Либеральный фашизм

Глава 9. Дивная новая деревня: Хиллари Клинтон и смысл либерального фашизма

Либерализм, так же как консерватизм, — это культура и догма. Некоторые либералы полагают, что они пришли к своим выводам после долгих размышлений. И, несомненно, во многих случаях это действительно так. Тем не менее история и культура оказывают влияние на всех без исключения. Идеи и идеология проникают в нашу жизнь и сознание различными путями, и незнание их происхождения не означает, что они появились из ниоткуда.

Конечно, из этого не следует, что прошлое всецело довлеет над настоящим. Например, я убежденный сторонник принципа «прав штатов»[565]. Было время, когда расисты поддерживали принцип «прав штатов», чтобы прикрывать свои действия по увековечиванию сегрегации и дискриминации Джима Кроу. Но это не значит, что я заодно с Джимом Кроу. Тем не менее, как уже говорилось ранее, консерваторам пришлось приложить немало усилий, объясняя, почему «права штатов» больше не могут рассматриваться как довод в пользу дальнейшего существования Джима Кроу. Когда кто-то спрашивает, почему моя поддержка принципа федерализма не приведет к Джиму Кроу, у меня есть готовый ответ: у представителей левых сил просто нет такого стремления. Либералы уверены, что они всегда были сторонниками правого дела. Джордж Клуни выражает общее мнение либералов, когда говорит: «Да, я либерал, и я устал от того, что это слово считается плохим. Я не помню случая, когда мнение либералов по социальным вопросам было неверным»[566].

Вот одна из основных причин, побудивших меня написать эту книгу: желание поколебать самодовольную убежденность в том, что принадлежность к либералам сама по себе уже есть признак добродетельности. В то же время я должен повторить, что не пытаюсь прокручивать кино в обратном направлении. Современные либералы отвечают за ошибки прошлых поколений не более, чем я за бездушие некоторых консерваторов, которые отстаивали права штатов ради неправого дела задолго до моего рождения. Нет, источником проблем современного либерализма является он сам. В отличие от консерваторов, которые копаются в прошлом, выискивая ошибки и извлекая для себя уроки, либералы не видят необходимости в этом. Нисколько не сомневаясь в своих добрых намерениях, они с легкостью переходят границы, от которых следовало бы держаться подальше. Они воссоздают идеологические построения, которые мы уже видели в прежние времена, не подозревая о подводных камнях, в беспечной уверенности в том, что хорошие парни никогда не могли сказать или сделать чего-либо «фашистского», потому что фашизм по определению относится ко всему нежелательному, а либерализм — это не что иное, как организованное стремление к желаемому.

Привлекательность Хиллари Клинтон объясняется не ее скучной и ничем не примечательной личностью, а тем, что в ней, как в зеркале, отражается историческая преемственность современного либерализма, так что мы можем увидеть хотя бы один из возможных путей его развития в будущем. Она и ее муж были поистине вездесущими представителями либерального левого лагеря. Они появлялись везде и взаимодействовали со всеми, кто оказывал влияние на либерализм на протяжении десятилетий. Будучи умной и амбициозной женщиной, Хилари умело сочетает идеализм с цинизмом, а идеологию — с расчетом. Это, конечно же, характерно для очень многих политиков. Но если Хиллари Клинтон и заслуживает внимания, то лишь потому, что эксперты верят в ее способность выбирать выигрышные комбинации вследствие личной проницательности, а также помощи советников и институциональной власти.

Уолдо Фрэнк и Дж. Т. Флинн были правы, заявляя о том, что американский фашизм будет отличаться от своих европейских аналогов в силу своего аристократизма и респектабельности, и Хиллари Клинтон — реальное воплощение их пророчеств. Кроме того, она является знаковой фигурой, ведущим представителем целого поколения элитных либералов, которые (неосознанно, конечно) украсили традиционный либерализм фашистскими мотивами. В частности, она и ее соратники воплощают материнский аспект фашизма, который именно по этой причине трудно распознать.

Далее следует групповой портрет Хиллари и ее друзей — ведущих сторонников и образцовых представителей либерального фашизма в наше время.

Сторонники Хиллари Клинтон традиционно считают ее либералом, а их консервативные оппоненты — левым радикалом, прячущимся под личиной либерала; но было бы гораздо уместнее считать ее представительницей старого Прогрессивного движения и прямым потомком движения «Социальное Евангелие» 1920-1930-х годов.

Об этом свидетельствуют откровенно религиозные корни ее политического призвания. Родившись в семье методистов в городе Парк-Ридж, штат Иллинойс, она всегда отличалась особой привязанностью к социальному евангелизму. Она была активным членом молодежной группы своей церкви в подростковом возрасте. Хилари единственная из всех детей семейства Родхэм регулярно посещала воскресные службы. «Она стала воцерковленной по собственному призванию», — поведал преподобный Дональд Джонс, ее бывший исповедник и духовный отец, в интервью журналу Newsweek[567].

Джонс скромничал. На самом деле он пользовался огромным влиянием, будучи самым значимым человеком в ее жизни, за исключением ее родителей, как считают многие биографы. Ученик эмигрировавшего в США немецкого теолога-экзистенциалиста Пауля Тиллиха, Джонс был радикальным пастором, который в конце концов потерял свою кафедру вследствие чрезмерного увлечения политикой. Хиллари регулярно писала Джонсу, пока училась в колледже. Переехав в Арканзас, Клинтон стала вести занятия в воскресной школе и часто выступала во время воскресной службы с проповедями на тему «Почему я выбрала Объединенную методистскую церковь». «Даже сегодня, — заявил Джонс в интервью Newsweek, — когда Хиллари выступает, возникает ощущение, что находишься на уроке Методистской воскресной школы»[568].

Джонс подарил Хиллари подписку на методистский журнал motive по случаю окончания школы незадолго до ее отъезда в Колледж Уэлсли. Этот журнал, название которого пишется со строчной «м» по причинам, известным, возможно, только его издателям, в конце 1960-х — начале 1970-х годов (когда он прекратил свое существование) был бесспорно радикальным левым изданием, как уже упоминалось ранее.

Три десятилетия спустя Клинтон в беседе с журналистами Newsweek вспомнила, что ее мнение о войне во Вьетнаме действительно изменилось, когда она прочла опубликованное в журнале motive эссе Карла Оглсби. Редакция Newsweek решила подать это как умилительные воспоминания представительницы духовного либерализма, назвав Оглсби «методистским богословом». Однако такая формулировка не соответствует действительности[569]. Оглсби, избранный в 1965 году президентом организации «Студенты за демократическое общество» был одним из ведущих активистов антивоенного движения. Его доводы против войны во Вьетнаме можно назвать богословскими только если считать либеральный фашизм политической религией. По мнению Оглсби, коммунистические страны были хорошими потому, что они прагматично пытались «кормить, одевать, обеспечивать жильем и лечить свой народ», преследуемые «вирулентным штаммом» американского империализма и капитализма. Насилие со стороны угнетенных народов в странах «третьего мира» или в американских гетто было совершенно обоснованным и даже достойным одобрения[570].

Хиллари Клинтон придерживалась мнения, что такая радикальная политика основана на тех же принципах, что и ее религиозная миссия. В конце концов она читала все это в официальном издании методистской церкви, которое ей дал ее духовник. «Я до сих пор храню все выпуски, которые они мне присылали», — сказала она в интервью Newsweek[571].

В 1969 году Хиллари стала первой студенткой в истории Колледжа Уэллсли, выступившей с напутственной речью по завершении учебы. Неизвестно, считала ли она себя одним из лидеров феминистского движения уже в то время или же этот опыт направил ее на такой путь. Но с того момента Хиллари все чаще использовала риторику движения — молодежного движения, женского движения, антивоенного движения — и тяготела к тем людям, которые верили, что ее поколению и полу судьба уготовила особую роль. Эта речь имела такой успех, что ее фотография попала в журнал Life, который выбрал ее в качестве одного из лидеров нового поколения (Айра Магазинер, студент из Университета Брауна и будущий гуру Хиллари в области здравоохранения, также привлек внимание редакции).

Если отбросить пустословие в духе «Новой эры», напутственная речь Хиллари Клинтон представляла собой страстный поиск смысла и выражала уже известные нам настроения: «Все мы исследуем мир, который никто из нас даже не понимает, и пытаемся созидать в условиях этой неопределенности. Но есть такие вещи, которые мы чувствуем: склонный к доминированию, основанный на корысти и соревновании корпоративный образ жизни, который, к сожалению, характерен и для наших учебных заведений, нам не подходит. Мы находимся в поиске более непосредственного, жизнерадостного и вдумчивого образа жизни». Затем она продолжила: «Мы не заинтересованы в реконструкции общества; речь идет о реконструкции человека». Университетская жизнь, объясняла она, на время освобождает от «бремени неестественной реальности». Она дала студентам возможность поиска подлинного существования. «Каждый протест, каждое проявление несогласия, будь то конкретная научная работа или демонстрация на парковке имени основателя, по сути, является попыткой проявить свою индивидуальность в эту эпоху», — заявляла она[572]. В ее коротких репликах выражается стремление к единству, взаимосвязи, отрицанию «ненастоящих» чувств и учреждений в тотальном объединении, которое «преобразует будущее в настоящее» так, что «ограничения исчезают» и «пустые люди» становятся цельными натурами[573]. Эти рассуждения вполне соответствуют девизу Колледжа Уэллсли «Non ministrari sed ministrare» («Не быть ведомым, но вести»).

После окончания университета Хиллари получила приглашение пройти стажировку у ее героя Саула Алинского — знаменитого автора книги «Правила для радикалов» (Rules for Radicals), о котором она писала диссертацию под названием «Есть только бой: анализ модели Алинского» (There Is Only the Fight: An Analysis of the Alinsky Model). Беспрецедентным было решение администрации Колледжа Уэллсли о секвестировании этой диссертации в 1992 году, при этом даже название этой работы не разглашалось, пока Клинтон не покинула Белый дом.

Читатели, знакомые с Алинским и его временем, понимают, насколько значимой фигурой в стане левых был «крестный отец» общественной деятельности. Сын русских иммигрантов еврейского происхождения Алинский начал свою карьеру в качестве криминолога, но в 1936 году, устав от неудач социальной политики, он посвятил себя противодействию истинным причинам преступности. В конце концов он стал профоргом в родном Чикаго, работая как раз в том районе, который описан в романе Эптона Синклера «Джунгли». «Именно здесь, — пишет П. Дэвид Финке, — Саул Алинский изобрел свой знаменитый “метод” организации сообщества, сведя воедино тактики католической церкви, бандитов Аль Капоне, социологов Чикагского университета и профоргов Джона Л. Льюиса»[574]. Его резкие, жесткие выступления часто очень походили на речи Хорста Весселя или его противников-коммунистов на улицах Берлина.

Алинский объединил усилия с церквями и Конгрессом производственных профсоюзов (который в то время был вотчиной сталинистов и других коммунистов), стремясь овладеть искусством организации широких масс. В 1940 году он основал Фонд промышленных зон США, который положил начало общественной деятельности на местах. Он стал наставником для бесчисленных местных активистов (в ряду которых выделялся Сезар Чавес, заложив основу нейдеризма[575] и СДО. Он верил в возможность использования моральных устоев среднего класса для достижения своих политических целей, вместо того чтобы попирать их, как делали длинноволосые хиппи. Кроме того, Алинский считал, что сущность политической организации заключалась в захвате позиций врага через дружественные или уязвимые учреждения. Кроме того, по общему мнению, он был «гениальным организатором». Он работал в тесном контакте с представителями духовенства реформистского и левого толка, которые на протяжении большей части его карьеры были его главными покровителями. Возможно, вследствие этого он овладел искусством использования проповедников в качестве активистов на переднем крае его миссии по «расчесыванию язв недовольства»[576].

Во многих отношениях методы Алинского вдохновили целое поколение новых левых агитаторов 1960-х годов (Барака Обаму, который в течение многих лет работал общественным организатором в Чикаго, обучали ученики Алинского). Однако стоит отметить, что Алинский не был поклонником «Великого общества», которое он называл «призовой политической порнографией» в силу его чрезмерной робости и в то же время исключительной щедрости по отношению к «индустрии социального обеспечения». Кроме того, не могло не вызывать восхищения презрение Алинского как к этатизму либеральной элиты, так и к радикальному шику «новых левых», проводивших все свое время «за повторением бесчисленных цитат из Мао, Кастро и Че Гевары, которые настолько же уместны в нашем высокотехнологичном, компьютеризированном, кибернетическом, ядерном и насыщенном средствами массовой информации обществе, как дилижанс на взлетно-посадочной полосе в аэропорту Кеннеди»[577].

Тем не менее совершенно очевидно, что значительная часть содержания его произведений ничем не отличается от фашистской риторики 1920-1930-х годов. Его высказывания о Соединенных Штатах напоминают критику коррупционного веймарского режима, которую можно было услышать от коричневорубашечников на каждом углу. У него явно фашистское мировоззрение. Жизнь общества определяется войной, борьбой за власть, навязыванием чьей-то воли. Кроме того, с фашистами и прагматиками былых времени Алинского роднит исключительная враждебность по отношению к догмам. Он верит только в цели движения, которое он рассматривает как источник смысла жизни. «Изменение — это движение. Движение — это взаимодействие, — пишет он. — Только в лишенном взаимодействий вакууме несуществующего абстрактного мира движение или изменение может происходить без присущего всякому конфликту резкого антагонизма». Но сильнее всего проявляется его необузданная жажда власти. Для Алинского власть по определению благо. «Наш мир — это мир не ангелов, но углов, — заявляет он в “Правилах для радикалов”, — где люди говорят о моральных принципах, но действуют в соответствии с принципами власти»[578].

Хиллари отклонила предложение Алинского, потому что решила поступить в Йельскую школу права. Он сказал ей, что это большая ошибка, но Хиллари ответила, что только пройдя через элитные учреждения Америки, она сможет достичь реальной власти и изменить систему изнутри. Такое логическое обоснование было типичным для студентов из высших слоев общества в 1960-е годы, которые высоко ценили свой статус радикалов, но вместе с тем не желали отказываться от преимуществ высокого социального положения. Тем не менее в своей диссертации Хиллари критикует Алинского прежде всего за неспособность создать национальное движение на основе своих идей. Но Хиллари в отличие от многих не отказалась от своих убеждений. Она осталась верна своим радикальным принципам. В Йельском университете (где она впоследствии встретила Билла Клинтона) она быстро влилась в ряды представителей левых сил.

Соответствие принципов и идей в Йельском университете в конце 1960-х — начале 1970-х годов было почти полным. Билл Клинтон изучал конституционное право под руководством Чарльза Райха, гуру «сознания третьего уровня». Райх, в свою очередь, был коллегой знаменитого юриста и интеллектуала эпохи «Нового курса» Турмана Арнольда (ученика верных идеям Кроули либералов из New Republic), который пропагандировал новую «религию государственной власти». В 1930-е годы критики считали, что в работах Арнольда содержатся все основы учения об американской разновидности фашизма. Впоследствии он стал соучредителем юридической фирмы Arnold, Fortas & Porter[579].

Хиллари помогала редактировать журнал Yale Review of Law and Social Action, который в то время был преимущественно радикальным изданием, поддерживавшим «Черных пантер» и публиковавшим статьи, где скрыто одобрялось убийство полицейских. В одной из статей под названием «Джеймстаун семьдесят» (Jamestown Seventy) радикалам предлагалось принять программу, которая предполагала переселение всех «политических мигрантов в один штат с целью захвата власти и создания лаборатории для экспериментов в реальных условиях»[580]. На обложке одного из номеров этого журнала полицейские изображались в виде свиней, причем один из них — с отрубленной головой. Пантеры стали притчей во языцех на территории университетского городка, потому что «председатель» «пантер» Бобби Сил был отдан под суд в Нью-Хейвене вместе с еще несколькими головорезами за убийство одного из своих. Хиллари добровольно помогала адвокатам «Черных пантер» и даже присутствовала на судебных слушаниях, делая заметки, с тем чтобы помочь защите. Она так хорошо проявила себя в качестве организатора студентов-волонтеров, что ей предложили пройти летнюю стажировку в Беркли, штат Калифорния, в адвокатском бюро Роберта Тройхафта, одного из адвокатов Сила. Тройхафт в течение всей своей жизни был членом Коммунистической партии Америки, который приобрел первый опыт политической борьбы в сталинской фракции рабочего движения в Калифорнии[581].

Влечение Хиллари к радикальным группам и фигурам, таким как «Черные пантеры», Алинский и, по мнению некоторых биографов, Ясир Арафат, прекрасно согласуется с исторической слабостью либерализма к людям действия. Подобно Герберту Кроули, лояльно относившемуся к Муссолини, и многим другим, которые аплодировали «жестким решениям» Сталина, поколение либералов 1960-х годов изначально питало слабость к людям, которые «преодолели» буржуазную мораль и демократию во имя социальной справедливости. Эта любовь к жестким лидерам — Кастро, Че, Арафату, — очевидно, связана с одержимостью левых фашистскими ценностями подлинности и воли[582].

Тем не менее по окончании учебы на юридическом факультете Хиллари предпочла такой радикальной подлинности прагматизм. Она работала юристом в Литл-Рок и занимала активную либеральную позицию, возглавляя финансируемую государством радикальную организацию под названием «Корпорация юридических услуг», а также некоммерческий Фонд защиты детей. До этого она была штатным сотрудником юридического комитета Палаты представителей от Демократической партии. Ее брак с Биллом Клинтоном, который является, пожалуй, самым обсуждаемым в Америке, не имеет отношения к нашему разговору. Однако умные люди согласятся, что какими бы ни были ранее и теперь их романтические чувства, этот союз также в значительной степени являлся политическим.

В карьере Хиллари Клинтон до ее прибытия в Вашингтон наиболее показательны ее выступления в защиту интересов детей. Клинтон писала авторитетные статьи, часто осуждавшиеся критиками как пропаганда права детей «разводиться» со своими родителями. Она никогда не делала подобных заявлений прямо, однако явно имела это в виду. Но дебаты по поводу права детей на «развод» всегда имели второстепенное значение. Гораздо важнее то, что в трудах Хиллари Клинтон о детях прослеживается четкое, непримиримое и принципиальное желание обеспечить государству важную роль в жизни каждой семьи — цель, которая находится в полном согласии с аналогичными усилиями тоталитарных режимов прошлого.

У этого мнения немало сторонников, кроме меня и представителей американского правого лагеря. Как писал покойный ныне Майкл Келли в краткой биографии первой леди в то время, она является наследницей «политики благодеяний, берущей свое начало из мощного и постоянного потока, который проходит через американскую историю, начиная с Гарриет Бичер-Стоу и Джейн Аддамс и заканчивая Дороти Дэй... Мир, который она жаждет восстановить... [это] место безопасности, общности и ясных моральных ценностей»[583].

Покойный Кристофер Лаш пришел к аналогичному выводу. Лаш, один из самых проницательных исследователей американской социальной политики в XX веке и представитель правых сил, не причисляющий себя ни к одной из партий, изучил все соответствующие работы Хиллари Клинтон и написал статью, которая была опубликована в левом журнале Harper’s в 1992 году. Результатом его исследования стало трезвое (и отрезвляющее) обсуждение мировоззрения Хиллари Клинтон. Лаш называет Клинтон современной «спасительницей детей». Этим термином критически настроенные историки обозначают прогрессивистов, которые хотят распространить влияние государства-Бога на сферу семьи. Хотя Клинтон и настаивает на том, что она сторонница вмешательства государства только в «оправданных случаях», ее реальная цель, как признает она сама, заключается в создании целостной и универсальной «теории, которая должна адекватно определять роль государства в воспитании детей». С этой целью она выступает за отмену «несовершеннолетия», т. е. правовой кодификации, которая определяет, чем ребенок отличается от взрослого. По словам самой Клинтон, это было бы величайшим прогрессивным достижением, сопоставимым с «отменой рабства и эмансипацией замужних женщин». Предполагалось, что «дети, подобно другим лицам», будут считаться «способными осуществлять права и брать на себя ответственность, пока не будет доказано обратное»[584].

Что характерно, Клинтон фокусирует свое внимание на деле «Висконсин против Йодер». Рассмотрев это дело в 1972 году, Верховный суд разрешил трем семьям амишей не отдавать своих детей в школу вопреки законам об обязательном среднем образовании. Судья Уильям О. Дуглас отметил, что желания детей никогда не принимаются во внимание. «Дети должны иметь право высказывать свое мнение», — заявил он. Клинтон опирается на эти слова Дугласа и заявляет, что дети должны быть «хозяевами своей судьбы». При этом предполагается, что суды должны учитывать в первую очередь мнение детей, а не родителей. Хиллари Клинтон делает следующее заключение: для того, чтобы стать «пианистом, космонавтом или океанографом» ребенок должен «отойти от традиций амишей», а если он «ограничен образом жизни амишей», то скорее всего его ждет «чахлое и ущербное» будущее. Кристофер Лаш приходит к поразительному выводу: «Она оправдывает принятие государством на себя родительских обязанностей, потому что она выступает против принципа родительской власти в любой форме». Работы Клинтон «создают стойкое впечатление, что семья ограничивает детей, а государство делает их свободными». Для Хиллари Клинтон, считает Лаш, «движение за права детей... тождественно очередному этапу в многолетней борьбе против патриархата»[585].

От «Республики» Платона до наших дней политики, ученые и священники одержимы идеей «захвата» детей в целях социальной инженерии. Именно поэтому Робеспьер высказывался за то, что детей должно воспитывать государство. Гитлер, который не хуже других понимал важность завоевания сердец и умов молодежи, однажды заметил: «Когда кто-либо из моих противников говорит: “Я не перейду на вашу сторону”, я спокойно отвечаю: “Ваш ребенок уже с нами... Вы тоже присоединитесь. Сейчас ваши потомки стоят в рядах нового движения. В скором времени они не будут знать ничего, кроме этого нового сообщества”». Вудро Вильсон открыто заявлял, что главная задача педагога заключается в том, чтобы сделать детей настолько отличными от их родителей, насколько это возможно. Шарлотта Перкинс Гилман сформулировала эту мысль еще конкретнее. «Сегодня на всей земле не существует более радужной надежды, — заявила эта культовая феминистка, — чем эта новая мысль о детях, о признании детей как класса, детей как граждан с правами, гарантом которых может выступать только государство; вместо нашего господствовавшего ранее отношения к ним как к абсолютной личной [т. е. родительской] собственности — неограниченной тирании... в каждом доме»[586].

У прогрессивного образования два родителя: Пруссия и Джон Дьюи. Детский сад был заимствован Соединенными Штатами из Пруссии в XIX веке, потому что американские реформаторы были просто очарованы порядком и патриотическим воспитанием, которое дети младшего возраста получали за пределами дома (прекрасная возможность нивелировать неамериканские черты иммигрантов)[587]. Одним из основных принципов американских детских садов на начальном этапе их развития была догма, согласно которой «правительство является истинным родителем детей, а государство превыше семьи». Прогрессивные последователи Джона Дьюи расширили эту программу, стремясь превратить государственные школы в инкубаторы национальной религии. Они отказались от милитаристской жесткости прусской модели, но сохранили принцип идеологического воспитания детей. Эти методы были неформальными, продиктованными искренним желанием сделать обучение «интересным», «соответствующим» и «дающим новые возможности». Одержимость чувством собственного достоинства, характерная для наших школ в настоящее время, напоминает о реформах Дьюи, начатых до Второй мировой войны. Но за риторикой индивидуализма скрывается стремление к демократической социальной справедливости, которое сам Дьюи считал религией. Для других прогрессивистов влияние на детей в школах являлось частью более глобальной задачи по подрыву основ нуклеарной семьи, наиболее устойчивого к индоктринации института.

Педагоги в нацистской Германии ставили перед собой аналогичные цели. И как ни странно, они также отказались от прусской дисциплины прошлого и сделали ставку на чувство собственного достоинства и расширение возможностей во имя социальной справедливости. В первые дни Третьего рейха ученики начальных классов жгли свои разноцветные кепки в знак протеста против классовых различий. Родители жаловались: «У нас больше нет прав на наших детей». По словам историка Майкла Берли, «Их дети стали чужими, презрительно относящимися к монархии и религии, постоянно рявкающими и кричащими, как прусский старшина... Доносы детей на родителей всячески поощрялись, в том числе учителями, которые заставляли детей писать сочинения на тему «О чем говорят в нашей семье?»[588].

Современный либеральный проект, который представляет Хиллари Клинтон, ни в коей мере не может считаться нацистским. Она и не помышляет о поощрении этнического национализма, антисемитизма или агрессивных захватнических войн. Но при этом следует иметь в виду, что, хотя эти вещи имели огромное значение для Гитлера и его идеологов, они были во многом вторичными по отношению к главной цели нацизма, которая заключалась в создании новой политики и новой нации, преданной идеям социальной справедливости, радикального эгалитаризма (хотя только для «истинных немцев») и необходимости разрушения традиций старого порядка. Поэтому, несмотря на колоссальные различия между программами либералов и нацистов, итальянских фашистов или даже националистически настроенных прогрессивистов былых времен, главный мотив, тоталитарное искушение, присутствует в обеих.

Китайские коммунисты во главе с Мао следовали китайскому пути, русские при Сталине — своей собственной версии коммунизма в отдельно взятом государстве. Но мы без всяких сомнений продолжаем называть эти страны коммунистическими. Гитлер хотел уничтожить евреев, Муссолини не желал ничего подобного. И все же мы без всяких сомнений называем их фашистами. Либеральные фашисты не хотят подражать фашистам или коммунистам, но для них также характерно стремление к социальной справедливости и общности, как и мысль о том, что государство должно способствовать реализации этих целей. Одним словом, коллективистов всех мастей объединяет одно и то же тоталитарное искушение создать политику смысла; единственное различие между ними — самое важное из всех — состоит в том, во что это выливается.

Когда Билл Клинтон был избран президентом, его жена прибыла в Вашингтон, как, возможно, самый мощный неизбранный (и неназначенный) социальный реформатор со времен Элеоноры Рузвельт. Она призналась корреспонденту газеты Washington Post, что у нее всегда было «страстное желание сделать мир лучше... для всех». Это желание появилось у нее еще в те дни, когда Дон Джонс показал ей, что бедным и угнетенным живется не так хорошо, как ей самой. И Хиллари для исцеления этих недугов общества требовалась власть. «Я вижу, что Хиллари в полной мере понимает правду человеческого существования, которая заключается в том, что невозможно полагаться на веру в изначальную доброту человека, как нельзя полагаться на то, что его можно уговорить встать на путь добра, — говорил Джонс Майклу Келли. — Необходимо применять власть. В обладании властью нет ничего плохого, если эта власть используется для реализации такой политики, которая пойдет на благо людям. Я думаю, что Хиллари знает это. Она принадлежит к числу христиан, понимающих, что использование власти для достижения общественного блага вполне законно»[589]. Влияние Алинского в данном случае очевидно. Однако не вполне ясно, кто определяет, каким должно быть общественное благо и каким образом его следует достигать.

Тем не менее Хиллари не пользовалась христианскими понятиями при изложении своей позиции, за исключением тех случаев, когда она обращалась к преимущественно христианской аудитории. Вместо этого она создала словосочетание, вобравшее в себя суть современного либерального фашизма: «политика смысла».

Сейчас, когда я говорю, что политика смысла и идеи Хиллари Клинтон по своей сути являются фашистскими, я должен еще раз уточнить, что они не выглядят зловещими. Современный человек не видит в них ничего фашистского — в том-то и дело. Сегодня мы отождествляем фашизм с милитаристским языком и расизмом, хотя войны в конце XIX и начале XX века способствовали появлению огромного количества метафор в политическом лексиконе и в повседневной речи в целом. В нашей разговорной речи мы используем такое множество подобных слов и словосочетаний, что даже не осознаем, что они рождены в кровопролитных сражениях («круговая оборона», «грозовой фронт», «попадание в цель» и т. д.). Милитаризм не характерен для либерального фашизма, но за современной либеральной риторикой стоят те же страсти, которые побуждали прогрессивистов изъясняться в терминах «промышленных армий» и необходимости «идти в атаку» во имя «синего орла». Война рассматривалась как коллективный, объединяющий опыт. Его положительное значение заключалось в том, что общественное сознание фокусировалось на общем благе, а характерные для этого периода энтузиазм и дисциплина применялись в социально «полезных» целях. Сегодня представители современных левых сил часто выступают как явные противники войны и убежденные пацифисты. Но либералы все еще ностальгируют по чувству единения, которым были проникнуты рабочее движение и движение за гражданские права. Теперь выражения стали более изысканными, а намерения — еще «более благими». Но по существу политика смысла стоит на «плечах» Муссолини.

Что касается расизма, то современному либерализму он присущ в значительной мере, хотя, возможно, более уместным было бы использовать слово «расовость». Государство относится к «цветному населению» не так, как оно относится к белым людям. Ближе к левому крылу расовый эссенциализм становится основой бесчисленных идеологических проектов. В левом лагере антисемитизм также проявляется ныне более явственно, чем в недавнем прошлом. Очевидно, что это не тот же самый вид расизма или антисемитизма, который был характерен для нацистов. К тому же расизм нацистов не определяет фашизма. Как мы помним, расизм нацистов, подобно расизму прогрессивистов, имел тенденцию определять личность в ее связи с коллективом.

Позвольте мне предвосхитить еще одно критическое замечание. Кое-кто наверняка скажет, что пропагандируемая Хиллари Клинтон политика смысла далеко не нова. Клинтон уже достаточно давно не употребляет этого словосочетания, спрятав его под сукно из соображений политической целесообразности, как и память о ее катастрофическом плане реформирования системы здравоохранения. Это критическое замечание было бы более существенным, если бы я задался целью предложить список тезисов против Хиллари Клинтон для предвыборной президентской кампании 2008 года. Но у меня другие задачи. Для меня больший интерес представляет способность Клинтон пролить свет на преемственность либеральной мысли. Если то, что либералы думали и делали в 1920-е годы актуально в настоящее время (а я придерживаюсь именно такого мнения), тогда то, что либералы думали и делали в 1990-е годы, не менее актуально. Наряду с этим нет никаких доказательств в пользу того, что ее идеология претерпела какие-либо значительные изменения в лучшую сторону. В своей книге 1996 года под названием «Нужна целая деревня» Клинтон не отказалась от своих радикальных взглядов применительно к детям, несмотря на то, что эти взгляды стали политической помехой в 1992 году. Тем не менее она облекла свои идеи в более привлекательную форму благодаря помощи «автора-призрака».

Наконец, предложенная Хиллари Клинтон политика смысла была, пожалуй, самым интересным и серьезным выражением либерализма в 1990-е годы, появившись на пике либерального оптимизма. Реакция либеральных кругов на избрание Буша и террористические акты 11 сентября выразилась в основном в проявлении антипатии к Бушу. В таком случае неплохо бы выяснить, что либералы говорили, когда плясали под свою собственную дудку.

В апреле 1993 года Клинтон выступила с напутственной речью в Университете штата Техас в Остине, в которой она заявила: «Нам нужна новая политика смысла. Нам нужно новое чувство личной ответственности и заботы. Нам нужно новое гражданское общество, которое ответит на тупиковые вопросы, поставленные как рыночными силами, так и государством, и позволит понять, как мы можем построить общество, которое обновит нас и заставит поверить, что мы являемся частью чего-то большего»[590].

Фраза «обновит нас» особенно показательна — в 1969 году она означала, что нам требовалась политика, призванная сделать «пустых людей» цельными личностями. Похоже, имелось в виду, что без какой-либо общественно значимой задачи или миссии, «обновляющей» ее, жизнь Хиллари (и наша с вами) пуста и бесцельна. Казалось бы, Хиллари на протяжении всей своей жизни считала прагматические вопросы наиболее значимыми, но всякий раз, когда ей предоставляется возможность честно выразить свою точку зрения, на первый план почему-то выходят одни и те же побуждения: значение, подлинность, действие, преобразование.

Политика смысла во многих отношениях представляется наиболее тоталитарной политической концепцией из всех предложенных ведущими американскими политическими деятелями за последние полвека. Взгляды Хиллари отличаются большим сходством с тоталитарными христианскими идеологиями Пэта Робертсона и Джерри Фалуэлла, чем со «светским атеизмом», приписываемым ей такими христианскими консерваторами. Но у них даже больше общего с прогрессивными концепциями государства-бога Джона Дьюи, Ричарда Илая, Герберта Кроули, Вудро Вильсона и других левых гегельянцев. По мнению Хиллари, Америка страдает от глубокого «духовного кризиса», который требует создания нового человека в рамках глобального восстановления и переустройства общества, призванного дать жизнь новому национальному сообществу, которое предоставит каждому человеку возможность обрести смысл и подлинность. Ее подход — это подход в духе «третьего пути», который обещает быть не левым, не правым, но объединить эти два лагеря таким образом, чтобы государство и крупный бизнес работали сообща. Это скрывающаяся в троянском коне социальной справедливости принципиально религиозная концепция, которая стремится наполнить социальную политик}' духовными императивами.

Чтобы лучше понять политику смысла, нам необходимо познакомиться с карьерой самопровозглашенного гуру Хиллари Клинтон, прогрессивного активиста и раввина Майкла Лернера. Лернер родился в семье неортодоксальных евреев в Нью-Джерси. Его мать была председателем регионального представительства Демократической партии. Окончив Колумбийский университет в 1964 году, он получил докторскую степень в Беркли, где он работал в качестве ассистента Герберта Маркузе и возглавлял СДО. Будучи любителем ЛСД, «прогрессивного наркотика», он считал, что прием галлюциногена был единственным способом по-настоящему понять социализм (он явно упускал из виду иронический смысл данного высказывания). Когда его сестра вышла замуж за успешного адвоката, на свадьбе присутствовали некоторые известные политики. Лернер не мог упустить такую возможность. Он прервал торжество речью, в которой он осуждал гостей, называя их «убийцами» с «кровью на руках» потому, что они прилагали недостаточно усилий для того, чтобы остановить войну во Вьетнаме[591].

Когда Амур поразил его стрелой, он сказал своей любовнице: «Если ты хочешь быть моей подругой, то сначала тебе придется организовать foco». (Foco — это впервые примененная Че Геварой разновидность вооруженных формирований, чрезвычайно популярная в теории марксизма-ленинизма, предназначенная для проведения молниеносных повстанческих операций.) Во время свадебной церемонии в Беркли они обменялись кольцами, выплавленными из фюзеляжа американского самолета, сбитого над Вьетнамом. Свадебный торт был украшен девизом «Метеорологов» «Круши моногамию». (Брак просуществовал менее года.) Лернер утверждает, что он был одним из лидеров ненасильственного крыла «новых левых». Будучи преподавателем в Университете Вашингтона, он основал Фронт освобождения Сиэтла, который, как он утверждал позднее, в отличие от «Метеорологов» пропагандировал ненасильственные методы борьбы. Тем не менее он был арестован по делу «семерых из Сиэтла»[592]. Обвинения были сняты лишь после того, как шеф ФБР Дж. Эдгар Гувер назвал его (без сомнения, нарочито преувеличенно) «одним из самых опасных преступников в Америке»[593].

В 1973 году Лернер написал труд «Новая социалистическая революция» (The New Socialist Revolution). Это была ода грядущему социалистическому перевороту, изобиловавшая избитыми фразами. Его риторика удивительно напоминала речи Муссолини: «Главной задачей революционного движения... является разрушение гегемонии буржуазии и развитие радикального сознания у представителей всех кругов, заинтересованных в революционных изменениях»[594].

С годами мышление Лернера развивалось. Во-первых, он стал серьезно интересоваться психологией масс (он лицензированный психотерапевт), впитывая все бредовые идеи Франкфуртской школы о фашистских типах личности (консерватизм Лернер считал излечимой болезнью). Во-вторых, он стал раввином. И хотя его приверженность прогрессивизму не слабела, он все более проникался «духовным» аспектом политики. В конце концов он отказался от диалектического материализма в пользу воинствующего потребительского материализма и тех душевных мук, которые он порождает. В 1986 году он основал довольно эксцентричный журнал под названием Tikkun. Статьи в журнале посвящались преимущественно созданию нового социального евангелизма с сильным еврейским и экуменическим уклоном.

После речи Хиллари Клинтон о политике смысла, которая была отчасти вдохновлена Лернером (которому удалось втереться в доверие к бывшему тогда губернатором Клинтону), этот радикальный раввин-психотерапевт резко активизировался, позиционируя себя в качестве придворного провидца администрации Клинтона. Ему суждено было стать Гербертом Кроули новой «Прогрессивной эры». Хотя многие журналисты сразу признали в нем жулика, он тем не менее получил внимание, к которому стремился. New York Times провозгласила его «пророком этого года». Однако когда стало ясно, что политика смысла слишком походит на пустословие в духе «Новой эры», пресса и Клинтоны отвернулись от него. В ответ Лернер опубликовал свой опус «Политика смысла: восстановление надежды и возможностей в эпоху цинизма» (The Politics of Meaning: Restoring Hope and Possibility in an Age of Cynicism).

Эта книга эксплуатирует многие принципы фашизма. Лернер приводит длинный и скучный перечень давно известных прогрессивных идей и задач. Он призывает дать больше возможностей бесправным, отбросить багаж прошлого, отвергнуть догмы и принять идею национального сообщества, отказаться от слишком рационального опыта врачей и ученых. Он красноречиво говорит о различных кризисах (духовном, экологическом, моральном и социальном), поразивших западные буржуазные демократии, которые необходимо излечить при помощи политики освобождения. Он также ведет речь о создании новых мужчин и женщин, отказываясь от ложных противопоставлений «работа-семья», «бизнес-правительство», «частное-государственное». Прежде всего он настаивает на том, что его новая политика смысла должна проникнуть в каждый уголок нашего бытия, преодолевая разобщенность американского общества. Такие понятия, как мораль, политика, экономика, этика, нельзя отделять друг от друга. Наша философия должна проявляться в любых взаимодействиях и встречах с людьми.

Эти воззрения перекликаются с тезисом Гитлера о том, что «экономика вторична» по отношению к революции духа. Лернер пишет: «Если бы между людьми существовали другие этические и духовные связи, экономическая реальность была бы другой... И именно поэтому смысл не может иметь более низкий приоритет, чем экономика»[595]. Излишне говорить, что это явное отклонение от марксистского материализма его молодости. В программе Лернера, конечно же, повторялись многие пункты из перечня гарантий, сформулированного немецко-фашистской партией в 1920 году, в том числе о равных правах, гарантированном медицинском обслуживании, увеличенных налогах на имущество состоятельных граждан и строгих законах, регулирующих деятельность крупных корпораций. Вот некоторые пункты программы, опубликованной в журнале Tikkun в 1993 году:

Именно такие идеи впервые были отражены в программе Германского трудового фронта Роберта Лея. Это сравнение более чем поверхностно. Национал-социалистическое государство, так же как прогрессивное и фашистское, основывалось на гегелевской идее о том, что свобода может быть достигнута только за счет существования в гармонии с государством, которое обязано обеспечить такую гармонию. Частных лиц не существовало. (Лей говорил, что единственное частное лицо в нацистском государстве — это человек, который спит.) В работе «Политика смысла» (Politics of Meaning) Лернер утверждает, что «значение рабочего места должно быть переосмыслено, оно должно стать отправной точкой в процессе человеческого развития». Еще в одной книге, «Дух имеет значение» (Spirit Matters), он выражает (одной пространной фразой) мысль о том, что в соответствии с его новым «освободительным движением за духовность» «правительство должно быть переосмыслено как общественный механизм, посредством которого все мы показываем, что заботимся обо всех остальных, а членов правительства следует оценивать, вознаграждать и продвигать лишь в той степени, насколько они способны создать такие условия, которые позволят людям вследствие этих взаимодействий обрести новое чувство надежды и глубокое убеждение в том, что другим людям их судьба действительно не безразлична, о чем свидетельствует сам факт создания такого чуткого и заботливого правительства».

Идеалом Лернера является израильский кибуц, где даже ощипывание кур имеет трансцендентный смысл для работника. Он жаждет найти способ, который позволил бы воссоздать чувство общей цели, объединяющее людей в таких кризисных ситуациях, как наводнение или иное стихийное бедствие. Свобода у Лернера переосмысливается в духе воззрений Дьюи как совместное социальное «строительство». Нацисты сформулировали это более точной фразой: «Работа делает вас свободными»[597].

В соответствии с политикой смысла все социальные институты охватывают государство подобно тому, как прутья охватывают фашистскую секиру. Каждый человек несет ответственность за сохранение не только своей собственной идеологической чистоты, но и идеологической чистоты своих ближних. Лернера следует отнести к проповедникам либеральной унификации, нацистской идеи согласования каждого института в обществе. Это становится очевидным, когда он переходит к обсуждению того, как эти реформы должны быть реализованы. Лернер пишет, что все государственные учреждения и частные предприятия должны издавать «ежегодные отчеты об этическом воздействии», позволяющие оценить «их влияние на этическое, духовное и психологическое благополучие нашего общества, а также на людей, которые работают в этих учреждениях или взаимодействуют с ними»[598]. Возможно, его намерения имели более положительный смысл, но на самом деле так ли они сильно отличаются от бюрократизации идеологической лояльности, которая требовала от немецких предприятий и учреждений постоянно предоставлять документы, подтверждающие их преданность духу новой эпохи? Духовные бездельники в Америке XXI века, несомненно, посчитали бы такое наблюдение фашистским, несмотря на его очень мягкий и заботливый характер.

Лернер считает, что в задачу представителя каждой профессии (естественно, с учетом государственных интересов) входит «осмысление» своего личного вклада в духовное и психическое здоровье национальной общности. «Такое осмысление, например, побудило некоторых юристов, работающих в русле политики смысла, задуматься о возможности второго этапа судебных слушаний, в ходе которого система состязательности на время перестает действовать и главной целью становится исцеление тех болезней, которые первоначальное судебное разбирательство обнаружило в обществе»[599]. Некоторым людям все это может показаться достаточно глупым, и, как представляется, такие идеи вряд ли чреваты фашистским переворотом. Но если даже фашистский переворот когда-либо произойдет в Америке, он примет вид не штурмовиков, выламывающих двери, а юристов и социальных работников, заявляющих: «Мы из правительства, и здесь для того, чтобы помочь».

Как ни странно, Лернер, похоже, не видит связи между своей идеологией и фашизмом. По иронии судьбы, он признает, что ранее «не мог понять, почему представители левых сил в Европе ничего не смогли противопоставить популярности фашистов». Фашистская «ненависть к другим основывалась на том, в какой степени они верили (как правило, ошибочно), что эти достойные всяческого осуждения “другие” подрывали их сообщества, объединенные общностью смысла и целей». Лернер отмечает, что многие бывшие либералы «в настоящее время повернулись вправо в поисках чувства общности и смысла, которые либералы, социал-демократы и левые всегда считали незначимыми или обязательно реакционными»[600]. Он пишет, что в 1990-е годы мы стали свидетелями появления «фашистских» правых движений, которым можно противопоставить только его политику смысла.

Аргументация Лернера распадается на несколько частей, в основном вследствие неадекватности его понимания истинной природы фашизма[601]. Но гораздо важнее то, что он в основном признает, что политика смысла, по сути, является попыткой найти альтернативу вымышленной политике смысла правых сил, которую он считает фашистской. Он видит воображаемых фашистов справа и в ответ чувствует себя вправе создать реальный — хороший — фашизм слева. Сопровождается все это огромным количеством религиозных наставлений, при этом он утверждает, что его политика — это «политика по образу Божьему», мысль, которую он также всеми силами пытается донести до читателей в своих недавно вышедших книгах «Левая рука Бога» (The Left Hand of God) и «Дух имеет значение» (Spirit Matters)[602].

Такие защитники политики смысла, как Корнел Уэст, Джонатан Козол, и даже такие традиционные историки, как Джон Мильтон Купер, отвергают или игнорируют радикальный этатизм проекта Лернера. Тем не менее они защищают свою политическую религию, приводя в качестве аргументов множество классических высказываний в духе «третьего пути» о необходимости отказа как от анархии свободного рынка, так и от этатизма в пользу нового синтеза, уравнивающего интересы общества и отдельных лиц. «Грубо говоря, — пишет Лернер, — ни капитализм, ни социализм в том виде, который они приняли в XX веке, не кажутся мне особенно привлекательными». Его гораздо больше привлекают прагматические подходы, «отличающиеся от традиционного разделения на левых и правых, которое необходимо преодолеть, когда мы разрабатываем политику для XXI века»[603]. Все это так неоригинально. Лозунг французских фашистов был гораздо более запоминающимся: «№ droitе ni gauche!»[604].

Как мы уже знаем, с точки зрения идеологии фашистский и прогрессивный тоталитаризм никогда не был простой доктриной этатизма. Скорее, утверждалось, что государство представляет собой природный мозг органического политического тела. Этатизм вторичен по отношению к коллективизму или эгалитаризму. Правительство было просто тем местом, где духовная воля народа преобразовывалась в действие (марксисты любили использовать слово «практика» для описания этого единства теории и действия). Из этой позиции следовало, что учреждения и отдельные личности, которые стоят в стороне от государства или «прогрессивной волны», изначально вызывают подозрение и объявляются эгоистичными, социально-дарвинистскими, консервативными, или, как ни парадоксально, фашистскими. Государство представляется не главным распорядителем, а, скорее, метрономом для унификации и гарантирует, что правители единодушны в выборе направления развития общества. Если жизнь прогрессивного общества должным образом упорядочена, государству нет необходимости прибирать к рукам Гарвард или «Макдоналдс», но в любом случае оно должно убедиться, что эти учреждения верно расставляют приоритеты. Политику смысла в конечном счете можно рассматривать как теократическую доктрину, поскольку она пытается ответить на главные вопросы бытия, утверждает, что ответы на них можно найти только вместе, и настаивает на том, что воплощать эти ответы в жизнь должно государство.

Это либерально-фашистское мышление четко проявляется в перепалке между телевизионным продюсером Норманом Лиром и консервативным обозревателем Чарльзом Краутхаммером, имевшей место в 1993 году. Краутхаммер охарактеризовал обращение Хиллари Клинтон, в котором она представила политику смысла, как «нечто среднее между “речью о национальном недуге”[605] Джимми Картера и защитой курсовой работы по Сидцхартхе Гаутаме[606]», поданное публике с «самоуверенностью и чувством превосходства, характерными для высказываний студента колледжа»[607].

Норман Лир бросился защищать Хиллари. Создатель телевизионных шоу «Все в семье», «Мод», «Сэнфорд и сын» и «Хорошие времена», Лир также был основателем организации «Американцы за американский путь», которая по иронии считалась в некотором роде консервативной. Он создал эту организацию, стремясь отразить наступление «новых правых», которые якобы пытались разрушить легендарную «разделительную стену» между церковью и государством. Но в конце 1980-х годов мировоззрение Лира начало меняться. В 1989 году в своем обращении к ежегодному собранию Американской академии религии в Анахайме, штат Калифорния, он сетовал на «духовную пустоту в нашей культуре». «Среди представителей светских кругов, — отметил он, — отвращение к обсуждению нравственных ценностей, не говоря уже о религии, может доходить до крайности, граничащей с абсурдом»[608].

Неудивительно, что такой левый защитник гражданских свобод, как Лир, приветствовал приход политики смысла почти как дар провидения. Лир написал исполненный горечи ответ в Washington Post, осуждая цинизм Краутхаммера по отношению к блестящему обобщению духовного кризиса в Америке, выполненному Хиллари Клинтон. «Светила нашей политики, нашей культуры и средств массовой информации, — заявил Лир, — стесняются серьезно говорить о жизни духа... Наша одержимость цифрами, тем, что поддается количественному определению, происходящим здесь и сейчас стоила нам связи с тем местом в каждом из нас, где в почете то, что нельзя выразить в количественной форме, и вечное — наша способность благоговеть, удивляться и постигать сокрытое; тем местом, где акты веры в превосходящем нас процессе в свое время приносят желаемый результат»[609].

Крик души Лира представляет собой почти буквальное воспроизведение неоромантических возражений против современного общества, которые вдохновляли фашистские движения в Европе и поиски «дела, большего, чем мы сами» американских прогрессивистов. Его слова вполне могли найти отклик у раннего Поля де Мана, Эзры Паунда и огромного количества других теоретиков и идеологов фашизма, которые осуждали чрезмерное увлечение Запада (в особенности это касалось евреев) цифрами и техническими абстракциями. Но еще более красноречив тот факт, что организация Лира «Американцы за американский путь» уступает, пожалуй, только Американскому союзу защиты гражданских свобод в деле пропаганды либеральной унификации. В судебных разбирательствах, взносах в пользу избирательной кампании, заключениях друзей суда, политической рекламе и благочестивых пресс-конференциях эта общественная организация подобно трудолюбивому каменщику возводит стену между церковью и государством, сокращая общественное пространство для традиционной религии и закладывая основу светской церкви либерализма.

Другими словами, Лир — убежденный сторонник «одухотворения» политики; но в его идеальной политической системе нет места для традиционной религии, ибо освятить поиск смысла и духовности должны не церкви или синагоги, а прогрессивное духовенство. Независимые источники моральной веры «сеют раздор» и должны быть подорваны, отгорожены, исключены из нашего «совместного проекта». Это означает, что с либеральными церквями проблем нет, потому что они воспринимаются (справедливо или несправедливо) как подчинившие религиозную доктрину политической. Как сказал Джон Дьюи в своем обзоре, посвященном светской религии государства, «если наши номинально религиозные учреждения научатся использовать свои символы и обряды для выражения и упрочения такой веры, они смогут стать полезными союзниками концепции жизни, которая находится в гармонии со знаниями и социальными потребностями». Гитлер выразился более кратко: «Против церкви, которая отождествляет себя с государством... я не имею никаких возражений»[610].

Консерваторы любят критиковать либералов за их «потребительское христианство», в соответствии с которым они выбирают из религиозного меню то, что им нравится, воздерживаясь от более грубых блюд. Однако это не только проявление лицемерия. То, что кажется несоответствием, на самом деле представляет собой дальнейшее развертывание гобелена «Социального Евангелия», обнаруживающее религию без Бога. Либералы, придерживающиеся принципа «потребительства», являются не столько непоследовательными христианами, сколько последовательными прогрессивистами.

Пожалуй, ни в одной работе нельзя найти более подробного изложения политической программы либерального фашизма, чем в бестселлере Хиллари Клинтон «Нужна целая деревня». Под ее обложкой скрываются все отличительные признаки фашистского мировоззрения. Тем не менее язык этой книги не представляется враждебным, националистическим, расистским или агрессивным. Напротив, книга изобилует выражениями любви и демократической симпатии. Но это только отвлекает от ее фашистской сущности, если фашизм сам по себе обозначает только зло или агрессию (или расизм и национализм). Фашистская суть книги «Нужна целая деревня» проявляется уже в ее названии. Оно восходит к мифическому и общинному прошлому. «Чтобы воспитать ребенка, нужна целая деревня» — это предположительно африканская пословица, авторство которой теряется в глубине веков. По словам П. Дж. О’Рурке, она дошла до нас из «древнего африканского царства Холлмаркардия»[611]. Клинтон обращается к этому древнему, но, по ее мнению, авторитетному источнику, чтобы оправдать необходимость реорганизации современного общества. Возможно, этот троп менее эффектен в сравнении с прагерманскими образами, которые были в ходу у национал-социалистов. Но разве он более рационален? Или менее романтичен? Еще более важно, что метафора деревни используется точно так же, как символ фасций ранее. Разница лишь в том, что фасции были символом военной эпохи; деревня же символизирует «эпоху материнства».

В представлении госпожи Клинтон деревня — это прекрасное место, где все получают поддержку, воспитание и заботятся друг о друге. Ее идея сводится к следующему: от принципа «все в государстве, ничего вне государства» к принципу «все в деревне, ничего за пределами деревни». «Деревня, — пишет она, — больше не может определяться как место на карте, или список лиц, или организаций, но ее суть остается прежней: это совокупность ценностей и отношений, которые поддерживают нас и влияют на нашу жизнь»[612]. В деревне Хиллари концепция гражданского общества гротескно деформирована. Традиционно гражданское общество — это свободное и открытое пространство, заполненное тем, что Бёрк называл «маленькими группами», независимыми объединениями граждан, которые преследуют свои собственные интересы и цели при отсутствии вмешательства или принуждения со стороны государства.

Хиллари понимает гражданское общество иначе. В книге, изобилующей похвалами в адрес всех мыслимых общественных организаций Америки, госпожа Клинтон упоминает о «гражданском обществе» только один раз. В одном-единственном абзаце она определяет это понятие как, по сути, еще один способ описания деревни. «Гражданское общество, — пишет она, — это просто термин, который социологи используют, чтобы описать, как мы работаем вместе для достижения общих целей»[613]. Нет, нет и еще раз нет. «Гражданское общество» — это термин, который социологи используют для описания того, как различные группы, отдельные личности и семьи работают для достижения своих собственных целей, вследствие чего общество становится в должной мере демократическим. Гражданское общество представляет собой развитую экосистему, состоящую из автономных образований — церквей, предприятий, добровольных и районных ассоциаций, профсоюзов и т. д., — которая помогает регулировать жизнь за рамками государственного контроля. Боулинг-лиги благодаря гарвардскому социологу Роберту Патнэму считаются архетипическим институтом гражданского общества. Они не выполняют функцию механизмов сотрудничества для достижения «общих целей». Покойный ныне Сеймур Мартин Липсет даже показал, что многие профсоюзы являются коррумпированными и нелиберальными, но пока они остаются независимыми от государства (и наоборот) они способствуют укреплению демократии.

Однако в деревне Хиллари Клинтон нет городской площади, где свободные мужчины и женщины и их добровольные объединения взаимодействуют друг с другом на своих собственных условиях без опеки государства. Частных деловых отношений нет в принципе, есть только «духовное сообщество, которое связывает нас с некоторой высшей целью» и которым управляет государство[614]. Этот принцип социальной общности возрожденный в облике социально-евангелического детского сада.

Давайте еще раз вспомним образ фасции, где множество слабых прутьев или тростинок собраны в вязанку как олицетворение силы в единстве. Первая глава книги госпожи Клинтон начинается с цитаты поэта Верны Келли: «Снежинки — это одно из самых хрупких творений природы, но посмотрите, что получается, когда они соединяются в единое целое»[615]. Это поэтичный образ, но разве от этого меняется его смысл? Клинтон снова и снова использует «бархатный молоток», чтобы вбить в головы читателей мысль о том, что только единство и партнерство могут спасти Америку.

Наиболее очевидной областью, где пересекаются теория и практика, является экономическая политика. Корпорации были в числе наиболее важных прутьев в фашистской вязанке, также известной как корпоративизм. В деревне Хиллари Клинтон мы видим то же самое. «Социально-ориентированные компании уже делают некоторые вещи, которые общественность должна поддерживать, а правительство по возможности поощрять путем внесения изменений в законодательство, призванных сделать их более привлекательными», — заявляет она. Сюда относятся меры из обычного списка пожеланий — от запрета на увольнение сотрудников до предоставления работодателем дневного ухода за детьми. Снова и снова Клинтон высвечивает уже довольно тонкую грань между корпорациями, университетами, церквями и правительством, надеясь сиянием своего взгляда стереть даже ее след. Оборонные предприятия работают под эгидой государства над созданием мирной продукции. Ура! Автомобильные компании сотрудничают с Управлением по охране окружающей среды для создания экологичных автомобилей. Да здравствуют автомобильные компании! Такие «социально-ориентированные корпоративные философские концепции — это путь к будущему процветанию и социальной стабильности»[616]. Все жители этой уютной «деревни» будут счастливыми и защищенными.

В целом все это выглядит просто замечательно. Но когда Клинтон попыталась реализовать именно такую концепцию в соответствии со своим планом реформирования здравоохранения, она действовала более жестко. Достаточно вспомнить ответ Хиллари на замечание о том, что ее план уничтожит огромное количество малых предприятий: «Я не могу сохранить каждое предприятие с недостаточным капиталом в Америке»[617]. Если они не могут быть частью решения, то кого заботят их проблемы?

Я считаю, что нельзя говорить о Хиллари Клинтон, не упоминая ее плана реформ в области здравоохранения. Этот вопрос так подробно освещен, что навряд ли стоит во всех деталях описывать попытку Хиллари Клинтон взять под контроль 1/7 часть экономики США. Гораздо полезнее объяснить, почему ее план был неизбежным следствием усиления власти либерального правительства. В соратниках Клинтонов было нечто эзоповское. Например, когда Хиллари назначила своего старого друга, приятеля Билла и стипендиата Родса Айру Магазинера на пост главы специальной группы по реформированию системы здравоохранения, было понятно, что этот «колбасник» неизбежно создаст большой, управляемый государством корпоративный продукт. Почему? Потому что Магазинер занимается именно этим. Скорпион должен жалить лягушку, а Магазинер должен предлагать радикальные новые партнерства государственного и частного секторов, где все важные решения принимают эксперты.

Магазинер, который в 1969 году вместе с Хиллари попал на страницы журнала Life в роли лидера, был настоящим феноменом в Университете Брауна (тема его дипломной работы, как он сообщил Newsweek, предполагала не менее чем кантовский «поиск новой метафизики», нового ответа на вопрос «зачем быть хорошим»). На предпоследнем курсе он занялся изучением учебных программ своего университета и предложил альтернативный вариант, более «актуальный» и прагматичный, дающий возможность студентам самостоятельно определять содержание своего образования. Он создал собственный основной курс «Изучение человека» и написал доклад объемом почти в 500 страниц. Удивительнее всего то, что его учебный план в русле воззрений Дьюи (минимум оценок, максимум самопознания) был одобрен. С тех пор благодаря этой учебной программе Университет Брауна стал объектом насмешек для традиционалистов из «Лиги плюща» и предметом особой гордости для прогрессивистов[618].

В Оксфорде Магазинер возглавил выступления против войны во Вьетнаме и стал союзником потерпевшей поражение Ванессы Редгрейв. Джеймс Фэллоус, стипендиат Родса и в будущем составитель речей для Джимми Картера, а также специалист в области промышленного планирования, пояснил, что основное различие между Клинтон и Магазинером сводилось к «разнице между тем, кто планировал баллотироваться на должность президента, и тем, у кого не было таких планов». Когда Магазинер перебрался в Бостон, столицу штата Массачусетс, он создал в городе Броктон местную общественную организацию в духе Алинского — Хейдена. Позже он устроился на работу в Бостонскую консультационную группу, где объяснял представителям компаний, как следует вкладывать деньги в технологии будущего. Вскоре он стал предоставлять аналогичные консультации иностранным правительствам. В 1977 году ему поручили консультировать правительство Швеции. Конечный результат его усилий получил название «Основы шведской промышленной политики» (A Framework for Swedish Industrial Policy), где он призывал Швецию перестроить свою экономику сверху донизу, отказываясь от старых отраслей и инвестируя значительные средства в будущих победителей. Даже шведы (!) отклонили этот проект как наивный и негибкий. Руководство Бостонской консультационной группы было смущено настолько, что попыталось избавиться от этого отчета[619].

Один из представителей этой организации обрушился с гневной речью на Магазинера, обвинив его в неспособности осуществлять государственное планирование. Выслушав его, Магазинер решил создать собственную фирму. В 1979 году была основана компания Telesis, что в переводе означает «разумно планируемый прогресс». Этими же словами можно охарактеризовать в обобщенном виде суть содержания книги, которую вы держите в руках. В 1980 году Магазинер написал труд под названием «Японская промышленная политика» (Japanese Industrial Policy). В 1982 году в соавторстве с Робертом Райхом, сокурсником Клинтонов в Йельской школе права, а также стипендиатом Родса он выпустил еще одну книгу о промышленной политике. В 1984 году в возрасте 36 лет он составил масштабный план развития штата Род-Айленд. Этой был самый амбициозный проект такого рода за всю историю Америки. В плане, получившем название Greenhouse Compact, штат был представлен в виде «парника» для «выращивания» технологий, которые были выбраны благодаря проницательности правительства, но оказались невостребованными на рынке. Избиратели штата Род-Айленд без лишних раздумий отклонили этот проект. Продолжать в том же духе можно еще очень долго, но вы уже поняли суть.

Итак, можно ли поверить, что Клинтоны, знавшие Магазинера в течение 20 лет, считали, что он способен создать что-нибудь, кроме еще одной корпоративистской стратегии для американского здравоохранения, когда они выбрали его? Все исследования, совещания, штабеля отчетов и горы папок — все это были реквизиты в танце кабуки, который был спланирован и отрепетирован заблаговременно.

Или взять, например, еще одного выпускника Йельского университета, Роберта Райха. Мы уже говорили о его взглядах относительно промышленной политики и «третьего пути». Но Райха в первую очередь следует рассматривать как истинного последователя религии правительства. В предыдущих главах я сознательно пренебрегал психологическим теоретизированием, но ведь, по сути, Роберт Райх — это не кто иной, как ходячий сорелианский миф, человек-оркестр, выдающий порции благородной лжи на благо своего дела.

В своих мемуарах о правлении Клинтона «Запертый в кабинете» (Locked in the Cabinet) Райх описывает карикатурный мир в духе творений Томаса Наста, где он постоянно ведет борьбу с жадными «жирными котами», социальными дарвинистами и господином Монополистом. В одной из сцен повествуется о том, как он говорил горькую правду представителям Национальной ассоциации промышленников. Это происходило в заполненной клубами сигарного дыма комнате, где его окружали враждебные люди, неодобрительные возгласы и шиканье которых перемежались с проклятиями. Джонатан Раух, один из лучших журналистов и мыслителей Вашингтона, посмотрел видеозапись заседания. Атмосфера была вежливой и даже теплой. Никто из присутствующих не курил. Кроме того, третья часть аудитории была женской. В другом эпизоде Райх писал о том, как во время одного из враждебных слушаний некий конгрессмен подскакивал и орал: «Доказательства! Доказательства!». Раух снова обратился к записи. Вместо допроса имело место обычное «скучное, вполне занудное заседание», а большинство заявлений, которые Райх приписывал своему мучителю, были просто «сфабрикованы» им самим. Более того, значительная часть его книги — это сплошной вымысел, который тем не менее очень узнаваем. На каждом шагу люди говорят вещи, подтверждающие карикатурную версию реальности Райха. Член палаты представителей Роберт Мишель, бывший лидер республиканцев в Конгрессе, якобы заявил Райху, что Ньют Гингрич и компания «говорят так, как будто они заинтересованы в идеях, благоприятных для Америки. Но не обманывайте себя. Они намерены разрушать. Они попытаются уничтожить все, что окажется на их пути, используя любые доступные средства». Мишель никогда не говорил ничего подобного[620].

На просьбу журнала Slate объяснить это противоречие, Райх сказал: «Понимаете, эта книга — мемуары. Это не журналистское расследование». Раух, в свою очередь, спросил его о его байках: «Ты просто выдумал их?». Райх ответил: «Они из моего дневника». Наконец, Райх просто прибег к чистому релятивизму: «Больше всего я верю своему восприятию»[621]. Иными словами, он говорит в свою защиту, что на самом деле видит мир таким. И снова, если Райх способен изменять реальность так, чтобы она соответствовала его политической и моральной концепции, если он склонен видеть мир как совокупность жизненной лжи и полезных мифов, как же Клинтоны могли ожидать, что он сделает что-либо, что будет отличаться от его принципов? Навряд ли Клинтонам не были знакомы убеждения их старых друзей. Политический манифест Билла Клинтона «Интересы народа прежде всего» (Putting People First), по сути, представляет собой юбилейный сборник Магазинера-Райха.

Такими людьми, как Райх, движет стойкая убежденность в том, что они делают правое дело. Они должны помочь людям и поэтому не обязаны играть по правилам. Кроме того, по их утверждениям, они являются не только представителями светских кругов, но и прагматиками, которых не сковывают догмы, в отличие от закоснелых консерваторов. Обстоятельства меняются, поэтому наши идеи также должны изменяться. Или, как говорит Джонатан Чейт из New Republic, «непоследовательность — это всего лишь естественный побочный продукт философии, основанной на экспериментировании и отказе от идеологической определенности». Это немного напоминает высказывание Муссолини, цитируемое в том же журнале Чарльзом Бирдом. «Фашисты, — объявил дуче, — это цыгане итальянской политики; не связывая себя какими-либо жестко определенными принципами, они продолжают неустанно идти к единственной цели, будущему благополучию итальянского народа»[622].

Такая самоуверенность не может действовать в вакууме. Ей требуется определенный механизм, позволяющий убедить или заставить других отказаться от своих интересов ради общего блага. Бывший редактор New Republic Джордж Соул, автор книги «Планируемое общество» (A Planned Society) (которая сделала популярной фразу «мы запланировали войну») хорошо объяснила это. Важнейший из «уроков нашего военного планирования» состоит в том, что «нам необходима цель, которая способна обеспечить всеобщие лояльность и энтузиазм». В книге «Нужна целая деревня» Клинтон восхищается способностью кризисов стирать границы между бизнесом и правительством, но сетует, что социальные выгоды от стихийных бедствий и войн являются временными. «Почему для пробуждения человечности нам необходим кризис?»[623] В ответ на этот вопрос либералы создавали один «кризис» за другим в поисках нового морального эквивалента войны, от войны с раком и глобального потепления до бесчисленных предполагаемых экономических кризисов. Более того, краткое прочтение левой экономической периодики за последние сто лет создает впечатление, что век наибольшего процветания в человеческой истории представляет собой один глобальный продолжительный экономический кризис.

Но нам следует вернуться к избранному кризису Хиллари Клинтон — детям. Само понятие «дети» было создано для того, чтобы обойти традиционные политические процессы. Об этом свидетельствует вводная статья, где выделяется целая категория человеческих существ, ради блага которых могут считаться оправданными любые нарушения принципа ограниченного правительства.

Конституционно упорядоченные либеральные общества, как правило, считают гражданами взрослых людей, которые несут ответственность за свои действия. Но дети — это «ахиллесова пята» любого общества (если бы теория либертарианства учитывала интересы детей и решала проблемы внешней политики, она стала бы идеальной политической философией). К детям мы относимся лояльно. Мы вполне обоснованно расцениваем их поступки по другим правилам и обычно не привлекаем их к ответственности за их решения. «Спасители детей» «прогрессивной эры» превосходно использовали эту слабость в своих интересах. В современную эпоху вторую жизнь этой традиции дала Мэриан Райт Эдельман, основательница Фонда защиты детей, давняя подруга и наставница Хиллари Клинтон.

Эдельман по праву может считаться ведущей либеральной активисткой. Журнал Harper's Bazaar назвал ее «матерью всей Америки». Подобно рождественской елке, которая сгибается под тяжестью огромного количества украшений, ее послужной список изобилует почетными званиями и наградами, такими как Президентская медаль Свободы, стипендия Фонда Макартуров, премия Альберта Швейцера за гуманизм, премия Роберта Ф. Кеннеди за выдающиеся достижения и т. д. Ее организация получает щедрые взносы от огромных корпораций, жаждущих купить благодать подешевле. Эдельман начала свою карьеру с работы в Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения и в конце концов оказалась в Йельской школе права и в Вашингтоне как политический деятель и основательница Фонда защиты детей. Это, несомненно, добрая и самоотверженная женщина, глубоко религиозная и чтящая традиции «Социального Евангелия». Вдохновляющие высказывания Эдельман затрагивают вопросы социального обеспечения, защиты гражданских прав и прав женщин. Социальная «индустрия» — самое подходящее название для этих сетей, способствующих росту самоуважения, призывающих оказывать взаимные услуги, создавать официальные фонды по сбору средств. Цитаты из Эдельман настолько часто встречаются в данной сфере, что их вполне можно объединить в либеральное подобие маоистской маленькой красной книжки для истовых приверженцев общественных инициатив. «Служение — это плата за право жить. Это цель жизни, а не то, что вы делаете в свободное время», — заявляет она. «Кто сказал, что кто-либо вправе сдаться?» — вопрошает она. «Никто не имеет права подвергать сомнению ваши мечты», — утверждает она.

Хотя вряд ли кто-то станет отрицать правильность ее кампаний за равноправие негров и десегрегацию, наибольшее влияние Эдельман оказала на политику в области социального обеспечения, где ее идеи о том, как следует организовать общество и американскую политику, оказались абсолютно неверными. Во многих отношениях Эдельман была типичным либералом, исповедующим принципы государства всеобщего благосостояния, считая, что чем больше размер компенсаций и субсидий, тем лучше. Главным ее нововведением стала защита системы социального обеспечения от эмпирической критики — предметом которой являлось отсутствие желаемых результатов за счет использования образа бедных детей. «Когда вы говорите о бедных или черных людях, число ваших слушателей уменьшается», — сказала она. «Я подумала, что дети могут быть очень эффективным средством для расширения базы изменений». Кроме того, Эдельман более, чем кого-либо другого, можно винить в набившей оскомину вездесущности слова «дети» в американской политической риторике[624].

В глобальном смысле эта тактика была превосходной, однако суть проблемы в том, что она привела к невозможности проведения ответственных реформ. В конце концов причиной «уменьшения» количества «слушателей», желающих внимать речам о необходимости расширения государства всеобщего благосостояния, стала очевидность того, что государство всеобщего благосостояния способствует иждивенчеству среди чернокожих женщин и отчуждению среди черных мужчин. В результате защитники существующего положения вещей стали еще решительнее критиковать своих оппонентов. Это и привело к использованию слова «дети» и злоупотреблению им.

Традиционные возражения против системы социального обеспечения, которая якобы нарушала конституционные принципы и способствовала подрыву гражданских ценностей (эти возражения только в конце 1970-х годов восстановили свои позиции), вдруг потеряли актуальность. Эдельман, Клинтон и другие преобразовали этот спор в дебаты о детях. Какая разница, если, как считал и Франклин Делано Рузвельт, «пособия» в конечном счете пагубно отражаются на взрослых, подрывая их инициативу? Влияние социальной помощи на взрослых не имело значения. Чеки на получение пособий предназначались для детей, а не для их родителей (даже если обналичивали их родители). Кроме того, одним из трагических последствий этой стратегии было использование детской бедности для подавления чувств независимости и гордости среди городских чернокожих. Джеймс Бовард отмечает, что, когда Конгресс издал распоряжение о выпуске продовольственных талонов, «вербовщики» из системы социального обеспечения (сто тысяч таких рабочих мест было создано в рамках «Войны с бедностью») пошли в города, для того чтобы убедить бедных людей принять участие в этой программе. В одном из журналов департамента сельского хозяйства сообщалось, что служащие, занимавшиеся реализацией программы продовольственных талонов, нередко подавляли гордость людей, сообщая родителям: «Это для ваших детей». Дальше говорилось: благодаря «значительным усилиям в области работы с местной общественностью сопротивление “слишком гордых” слабеет»[625].

Возможно, не менее важно то, что такие действия создавали прекрасные условия для пропаганды либералов. Рональд Рейган получил шанс для нападения на «королев на пособии» (welfare queens). Но никто не осмелился бы напасть на несчастное потомство этих женщин. Совершенно неожиданно критика политики социального обеспечения стала превращать того, кто ее высказывал, в «противника детей», породив таким образом все эти либеральные тезисы о переложении дефицита бюджета на «спины детей». Это отлично соответствовало психологической пропаганде, согласно которой консерваторы — это просто плохие люди, а любые отклонения от политики государства всеобщего благосостояния обусловлены «ненавистью». Уязвимым оказался даже Билл Клинтон. Когда он подписал законопроект реформы системы социального обеспечения, Питер Эдельман ушел с поста помощника министра здравоохранения и социальных служб, а Мэриан Эдельман назвала действия Клинтона «моментом позора». «Никогда не следует путать то, что является законным, с тем, что является правым», — провозгласила она, многозначительно добавив: «Все, что Гитлер делал в нацистской Германии, было законным, но это не было правым». Фонд защиты детей осудил этот шаг как акт «оставления детей государством», в то время как Тед Кеннеди назвал его «жестоким обращением с детьми с согласия закона». Обозреватель New York Times Анна Квиндлен окрестила этот законопроект «политикой подлости»[626].

Однако Фонд защиты детей и другие подобные организации, выросшие как грибы на почве Великого общества, проводили довольно нечистоплотную политику. В результате государство всеобщего благосостояния, несмотря на то, что оно основывалось на принципах любви, заботы и доброты, принесло больше вреда черным семьям и особенно черным детям, чем расистское пренебрежение. Сегодня у черных детей меньше шансов на воспитание в полной семье, чем в эпоху рабства.

Хотя Хиллари Клинтон, возможно, научилась у Эдельман использовать детей в качестве средства пропаганды для ее идеологической программы, она далеко превзошла своего учителя в масштабах своих честолюбивых замыслов. Для Клинтон политика социального обеспечения была просто одним из фронтов в более глобальной войне. Кризис, с которыми сталкиваются дети, был не только проблемой бедных обитателей центральной части города. Для Хиллари само детство является кризисом, и правительство должно прийти на помощь. В этом вопросе она остается удивительно последовательной. В своей статье «Дети согласно закону» (Children Under the Law), опубликованной в 1973 году в журнале Harvard Educational Review, она критиковала «притворство», в соответствии с которым «проблемы детей каким-то образом оказываются вне сферы политики» и с презрением отвергла мысль о том, что «семьи — это частные, неполитические единицы, интересы которых включают в себя интересы детей». 23 года спустя, 24 апреля 1996 года, в своем обращении к Генеральной конференции объединенных методистов она заявила: «Как взрослые люди мы обязаны начать думать и понимать, что на самом деле чужих детей не бывает... По этой причине мы не можем допустить, чтобы обсуждение детских и семейных проблем подрывалось политическими или идеологическими дискуссиями»[627].

Эти две цитаты на первый взгляд противоречат друг другу, но обе они подчинены одной цели. Все дело в том, что в 1996 году Хиллари Клинтон была политиком, тогда как в 1973 году она была радикальным адвокатом. Говоря о том, что мы не можем допустить того, чтобы идеологи «подрывали» дискуссии о детях, она подразумевала, что не может быть никаких обсуждений по поводу того, что следует делать с детьми. Что нужно сделать, так это уничтожить неограниченную тиранию, царящую в каждом доме, по словам необычайно популярной у прогрессивистов Шарлотты Перкинс Гилман.

Эту «сияющую надежду» (по образному выражению Гилман) можно воплотить только в том случае, если дети будут определены как класс, который постоянно находится в состоянии кризиса. Во многом подобно тому, как пролетариат изображался марксистами в постоянном состоянии войны ввиду угрозы, которую представляли для нации классические фашисты, с точки зрения Хиллари, жизнь детей подвергается невероятной опасности. В доказательство она приводит слова психолога из Корнеллского университета Ури Бронфенбреннера: «Современное состояние детей и семей в Соединенных Штатах представляет собой самую значительную проблему нашей страны с момента основания республики. Оно подрывает наши основы». В заключение она говорит: «В то время, когда благосостояние детей находится под беспрецедентной угрозой, соотношение сил явно не в их пользу». Правительство должно сделать все возможное, чтобы «справиться с кризисом, затронувшим наших детей. Дети в конце концов тоже являются гражданами»[628].

Наконец-то был найден «моральный эквивалент войны», вокруг которого могли сплотиться современные либералы, «кризисный механизм», который никто не посчитал бы фашистским, потому что когда вы говорите «дети», штурмовики — это последнее, что может прийти вам в голову. Никто не хочет, чтобы его считали противником детей. «Детский кризис» не нуждался в определении, потому что у него не было границ. Даже бездетные люди должны заботиться о детях других людей. «Быстрая еда» оказалась под ударом потому, что она делает детей толстыми, а решения в области питания нельзя оставлять на усмотрение родителей. «Всемерно осуждаемые изделия “большого табака”, большие порции и “большая еда” — все это угроза номер один для детей Америки», — предупреждал журнал Nation. Администрация Клинтона и ее активисты оправдывали политику контроля за производством огнестрельного оружия тем, что оно представляет угрозу для детей. «Мы больше не будем молчать, когда лобби производителей оружия отказывается ставить здоровье и безопасность наших детей на первое место», — жестко заявила Хиллари Клинтон во время дебатов в сенате в 2000 году[629].

Сейчас об этом не помнят, но в начале правления Клинтона такое мышление было распространено очень широко. Джанет Рино, занявшая пост главы правоохранительных органов США в рамках гендерных квот, сделала защиту детей своей главной задачей. «Я хотела бы использовать закон этой страны, чтобы сделать все, что в моих силах, — заявила она после вступления в должность, — и дать каждому из них возможность стать сильным, здоровым и самодостаточным гражданином этой страны». Рино, хотя помнят об этом далеко не все, привлекла к себе внимание всей нации как прокурор, которому удалось добиться обвинительных приговоров в серии громких судебных дел о применении сексуального насилия в отношении детей. Многие из них, как позже выяснилось, были сфабрикованы, вследствие чего рвение Рино в ретроспективе не вызывает особого восхищения. Когда она прибыла в Вашингтон как первая женщина, занявшая один из четырех главных постов в правительстве, она была полна решимости в первую очередь посвятить себя защите интересов детей, предложив свою «государственную детскую программу». «У детей Америки, двадцать процентов из которых живут в нищете, нет никого, кто мог бы их защитить», — заявила Рино[630]. Рвение Рино в качестве защитницы детей, несомненно, повлияло на ее решение относительно окончившегося катастрофой штурма укрепленной базы воинственной секты «Ветвь Давидова» в городе Уэйко, штат Техас.

Тем не менее Джанет Рино была как раз таким генеральным прокурором, который, по крайней мере в теории, требовался автору книги «Нужна целая деревня». Клинтон описывает огромную сеть активистов, адвокатов, организаций, ассоциаций, доброхотов, бюрократов и любителей вмешиваться во все подряд, составляющих армию «квалифицированных граждан», задача которой состоит в защите интересов деревни применительно к нашим детям. «Невозможно переоценить значение посещения на дому», — заявляет она в избытке чувств. «Деревне нужен глашатай — а также тот, кто будет напоминать и подгонять»[631]. Опять же, снимите налет притворства с этого заявления и уловите суть. Представьте себе, что, например, бывший генеральный прокурор Джон Эшкрофт заявил: «Невозможно переоценить значение посещения на дому». На него тотчас бы обрушился целый шквал обвинений в фашизме.

Наиболее важным «фронтом» на «войне» во имя защиты детей объявляются первые три года жизни ребенка. Эти драгоценные моменты настолько важны, что мы не можем оставить родителей один на один с возникающими проблемами. Соответственно необходим широкий спектр программ, которые позволят включить родителей в систему социальных связей, призванную облегчить выполнение их обязанностей. Как отметил Кристофер Лаш задолго до выхода в свет книги «Нужна целая деревня», Клинтон «верит в “программы”. Внедрение таких детских проектов, как федеральная программа развития сети дошкольных учреждений, детские сады, центры медицинского обслуживания беременных и охраны здоровья матери, детские клиники, программы оценки стандартов в государственных школах, программы вакцинации, программы детского развития, — надежный показатель прогресса, по мнению Хиллари Клинтон»[632].

XX век дал нам две концепции мрачного будущего: «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли и «1984» Джорджа Оруэлла. На протяжении многих лет роман «1984» считался более пророческим. Но теперь ситуация изменилась. Тоталитаризм романа «1984» был продуктом эпохи Сталина, Ленина, Гитлера и Муссолини, диктаторов континента с давней традицией политического и религиозного абсолютизма. «О дивный новый мир» был антиутопией, основанной на представлении о будущем Америки, где Генри Форда вспоминают как мессию (действие романа происходит в год «632 A.F.», т. е. «после Форда»), а глубоко презираемый Хаксли культ молодости описывается как определяющая черта общества. Во Всемирном Государстве нет никаких проблем. Все счастливы. Более того, главной дилеммой для читателей становится поиск ответа на вопрос, что не так в этом «дивном новом мире».

Между этими двумя антиутопиями есть еще одно важное различие: «1984» представляет собой мужскую концепцию тоталитаризма. Можно даже сказать, что это концепция мужского тоталитаризма. Тоталитаризм Хаксли вовсе не «сапог, навечно оставляющий на человеческом лице отпечаток», как написано в «1984». Это тоталитаризм с созданными усилиями биоинженеров улыбающимися, счастливыми людьми, жующими гормональную жевательную резинку и жизнерадостно выполняющими то, что им говорят. Демократия — это забытая причуда, потому что жизнь намного проще, когда государство принимает за тебя все решения. Одним словом, тоталитаризм Хаксли по своей сути является женским. Антиутопия Оруэлла была антиутопией отцовского типа, где государство использует методы насилия и запугивания и сохраняет свою власть, поддерживая атмосферу войны и создавая «удобных» врагов. У Хаксли мы видим материнский вариант тоталитаризма, когда человек подавляется не жестокостью, а заботой. Но, несмотря на все наши современные разговоры о мужественности, индивидуализме и даже «государстве-няне», у нас все еще нет терминов, позволяющих противостоять хорошему тоталитаризму, либеральному фашизму.

Учитывая это различие, давайте снова обратимся к книге «Нужна целая деревня». На протяжении многих страниц Клинтон восхваляет идею, согласно которой почти все проблемы относятся к сфере здравоохранения. Развод следует воспринимать как «проблему общественного здоровья» в силу того, что он порождает у детей стресс. Вопросы здравоохранения относятся к основам воспитания, потому что от того, «как младенцев держат, прикасаются к ним, кормят, разговаривают с ними и смотрят на них», зависит, насколько нашим сознанием могут овладеть эмоции, толкающие нас на совершение насилия. Госпожа Клинтон говорит нам о том, что Джанет Рино опубликовала доклад, согласно которому групповое насилие и применение огнестрельного оружия свойственно людям, не получавшим в раннем возрасте достаточного внимания, которым для потери контроля над своими эмоциями достаточно малейшего повода. Ссылаясь на мнения врачей, активистов, социальных работников и случайно выбранных обычных американцев, во многих главах своей книги она выступает за вмешательство в семейную жизнь американцев в интересах детей буквально с момента их рождения. Дети нуждаются в «мягком, близком, последовательном взаимодействии», позволяющем снизить риск возникновения стрессовых ситуаций, которые могут «породить чувство беспомощности, что повлечет за собой в дальнейшем проблемы в развитии». Даже обеспеченным родителям требуется помощь, потому что стресс так или иначе испытывают все, при этом «нам известно, что младенцы реагируют на стресс»[633].

Справедливости ради стоит сказать, что если государство своей властью может снять родительский стресс, то это государство с полномочиями в духе антиутопии Хаксли. И государство с максимальными полномочиями должно по логике идти на крайние меры. Поэтому Клинтон ратует за то, чтобы обучение родителей шло на всех уровнях общественной жизни. Вот одно из таких предложений: «Видеоролик по основам ухода за младенцами, показывающий, как вызвать отрыжку у новорожденных, что делать, когда мыло попадает в глаза, как успокоить ребенка с болью в ухе, можно было бы непрерывно демонстрировать в кабинетах врачей, клиниках, больницах, в автотранспортных ведомствах или любых других местах, где собирается много людей, которые вынуждены ждать»[634]. Представьте себе, что идеи такого рода были бы реализованы в полном объеме на транспорте, в паспортных столах и в других местах, «где собирается много людей, которые вынуждены ждать». Гигантские плоские экраны в аэропорту, демонстрирующие советы по грудному вскармливанию. Огромные телевизоры на футбольных матчах. В какой момент вам покажется, что «дивный новый мир» уже совсем рядом?

Наконец, есть жилищные инспекторы, консультанты, учителя, социальные работники. Клинтон полагается на свою преданную армию экспертов, готовых в любую секунду дать совет по любому, самому незначительному аспекту воспитания детей; существенна малейшая деталь, любое побуждение представляется полезным и важным. «Активисты кампании за повышение качества ухода за детьми... говорят о том, что паззлы и карандаши хороши для дошкольников, но не подходят для детей младшего возраста». «Комиссия по безопасности товаров широкого потребления, — любезно сообщает Хиллари Клинтон, — пришла к выводу, что вечеринки для будущих матерей с особым акцентом на безопасности — это прекрасная возможность помочь недавно родившим и беременным женщинам сделать безопасными для детей все комнаты в своем доме»[635].

Руссо намеревался забрать детей у родителей и воспитывать их в государственных школах-интернатах. Клинтон не заходит так далеко, но, с другой стороны, она считает, что к тому времени, когда детям пора идти в школу-интернат, принимать меры уже слишком поздно. Этим объясняется ее приверженность дневному уходу за детьми. Конечно, здесь есть еще один важный момент. Тема «дневного ухода» — это также Святой Грааль для феминисток, родившихся в период всплеска рождаемости, которые считают, что освобождать следует не детей от семьи, а матерей — от детей.

Для того чтобы победить в войне против засилья патриархата, феминисткам пришлось полагаться на сорелианские мифы, благородную ложь и кризисные механизмы. Например, в 1998 году президент Клинтон предложил потратить 22 миллиарда долларов на реализацию федеральной программы дневного ухода для преодоления того, что Хиллари назвала «тихим кризисом» в системе дневного ухода за детьми. Клинтон также использовала выражение «тихий кризис» в своей книге «Нужна целая деревня», описывая тяжелое положение детей в целом. Эти кризисы являются тихими по той же причине, по которой «молчат единороги», — их не существует. Вернее, существуют, но только в сердцах и умах прогрессивных «реформаторов». Хотя о восьми из десяти детей заботятся члены их семей, только 13 процентов опрошенных родителей назвали поиск учреждений по уходу за детьми «серьезной проблемой». Незадолго до того, как Белый дом провел проповедующую идею кризиса конференцию по вопросам ухода за детьми, которая была призвана заложить основу для плана Хиллари, лишь один процент американцев назвали уход за детьми одной из двух или трех наиболее насущных проблем, требующих решения правительства. А опросы женщин, проводившиеся с 1974 года, показали, что все большее количество замужних женщин хотят оставаться дома со своими детьми при наличии такой возможности.

Стремление женщин самостоятельно воспитывать своих детей скорее всего обусловлено интуитивным пониманием того, что при прочих равных условиях дневной уход, предоставленный государством, не самый лучший вариант для детей. Доктор Бенджамин Спок знал об этом еще в 1950-е годы, когда писал, что детские сады «не годятся для детей». Но когда он переиздал свое знаменитое руководство «Ребенок и уход за ним» (Baby and Child Care) в 1990-е годы, он убрал этот совет под давлением феминисток. «Я поступил как трус, — признается он. — Я просто выбросил этот пункт из последующих изданий». Если, как часто заявляют либералы, подавление науки ради достижения политических целей есть проявление фашизма, то кампанию, нацеленную на сокрытие темных сторон воспитания детей в дошкольных детских учреждения, безусловно, следует считать фашистской. Например, в 1991 году доктор Луиза Силверстайн написала в журнале American Psychologist о том, что «психологи должны отказаться от проведения любых исследований, нацеленных на выявление негативных последствий других видов ухода за детьми, кроме материнского». По ее мнению, традиционная концепция материнства — это не более чем «идеализированный миф», выдуманный сторонниками патриархата для «прославления материнства в их стремлении поощрить белых представительниц среднего класса иметь больше детей»[636].

Речь не идет о том, что Клинтон и другие пропагандируют политику, которую они считают плохой для детей. Это уподобило бы их карикатурным злодеям. Скорее, они искренне верят, что общество было бы гораздо лучше, если бы все мы воспринимали детей других людей как своих собственных. Они на самом деле убеждены, по словам философа-феминистки Линды Хиршман, что женщины не могут стать «полностью реализованными человеческими существами», если материнство для них более важно, чем работа. В некотором смысле Хиршман является феминистским аналогом Майкла Лернера, который считает, что в ее работе сфокусирован весь смысл. Ее презрение к женщинам, которые не полностью посвящают себя работе, почти осязаемо[637]. И, как отмечают другие феминистки, если выбор в пользу дневного ухода будет связан для женщин с ощущением стыда или осуждением со стороны других людей, эти отрицательные эмоции получат выход в виде деформирующего мозг стресса.

Некоторые выражают свой прогрессивный утопизм на языке прагматизма. Сандра Скарр, возможно, самый цитируемый специалист в области альтернативных материнскому вариантов ухода за детьми в Америке и в прошлом — президент Американского психологического общества. «Каким бы желательным или нежелательным ни был идеал материнского ухода, — говорит она, — он совершенно нереален в мире в конце XX века». Это утверждение выглядит достаточно оправданным. Но главная ее мысль остается скрытой. Нам необходимо создать «идеальных детей нового века». Ой-ой! Остерегайтесь социальных инженеров, которые хотят «создать» новый тип человека. Эти новые дети должны научиться любить всех как членов свой семьи. «Множество привязанностей к другим людям станут идеалом. Застенчивость и исключительная привязанность к матери будут казаться отклонением. Для детей с исключительной привязанностью к матери будут разработаны новые методы лечения»[638]. Вы уже видите на горизонте «дивный новый мир»?

К числу этих «методов лечения» (один из вариантов обозначения пропаганды) относятся книги, которые пытаются установить дистанцию между матерями и детьми, такие как «Мама, уходи!» (Mommy Go Away!) и «Почему ты все время ко мне пристаешь?» (Why Are You So Mean to Me?). В своей книге «Нужна целая деревня» Клинтон приводит пример районного дошкольного воспитательного учреждения Вашингтон-Бич, Рослиндейл, штат Массачусетс, где «директор Эллен Вольперт побуждает детей играть в такие игры, как Go Fish[639] и Concentration, используя при этом карточки с картинками, на которых изображены мужчины с детьми на руках, забивающие гвозди женщины, пожилые мужчины на лестницах, седые женщины на скейтбордах и которые не соответствуют привычным образам»[640]. Такие вещи также нашли применение в прогрессивных начальных школах, где гендерные нормы часто подвергаются критике, как описано в книге Кристины Хофф Соммерс «Война против мальчиков» (War Against Boys).

Одним словом, дневной уход не плох для детей. Плохи традиционные буржуазные стандарты, в соответствии с которыми мы судим о том, что хорошо для детей, а что плохо; облагороженный аналог усилий нацистов, нацеленных на отлучение молодых людей от закоснелых традиций их родителей. Нацистам блестяще удалось заменить традиционные рассказы и сказки байками об арийской храбрости, божественности Гитлера и т. п. Математические задачи стали средством идеологической обработки, действующей на уровне подсознания; дети по-прежнему изучали математику, только теперь в задачах речь шла об артиллерийских траекториях и количестве продовольствия, которое тратится на дефективных и других представителей меньшинств. Христианская мораль постепенно изгонялась из школ, а преподаватели были обязаны основывать свои моральные наставления на «светских» патриотических идеях. «Идея верности была настолько же значима для германского народа, насколько она значима сегодня для нас», — говорили учителя своим ученикам. Действительно, преданность Гитлеру и государству всячески внедрялась в сознание детей, а лояльность по отношению к собственным родителям искоренялась всеми возможными способами. Эти дети должны были стать новыми мужчинами и новыми женщинами новой эпохи.

Очевидно, что содержание слащавого либерализма, который внушается современным детям, совершенно иное. Но есть и такие черты сходства, которые вызывают тревогу. Хорошими будут считаться те дети, которые в большей степени привязаны к «сообществу» и в меньшей — к своим родителям. Фашистские поиски нового человека, живущего в новом, тоталитарном обществе, в котором каждый человек чувствует теплые и любящие объятия государства, снова востребованы.

Последний шаг в будущее в духе Хаксли для Хиллари Клинтон можно считать философским, даже метафизическим. Представления Клинтон о детях отличаются большей универсальностью, чем ей кажется. Клинтон говорит: «Я никогда не встречала глупого ребенка» и утверждает: «В числе самых лучших богословов, которых мне когда-либо приходилось видеть, были пятилетние дети»[641]. Не позволяйте сентиментальной оболочке скрыть от вас суть данного высказывания. Завышая интеллектуальный статус детей, она одновременно занижает авторитет и самостоятельность взрослых. В мире, где дети неотличимы от взрослых, не станут ли взрослые подобными детям?

В либеральном культе детей явно прослеживается фашистская мысль. Дети и молодежь движимы страстью, чувствами, эмоциями, свободолюбием. Эти ценности были в почете у фашистов. Юность — это период, когда хочется совершать «необдуманные» поступки. Эти настроения, в свою очередь, тесно связаны с имеющим нарциссическую природу популизмом, который главным образом ориентируется на инстинкты масс. «Я хочу это сейчас, и мне все равно, если это против правил» — это в сущности детское популистское желание. Фашизм — это разновидность популизма, потому что лидер устанавливает «родительскую» связь со своими «детьми». Без эмоциональной связи между лидером и «народом», фюрером и нацией фашизм невозможен. «Я на вашей стороне», «я один из вас», «это наше общее дело», «я знаю, что такое быть в вашей ситуации» — вот типичные заявления любого фашистского и популистского демагога. Как говорит герой романа Роберта Пенна Уоррена «Вся королевская рать» (All the King’s Men) Вилли Старк, обращаясь к внимающей ему толпе: «Ваша воля — это моя сила. Ваша нужда — это моя справедливость». Аргументы, факты, разум — все это вторично. «Народ штата Небраска выступает за свободную чеканку серебряных монет, и я тоже являюсь сторонником свободной чеканки серебряных монет», — заявлял Уильям Дженнингс Брайан, самый любимый популист Америки. — Аргументы я найду позднее»[642].

Билл Клинтон постоянно заявлял о своей способности «чувствовать нашу боль». Многочисленные наблюдатели удивлялись его способности «подпитываться» от толпы, черпать энергию масс. Журналисты часто называли его «эмпатией» за его способность предугадывать желания аудитории. Это очень важное умение в политике, но никогда не следует забывать о том, что демагоги являются в первую очередь необычайно ловкими политиками.

Конечно, демагогия Клинтона по своей природе была явно женской. Он обещал раскрыть вам свои объятия, почувствовать вашу боль и защитить вас от «злых ребят» (республиканцев и «озлобленных белых мужчин»). Его девизом стало слово «безопасность» — экономическая безопасность, социальная безопасность, защищенность от глобализации, преступности, потери рабочих мест, чего угодно. Он был «первым президентом-женщиной», по мнению феминистской писательницы Мэри Гордон. Когда его обвиняли в провале или ошибке, его типичным ответом была фраза, характерная для перегруженной матери-одиночки: «Я так много работаю» — словно это было адекватной заменой правоты и эффективности. Его защитники, по существу, утверждали, что он выше закона, потому что, по словам Кэтлин Салливан из Стэнфордского университета, он был единственным человеком, который работает для всех нас двадцать четыре часа в сутки. Другими словами, он не был человеком; он был государством в его материнском воплощении. Безусловно, многим американцам нравилась его политика — или же им так казалось, потому что экономическое положение страны было стабильным — но они любили его за его удивительную материнскую заботу. Политическая эстетика в данном случае не отличалась новизной. Как отмечал Геббельс, говоря о популярности своего фюрера, «весь народ любит его, потому что чувствует себя в безопасности в его руках, как ребенок на руках своей матери»[643].

Был ли Билл Клинтон фашистским президентом? Он, конечно же, верил в первичность эмоций и в превосходство своего интеллекта. Он изрекал благородную ложь с безрассудной несдержанностью. Будучи поклонником Хьюи Лонга, он разделял презрение «диктатора кукурузных лепешек» к правилам и обладал таким же талантом к демагогическим призывам. Он был преданным сторонником «третьего пути», если таковой когда-либо существовал, и искренне поддерживал «новую политику» Кеннеди. Но я думаю, что если мы можем назвать его фашистом, то лишь в том смысле, что он был «губкой» для идей и эмоций либерализма. Сказать, что он сам был фашистом — это значит необоснованно наделить его принципами и идеологией, которые не были ему присущи. Он был таким президентом, которого либеральный фашизм мог произвести только в скучную и невыразительную эпоху. Но самое главное, если он и был фашистом, то лишь потому, что именно этого хотели американцы. Мы жаждали участия, потому что чувствовали, что мы заслуживаем того, кто станет о нас заботиться.

Хиллари Клинтон хорошо усвоила этот урок, когда решила баллотироваться на государственную должность в первый раз. Госпоже Клинтон всегда будет недоставать природного политического таланта ее мужа. Она слишком холодна, слишком рассудочна для его политического стиля с похлопыванием по спине и другими эмоциональными проявлениями. Вместо этого она преобразовала политические инстинкты Билла Клинтона в идеологическую привлекательность. В 2000 году, когда она принимала участие в выборах в Сенат в Нью-Йорке как «пришлый кандидат», главной проблемой госпожи Клинтон был ее послужной список. По сути, у нее не было особых достижений, по крайней мере таких, которые касались бы Нью-Йорка. Поэтому она придумала блестящий лозунг и обоснование для своей избирательной кампании: она была кандидатом, которого «больше заботили те вопросы, которые интересуют жителей Нью-Йорка». Ее упорное следование этому девизу удивило даже бывалых политических обозревателей. Эти вопросы не были проблемой, как говорили в 1960-е годы. Главное было понять, кто больше озабочен данными вопросами. «Я думаю, что главный вопрос в том, кто беспокоится о детях Нью-Йорка», — заявила она в типичной для нее манере[644].

Вполне уместно спросить: с каких пор «озабоченность» считается самым важным качеством? Водопроводчик вполне может быть в большей степени озабочен тем, как успешно удалить селезенку, чем хирург. Означает ли это, что нормальный человек предпочел бы водопроводчика врачу? Банки дают кредиты заявителям, которые максимально озабочены успешным ведением бизнеса, или тем, кто с наибольшей вероятностью вернет деньги? Должен ли студент, наиболее заинтересованный в получении хороших оценок, получать одни «пятерки»?

Ответ на все эти вопросы прост: забота — это то, что дети (и остальные из нас) ищут в родителях. С точки зрения либерального фашизма дети являются гражданами, а граждане — детьми (одна из глав книги Хиллари так и называется: «Дети тоже являются гражданами»), откуда следует, что лидеры должны вести себя как родители. «Я считаю, что моя задача заключается в том, чтобы руководить, — отмечал Билл Клинтон, когда находился у власти, — и заботиться о стране. И я полагаю, что чем старше я становлюсь, тем больше я выступаю в роли отца, а не старшего брата»[645].

В соответствии с этой точкой зрения даже ваши собственные деньги вам не принадлежат. Это ваши карманные деньги. Когда его спросили, почему он против того, чтобы школьные округа тратили деньги налогоплательщиков так, как они считают нужным, Билл Клинтон огрызнулся: «Потому что это не их деньги». В 1997 году он высмеял избирателей Вирджинии, которые хотели добиться снижения налогов, назвав их «эгоистами», а затем упрекнул, как детей: «И вспомните свои ощущения всякий раз, когда вы испытывали искушение поступить эгоистично, но не делали этого, и на следующий день вы чувствовали себя прекрасно». В 1999 году, когда бюджет был профицитным, многие налогоплательщики считали, что правительство должно вернуть им часть их денег. Когда его спросили, что он думает об этом, президент Клинтон ответил: «Мы могли бы вернуть вам все эти деньги в надежде на то, что вы распорядитесь ими правильно». Сенатор Клинтон была более прямолинейной. Говоря о реализованном Джорджем У. Бушем сокращении налогов, которое на самом деле позволило вернуть избыточные средства людям, создавшим этот профицит, госпожа Клинтон на классическом арго социального евангелизма заявила, что с такими сокращениями должно быть покончено. Ее мысль была проста: «Мы возьмем часть ваших средств в интересах общего блага»[646].

Хиллари не фюрер, и ее понятие «общего блага» не связано с принципом расовой чистоты и концентрационными лагерями. Но, без сомнения, в основе ее концепции лежит все то же вечное стремление навести порядок в обществе, для того чтобы создать всеобъемлющее сообщество, покончить с бесконечными дрязгами и укутать каждого человека в обеспечивающее безопасность одеяло государства. Она исповедует политическую религию, обновленный социальный евангелизм — с акцентом на слове «социальный», — облеченную в участливые слова и создающую обнадеживающую перспективу сотрудничества и общности. Но при этом ее концепция остается исключительной, и в ней нет места для тех, кто все еще страдает от «глупости умов, связанной привычкой», если заимствовать выражение Дьюи. Возможно, деревня и заменила фасции объятиями, но ненужные вам объятия, из которых вы не можете вырваться, — это просто более мягкая форма тирании.