Лицо в кадре

Глава 3

Большой многоквартирный дом, фасад которого выходил на главную улицу, был построен буквой П. В глубине двора стояло другое, в два этажа, здание. Его широкие пятнистые стены были похожи на неудачно раскрашенную контурную карту с неизвестными темно-зелеными материками и океанами серой штукатурки. Промежутки между домами заполняли дощатые сараи и ветхие, вросшие в землю пристройки.

Весь второй этаж приземистого дома опоясывала просторная веранда, куда вела металлическая, в завитках, лестница.

Скаргин поднялся по ней, прислушиваясь к тому, как под ногами лязгают ступени, остановился у обитой дермантином двери пятой квартиры, постучал по деревянной раме, но звук вышел слишком глухой. Пришлось стучать вторично, на этот раз в окно, занавешенное тяжелой непроницаемой портьерой.

«Сюда не так-то просто попасть, — отметил Скаргин, безуспешно стараясь уловить хоть слабый звук за дверью. — Случайных гостей здесь, как видно, не жалуют».

Он снова постучал. Краешек портьеры колыхнулся, и в образовавшейся щели появилось женское лицо.

— Вам кого? — Слов слышно не было. Скаргин угадал вопрос по движению губ.

— Обухову Елену Евгеньевну, — почти прокричал он в стекло.

Лицо исчезло. Скаргин услышал, как из прорези вынимают цепочку, открывают замок.

Дверь отворилась. На пороге стояла женщина средних лет. Дневной свет безжалостно высветил ее чрезмерно накрашенное лицо.

— Я — Обухова. Кто вы такой?

Скаргин протянул удостоверение. Женщина глянула на него вроде мельком, но, подняв глаза, прищурилась:

— Скаргин, значит? Владимир Николаевич? Великолепно! Ну, проходите, раз пришли.

Она сделала шаг назад. Щелкнула выключателем.

Лампа под большим оранжевым абажуром осветила комнату, столь насыщенную яркими красками, что у Скаргина зарябило в глазах.

— Нравится? — спросила Обухова, судя по тону, не сомневавшаяся, что это не может не нравиться.

— Сейчас абажуры снова в моде, — не стал разочаровывать ее Скаргин.

— А вы разбираетесь! — оценила Елена Евгеньевна. — Великолепный абажур, старинный! Я купила его всего за пятьдесят рублей. Уникальная вещь!

Старый абажур действительно вписывался в интерьер комнаты-кухни. О том, что эта комната является одновременно и кухней, свидетельствовали только холодильник и газовая плита. Все остальное — стулья, стол, шкафчики, большой мягкий диван, двери и окно — было задрапировано, увешано, закрыто ковриками, плоскими, похожими на блины подушечками, салфетками, полосатыми половичками, скатерками, чехлами. Все это, украшенное зелеными листьями, белым горошком, алыми розами, синими гвоздиками, желтыми ромашками, устилало пол, ползло по стенам, подступало к потолку — настоящая текстильная вакханалия.

— Что ж вы стоите? — спросила Обухова. Это у меня кухня. Проходите в комнату.

В комнате стоял застарелый запах табачного дыма, дезодоранта и одеколона. Этот сложный букет запахов смешивался со слабым запахом воска, которым был натерт паркетный пол, почти полностью закрытый большим, во всю комнату, черно-красным ковром.

Обухова предложила Скаргину сесть, извинилась и вышла в соседнюю комнату, задернув за собой шелковую занавеску.

— Минуточку, — донеслось оттуда. — Вы не скучайте. Поставьте, если хотите, пластинку. Только иголку, смотрите, не сломайте…

Скаргин осмотрелся. Справа от софы, на краешке которой он устроился, в простенке между двумя окнами, стояло глубокое кресло. На подлокотнике лежал журнал мод с элегантно одетыми мальчиком и девочкой на обложке. Рядом, под зеленым колпаком, горела лампа. Над креслом, прямо к стене, был прибит настоящий корабельный штурвал; на его облагороженных лаком спицах застыли тусклые блики электрического света.

Напротив софы стоял сервант. Две его открытые полки были заставлены хрустальной посудой. Хрустальная ваза стояла и на журнальном столике у стены. Здесь же — два низких кресла, длинная подставка из темно-коричневого дерева, на которой поместился телевизор с огромным экраном, проигрыватель и стопка пластинок. Дальний угол комнаты украшал отшлифованный и покрытый лаком двухметровый кусок древесного ствола — тотем с изображением сурового лика неизвестного божка.

В углу, едва различимая в полутьме, стояла пустая бутылка из-под водки.

Послышался шорох, и в комнату, распространяя запах дорогих французских духов, вошла Обухова.

Она успела переодеться. Эффектное темно-синее платье облегало ее тело; волосы, напоминающие цветом старинные медные монеты, были распущены по плечам. Она присела к журнальному столику, закинула ногу на ногу.

Скаргин тщетно старался найти сходство между Обуховой и ее отцом. Ничто в лице Елены Евгеньевны не напоминало отталкивающей внешности Пруса. Странное дело, но сейчас и голубые тени на веках, и щеки, покрытые гримом, и ярко-малиновые блестящие губы, и глаза, подчеркнуто густо подведенные тушью, казались естественными в своем косметическом совершенстве.

«Это освещение», — решил Скаргин.

— Насмотрелись? — улыбнувшись, спросила Обухова. — А теперь говорите, зачем пожаловали?

— Побеседовать, если не возражаете.

— Рассчитываете узнать что-нибудь новое?

— Рассчитываю.

— Напрасно, — сказала Елена Евгеньевна, но объяснить почему — не спешила.

Она мельком посмотрела в зеркало, висевшее сбоку, поправила медно-красный локон, и Скаргин невольно подумал о том, что сидящая перед ним женщина наверняка долго и тщательно подбирала место каждой вещи в этом доме, в том числе и зеркалу.

— Я сама люблю детективы, но все, что могла, уже рассказала раньше, — решила все же пояснить Елена Евгеньевна. — Так что считайте, что вам не повезло. А вот вашему предшественнику… Соловьев, кажется, его фамилия?

— Соловьев, — подтвердил Скаргин.

— Вот. Он великолепно все знает.

Сквозь щель в занавесках в комнату упал луч света. Заблестел телевизионный экран, полированные стенки шкафа, стоящая в нем хрустальная посуда.

— Разрешите? — спросил Скаргин, направляясь к окну.

— Будьте любезны, — машинально ответила Обухова.

По тому, как она произнесла свое «будьте любезны», Скаргин, даже если бы на знал, что Елена Евгеньевна работает продавщицей в комиссионном магазине, мог догадаться об этом — так говорят продавцы-профессионалы, до автоматизма привыкшие быть или казаться вежливыми.

Он отодвинул нейлоновую занавеску, посмотрел вниз и увидел то же, что видел десятью минутами раньше. Мальчика и девочку, словно сошедших с обложки журнала мод, копавшихся в куче песка. Здесь же на веревке полоскалась простыня, забытая хозяйкой, а за столбами, между которыми была протянута веревка, вытянулись в ряд деревянные постройки.

Дверь одного из сараев открылась. На землю стали падать толстые поленья. Следом появился мужчина в телогрейке, с топором в руках.

— В этих постройках, если не ошибаюсь, жил ваш отец? — не оборачиваясь, спросил Скаргин.

— Вы не ошиблись. — Голос Елены Евгеньевны неожиданно раздался у самого уха. Она подошла почти вплотную и тоже смотрела в окно из-за его плеча. От нее пахло духами и губной помадой.

Скаргин повернулся, и локоть его скользнул по груди Обуховой. Женщина открыто и не смущаясь посмотрела ему в глаза, но он выдержал взгляд, и она, усмехнувшись, отошла к журнальному столику.

Бутылки в углу, у деревянного тотема, уже не было — не было ее и в других углах комнаты.

— Хотите меня в краску вогнать? — спросила, поджав губы, Елена Евгеньевна.

Вопрос в какой-то степени был двусмысленным, но Скаргин уже после следующей фразы понял, что Обухову задело его замечание, и она пытается защищаться.

— Да, он жил в сарае! — Елена Евгеньевна не волновалась, она скорей разыгрывала волнение, хотя и вполне удачно. Скаргину даже показалось, что краем глаза она старается уловить его реакцию. — Я тысячу раз предлагала ему отдельную комнату. Он мог жить здесь или в спальне. Не верите? Так у меня свидетели есть, они подтвердят. Просила, уговаривала даже. Что, вы думаете, он отвечал мне?

— Что же?

— А то! «Ты мне не дочь. Я тебе не отец. Пусть люди видят, как ты надо мной издеваешься. Знать тебя не желаю. Оставь меня в покое». Вот и все, что я от него слышала.

Это было уже нападение.

— Неужели так и говорил?

— Представьте себе. Слово в слово.

— И он жил в сарае, — повторил Скаргин, как бы рассуждая вслух.

Обухова резко обернулась:

— Вы что, стыдить меня пришли?! Если так, то лучше уходите. Немедленно уходите! Вас сюда прислали делом заниматься, а не оценки по поведению выставлять! Вышла я из того возраста, понятно?! — Елена Евгеньевна встряхнула головой. — Со стороны все простым кажется!

Она села в кресло и стала раздраженно листать журнал.

Свет упал на ее лицо сбоку, отчего волнистые волосы загорелись нимбом. И снова Скаргин вернулся к мысли, что Обухова тщательно продумала место каждой вещи в доме, расставила все так, что заранее знала, как будет выглядеть в любой точке комнаты в зависимости от времени дня, фона, освещения и даже от того, кто на нее смотрит в данный момент. Здесь были какие-то свои, особые секреты, закономерности, догадаться о наличии которых, может быть, нетрудно, но познать в полной мере, пожалуй, невозможно.

— Хорошо, Елена Евгеньевна, — сказал Скаргин. — Я, наверно, действительно пойду. А когда вы успокоитесь, мы еще раз встретимся. В другой раз. Договорились? — Он встал, намереваясь идти к выходу.

— В другой раз, в другой раз! — Теперь она не позировала, голос выдал непритворное волнение. — В другой раз будет то же самое. Как вы, взрослый человек, не можете понять мое состояние!? Неужели вы думаете, я не догадываюсь, что наши отношения с отцом со стороны кажутся безобразными, а моя роль… — Елена Евгеньевна не договорила, вытащила из пачки сигарету, быстро прикурила от никелированной зажигалки и, не затягиваясь, выдохнула струйку дыма. — Нет уж, пришли, так спрашивайте. Только не ставьте мне оценок! Есть у меня родственница — тоже оценки ставила, а сама мою дочь к себе переманула.

Сделав несколько затяжек, она успокоилась и стала говорить ровнее. Только сигарета еще вздрагивала в ее пальцах.

— Вас шокирует, что мой отец жил в двух шагах, а я ничем не помогала ему, да? В таком случае поинтересуйтесь лучше, хотел он моей помощи или нет. Знаете, что он был за человек? Каким он был — знаете?

— Собственно, надеялся узнать от вас. За этим и пришел.

— За этим? — Она опустила руку на подлокотник, осмотрела свои пальцы и, удостоверившись, что они выглядят достаточно эффектно, перевела взгляд на Скаргина. — Что ж, я расскажу, было бы желание…

Она оглядела его с головы до ног. Среднего роста, в меру полный, он принадлежал к той категории мужчин, чьи лица не запоминаются с первого раза, но тот, кто всматривался в его лицо, замечал внимательное, чуть ироничное выражение глаз, невозмутимый, с хитринкой взгляд, чистый широкий лоб, и оказывалось, что это лицо человека, располагающего к откровенности, обещающего внимание и сочувствие.

— Хорошо, я расскажу, — повторила Елена Евгеньевна и продолжала подчеркнуто доверительным тоном: — Он был вздорным, глупым стариком. Грех, конечно, говорить такое о покойнике, а тем более об отце, но мы с вами взрослые люди и великолепно можем понять друг друга. Он был попросту сумасшедшим. Жалкий, слепой старик, не сделавший ничего хорошего ни для близких, ни для чужих, ни даже для родной дочери. — Обухова наклонилась и подняла с пола невидимую соринку. — Слышали бы вы, какими словами он меня называл! Спрашивается, за что? Разве я не живой человек? Я женщина! У меня своя жизнь, свои проблемы, это же естественно, не все ж о других думать. Кому не хочется нормальной, спокойной жизни? Вам не хочется? Надоели скандалы, нервотрепки. Счастья хочется немного. А где оно, счастье? Сколько мне той жизни осталось, сколько отмерено? Бабий век, сами знаете, короток, а старость — вот она, подберется, и не заметишь… — Елена Евгеньевна бросила короткий взгляд в зеркало и загадочно улыбнулась. — Порядочные мужчины перевелись, — неожиданно сказала она. — Их нет. Исчезли. Вот все, что от них остается. — Она махнула сигаретой в сторону штурвала и беззлобно добавила: — Я ведь не святая и святош не люблю. Был тут у меня один — с работы каждый день встречал, квартиру в порядок привел, оформил по каталогу импортному, а потом ушел в магазин за подсолнечным маслом и не вернулся. Художник! — Обухова в очередной раз посмотрела на себя в зеркало, вздохнула. — А время-то идет, летит времечко… Через пять лет на меня и смотреть никто не будет. Что мне, деньги взамен останутся? Экономить, собирать по грошам? Да я лучше их сейчас на себя потрачу. Жизнь — она короткая. Один мой знакомый, знаете, как говорил? Жизнь надо прожить хорошо одетым. Неглупо, по-моему… А отец экономил. Вся пенсия до последней копеечки на книжку шла. Для чего — спросите. Чтоб гроб покрепче или могилу поглубже? А? На вторую жизнь он копил, думал, на этом свете одни дураки кругом, а эти дураки, между прочим, умеют устраиваться, при жизни себе райские условия создают. Да с его бы средствами…

Обухова встала, прошлась по комнате, остановилась у проигрывателя и несколько раз щелкнула выключателем. На хромированной панели замигал малиновый глазок.

Непонятно было, раскаивается она в своей излишней откровенности, задумалась или пытается взять себя в руки. Ясно было только, что настроение ее внезапно изменилось. Скаргин чувствовал, что эту перемену нужно использовать, но как это сделать не знал.

— Старый человек, Елена Евгеньевна, — сказал он, — что малое дитя. У них свои слабости.

— Хорошенькое дитя, только больно кусалось, — откликнулась Обухова между двумя затяжками.

— В любом человеке — свои минусы, свои плюсы.

— Он был сплошной минус.

С сигареты сорвался столбик пепла. Обухова попыталась перехватить его, но он рассыпался по пушистому ковру. Елена Евгеньевна огорченно цокнула языком и стала собирать пепел в горстку, потом принесла мокрую тряпку и вытерла пятно.

Скаргин поспешил затушить свою сигарету в пепельнице.

— Неужели он причинял вам одни неприятности?

— Интересно вы рассуждаете, — Обухова внимательно рассматривала мокрое пятно на ковре. — А какая с него радость?

— Отец все-таки.

— Отец, отец… Хуже чужого был этот отец. Позор один от соседей.

Скаргин хотел поймать ее на противоречии, но подумал, что оно уже не первое и наверняка не последнее, и не стал этого делать.

— Вот вы говорите — позор…

— А то нет?! Что был отец, что не было его. Когда работал, целыми днями не видела. Где ходил — неизвестно. Только и название было, что настройщик музыкальных инструментов, а у самого хоть бы завалящее пианино было — внучка все-таки растет. Да что пианино! Ни одной вещи, ни одной тряпки, гвоздика — и того не приобрел. А ведь деньги, наверно, закалачивал немалые. Клиентура была — будьте любезны. Только мы этих денег не видели. На пенсию пошел — совсем стал как бродяга подзаборный: деньги в сберкассу носил, а сам побирался. Можно такого отца любить? У него же один рефлекс был — хватательный…

— Много денег было на книжке?

— Кто его знает. Раз две книжки имел — значит, много.

— Вам не показывал?

— Почему — показывал. И не один раз. Так, издали покажет и снова спрячет. Дразнил.

— Значит, сколько на книжках денег было, вы не знаете?

— Нет. Ни к чему мне это. Без его денег всю жизнь управлялась.

— Выходит, никакой помощи?

— Какая помощь? Ни копейки в дом, я же говорю! Все, что видите, на мои трудовые куплено. Воровать, как некоторые, не ворую, но вещь хорошую куплю. Хоть в долг влезу, а куплю. Не хуже других. Мебель импортная, телевизор тоже, проигрывать голландский, скоро магнитофон стереофонический американский куплю! Обязательно куплю! Назло всем. И отчета никому давать не стану!

— Так ведь и не перед кем теперь отчитываться, — вставил Скаргин, но она, похоже, не слышала.

— На работе осуждают, и вы тоже — я же вижу. Комедию передо мной ломаете, думаете — не замечаю! Что-что, а осуждать вы все мастера! Вы же не люди! Вам ничего не надо! Воздухом питаетесь! — Елена Евгеньевна все больше взвинчивала себя. — А мне наплевать! Зависть это! Самая настоящая зависть! Завидуют, что мужчинам нравлюсь, что дом — полная чаша, что пеленок вонючих не понавешано. Всему завидуют! А я вот что думаю — хочется из хрусталя воду пить — пью, хочется одной жить — живу…

Она выбежала из комнаты. Послышался приглушенный плач, шорохи, скрип открывающейся дверцы шифоньера. Затем все стихло. Через несколько минут Елена Евгеньевна вышла из спальни. В руках она комкала платок.

— Простите. — Она виновато улыбнулась. — Вы не обращайте внимания на мои слова. Нервы…

— Конечно, конечно, — поспешил успокоить ее Скаргин. — Это я виноват: пришел, расстроил вас.

— Ничего, пустяки… Отношения с отцом у меня действительно были сложные, но я очень любила его. По-своему. Мне тяжело говорить о нем. Вы правы: какой бы он ни был — он мой отец. Дочь не живет со мной. Мужа нет, а теперь и отца тоже. Поневоле взвоешь… Извините… — Обухова провела платком под глазами. — Спрашивайте, Владимир Николаевич. Если я смогу помочь — буду рада… Хотите, поставлю кофе?

— Благодарю, не надо, — отказался Скаргин. — Я понимаю ваше состояние, Елена Евгеньевна, и сейчас уйду. Всего несколько вопросов. Скажите, почему дочь не живет вместе с вами?

Обухова на секунду задумалась, потом решительно ответила:

— Не хочу вас обманывать. Я могла бы сказать, что у тетки ей лучше, и вы бы поверили: Таня заканчивает педагогическое училище, а Анна Алексеевна — ее тетка — учительница, и к тому же живет неподалеку от училища. Но лучше сказать правду. Мы не находим общего языка. Я не могу ее понять, а она меня понимать не хочет. Обидно говорить такое о дочери, но она у меня какая-то не от мира сего, глупенькая, что ли. Возраст, наверно. Жизнь, конечно, обомнет, обломает, научит уму-разуму, но когда это будет! Мой муж, ее отец, умер, когда ей не было и двух лет, а я не имела возможности уделять ей много внимания. Надо было работать, как-то жить…

Елена Евгеньевна перешла на уже знакомый тон светской женщины, принимающей у себя малознакомого мужчину:

— Великолепно! Я вам рассказываю самое затаенное, а вы отмалчиваетесь. Откровенность за откровенность: почему моим отцом так настойчиво интересуется милиция?

— А у вас нет никаких догадок на этот счет? — вопросом на вопрос ответил Скаргин.

— Кстати, в детективах следователи хватаются за любую возможность. — Обухова тоже предпочла не отвечать.

— Что вы имеете ввиду?

— А мужчина — помните, о котором я рассказывала вашему предшественнику? Моя дочь тоже видела его, но ее даже не допросили. Странно как-то.

Скаргин, поднявшийся было из кресла, снова присел.

— Нет, это, конечно, ваше дело. — Обухова неожиданно хихикнула. — Вы — профессионалы, вам и карты в руки. Просто Соловьев так подробно о нем расспрашивал, предъявлял фотографии, уточнял, а потом все в песок ушло. Наверно, не понадобилось. А ведь Танечка тогда испугалась: странный, говорит, такой, подозрительный, в очках.

— Кто? Мужчина?

— Ну да. Она мне рассказывала, что в январе, когда она пришла сюда, ко мне, ее остановил мужчина и стал спрашивать о Евгении Адольфовиче. По ее описанию, это был тот самый человек, с которым говорила и я: плотный, хорошо одетый, в темных очках и шляпе.

— Любопытно…

— Вы бы поговорили с Таней. — Обухова встала, провожая гостя. — Она вам много интересного про деда расскажет. Соловьеву я советовала, да у дочери практика была, она уезжала из города. Приходите, Владимир Николаевич, завтра, часика в три, я ей позвоню…

Оперативная запись

Вопрос: Вы знаете Евгения Адольфовича Пруса?

Ответ: Как же не знать — соседи.

Вопрос: Что вы можете сказать о нем?

Ответ: Да ничего. Мы с женой нелюбопытны. Днем — на работе, а вечером — телевизор. Иногда в кино ходим. С соседями неделями не видимся.

Вопрос: Но что-нибудь вы должны о нем знать.

Ответ: Извините, но спросите лучше у соседей, у кого-нибудь другого, а от нас с женой вы ничего толком не узнаете. Мы не интересуемся чужими делами.

Ответ: Да, я хотел поговорить с Еленой Евгеньевной, узнать, почему ее отец живет в сарае, а не в квартире. Хотел, но разговора не получилось.

Вопрос: Почему?

Ответ: Она сказала, что это их личное дело, сами и разберутся.

Вопрос: И вы сдались?

Ответ: А что я мог ей возразить? В чужие дела действительно как-то неудобно нос совать. Сам дед не жаловался, а что в сарае жил, так это, в конце-концов, его дело. Чужая душа — потемки. Поди разберись в ней…

Ответ: Это форменное безобразие! Старый, наверняка больной человек жил в холодном сарае, а его дочь — в благоустроенной двухкомнатной квартире. Дикость, варварство! Верите, душа болит, когда узнаешь от знакомых о таких случаях, а здесь под боком такое творится!

Вопрос: Почему же вы не вмешались?

Ответ: Я? Почему — я?

Вопрос: Вы же сами сказали, что душа болит.

Ответ: Знаете, что я вам скажу? Откровенно между нами… Вам со стороны, конечно, легче… И потом, кто его знает, а вдруг старику нравилось жить в сарае, может, он не хотел мешать дочери… И еще: там не так уж холодно. Есть примус, электроплитка. Я сам видел, как Елена Евгеньевна ему туда еду носила. Иногда бывают моменты, подумаешь, подумаешь и сам готов от своей семейки не только что в сарай, а в шалаш переселиться.

Ответ: Было дело, жаловался он мне, что дочь его обижает, да ведь вы знаете стариков — иногда такого наговорят, чего и близко не было. Поверишь такому и сам же в дураках останешься.

Вопрос: На что же он жаловался?

Ответ: Ну, что дочь его не любила, не считалась. А скажите мне, кто сейчас с родителями считается? Еще и паспорт не получат — уже самостоятельные, парами ходят. А Елена Евгеньевна — тем более. Женщина она приличная, культурная, тихая. Здоровается всегда… Незамужняя. Ей и погулять греха большого нет; может быть, и семью новую заведет.

Вопрос: Напрасно, выходит, жаловался Евгений Адольфович?

Ответ: …Согласен с вами. Черствыми мы стали.

Ответ: Наговорили вам с три короба, а вы и уши развесили. Жили они душа в душу. Я сама видела, как Ленка, дочь его, в сарае чистоту наводила: и матрац выбивала, и пол подметала.

Вопрос: Когда это?

Ответ: До ноябрьских праздников.

Вопрос: Он вам, значит, не жаловался?

Ответ: На что жаловаться-то?

Ответ: В парке его часто видел. Сидит себе на скамеечке, вроде спит.

Вопрос: В нетрезвом состоянии встречали?

Ответ: Не приходилось. У меня в том году свадьба была, я его просил за наше здоровье стаканчик выпить, так он от меня, как от чумы, убежал.