Лицо в кадре

Глава 5

«Техника сбора информации — вещь сложная, но затыкать уши не легче», — подумал Скаргин, подходя к табачному киоску.

Минуя застекленную витрину мастерской Фролова, он не удержался и бросил взгляд сквозь стекло, покрытое бликами света и отражением высотной гостиницы, которая стояла напротив. Он успел заметить склонившегося над столом Геннадия Михайловича. Тот сосредоточенно орудовал отверткой в кучке блестящих деталей. В последний миг, когда глаза, пожалуй, уже не видели Фролова, Скаргин скорее вспомнил, чем увидел, что отвертка была зажата в ладони левой руки…

Воздух был холодным, свежим, но солнце последние полчаса припекало по-летнему, и дверь киоска оставалась открытой. Мужчина, неподвижно сидевший в тесной будочке, жмурился на прямые солнечные лучи, и казалось, что он, как и его ларек, сбит из старых досок, покрытых мелкими трещинами морщин.

Скаргин поздоровался, представился и, поймав на себе настороженный, брошенный исподлобья взгляд киоскера, понял, что разговор предстоит не из легких.

— Вы, я вижу, догадываетесь, какие вопросы меня интересуют, а Сагайдачный?

— Замучали вы и меня и Геннадия своими вопросами. И как не надоест слушать одно и то же?!

— Он что, жаловался вам?

— Я не исполком, что мне жаловаться, — огрызнулся Сагайдачный. — Неужто вы рассчитываете услышать имя убийцы от меня?

— Честно говоря, нет.

— Тогда чего вы хотите? — хмуро спросил Сагайдачный. — Меня уже три раза допрашивал следователь. За неделю я подписал кучу бумаг. Столько за всю жизнь не подписывал. А вы все ходите, ходите…

— Работа такая.

Скаргин закурил, снял с губ прилипшую крошку табака.

— Только по телевизору и увидишь, как преступника ловят, — пожаловался Сагайдачный, — а в жизни, видите, как выходит? Удушил человека в самом центре города, и поди ж ты — два месяца будет, как ловите, а он в эту самую минуту преспокойненько гуляет где-то, смеется над вашими хлопотами, а то и сигареты у меня покупает каждый день.

— Откуда такие сведения? — улыбнулся Скаргин.

— Какие такие сведения? — не понял Сагайдачный.

— Ну, что смеется он, что сигареты у вас каждый день покупает?

Сагайдачный махнул рукой:

— Шутки шутить вы все умеете. — Он укоризненно покачал головой. — А вот дело делать…

— Настроение, вижу, у вас неважное. Может, я не вовремя?

— Причем тут настроение? — обиделся он. — Спрашивайте, мне не жалко. Только предупреждаю: я не ясновидящий. Что знал — сказал, а больше при всем желании не могу. Разве что придумывать начну, так вас, как я понимаю, сказки не интересуют. Я их больше внуку рассказываю.

Скаргин намеренно не заметил издевки, прозвучавшей в последних словах киоскера.

— Скажите, в каком часу вы видели Пруса седьмого января?

— Вечером, в девять часов. — Сагайдачный мученически вздохнул.

— В мастерской Фролова в это время был кто-нибудь?

— Геннадий был и женщина еще, — неохотно сказал он. — Фамилию ее не помню. Мне следователь называл, да я запамятовал.

— Арбузова, — подсказал Скаргин.

— Вот-вот. Как Прус зашел в мастерскую, она, эта самая Арбузова, вышла оттуда.

— И что она сказала? — задал провокационный вопрос Скаргин.

— Она сказала: «Я буду ждать, Геннадий Михайлович, как условились».

— Послушайте, Сагайдачный, может, не надо фантазировать?

— Фантазировать? — обиделся киоскер.

— Вас три раза допрашивали, но до сегодняшнего дня вы ни разу не говорили об этом ни слова.

— Насчет Арбузовой, что ли? — удивился он.

— О том, что она говорила, выходя из мастерской.

— Разве я не так сказал? — Сагайдачный неопределенно хмыкнул и стал перекладывать блоки сигарет из одной стопки в другую.

— Вам лучше знать.

— Я и говорю, что было.

— Послушайте, а вас, случайно, не Фролов попросил «вспомнить» слова Арбузовой?

Сагайдачный оторвался от своего занятия, но тут же снова принялся перекладывать сигареты, теперь уже в обратном порядке.

— А какой мне смысл врать-то? — пробурчал он.

— Допустим, что нет смысла.

— И допускать нечего. Не верите, так не спрашивайте.

— Когда Фролов вышел из мастерской?

— В половине десятого.

— Вы что, на часы смотрели?

— Смотрел. Мне киоск закрывать в это время.

— Не в это, — уточнил Скаргин. — В двадцать два часа.

— А я на полчаса раньше открываю, — не поднимая глаз, сказал Сагайдачный.

— Фролов останавливался у киоска?

— Останавливался.

— Говорил что-нибудь?

— Помог мне закрыть киоск.

— Еще одна новость, — заметил Скаргин. — Чем он мог помочь вам?

— Поддержал щит, — ответил Сагайдачный и кивнул в сторону прислоненного к стене деревянного щита, крепко сколоченного из широких досок и выкрашенного в блеклый коричневый цвет.

— А рука?

— Что — рука? — переспросил киоскер.

— У Фролова больная рука.

— Не инвалид же он. Ну, слабая, конечно. Однако не в первый раз помогает и не надорвался до сих пор.

— Что было потом?

— Повернулся да пошел. Я — в одну сторону, он — в другую.

— Фролов нес что-нибудь в руках?

— А как же, пакет был.

— Куда он его дел, когда помогал киоск закрывать.?

— Опять — помогал, — разозлился Сагайдачный. — Вы уж черт те что думаете. Геннадий поддержал заставку, а я крючки закинул. Вот и все его труды. С них не надорвешься. А пакет… Пакет он на прилавок положил.

— Большой пакет?

— Небольшой. Да в нем инструмент был. — Перехватив немой вопрос Скаргина, Сагайдачный добавил: — Не сомневайтесь, я сам видел. Газета разорвалась, а так ключ, отвертка, плоскогубцы.

— Вы еще долго оставались у киоска?

— Я же говорил: следом за Геннадием ушел.

— В мастерскую не заглядывали случайно? — как можно безразличнее спросил Скаргин.

— Не любопытен, как некоторые, — с удовольствием пояснил Сагайдачный.

— Но вы видели, как туда вошел Прус, а как выходил — не видели.

— Ну и что? Он тысячу раз за день заходил и выходил. Не все же мне примечать.

— Тысячу раз за день? Может быть, он и седьмого приходил несколько раз?

— Не скажу, — мотнул головой киоскер.

— Почему? — удивился Скаргин.

— Не уверен, потому и не скажу.

— С вами не соскучишься, — сказал Скаргин. — Выходит, мы будем искать преступника, а вы наблюдать и сокрушаться, что долго ищем? Как же вести следствие, если вы умалчиваете половину из того, что знаете, а, Сагайдачный?

Киоскер шмыгнул носом, бросил исподлобья колючий взгляд.

— Так сколько раз приходил Прус седьмого января?

— Не знаю, — неуверенно огрызнулся Сагайдачный.

— А все-таки?

Киоскер промолчал.

— Вам кажется, что Прус приходил седьмого еще раз, так?

— В том-то и дело, что и так и не так. Не уверен я. Может, то седьмого было, а может, и раньше.

— Четвертого?

— Нет, только не четвертого. С третьего по пятое я болел и на работу не выходил. Прус приходил днем или седьмого, или шестого января. А вот точно сказать не могу.

— Почему не говорили об этом раньше?

— Будто не знаете?

— Почему?

— Что ж говорить, если сам точно не знаю, когда это было?

— И бюллетень во время болезни не брали, — догадался Скаргин.

— Не брал, — признался Сагайдачный. — План все равно выполнил.

— Давайте подведем итог, — сказал Скаргин. — Я вас понял так: шестого или седьмого января Прус приходил в мастерскую к Фролову дважды — днем и вечером.

— Вроде так.

— Точнее не помните время?

— Знаю, что обедать я собирался. Получается, примерно в час дня.

— Первый раз в час дня, а второй — в девять вечера?

— Да.

— На сегодня хватит. — Скаргин отбросил окурок. — До свиданья.

Сагайдачный недоверчиво глянул на следователя.

— А по мне, так прощайте, — сказал он и резко захлопнул дверь.

Скаргин сделал уже несколько шагов, когда раздался звук открываемой двери.

— Извините, если что не так, — услышал он за спиной.

Воздух постепенно прогревался. Редкие, похожие на упругие комья ваты облака неподвижно застыли в небе, черные стволы деревьев были влажными и, наверное, прохладными на ощупь.

Логвинов представил себе, что через минуту-другую вдруг лопнут почки, покажутся ярко-зеленые ростки, по-мультипликационному быстро потянутся к солнцу, не удержался, коснулся ветки и почувствовал, как между пальцами проскользнула тугая клейкая почка.

Он свернул в переулок, замедлил шаги, вдохнул полной грудью пахнущий приближающейся весной воздух и только после этого прошел сквозь витые железные ворота.

На веранде двухэтажного дома он увидел девушку. Она сидела в старом плетеном кресле и, облокотившись о перила веранды, смотрела вниз — на мальчика и девочку, игравших в прятки. Логвинов поднялся по лестнице, нашел дверь пятой квартиры, хотел позвонить, но кнопки звонка не обнаружил и постучал в дермантиновую обивку. За дверью не было слышно ни звука. Он постучал еще раз и, показывая на завешенное портьерой окно рядом с дверью, спросил у девушки:

— Не скажете, это окно относится к пятой квартире?

Она утвердительно кивнула. Логвинов постучал в окно и услышал, как девушка прыснула от смеха.

— Чему смеемся? — обернувшись, спросил он.

— А вы, случайно, не из милиции? — улыбнулась девушка.

— Мне нужна Татьяна Степановна Обухова.

— Зачем вам она? — поинтересовалась девушка.

— Это, извините, наше с ней личное дело.

Девушка снова засмеялась:

— Интересно. И какие же у вас со мной личные дела?

Логвинов откашлялся:

— Извините. Я действительно из милиции. Вот мои документы.

Таня посмотрела на удостоверение.

— А я, между прочим, уже двадцать минут вас жду. — Она встала, отбросила за плечи длинные черные волосы, перевязанные сзади малиновой ленточкой, и предложила: — Давайте побеседуем на воздухе. Мама оставила мне ключи. Под половицей. Но мне не хочется…

— Татьяна Степановна, с меня мороженое. Прошу вас! — Логвинов сделал широкий жест в сторону лестницы.

Таня посмотрела вниз и улыбнулась:

— Этот мальчик совсем не умеет играть. Сколько смотрю, он все ищет и не может найти.

— Просто девочка умеет прятаться, — сказал Логвинов, когда они выходили со двора.

В кафе-мороженое «Солнышко» вела винтовая лестница. Они поднялись по бетонным ступенькам, заняли столик в дальнем углу. Несмотря на то что было еще прохладно, цветные тенты, натянутые над столами, придавали кафе сходство с островком, окруженным по-августовски пляжной жарой, — так ярок был солнечный свет. Правда, желающих полакомиться мороженым оказалось немного: несколько школьников с пузатыми портфелями, пожилая пара и четыре девочки, которые, судя по количеству вазочек с мороженым, собирались поставить мировой рекорд.

Таня попросила виноградного сока, и Логвинов из солидарности взял сок и себе.

— Мама предупредила меня, что вас интересует, — сказала девушка, Сделав первый глоток. — Так вот, в первых числах января, незадолго до смерти дедушки, мама позвонила тете Ане и попросила, чтобы я пришла вечером в шесть часов.

— Зачем? — спросил Логвинов?

— Она купила мне материал на платье. — Таня сделала еще один глоток. — В шесть часов я пришла, но ее дома еще не было. Я решила подождать на веранде, как вас сегодня. Было уже темно, а лампочка над дверью перегорела. Я хотела уже идти, когда услышала, что кто-то поднимается по лестнице. Смотрю — мужчина. Странный такой: в темных очках, пол-лица шарфом закрыто. Прямо опереточный разбойник. — Заметив, что Логвинов улыбается, Таня сказала: — Тогда мне было не до смеха: на улице темно, лампочка не горит, во дворе никого нет. Увидел он меня, спрашивает: «Вы, случайно, не Таня Обухова?» Я даже испугалась. Откуда он меня знает? А он продолжает: «Где я могу видеть Евгения Адольфовича Пруса?» Я сказала, что деда нет дома. Мужчина поинтересовался, где он может быть. Я ответила, что обычно в такое время он гуляет по городу, а возвращается поздно, не раньше десяти часов. Тогда мужчина вытащил из кармана пальто фотографию, показал ее мне и спрашивает, не мой ли это дедушка.

— Ну и что?

— А то, что на фотографии в самом деле был дед, но сам снимок какой-то необычный, явно любительский, или, как я их называю, моментальный. Деда фотографировали в тот момент, когда он поворачивался к объективу или отворачивался от него.

— А формат снимка?

— Нестандартный. Бывает, сделают снимок, а потом обрезают со всех сторон лишнее и оставляют одно лицо.

— Вы сказали: странный мужчина. Кроме очков, шарфа… Кстати, в тот день было холодно?

— Градусов пятнадцать мороза.

— Значит, ничего странного в шарфе не было: он мог просто замерзнуть. Так в чем еще выражалась его странность?

Таня ненадолго задумалась и нерешительно ответила:

— Возможно, мне показалось, даже, скорее всего, показалось… Он все время смотрел на меня…

«Ничего удивительного», — то ли сказал, то ли подумал Логвинов.

— Он смотрел пристально, как-то особенно внимательно и даже протянул ко мне руку. Я испугалась и сказала, что сейчас начну кричать.

— Он угрожал вам?

— Сейчас я понимаю, что это глупости, но тогда я по-настоящему испугалась.

— Он был трезвый?

— По-моему, да. Может, маньяк какой-нибудь, как вы думаете?

— Возможно. — Логвинов отпил из своего стакана. — А что, похож?

— Не знаю. — Таня пожала плечами.

— А цель? — спросил Логвинов. — Он сообщил вам, для чего пришел?

— Сказал, что дед ему нужен как мастер по настройке музыкальных инструментов, что у него есть пианино, но настоящего настройщика найти трудно; он услышал о Прусе и решил пригласить его. По существу, в этом ничего удивительного нет; в свое время дед занимался настройкой, но зачем мужчина приносил снимок и где он взял его — до сих пор понять не могу.

— Надо было спросить его.

— Все произошло так быстро. Он не пробыл и пяти минут, а когда ушел, мне и в голову не пришло догнать его и расспросить — так я напугалась. Загадочный тип, как вы считаете?

— Я считаю, что все-таки можно было его догнать. Вы ничем не рисковали. В любом случае в его намерения не входило причинить вам вред.

Таня задумчиво покачала головой:

— Я струсила — вы правы.

Они помолчали.

— Лицо мужчины было трудно запомнить, — сказал Логвинов. — Но рост, фигура… Если бы вы встретили его на улице, смогли бы узнать?

— Вряд ли.

— Кому вы рассказывали о нем?

— Маме. Она пришла через несколько минут после его ухода. Потом — деду.

— И как они реагировали?

— Дед пробурчал что-то невразумительное и заперся в сарае, а мама испугалась и сказала, что этот мужчина приходил и раньше интересовался дедом.

— Когда?

— В конце прошлого года.

Таня одернула ворот свитера и поежилась.

— Тут холодно, — сказал Логвинов. — Пойдемте отсюда?

— Нет, посидим еще. — Таня застегнула верхнюю пуговицу плаща. — Если вы не против.

Логвинов посмотрел на девушку и неожиданно подумал о том, что ему очень хочется отдалить момент, когда они расстанутся. Девушка понравилась ему еще там, на веранде, и сейчас он откровенно любовался ею — темно-зеленые глубокие глаза, полные розовые губы, чуть вздернутый, покрытый едва заметными веснушками нос, гладкие волосы, причесанные на прямой пробор и перехваченные сзади ленточкой.

Таня отвела глаза.

— Что вам еще рассказать? — спросила она, и щеки ее покрылись легким румянцем. — Даже не знаю.

Сосредоточившись, Логвинов спросил:

— Снимок не запомнили?

— Пожалуй, да. Выражение лица у деда не совсем обычное, просветленное, что ли, радостное. А больше ничего особенного.

— Таня, каким был ваш дед? Расскажите, — попросил Логвинов.

Девушка опустила голову, и волосы закрыли половину ее лица. Она отбросила их за плечи и поправила ленточку.

— Даже не знаю, с чего начать, — неуверенно сказала она. — Мне его жалко было. Да и не хочется говорить о нем плохо… Одно время я старалась понять его, выяснить, почему он такой.

— Какой?

— Ну, черствый, замкнутый, жадный.

— И вам удалось это?

— Понимаете, не мог он родиться таким. Я хочу сказать, что всему есть свои причины. Можно было, например, понять его отношение к маме — она не то чтобы не любила его, но относилась как-то брезгливо, неприязненно. А вот отношение ко мне, ко всем остальным…

— В чем же провинилась перед ним Елена Евгеньевна? Или ваш дедушка был перед ней виноват?

— Если бы вы видели мою маму и знали дедушку, все было бы понятно без слов. Даже внешне они совершенно разные: мама яркая, красивая женщина, любит хорошо одеться, деньги тратит, не считая, ей нравится быть в компаниях, а дед был тусклый, выцветший, будто изъеденный молью.

— Физики утверждают, что разноименно заряженные частицы притягиваются, — заметил Логвинов.

Чистый, открытый лоб девушки прорезала глубокая морщинка. Она внимательно посмотрела на Логвинова, словно оценивая, стоит ли ему говорить, и тихо сказала:

— У них и общего много. — Помолчав, она грустно улыбнулась: — Давайте об этом в другой раз, хорошо?

«Она сама сказала «в другой раз»! — ликуя, подумал Логвинов, и сердце его забилось чуть чаще обычного.

— Хорошо, — сказал он. — В другой раз.

Взгляды их встретились, и было похоже, что они подумали об одном и том же.

Логвинов допил свой сок и ровным голосом задал следующий вопрос:

— Таня, кое-что о Евгении Адольфовиче нам известно. В частности, все, с кем ему приходилось сталкиваться, в один голос утверждают, что он был скуп. Разница только в том, что одни называют его сквалыгой, другие — жилой, а третьи — скупердяем. Что вы на это скажете?

— В «Скупом рыцаре» есть такие строчки: «Мне все послушно, я же — ничему; я выше всех желаний, я спокоен; я знаю мощь мою».

— Старый барон?

— Да. Мне кажется, Пушкин писал о моем дедушке. Хотите, расскажу вам один случай?

— Конечно.

— Как-то я опаздывала на занятия, и у меня не оказалось денег на проезд. Мамы не было, соседей, как назло, тоже, а дед сидел в своем сарайчике. Я попросила у него четыре копейки на троллейбус…

— Не дал?

— Назвал дрянной девчонкой, транжирой, наговорил целую кучу гадостей. Вскоре пришла мама. Он вытащил сберкнижки, стал показывать их нам и кричал: «Смотрите! Смотрите! Это мое! Это моя сила! Но вы не получите ни копейки!» И, что самое скверное, — растравил себя, начал плакать. Мне стало жалко его, одинокого, всеми заброшенного, живущего, как отшельник, в сыром сарае. Принялась успокаивать, а он спрятал книжки и заперся в сарае. Несчастным он был человеком.

— Сам виноват, — сказал Логвинов.

— Не только, — возразила девушка. — Вот говорят, что старики похожи на детей. Это отчасти верно, но сравните отношение к детям и отношение к старикам. Пожилых людей уважают, а их любить надо, как детей…

Логвинов наклонил стакан. С донышка, оставляя неровный след на стекле, поползла капля сока.

— Почему Евгений Адольфович жил в сарае? — спросил он.

Таня оторвала взгляд от перевернутого стакана.

— Много лет назад, — сказала она, — у меня умерла бабушка. Меня, конечно, и на свете тогда не было. Дед остался один, с дочерью. Вырастил ее, а когда она пошла работать, бросил все и уехал. Мама вышла замуж, родилась я, потом в результате несчастного случая на шахте погиб мой отец, и мы переехали из Мурманска сюда. Вскоре к нам приехал дед. Помните, у Рембрандта — «Возвращение блудного сына»? Примерно такой представлял, по-моему, встречу дед: себя несчастным и обиженным судьбой, а маму всепрощающей и раскаивающейся. Он ошибся. Мама не только не чувствовала вины, а, наоборот, считала виноватым его.

— В чем?

— В том, что не помогал ей. Дед замкнулся и в виде протеста перешел жить в сарай, свел к минимуму общение с людьми и прежде всего с мамой. Сначала он думал, что этим изменит отношение к себе, вызовет угрызения совести, но мама тоже была упряма. Знаете, так обижаются дети: надуют губы, а сами искоса подсматривают, когда же на них обратят внимание и начнут уговаривать улыбнуться? Если взрослые вовремя поймут это — примирение наступает быстро; если же они заняты только собой, то остается травма. Так получилось и с дедом, тем более что он был большим эгоистом.

— Исчерпывающая характеристика.

— Он любил только себя и требовал любви от других. Между тем люди, в том числе и моя мама, проходили мимо и, занятые своими делами и заботами, не оказывали ему и сотой доли тех знаков внимания, которых он жаждал… Мы были излишне жестоки с ним, а он нуждался в снисхождении.

— Таня, вы работаете или учитесь?

— Учусь. Буду специалистом по дошкольному воспитанию.

— Деда вы изучили достаточно хорошо.

— Что вы! Я хочу быть объективной, а получается так, что наговорила на него много плохого.

— Надо было помочь им помириться.

— Я просила и маму, и его. Бесполезно. — Таня вздохнула.

— Как вы ладите с мамой? — осторожно спросил Логвинов. Девушка в упор посмотрела на него:

— Вы спрашиваете из любопытства?

— Нет, но можете не отвечать.

— Почему же? — Таня отвернулась, с преувеличенным интересом наблюдая, как за дальним столиком рождается мировой рекорд. — Я очень благодарна маме.

— Так говорят, когда больше сказать нечего, — заметил Логвинов.

— С некоторых пор я поняла, что у нее есть свои интересы, своя жизнь, в которую я не имею права, да и не хочу вмешиваться. В конце концов, она может построить новую семью…

Скаргин купил пачку сигарет в табачном киоске, но не распечатал ее, а положил в карман вместе со сдачей, которую ему аккуратно отсчитал Сагайдачный, и направился в мастерскую.

Фролов рассчитывался с очередным клиентом. Увидев входящего Скаргина, он обратился к женщине, которая ожидала своей очереди.

— Гражданочка, я вас очень прошу, подойдите через полчасика. Ко мне товарищ пришел по срочному делу.

Женщина зло посмотрела на Фролова, потом на Скаргина, но ничего не сказала и вышла, так хлопнув дверью, что в рамах зазвенели стекла.

— Я к вам, Геннадий Михайлович, для уточнения некоторых деталей. — Скаргин присел к столу.

— Меня еще в тот раз удивило, что вы не расспрашивали о подробностях, — агрессивно начал Фролов. — Хоть вы и говорили, что вас интересует только Прус, я сразу понял, какого рода сведения вам нужны. — Фролов перевел дух и закончил: — Вы такой же, как Соловьев.

— Чем же плох Соловьев? — поинтересовался Скаргин.

— Я не сказал, что он плох. Какое мне дело до его достоинств и недостатков? Но нравиться он мне тоже не должен. Следователь есть следователь. У вас свои задачи, и вы их должны решать. Может, как работник прокуратуры он идеален, выше всяких похвал, но я не ревизор, и не мне оценивать его достоинства. Я просто человек, попавший в беду…

Пока Фролов развивал свою мысль, Скаргин подумал о том, что Геннадий Михайлович склонен к пространным, демагогическим рассуждениям. Это было заметно еще в первый раз, сегодня же — бросалось в глаза.

«Так мы никогда не найдем общего языка» — решил Скаргин и на полуслове оборвал Фролова:

— Скажите, Геннадий Михайлович, после того как в квартире Арбузовой погас свет, кто-нибудь выходил из комнаты?

— Нас было только двое — я и Арбузова. Почему же вы прямо не спросите? Ведь вас интересует, выходил ли из комнаты я?

— Вы не хотите отвечать?

— Раз вы настаиваете на такой форме разговора, мне остается смириться. Я вынужден это сделать, поскольку…

— Будем считать, что на вопрос вы не ответили.

Фролов втянул голову в плечи:

— Зачем же вы так? Я отвечу на вопрос.

— В таком случае, говорите по возможности коротко и по существу.

— Из комнаты выходила Арбузова, но…

— Сколько времени она отсутствовала?

— Не более пятнадцати минут. Я в это время…

— Вы знаете, где она была?

Арбузова сказала, что пойдет поищет проволоку — мне необходимо было сделать жучок, а для…

— Вы оставались в комнате?

— Да…

— С одним вопросом закончили. — Скаргин вытащил сигарету, размял ее, но закуривать не стал. — Теперь скажите, сколько раз приходил к вам Прус седьмого января?

— На этот вопрос я неоднократно отвечал в ходе следствия, — сухо ответил Фролов.

— Продолжаете утверждать, что один? — Скаргин удобнее устроился на стуле и закурил.

— Тон, в котором вы ведете разговор, я считаю неприемлемым для себя, — в отчаянии сказал Фролов.

— Вы отказываетесь отвечать?

Фролов опустил голову.

— Ладно, я скажу, — произнес он, делая над собой усилие. Скаргин выпустил изо рта струйку дыма и разогнал его рукой. — Прус приходил ко мне дважды. Первый раз днем, а второй, и последний, вечером.

— Почему вы скрывали это?

— Я не скрывал…

— Как же, по-вашему, это называется?

— Я не упомянул, — ответил Фролов. — Не упомянул о первом его посещении. И совсем не по той причине, о которой вы сейчас думаете.

— Послушайте, Фролов, — сказал Скаргин, делая ударение на каждом слове. — Не пора ли вам прекратить ссылки на мыслительные процессы, происходящие в моей голове? Ваша манера думать за собеседника утомляет.

— Неужели же вы не в силах понять мое состояние? — Фролов говорил, с трудом подбирая слова, и казалось, что он вот-вот заплачет. — Неужели непонятно, что с того дня, с того проклятого дня, когда я нашел в мастерской труп, у меня нет ни минуты покоя?! Все стало с ног на голову, как после землетрясения. Сам себя не узнаю, чувствую, как изменился с тех пор. Вы не знали меня раньше. Я ведь был веселым, общительным человеком, а теперь забыл, когда последний раз улыбался. Я стал делить свою жизнь на периоды до и после Пруса. Насколько хорошо было до, настолько нестерпимо плохо после. Я проклинаю в душе тот день, когда увидел его в первый раз, когда пожалел его! Надо было гнать этого старика, не подпускать к мастерской, гнать в три шеи, а я… — Фролов закрыл лицо руками и прошептал: — Печальнее всего то, что, встреть я его сегодня у той самой столовой — снова пожалел бы. Это у меня в крови. Себя не переделаешь…

— Успокойтесь, Геннадий Михайлович, — мягко сказал Скаргин. — Я сочувствую вам, и вот мой совет: если за вами нет вины, перестаньте нервничать.

Фролов отнял руки от лица.

— Думаете, я не знаю, что кажусь угрюмым, нудным, закомплексованным человеком? Знаю. А сказать, почему я стал таким?

— Ну, попробуйте…

— Да потому, что вы измотали меня своими подозрениями, потому, что каждое слово, произнесенное в мой адрес, я взвешиваю, расщепляю на слоги, анализирую по буквам. Мало того, достаточно какому-нибудь прохожему оглянуться в мою сторону, и мне уже кажется, что это ваш человек. Что он подозревает меня, осуждает за что-то, в чем я не виноват, чего не совершил. Я боюсь, боюсь и взглядов и слов! Я перестал чувствовать себя полноценным человеком, и вы прекрасно это понимаете… За что мне такое наказание?!

— Возьмите себя в руки, Геннадий Михайлович.

Фролов вскинул голову:

— Хорошо, скажите, только честно, что вы обо мне думаете? Вспомните наш прошлый разговор о транскрипции человека, — помните?

Скаргин бросил в корзину для мусора потухшую сигарету.

— Это тогда просто с языка сорвалось, случайно. Какая может быть транскрипция? Человек сложнее слова, они несоизмеримы.

— И все-таки, все-таки — что вы обо мне думаете? — настаивал Фролов. — Мне это надо знать!

— Я понимаю, к чему вы клоните, Геннадий Михайлович, но не могу ничем помочь. Пока не могу.

— А вот видите! — крикнул Фролов, сверля его глазами. — Вы сомневаетесь, вы не уверены в моей непричастности к этому проклятому убийству!

— Нет! — твердо ответил Скаргин. — И прекратите истерику.

— Вам нужно знать, почему я лгу? А я не обязан отвечать и не буду этого делать! Слышите? Не буду!

— Как угодно.

— Ну почему, почему вы не уговариваете меня? — взвизгнул Фролов. — Попросите, чтобы я рассказал вам все, и я, может быть, сделаю это! Ну, попросите! Попросите меня!

Скаргин встал и, поправляя шарф на шее, пошел к двери.

— Я приду в другой раз, когда вы не будете так возбуждены.

— Стойте! — Фролов кинулся к нему и удержал у самой двери. — Не уходите!.. Спрашивайте, я отвечу.

Скаргин остановился:

— Вам надо успокоиться, Геннадий Михайлович.

— Простите! Забудьте, я постараюсь держать себя в руках. Скаргин вернулся:

— Зачем Прус приходил к вам днем седьмого января? Фролов вытер платком вспотевший лоб и облизнул губы.

— За тем же, за чем приходил и раньше: зашел, посидел минут тридцать и ушел, а вечером снова появился.

— Это все?

— Нет. — Геннадий Михайлович искоса посмотрел на Скаргина. — В тот день он был взволнован, нервничал. Мне казалось, что с ним произошла какая-то неприятность. Поверьте, я говорю правду, и если молчал до сих пор, то по той причине, что меня могли счесть человеком, который выдумывает несуществующие обстоятельства для своего оправдания. Ваш предшественник мог решить, что я обманываю следствие и таким образом отвожу от себя подозрения. Против меня и так слишком много улик, я не хотел прибавлять к ним еще одну.

— Какая же это улика?! — удивился Скаргин.

— Ну, раз Прус был возбужден, значит, кто-то где-то его расстроил, значит, что-то с ним случилось за пределами мастерской, а кому это выгодно? Конечно, мне. Так мог подумать следователь.

— Прус говорил, чем он расстроен?

— Нет, не говорил. Но с ним явно что-то случилось. Это я утверждаю.

— И все-таки, почему вы так решили?

— Евгений Адольфович всегда был спокоен, еле двигался, а днем, накануне смерти, буквально вбежал в мастерскую, даже запыхался.

— Как же вы его не спросили, что с ним случилось, что произошло?

Фролов замялся:

— Спрашивал, но он не ответил.

Скаргин видел, что он что-то утаивает, скрывает, но промолчал.

— Хорошо, закончим и со вторым вопросом, — стараясь не показывать раздражения, сказал он. — Остается третий и, пожалуй, самый главный. На замке мастерской эксперты не нашли следов взлома: дверь была открыта ключом. Сколько всего их было?

— Два, — облегченно вздохнул Фролов, чувствуя, что с опасной для него темой покончено. — Один ключ всегда висел на гвозде, вбитом в дверную раму, а второй я всегда ношу с собой, в кармане.

— Где он сейчас? Я имею ввиду запасной, который висел на гвозде?

— Когда началось следствие, его забрал следователь. Протоколом оформил.

— А до этого он все время висел у двери?

— Ну, гарантии я дать не могу. Не обращал внимания. Мне он не был нужен, а к тому, что он всегда висит на гвозде у двери, я так привык, что перестал замечать.

— Выходит, его могли на время — допустим, на один день, — взять оттуда, а затем вернуть на прежнее место? На ключе, который рассматривали эксперты, отсутствовали отпечатки пальцев, так что такой вариант не исключен, согласны?

— Опять вы издеваетесь надо мной, — с горечью пожаловался Фролов. — Подумайте сами: стоит мне согласиться, и вы, если не сейчас, то немного позже обязательно скажете: «Фролов натолкнул меня на версию, согласно которой незадолго до убийства кто-то выкрал запасной ключ и сделал с него дубликат».

— Но у вас есть собственное мнение? Или вы думаете только за других?

— Не знаю, не знаю…

— А в том, что никому не отдавали свой ключ, уверены?

— Абсолютно.