Либеральный фашизм

Новое послесловие к изданию в мягкой обложке. Барак Обама и давно знакомые изменения

В 2008 году я написал книгу в основном о закулисной интеллектуальной истории и о том, насколько эта история важна для понимания современного общества, и в частности, современного либерализма. Критики хохотали; левые блоггеры ополчились на предисловие, обрушились с критикой на обложку, осудили название и всеми возможными способами выражали свое возмущение по поводу выхода данной книги. Элитные газеты всячески старались игнорировать книгу (но в конце концов сдались, когда «Либеральный фашизм» занял достойную позицию в списках бестселлеров).

А потом случилось нечто удивительное. Самопровозглашенный лидер борьбы за «преобразования» создал самопровозглашенное «движение», во многом опирающееся на ощущение собственной судьбоносной исторической роли («Время пришло!»), призывающее к национальному восстановлению («Мы сделаем эту страну великой!»), требующее национального единства любой ценой и прославляющее собственную молодость и энергию. Временами его самые выдающиеся последователи были слепо преданы культу личности с глубоким расовым подтекстом и зачастую явными обращениями к мессианскому пылу. Этот новый лидер нации, который приобрел авторитет как уличный организатор и ученик Саула Алинского, пообещал восстановить обетование американской жизни в рамках нового широкомасштабного сотрудничества бизнеса, государства, церкви и трудящихся. Его платформа включала в себя обязательную общественную работу для молодежи, создание новых гражданских сил безопасности и приумножение благосостояния.

Хиллари Клинтон, которую обвиняют в том, что она имеет отношение к оригинальному подзаголовку этой книги («Тайная история американских левых сил от Муссолини до политики смысла»[695]), проиграла Бараку Обаме именно потому, что ему лучше, чем кому-либо из его противников, удалось воплотить многие из идей, обсуждаемых в данной книге.

Конечно, для наблюдательных людей кампания Барака Обамы (и реакция на нее) стали лучшим подтверждением моей мысли о том, что фашистско-прогрессивистские мотивы продолжают жить в современном либеральном обществе и в Америке в целом. Уже больше года читатели постоянно посылают мне примеры того, как Барак Обама вписывается в концепцию либерального фашизма. Объем книги не позволяет привести здесь все примеры и анекдоты. Но на несколько существенных моментов следует обратить внимание.

Политика изменений. Эта книга целиком посвящена политике изменений. Идет ли речь о более мягком фашизме адептов «Нового курса» или о тоталитаризме нацистов, изменения были путеводной звездой каждого «фашистского момента». Главным политическим стремлением всех движений — от якобинцев до подпольной террористической группы Weather Underground — была перестройка, позволявшая начать все с нуля. Прогрессивисты считали, что пришло время отказаться от старой конституции в пользу новой «живой конституции». Чем был «Новый курс», если не новым курсом, перестройкой, началом новой жизни?

Барак Обама недвусмысленно обещал именно такую возможность начать все сначала. Он с готовностью отказался от избитых аргументов прошлого просто в силу своей трансцендентной природы. Цвет кожи Обамы, его имя, его молодость, его темперамент и вдохновляющее ораторское мастерство, его статус аутсайдера и авторитет уличного заводилы в конечном счете были главными его качествами, по крайней мере для его самых ярых приверженцев. Это походило на массовый гипноз. Он был непревзойденным «национальным лидером», как сказал бы Вудро Вильсон, вдохновляя людей не идеями, но своей харизмой. Более того, презрение Обамы к мысли, что слова не имеют силы («Просто слова?» — спрашивал он с почти болезненным выражением) является характерной особенностью всех политических лидеров, которых возможность повелевать массами интересует больше, чем отстаивание своих идей.

Единство. Важнейшей политической добродетелью Обама считает «единство». «Сейчас мы остро нуждаемся в единстве», — часто провозглашал Обама с трибуны. Вполне закономерны вопросы: какого черта означают эти слова? в частности, что такого особенного в единстве? единство во имя чего? единство вокруг чего? У Обамы есть ответ: единство нужно нам, «не потому что это красивое слово и не потому, что оно вселяет в нас надежду, а потому что только так мы можем преодолеть сущностный дефицит [эмпатии], который существует в этой стране». Его жена Мишель распространяется на эту тему: «Мы должны идти на компромисс и уступать друг другу, с тем чтобы добиться своей цели. Я здесь, потому что Барак Обама — единственный человек, который понимает это. Прежде чем браться за решение проблем, нам следует исправить наши души. Наши души поражены в этой стране».

Эта идея (даже, скорее, чувство), согласно которой единство само по себе обладает целебными, спасительными силами, является типично фашистской. Она лежит в основе политики смысла Хиллари Клинтон и ее концепции «деревни», в которой есть место для каждого. Она составляет суть предложенного Муссолини определения фашизма как «всего в государстве, ничего вне государства». Она была движущей силой кампании Гитлера за единую национальную общность и поисков «национального сообщества» времен «Нового курса». Она пронизывала все, во что верили прогрессивисты. Единство в первую очередь, индивидуализм — в последнюю, или же от него вообще следовало отказаться.

Что было символом фашизма? Фасции — пучок прутьев, обвивающих секиру. Они олицетворяли силу в объединении, прославляли единство. «Фашизм» происходит от слова fascio, что означает «связка» или «пучок»; фашизм представлял собой идеологию, которая объявляла преданность коллективным интересам высшей политической добродетелью и прославляла единение как всеобщее благо. В американской политической традиции сплоченность никогда не рассматривалась как изначальное благо. В конце концов толпа тоже сплоченная. В нашей политической традиции героем предстает человек, способный противостоять толпе. Даже краткое чтение «Записок федералиста» (Federalist Papers)[696] свидетельствует о том, что основатели прекрасно осознавали проблемы, связанные с единством. Именно поэтому у нас в Америке правительство не является единым. Принцип разделения властей, «Билль о правах» (Bill of Rights)[697], 50 правительств штатов, каждое из которых делится еще раз — это механизмы, предназначенные для предотвращения опасностей, имманентно присущих единству.

Конечно, единство, о котором ведет речь Обама, отличается избирательностью и приверженностью узкопартийным интересам. В своей кампании Обама недвусмысленно отказался от понятий единства и двухпартийности, которые предполагают компромисс либеральных взглядов. Напротив, его идея двухпартийности привлекла номинальных республиканцев и консерваторов в ряды его сторонников исключительно благодаря силе его личности и страстному характеру его движения. Консерваторы и республиканцы, поддерживавшие Обаму, почти никогда не обосновывали свою приверженность с консервативной точки зрения. Скорее, они приветствовали его «темперамент» и «преобразующий» характер его кандидатуры. Некоторые консерваторы унижали себя, утверждая, что Обама выступает против абортов по той причине, что желает заручиться поддержкой защитников жизни.

По словам самого Обамы (а также огромного количества его сторонников в ведущих периодических изданиях), его концепция двухпартийного единства во многом обязана Аврааму Линкольну. Как и Вудро Вильсон, Обама восторгается методами Линкольна (хотя в отличие от Вильсона Обаму также восхищают цели Линкольна, касающиеся освобождения рабов). Как утверждает Чарльз Кеслер в обозрении Claremont Review of Books, тщательное и преднамеренное самоотождествление Обамы с Линкольном обнаруживает партийные амбиции высокого порядка, скрывающиеся за высокопарными заявлениями о двухпартийности или постпартийности: Обама говорит так, словно Линкольн пытался преодолеть разобщенность страны, призывая к единству, к сотрудничеству в духе национального возрождения. На самом деле Линкольн считал, что Союз «весь станет или тем, или другим». Варианта было два: свобода или рабство. Путь Линкольна к единству лежал через разделение, принуждение страны сделать свой выбор. Позиция Обамы отличается сходством, несмотря на его успокаивающие высказывания: наша разобщенность будет исцелена сразу же, как только страна окажется в руках нового либерального, демократического большинства.

То же самое отличает попытки сделать Обаму новым Франклином Делано Рузвельтом. Как уже говорилось в других частях книги, либералы постоянно вспоминают 1930-е и 1960-е годы как время единства и национальной сплоченности. Хотя это совершенно неверно. На самом деле многих из этих людей привлекает исключительно власть. Вильсон ненавидел цели Линкольна, но любил его власть. Прогрессивисты 1920-х годов желали восстановить власть, которую они имели во время войны. Их желание исполнилось в 1930-е годы, и с тех пор они стремятся определить национальное единство как возможность добиваться своих целей без серьезного сопротивления.

Одержимость либералов идеей единства глубоко иронична, учитывая рефлекторную враждебность представителей левых сил по отношению к патриотическим лозунгам, особенно если те раздаются справа. Но что такое призывы к национальному единству как не призывы к патриотизму? Левых явно раздражают обращения-к патриотизму, которые увеличивают сопротивление общественности либеральной политике или либеральной унификации в целом. Когда американцы упорно цепляются за свои устаревшие понятия патриотизма, это проблема, но когда либералы рассматривают патриотизм как средство для усиления позиций либерализма, он оказывается весьма востребованным. Правда заключается в том, что патриотические призывы «прогрессивной эры» всегда оказываются под рукой, когда это удобно, примером чего может служить заявление Джо Байдена о том, что уплата налогов является проявлением патриотизма. Или осуждение Нэнси Пелози республиканцев из Палаты представителей как «совершенно непатриотичных» потому, что они не пожелали одобрить план финансовой помощи. Будет интересно посмотреть, удастся ли президенту Обаме еще плотнее увязать либеральную программу со словом «патриотизм». Антиамериканизм левых и космополитизм либералов значительно осложняли такие попытки в прошлом, но, возможно, Обама сможет добиться успеха. Более того, во время своей предвыборной кампании он говорил в гораздо более патриотическом ключе, чем любой другой кандидат от Демократической партии со времен Джона Ф. Кеннеди, обещая сделать Америку «великой» и добиться национального восстановления, о котором прогрессивисты мечтают с тех самых пор, как Герберт Кроули написал «Обетование американской жизни».

Заявление о согласии, произнесенное Обамой на съезде Демократической партии, вполне соответствовало воззрениям Кроули. Из поколения в поколение политики обеих партий говорили об «американской мечте». Это словосочетание, несмотря на отсутствие четкого определения, обычно соответствует некоторому представлению о поисках личного счастья. Иметь собственный дом, заботиться о своей семье, добиться успеха в своих начинаниях — для большей части людей американская мечта сводится именно к этому. Что бы ни значила «американская мечта» для большинства американцев, это понятие не является коллективным (хотя, по имеющимся данным, это словосочетание придумал прогрессивный историк Джеймс Траслоу Адамс, который рассматривал его в качестве более общего идеала). Для большинства из нас не существует единой «американской мечты», потому что моя мечта отличается от вашей. Действительно, как и все американские права, стремление к счастью — частное, а не коллективное право. Это важный момент как с прагматической, так и с философской точки зрения. В соответствии с нашей светской верой, каждый из нас наделен Творцом собственными неотъемлемыми правами, которые не являются случайными и не зависят от кого-либо еще. Руссо и Дьюи считали, что права не имеют смысла в отрыве от группы или племени. Но, в принципе, счастье обычно бывает личным, а не общим. Мечта одного человека о спокойной жизни в пригороде будет кошмаром для другого. По вопросам культуры борцы за права гомосексуалистов, феминистки и другие признают этот момент, но только тогда, когда они противостоят консерваторам. Когда песню о соответствии коллективу и общем счастье поет один из них, их взгляд становится гипнотическим, особенно если ценности коллективизма обсуждаются применительно к экономике.

«Американская мечта» резко контрастирует с идеей «американского обещания», центральной темой речи Обамы и даже всего съезда Демократической партии в целом. После упоминания о «личных мечтах» и краткого изложения биографии речь Обамы становится алхимическим заклинанием в духе Дьюи, призванным превратить свободу личности в коллективное действие. «Американское обещание», по словам Обамы, это надежда на то, что в один прекрасный день мы будем жить в стране, где все мы делаем общее дело, где «борьба одного человека — это борьба каждого из нас» (как он выразился в своем предвыборном видеообращении). «Американское обещание, — настаивает Обама, это мысль о том, что мы несем ответственность за себя, а также о том, что мы поднимаемся или падаем как единая нация: глубокое убеждение, что я сторож брату своему; я сторож своей сестре. Мы должны сдержать это обещание... Личная ответственность и взаимная ответственность — вот сущность обещания Америки».

Это высказывание звучит добродетельно, даже благородно, но, с одной стороны, оно оказывается бессмысленным, а с другой — лживым. Бессмысленность связана с тем, что личная ответственность и взаимная ответственность в представлении Обамы, по сути, тождественны. Индивид должен заботиться о коллективе, а коллектив обязан заботиться об индивиде. Иными словами: все за одного, один за всех или «Gemeinnutz geht vor Eigennutz».

Обман коренится в стремлении Обамы одухотворить государство всеобщего благосостояния. Обама защищает свою концепцию взаимной ответственности на том основании, каждый из нас должен быть сторожем своему брату согласно Библии. Оставляя в стороне тот факт, что такого предписания на самом деле нет ни в иудейской, ни в христианской Библии, вы не выполняете свои обязательства по заботе о своем ближнем, платя налоги, не говоря уже о навязывании их другим посредством голосования. Библейские заповеди делать добро, помогать бедным и немощным — это не аргументы в пользу применения власти государства для того, чтобы заставить других людей выполнять ограниченный набор нередко контрпродуктивных политических правил. Прогрессивисты стремились сделать всякое искупление коллективным, отводя государству роль единственной силы, способной спасти наши души. В своих выступлениях Обама не признает существования бесчисленного множества посреднических институтов между государством и отдельным человеком. Гражданское общество — церкви, школы, добровольные объединения и т. д. — является оплотом взаимной ответственности, которая проявляется вне сферы государственного управления. Но для Обамы, как и для Кроули, существует только принцип «или... или»: или вы «действуете по своему усмотрению», или находитесь в добрых руках всеобъемлющего государства. В этом заключается существенное отличие от все еще слишком прогрессивной философии Джона Маккейна, который, если обобщить, обещал реформировать правительство: Обама обещал реформировать саму Америку.

Одним из важнейших моментов в «Либеральном фашизме» я считаю утверждение, согласно которому все тоталитарные «измы» левого политического лагеря совершают принципиальную ошибку. Все они хотят, чтобы государство стало чем-то, чем оно стать не может. Они истово верят, что правительство может любить вас, что государство может быть вашим Богом или вашей церковью, или вашим племенем, или вашим родителем, или вашей деревней, или всем этим одновременно. Консерваторы делают эту ошибку иногда, либертарианцы — никогда, либералы — почти всегда. Иногда кажется, что Обама видит мир через призму «деревни» Хиллари Клинтон. Вот как он объясняет, почему богатые должны платить более высокие налоги: «Если я живу в достатке, а у вас есть домработница, которая получает минимальную заработную плату плюс чаевые, и она не может себе позволить того, что могу позволить себе я, разве я не могу сказать: “Я буду платить немного больше”. Это добрососедство». Нет, с формальной точки зрения это чаевые. Кроме того, добрососедство предполагает оказание помощи соседям. Использование правительством силы для того, чтобы забрать деньги у богатого человека в Калифорнии и отдать их домработнице, скажем, в Западной Вирджинии может быть оправданным по другим основаниям, однако оно не имеет ничего общего с добрососедством и связано, скорее, с неспособностью Обамы признать роль посреднических институтов гражданского общества.

Самым тревожным аспектом при выборе кандидатуры Обамы был его почти религиозный статус. Эстетика агитационных плакатов Обамы, видеозаписей и митингов отличалась ярко выраженной религиозной составляющей. На бесчисленных плакатах он изображался с сияющим нимбом. В одном из типичных видео, размещенных в YouTube, христианский гимн «Господи, научи меня стать прибежищем» (Lord Prepare Me to Be a Sanctuary) чередовался c изображением множества американцев, которые повторяли снова и снова: «Барак Обама — президент США». Риторика Обамы достаточно часто перетекала в популистский мессианизм. Ее популистская часть не получила должного освещения в средствах массовой информации отчасти потому, что они участвовали в этом движении. Тем не менее Обама мастерски воодушевлял массы: «Мы надежда на будущее. Мы те, кого вы ждали. Мы воплощаем изменения, к которым вы стремитесь», — провозгласил он. «Это был момент, когда подъем уровня океанов замедлился и наша планета начала исцеляться», — заявил он перед огромной толпой преклоняющихся сторонников, когда привлек на свою сторону достаточно делегатов для выдвижения своей кандидатуры. Несомненно, являвшиеся источником необычайного воодушевления для участников, эта огромная толпа одновременно была призвана устрашить тех, кто не был частью «движения» и убедить их присоединиться к нему. Нобелевский лауреат Элиас Канетти следующим образом описывает дух политической толпы в своей вышедшей в 1960 году книге «Толпа и власть» (Crowds and Power): «Различия исчезают, и все становятся равными. Именно ради этого благословенного момента, когда никто не выше и не лучше, чем другие, люди становятся толпой». Фуад Аджами отметил мастерство ориентированной на массы политики Обамы незадолго до дня выборов. «До сих пор, — писал он в Wall Street Journal, — толпы не были отличительной особенностью американской политики. Мы связываем их со странами “третьего мира”. Мы думаем о таких местах, как Аргентина, Египет и Иран, где людей объединяет в толпы страстная приверженность Перону, Насеру или Хомейни. В этих обществах толпа собирается для того, чтобы продемонстрировать свою веру в спасителя: человека, способного исправить мир».

Что приводит нас к мессианизму? Более трезвые сторонники Обамы (т. е. те, кто не поклоняется ему, а просто обожают) заявляют, что он не поощрял культа своей личности. Это высокопарная чушь. На самом деле он не пытался как-либо воспрепятствовать этому, что оказалось настолько же эффективным. В New York Times сообщалось, что добровольцам в «лагере Обамы» было дано указание не обсуждать те или иные вопросы, агитируя за своего лидера, но «свидетельствовать» о том, что они «пришли к Обаме» так же, как христиане к Иисусу. На портале YouTube появилась масса видеозаписей, прославляющих Обаму в отчетливо религиозном ключе, причем во многих роликах были показаны дети со «стеклянными» глазами, поющие так, словно они участвуют в некотором грандиозном празднестве в Северной Корее. «Тревожным моментом в избирательной кампании [Обамы], — отметил даже либеральный историк Шон Винленц, — является то, что речь в ней идет уже не только о надежде и изменениях, но и о спасении».

Дипак Чопра, гуру богатых и легковерных, радовался тому, что победа Обамы приведет к «прорыву в американском сознании», тогда как видный специалист по подготовке руководителей Ева Константин уверяла нас в том, что наконец материализовалось высшее выражение общей души Америки: «В Бараке Обаме воплотились наши самые чистые надежды, самые высокие представления и самые глубокие знания... Он для нас порождение всезнающего квантового поля разума». Гэри Харт утверждал, что Обама «работает на ином уровне, в отличие от обычных политиков... он движущая сила преобразований в революционную эпоху, деятель, который обладает уникальными способностями, позволяющими открыть дверь в XXI век». «Это больше, чем Кеннеди, — настаивал Крис Мэттьюз, репортер новостного канала MSNBC. — Это Новый Завет... Я чувствовал, как по моей ноге бегут мурашки. Со мной такое нечасто бывает». Примечательнее всего слова Опры Уинфри[698] о том, что Барак избранный — потому что нам нужны не просто политики, которые способны говорить правду, «нам нужны политики, которые знают, как быть правдой». Уинфри не использует явно религиозной лексики. Скорее, она утверждает, что Обама поможет нам «перейти на более высокий уровень». Она любит Обаму, потому что «он развитый лидер, который способен обеспечить нашей стране развитое руководство». Репортер журнала The American Prospect Эзра Кляйн восклицал: «Лучшие речи Обамы не побуждают. Они не сообщают. На самом деле они даже не вдохновляют. Они возвышают. Они делают вас частью некоторого значимого события, как будто история на миг прекратила свое течение и сгустилась вокруг вас, являя вам свое присутствие и раскрывая вашу роль в ней. Он не Слово, ставшее плотью, но торжество Слова над плотью, цветом кожи, над отчаянием». Журналист из San Francisco Chronicle настаивал, что Обама «сподвижник света». Кинорежиссер Джордж Лукас подозревает, что Обама — это рыцарь-джедай[699].

Если перевести все это на немецкий и абстрагироваться от кажущегося идиотизма таких заявлений, тогда, возможно, вызывающий тревогу дух гегельянства станет более очевидным. Именно такие вещи проповедовали американские прогрессивисты, немецкие национал-социалисты и итальянские фашисты: лидер спасет нас от истории, государство будет средством нашего спасения, а коллектив наполнит нас смыслом, в котором мы нуждаемся. За вычетом цветистого низкопоклонства и подростковой страсти сторонники Обамы действительно говорят о том, что он живое воплощение духа народа.

Однако речь идет не только об искусной презентации амбициозного политика. Несмотря на все разговоры о различиях между Хиллари Клинтон и Бараком Обамой, на самом деле сходства больше, чем различий. Церковь Троицы, духовный дом Обамы на протяжении большей части его взрослой жизни, поддерживала теологию освобождения черных, которая в некоторых ключевых моментах чрезвычайно напоминает немецкое христианское движение, а в других не отличается от прогрессивного движения социального евангелизма госпожи Клинтон. Вы не узнали бы об этом из биографического фильма, а между тем Обама является продуктом все тех же левых сил из «Лиги плюща», которые заразили Клинтонов, хотя в случае Обамы это влияние было более выраженным и окостеневшим. Госпожа Клинтон была очарована «Черными пантерами». Обама был близким другом и коллегой Уильяма Айерса, убежденного террориста, который мечтал стать белым эквивалентом «Черных пантер». Защитники Айерса говорят, что теперь он просто ученый, что, на мой взгляд, можно расценить и как обвинение, и как и защиту. Но Айерс также был ярым апологетом политизации образования, и одним из маяков этого движения стал Джон Дьюи, еще один персонаж этой книги.

Таким образом, все, что касается биографии и риторики Обамы, по крайней мере, пока он не принял президентскую присягу, четко вписывается в мировоззрение либерального фашизма. Но важно отметить, что основной постулат этой книги предполагает, что такие тенденции и стоящие за ними стремления выходят за рамки отдельных личностей. Мы живем в «бессознательной цивилизации», как сказал бы Джон Ралстон Саул. Мы не осознаем, насколько мы напичканы идеями и концепциями, порожденными предшествующими «фашистскими моментами», потому что всем нам внушают, что только плохие вещи являются фашистскими; поэтому все хорошее в современном обществе не может быть следствием и не могло сформироваться под влиянием прошлых зол.

В противовес кандидатуре Обамы Республиканская партия выдвинула самого прогрессивного из всех своих претендентов, Джона Маккейна. Мантра Маккейна предполагала, что все мы должны служить большему делу, чем мы сами». Явно или неявно это дело определялось в националистических формулировках. Главной темой кампании Маккейна был лозунг «Страна прежде всего», который прекрасно соответствовал его репутации преданного интересам Америки, самоотверженного солдата.

Во многих отношениях эти выборы повторяли выборы 1912 года, когда двое реформаторов, Тедди Рузвельт и Вудро Вильсон, знаменитые «воин и священник», боролись за будущее страны. Как часто замечал Джордж Уилл, для консерваторов выбор в том году был очевидным, хотя и не особенно впечатляющим: Уильям Говард Тафт. Увы, в 2008 году Тафта под рукой не оказалось. Традиционных консерваторов обнадеживало то, что Джон Маккейн понял, для того чтобы заручиться поддержкой своей партии, ему следует смягчить или вообще исключить наиболее прогрессивные пункты из своего списка требований.

Обама и Маккейн состязались друг с другом в сложных политических и культурных условиях. Больше всего ситуацию осложнял финансовый кризис. Во имя предотвращения кризиса федеральное правительство принудительно приобрело контрольные пакеты акций в большинстве ведущих банков, а также в значительной части страховых компаний. На момент написания книги казалось, что следующими станут предприятия автомобильной промышленности. Действительно, Chrysler и General Motors пошли на слияние во многом потому, что их руководство решило, что такая крупная корпорация будет «слишком большой, чтобы потерпеть неудачу» и федеральное правительство инвестирует средства в их бизнес, не принимая активного участия в управлении. Более глобально, от здравоохранения до финансов, страна качнулась в сторону корпоративных соглашений, которые обсуждались в главе 7 этой книги. Это первоначально было объявлено попыткой избежать кризиса, быстро превратилось в стремление извлечь из него выгоду. Глава администрации президента Рам Эмануэль, первое назначение Барака Обамы после выборов, сообщил New York Times: «Не следует воспринимать кризис как нечто бесполезное; это возможность сделать важные вещи, которые в другой ситуации остались бы без внимания».

Многие люди посчитали сложившуюся ситуацию благоприятной для создания «нового Нового курса», словосочетание, которое стало очень широко употребляться задолго до того, как избранный президент Обама был приведен к присяге. Либеральные эксперты, такие как Э. Дж. Дион, Пол Кругман, Катрина ван ден Хойваль и Гарольд Мейерсон, говорили, порой с нескрываемой радостью, что либо век капитализма официально подошел концу, либо пришло время «нового Нового курса». Менее чем через две недели после выборов Колумбийский университет объявил о проведении конференции с участием ведущих специалистов, посвященной общим темам президентства Обамы и Рузвельта, несмотря на то, что Обама еще даже не вступил в должность. (Забавно, что местом проведения конференции стал «Итальянский дом», по сути являющийся культурным и политическим посольством Италии в США.) Журнал Time разместил на своей обложке переделанную фотографию Барака Обамы в образе Франко Д. Рузвельта с зажатым во рту мундштуком, который едет на своем кабриолете 1930-х годов. Заголовок: «Новый Новый курс».

Особенно забавным выглядят стремление многих из этих потенциальных строителей «Нового курса» представить дело так, как будто их идея отличаемся новизной или оригинальностью, хотя на самом деле стремление к «новому Новому курсу» можно считать одной из немногих констант в американском либерализме. Вот почему в середине 1930-х годов имел место «второй Новый курс», который вынудил Рузвельта попытаться преодолеть независимость Верховного суда при помощи схемы «утрамбовки суда». Именно поэтому Артур Шлезингер-младший писал в 1940-е годы, что «кажется, нет никаких препятствий для поэтапной реализации социализма в Соединенных Штатах за счет серии «новых курсов». Гарри Трумэн приступил к созданию «нового Нового курса» после своего избрания на пост президента в 1948 году (он победил на выборах отчасти благодаря тому, что сумел оклеветать Томаса Дьюи как гитлеровского ставленника финансировавших его фашистов). Интеллектуалы из окружения Джона Ф. Кеннеди мечтали о создании «нового Нового курса», равно как и те, кто стоял за «Великим обществом». В 1980-е годы демократы открыто говорили о создании «нового Нового курса» для возмещения «убытков», возникших за годы правления Рейгана, а в 1992 году Марио Куомо не стал баллотироваться на пост президента отчасти потому, что надеялся, что незначительная рецессия того времени создаст необходимость в новом Рузвельте и «новом Новом курсе», и ему удастся заменить Джорджа Буша-старшего, как Рузвельт заменил Гувера. В последнее время, после атак 11 сентября, урагана «Катрина», а теперь и финансового кризиса, требования «нового Нового курса» раздаются все чаще и становятся все более настойчивыми.

Как я пытался показать на предыдущих страницах, такие стремления не отличаются новизной. С тех пор как Уильям Джеймс написал эссе «Моральные эквиваленты войны» (The Moral Equivalents of War), прогрессивизм занимался мобилизацией общества, как если бы мы были в состоянии войны. «Новый курс» был не чем иным, как «моральным эквивалентом» военной программы, нацеленной на возрождение «военного социализма» Вудро Вильсона и был направлен если не против капитализма как такового, то хотя бы против Великой депрессии, которая служила истинным лицом капитализма. Адепты «Нового курса» ссылались на Уильяма Джеймса, чтобы оправдать создание Гражданского корпуса охраны природных ресурсов и других военизированных формирований мирной направленности. Совсем недавно Обама (как почти все остальные либеральные политики за последние десять лет) назвал «величайшее поколение» своим источником вдохновения. Он также обещает восстановить обязательную работу на добровольной основе и даже создать нечто под названием «гражданские национальные силы безопасности, которые должны стать такими же могущественными, сильными и так же хорошо финансируемыми», как вооруженные силы США. Остается надеяться, что Обама не предполагает возвращения к Американской защитной лиге, но он, безусловно, может зайти в этих начинаниях достаточно далеко и направить страну по опасному курсу.

До того как финансовый кризис привлек внимание американского народа (а также большей части остального мира), главным претендентом на статус морального эквивалента войны было «изменение климата». Журнал Time отказался от своей (всегда преувеличенной) объективности и стал открыто выступать за то, чтобы сделать борьбу с глобальным потеплением новым моральным эквивалентом войны, говоря, что «зеленый — это теперь то же, что красный, белый и синий раньше»[700]. Редакция напечатала культовую фотографию морских пехотинцев, водружающих американский флаг над островом Иводзима, изобразив на флаге вместо звезд и полос дерево, и снабдила свое творение заголовком «Как победить в войне с глобальным потеплением». Многие ветераны были возмущены тем, что одно из самых кровопролитных сражений в войне за спасение западной цивилизации приравнивается к попыткам убедить жителей пригорода покупать более экологичные автомобили. Не говоря уже о том, что если следовать линии журнала Time, который призывает великое новое поколение к войне против американского образа жизни, врагами являемся мы сами.

Изменение климата — это всего лишь еще один повод для стирания традиционных границ между государством и отдельным человеком, семьей и политикой, демократией и тоталитаризмом. Одна британская электроэнергетическая компания создала «образовательные» программы, в которых детей учат быть «климатическими полицейскими», уполномоченными шпионить за своими родителями и вести «уголовное дело» против них. Спросите себя, если какая-либо крупная корпорация стала бы поощрять детей считать противозаконной сексуальную жизнь своих родителей, есть ли сомнения, что тотчас раздались бы (оправданные) обвинения в фашизме? В начале 2008 года вышла новая книга «Проблема изменения климата и провал демократии» (The Climate Change Challenge and the Failure of Democracy), в которой авторы утверждают, что «фундаментальной проблемой, обусловливающей деградацию окружающей среды... является режим либеральной демократии». Демократия, утверждают они, «завела человечество в тупик», и поэтому нам нужна «авторитарная форма правления» под руководством «экспертов».

У этой точки зрения немало сторонников, помимо авторов «Проблемы изменения климата», которые, однако, высказали ее с необычайной прямотой. Так, например, корреспондент New York Times Томас Фридман выпустил в 2008 году книгу, в которой он заявляет о том, как было бы замечательно, если бы Америка могла стать «Китаем на один день». Такого высказывания вполне можно ожидать от человека, испытывающего некоторую зависть к авторитаризму. Если бы мы могли уподобиться китайцам и нам не нужно было бы беспокоиться о власти закона, демократии, правах собственности, лоббистах и т. д., эксперты имели бы возможность без всяких проблем применить нужные нам шаги в области охраны окружающей среды. Конечно, тех же самых результатов можно было бы добиться, став «нацистами на один день». Фридман также ратует за превращение глобального потепления в сорелианский «миф», потому что эта идея позволяет организовать общество так, как он считает нужным. Как он писал в книге «Встреча с прессой» (Meet the Press), «если изменение климата — это обман, то тогда это самый полезный обман за всю историю Соединенных Штатов Америки. Потому что все, что мы будем предпринимать для того, чтобы подготовиться к изменению климата, для создания этой новой «зеленой» промышленности, сделает нашу страну более уважаемой, более предприимчивой, более конкурентоспособной, более здоровой». Все это стало возможным благодаря тому, что людей удалось убедить в реальности глобального потепления.

Другие темы, поднятые в этой книге, также проявились за последний год. Забавно, что некоторые критики «Либерального фашизма» поставили себя в неудобное положение, настаивая на том, что просто глупо воспринимать современных либералов как наследников прогрессивной традиции. По большей части такие жалобы сводятся к приступам гнева или банальным утверждениям. Ни одно из них не может сравниться с заявлениями ведущих идеологов современного либерализма. Во время предвыборных дебатов Хиллари Клинтон спросили, считает ли она себя либералом. Она сказала, что нет. «Я предпочитаю слово “прогрессивист”, которое имеет подлинно американское значение, восходя к “прогрессивной эре” в начале XX века». Дэвид Оби, представитель Демократической партии от штата Висконсин, возглавляющий Комитет по ассигнованиям Конгресса США, недавно выпустил книгу под названием «Выступая за справедливость: вашингтонские сражения центрального прогрессивиста» (Raising Hell for Justice: The Washington Battles of a Heartland Progressive), в которой он называет себя центральным прогрессивистом. Обозреватель New York Times, ныне лауреат Нобелевской премии Пол Кругман не только называет себя прогрессивистом, не так давно он заявил Чарли Роузу из Государственной службы телевещания: «У нас есть шанс, реальный шанс положить начало новой прогрессивной эре». И, конечно же, свою лепту внес сам Барак Обама, провозгласивший на массовом митинге в Висконсинском университете в городе Мэдисон: «Разве можно найти более подходящее место для утверждения наших идеалов, чем это учебное заведение, в стенах которого сто лет назад зародилось прогрессивное движение?». Вполне можно принять слова Обамы на веру и предположить, что он не знает, о чем говорит, учитывая тог факт, что прогрессивисты из Висконсинского университета, которыми он так восхищается, на самом деле были расистами, евгенистами и империалистами. Некоторые были бы в ужасе, что его «непригодным» родителям было позволено иметь потомство.

Многие либеральные критики, в первую очередь Майкл Томаски из редакции New Republic, члены которой до недавнего времени очень гордились преемственностью своих убеждений, поскольку журнал был основан Гербертом Кроули, присоединились к антиинтеллектуальной истерике, вызванной «Либеральным фашизмом» и заявили, что содержащаяся в книге история лишена смысла. Да, критики косвенно и открыто признавали, что давно известные факты (“chestnuts”, по выражению Майкла Томаски), описанные в этой книге, доказывают, что прогрессивисты нередко были склонны к проявлению силы, нетерпимости, расизма и, возможно, даже фашизма, но современные либералы не такие, потому что это известно всем»[701].

По мнению Томаски и других, либерализм по своей сути не может быть плохим. Томаски пишет: «Всякий раз, когда либерализм «начинает оказывать давление, либералы (я имею в виду либералов, которые знают толк в либерализме) сходят с поезда и, не прибегая к насилию, делают все возможное, чтобы он сошел с рельс». Самое забавное в том, что в этом и во многих других случаях Томаски, как и самые яростные критики «Либерального фашизма», подтверждает мои аргументы, а не опровергает их. С первых же страниц этой книги я утверждал, что фашизм стал всего лишь дубиной для либералов, которые заявляют, что диссиденты и противники являются плохими людьми просто потому, что они нелояльны по отношению к прогрессивному либерализму. Сталинская теория социал-фашизма положила начало этой практике, которая с тех самых пор применяется «полезными идиотами» и их потомками. Однако она настолько усвоилась и овеществилась, что либералы, подобные Томаски, искренне верят, что когда либералы делают что-то плохое, они перестают быть либералами.

Соответственно «либеральный фашизм» становится оксюмороном, а любые доводы, истории, свидетельствующие об обратном, вполне можно отмести как очередные глупости правых.

Очевидно, что продолжать в этом духе можно еще долго. Но я полагаю, что книга говорит сама за себя, а неспособность многих либеральных критиков (в отличие от некоторых вдумчивых консервативных) оспорить мои аргументы по существу — лучшее свидетельство того, что мне удалось ухватить суть. Я подозреваю, что в последующие годы правления Обамы это станет еще очевиднее. Более того, я не удивлюсь, если в ближайшие несколько лет авторы многих либеральных книг согласятся с моими доводами, не принимая при этом концепцию либерального фашизма в целом. Такая тенденция была характерна для других консервативных книг, которые успешно оспаривали принципы ортодоксального либерализма, и я по крайней мере надеюсь, что с моей книгой произойдет то же самое.

Тем не менее я не хочу рисовать слишком мрачную картину. Когда это произведение было подписано в печать, недавно избранный президент Обама заполнял свой кабинет бывшими членами администрации Клинтона и даже некоторыми номинальными республиканцами. Мало что свидетельствует о его стремлении направить страну по радикальному пути, что можно было ожидать, учитывая его биографию и даже риторику. Но еще более важно то, что я глубоко и непоколебимо верю в американский народ. Маловероятно, что у нас будет настоящий «новый Новый курс», потому что американскому народу он не нужен. Или даже так: американцы могут думать, что он им нужен, они могут даже говорить, что он им нужен, но как только они увидят, каков этот «новый Новый курс» на самом деле, они искренне отвергнут его. Это прежде всего обусловлено тем, что «Новый курс», о котором нам рассказывают историки и Голливуд, никогда не существовал на самом деле, и даже если бы он был реальным, мы не стали бы его воссоздавать. Неужели мы действительно считаем, что американский народ будет мириться с показными церемониями в духе «синего орла» и агентами ФБР, выбивающими двери химчисток? Станут ли американцы с радостью терпеть десятилетия экономического застоя? Думаю, что нет.

Отсюда следует более глобальный и самый важный момент. Многие из друзей и врагов «Либерального фашизма» интерпретировали мою книгу в более мрачном ключе, чем я предполагал. Безусловно, это моя вина. В частности, во второй половине книги я решил скорее показать, чем рассказать слишком много, поэтому читатели подумали, что я считаю Америку безнадежно фашистской страной. Некоторые из них теперь называют либералов фашистами.

Это не то, к чему я стремился. Если бы у меня была такая возможность, я бы просто изгнал слово «фашист» из языка политики. Но в силу того, что это слово прижилось, лучше использовать его правильно, чем неправильно. Вот основные мысли, которые я хотел бы, чтобы читатели вынесли из этой книги:

• Оригинальный или «классический» фашизм не был правым, как мы понимаем этот термин в англо-американской традиции.

• Современный консерватизм не является родственным классическому фашизму и не испытывает к нему симпатии.

• Современный либерализм, отчасти благодаря своей догматической интеллектуальной амнезии, сохраняет близость к фашистским идеям благодаря значительной роли прогрессивизма в его формировании.

• Использование левыми слова «фашистский» для обозначения всего нежелательного стало причиной того, что американцы ищут фашизм не там, где следует искать.

Именно этот последний момент я хотел бы подчеркнуть еще раз. Америке не угрожает жесткий фашизм, наподобие того, который мы видели в первой половине XX века. Эта страна в силу своего устройства и культуры почти сразу же сломает хребет любому потенциальному диктатору, и это одна из причин, почему я так сильно люблю ее. Милитаризм, несмотря на стремление левых найти очередной моральный эквивалент войны, больше не является волной будущего, как это было характерно для него в былые времена.

Но нам на самом деле угрожает опасность на полной скорости влететь в «мягкий фашизм», фашизм «дивного нового мира». «Из всех тираний наибольшим деспотизмом отличается та, которая искренне реализуется на благо своих жертв, — пишет К. С. Льюис. — Было бы лучше жить под властью баронов-разбойников, чем под гнетом всемогущих доброхотов, пекущихся о морали. Жестокость барона-разбойника иногда ослабевает, его алчность может однажды насытиться; но те, кто мучают нас для нашего же блага, будут мучить нас без конца, ибо они делают это с одобрения их собственной совести». Это важный момент, потому что я хочу, чтобы читатели, особенно молодые читатели, вынесли из этой книги главное: фашизм был популярен. Он обращался к идеализму молодежи, чаяниям порядочных людей и отличался смелостью надежды. В некоторых своих формах он почти с самого начала был жестоким и искаженным. Другим его разновидностям был уготован такой же конец, потому что любое движение, основанное на вере в то, что правительство может любить вас, а государство может дать вам смысл, в конце концов неизбежно станет дорогой в ад.

Не требуется особого мужества и ума для того, чтобы указывать на то, что вам не нравится или не считается популярным, и кричать: «Фашизм!». Настоящее мужество требуется для того, чтобы заглянуть внутрь себя, посмотреть на свои убеждения и спросить себя, не может ли что-нибудь из того, что вам нравится, привести к фашизму или иной разновидности тоталитаризма под другим именем. Конечно, если вы не знаете, что такое фашизм, или если вы считаете, что политический либерализм является воплощением добродетели, вам будет непросто задать себе такие вопросы. Именно поэтому я и написал эту книгу.