своей природы для продолжения существования он должен создавать новые кризисы из года в год. Муссолини пришел к власти во время послевоенного кризиса, и сам стал кризисом в жизни Италии... с Гитлером — та же самая история. И нам в будущем уготован такой же беспокойный путь перманентного кризиса»[276].

Но Флинн понимал, что, даже если Америке придется пойти по аналогичному пути, он не обязательно должен быть таким ухабистым. Он предсказал, что американский фашизм вполне может оказаться «очень благородной, изысканной и приятной разновидностью фашизма, которую просто невозможно назвать фашизмом вследствие ее добродетельности и вежливости». Уолдо Фрэнк[277] сделал аналогичное замечание в 1934 году:

Я думаю, ясно (если мои аргументы убедили вас), что фашизм — это часть либерального мировоззрения. И эти выводы справедливы. Мы долго шли к рабству, возможно, мы и сейчас идем по этому пути, но не воспринимаем его таким образом.

Возникает вопрос, почему здесь должен быть именно «хороший» фашизм, а не худшая его разновидность? Мой собственный ответ: в силу американской исключительности. Именно это имеет в виду Фрэнк, когда говорит, что демократия в Америке признается «родовым институтом». Американская культура замещает наши правовую и конституционную системы. Это наша самая надежная защита от фашизма.

Немецкий экономист и историк Вернер Зомбарт вопрошал: «Почему в Соединенных Штатах нет социализма?» Традиционный ответ историков и политических теоретиков выглядит следующим образом: потому что у Америки нет феодального прошлого, как и свойственных Ейропе классовых проблем. По словам ученого Вольфганга Шивельбуша, это утверждение также в значительной степени можно считать ответом на вопрос, почему в Соединенных Штатах нет фашизма. Но это верно лишь в том случае, когда мы говорим об угнетении, жестокости и тирании, присущих классическому фашизму. Национализм и фашизм только могут послужить лакмусовой бумажкой, проявляющей черты, которые уже содержатся в генетическом коде общества. В Германии на свободу вырвались самые темные стороны немецкой души, в Италии — неуверенность, характерная для погасшей звезды западной цивилизации. В Америке фашизм нанес удар в начале «американского столетия», а это означает помимо прочего, что это явление было не таким зловещим. У нас не было ни горьких обид и сопутствующего им желания взять реванш, ни поводов для мести. Напротив, фашизм в Америке был, скорее, обнадеживающим явлением (хотя следует напомнить, что фашизм победил сначала в Италии, а затем в Германии, потому что он также давал людям надежду).

Это не значит, что у нас не было мрачных периодов. Но они не могли быть продолжительными. У прогрессивистов и либералов было два повода для поддержания настоящих фашистских военных кризисов: во время Первой мировой войны и во время «Нового курса» и Второй мировой войны. Они не могли продолжать в том же духе, потому что американская система, американский характер и американский опыт делали такие «эксперименты» нежизнеспособными. Что касается благородного фашизма, о котором говорил Флинн, это уже другая история, и она будет рассказана в следующих главах.

Хотя представители культурного левого фронта давно видели очертания фашизма в предполагаемом конформизме 1950-х годов, на самом деле третий «фашистский момент» в США начался в 1960-е годы. Он разительно отличался от первых двух, тех, которые последовали за «Прогрессивной эрой» и за «Новым курсом», в основном тем, что наступил после тяжелой эпохи коллективизма в истории западной цивилизации. Но, как и предшествующие эпохи, 1960-е годы были отмечены появлением международных движений. Начались радикальные восстания студентов во Франции, Индонезии, Чехословакии, Польше, Сенегале, Южной Корее, Мексике и Соединенных Штатах. Между тем в правящих кругах стала формироваться новая когорта либеральных активистов, которые стремились воссоздать социальную и политическую динамику поколения их родителей, чтобы развить наследие и достичь целей, заявленных активистами «Прогрессивной эры». Это двустороннее давление, сверху и снизу, в конечном счете привело к захвату командных высот системы правления и культуры. В следующих двух главах мы рассмотрим каждую из них.