Лицо в кадре

Глава 7

Есть элементарный закон логики: два противоположных суждения не могут быть одновременно истинными — по крайней мере, одно из них необходимо ложно. Коротко и ясно. Но какое из двух моих суждений ложно и истинно ли второе — вот вопросы, которые я задаю себе сегодня. Либо эпизод с кинопленкой специально подстроен преступником, либо ему действительно были необходимы кадры, вырезанные с помощью Максимова.

Убийца мог предполагать, что при съемке он попал в кадр, и решил на всякий случай выкупить часть пленки со своим изображением. Версия напрашивается сама собой, и не исключено, что это входило в планы преступника: ему выгодно, чтобы мы думали так, а не иначе.

В пользу другого предположения говорит нарочитая небрежность, кажущаяся примитивность исполнения операции по изъятию пленки. Поясню. Преступник видел, как Прус получил деньги в сберегательной кассе, знал о киносъемке. Незадолго до Нового года мысль о преступлении окончательно созрела. Оставалось наметить план и обдумать детали. Оставалось наметить план и обдумать детали. Чтобы запутать следствие, направить его по ложному пути, годились все средства. Вспомнилась киносъемка. Убийца рассуждал так: если затеять возню вокруг киносъемки, возникнут подозрения и на оператора, и на работника архива, и на любого из десятков посетителей сберкассы. Стоит составить цепочку из двух-трех случайных людей и через одного поручить другому выкупить пленку, и можно быть спокойным за себя и за то, что милиция будет безуспешно искать звенья распавшейся цепи. На первый взгляд слишком громоздкая комбинация, однако в нашей практике встречается часто, как раз благодаря легкости исполнения.

Оба варианта имеют одну общую деталь: четырнадцатого ноября, в то время, когда Прус получил выигрыш, преступник находился в сберегательной кассе или рядом, на улице.

Но исчерпывают ли эти версии возможности, заложенные в рассматриваемой ситуации, истинна ли одна из них?

Легко было выдвинуть версию о сговоре между Арбузовой и Фроловым. А сколько времени и труда пришлось затратить, чтобы проверить это! Любитель экстраординарных гипотез, неожиданных поворотов в расследовании сказал бы, что мы топчемся на месте. Вот если бы слова Арбузовой подтвердились, если бы оказалось, что она, оставив Фролова в квартире, а то и вместе с ним, ходила в мастерскую, — тогда это было бы шагом вперед.

Не согласен. Издержки в нашем деле — плод труда производительного. Версия не подтвердилась. Зато сегодня мы точно знаем, что ни Фролов, ни Арбузова из квартиры не выходили, что свет действительно гас и что Нина Кузьминична была не у соседей, а искала проволоку в кладовой.

Недооценивать преступника опасно. Рано или поздно следователь обязательно сталкивается с проблемой его интеллектуальной потенции. Диапазон умственной деятельности человека чрезвычайно широк: от дебилов и олигофренов до людей одаренных и гениальных. Гадать бессмысленно. По микроскопическим данным, находящимся под рукой, следует определить и уровень эмоциональной уравновешенности незнакомого человека, и его жизненный опыт, и запас знаний — короче, устойчивый умственный горизонт.

Относительно Пруса такой анализ я уже проделал и сейчас, пораскинув мозгами, пожалуй, мог бы предсказать, как повел бы он себя в заданной ситуации. Правда, в отличие от лектора в распоряжении которого были только «слова, слова, слова», мне здорово помогла и кинопленка, просмотренная сегодня в архиве.

Когда Максимов опустил шторы и включил кинопроекционный аппарат, на импровизированный экран — часть стены между высокими, уходящими под самый потолок стеллажами — лег пучок света. Под треск проектора на черном фоне появилась прыгающая вереница похожих на китайские иероглифы буквенных и цифровых обозначений, которая тут же сменилась изображением помещения центральной сберегательной кассы. Слева тянулась стойка с дугами окошек в стеклянной перегородке; у каждого из них стояло по нескольку человек, ожидавших своей очереди. У одного из окошек рядом с женщиной в очках мелькнуло лицо Максимова. Мелькнуло и исчезло за спинами посетителей.

Камера переместилась вправо, где стояли большие столы с чернильными приборами и пачками бланков расходных и приходных ордеров. В зале было темно, и создавалось впечатление, что сюжет снят не для киножурнала, а для детективного фильма: кадры резкие, контрастные, без полутонов, — результат применения слишком большой (или слишком маленький — я все время путаю) выдержки и низкой светочувствительности пленки. Лица людей, освещенные только ртутными лампами, расположенными на фронтальной стене за стойками, имели нездоровый, призрачный оттенок. Пленка была черно-белая, но голубой цвет стены, на которую проецировался фильм, создавал впечатление, что где-то в зале сберкассы время от времени вспыхивают дуги электросварки. Максимов не удержался и сострил: «Ну, Синельник! Лунатиков каких-то снял».

Входная дверь открылась, и в операционный зал вошел высокий худой старик. Это был Прус.

По моей просьбе Максимов остановил ленту, и Евгений Адольфович застыл на месте, будто споткнулся о невидимое препятствие — стеклянную стену, например.

Он был одет в светлый плащ, теплый шарф несколько раз обернут вокруг шеи. Без головного убора. Из-за резкого перехода от света к тени на экране глаз его не было видно — их отчасти закрывали густые колючие брови, а отчасти мешал наклон головы. В крепко сжатом кулаке правой руки Прус держал клеенчатую хозяйственную сумку с блестящей змейкой. На втором плане — неподвижные посетители сберкассы: мужчины и женщины с детьми, молодые люди и старушки, замершие в тот момент, когда их остановила рука Максимова. Больше в кадре ничего интересного не было, и проектор заработал вновь.

Треск в сочетании с ожившими на экране движениями Пруса сделал их на миг похожими на движения механической игрушки, Евгений Адольфович перенес тяжесть тела на левую ногу, сделал шаг, другой, направился к окошку с цифрой «17».

Не выпуская его из кадра, оператор применил телескопическую приставку. Лицо Пруса приблизилось и заняло большую часть экрана. В остальной его части умещалось окошко, через которое была видна голова любезно улыбающейся кассирши.

— Молодец, Синельник, такой кусок сработал без монтажа! — прокомментировал Максимов.

На стойку стали ложиться пачки купюр разного достоинства, оклеенные крест-накрест полосками бумаги. Пачек было много, и все они исчезали в бездонной глубине сумки, куда их сгребал Евгений Адольфович. Его водянистые глаза провожали взглядом каждую пачку.

Отчетливо помню, что блеск его глаз навел меня на мысль: «Какая страшная концентрация алчности в одном человеке!»

Оператор снова сменил объектив, и фигура Пруса появилась на экране в полный рост. Стало понятно, почему сюжет не подошел для киножурнала. Не только по техническим причинам, как великодушно информировал Сотниченко директор студии. Во всей фигуре Пруса, его позе (сгорбленная спина, жадно орудующие руки, трясущаяся от старости голова) было столько неприглядного, откровенного натурализма, что сцена вызывала отвращение.

Рядом с Евгением Адольфовичем, протягивая руку, стояла заведующая сберегательной кассой. Зинаида Андреевна что-то говорила. По движению губ я не смог понять ничего, кроме одного слова, повторенного несколько раз: «Поздравляю». Но Евгений Адольфович, неловко отмахнувшись от нее, повернулся спиной и стал застегивать сумку.

Синельник повел камеру вправо, в сторону от сребролюбивого старца. Вот тут-то и произошла перебивка, давшая мне повод для нелицеприятного разговора с Максимовым. Изображение сбилось, перескочило с фигуры Пруса, но не вправо, а куда-то поверх перегородки и остановилось уже на рифленом панно, которое украшало стену операционного зала.

Затем последовал черный провал, сменившийся общим видом центральной сберегательной кассы, отснятым с улицы. Последние сухие листья падали с голых деревьев. Камера проследила за одним из них. Он упал на асфальт и слегка вздрагивал в потоке холодного воздуха.

Пленка закончилась, проектор тарахтел вхолостую, отбрасывая на стену сноп яркого света…

Можно только догадываться, что было на вырезанных кадрах. В одном я абсолютно уверен: Максимов, будучи замешанным в убийстве, не оставил бы своего изображения на пленке. Самый изворотливый преступник не станет вести такой рискованной игры — всему есть границы. Скорее всего, отсутствующие кадры частью захватили самого Евгения Адольфовича и частью — посетителей сберкассы. Если верить незнакомке, побывавшей в архиве до меня, ей нужны были фотографии Пруса — и только Пруса! А вдруг есть какая-то связь между посетительницей архива и мужчиной, который интересовался дедом Татьяны Обуховой? Ведь и там и здесь речь идет о фотографии, причем одного и того же человека.

С позитивной пленки снимков не сделаешь — необходим целый ряд промежуточных операций, за которые возьмется не каждый фотолюбитель. Допустим, что кинопленка женщине в самом деле была нужна для изготовления фотографии, которую незадолго до смерти Пруса показал Тане Обуховой мужчина в очках. Могло так быть? Вполне. Исходя из этой посылки, я поручил Сотниченко опросить возможно большее количество фотографов-профессионалов: не приходилось ли им в период с конца декабря до Нового года делать на заказ фотографии с позитивной кинопленки?

Ведь кто-то делал тот нестандартный снимок!

Оказывается, последние слова я произнес вслух. Дочь отрывается от учебников и удивленно смотрит на меня:

— Папка, ты что?

Я виновато улыбаюсь: все в порядке. Она укоризненно качает головой и снова склоняется над книгой.

А я возвращаюсь к нашей версии.

Не исключая связи: преступник — архив студии — гость Татьяны Обуховой, я, в ожидании результатов от Сотниченко, временно сбрасываю ее со счетов и сосредоточиваю внимание на истории с ключами. Со времени последней встречи с Фроловым она беспокоит меня все больше.

Итак, существуют два ключа: один всегда был у Геннадия Михайловича, а второй висел на гвозде у входной двери. Думается, что есть еще и третий ключ — дубликат второго. Напрасно Фролов боялся, что я припишу авторство этого варианта ему. Автор — Соловьев. Он сделал все возможное для проверки этой версии. Я говорю «все возможное», а надо было бы сказать «почти все», потому что сегодня я решил опросить не отдельных клиентов Фролова, как это сделали наши предшественники, а тех, чьи электробритвы поступили в ремонт до седьмого января и возвращены владельцам после убийства Пруса. Геннадий Михайлович не помнит, когда видел второй ключ в последний раз, а седьмого января он уже висел на месте и в числе всей обстановки мастерской был внесен в протокол работниками милиции.

Как же он попал на гвоздь? Скорее всего, это сделал кто-то из клиентов Фролова. Тот из них, кто имел доступ в помещение мастерской непосредственно перед седьмым января. Конечно, не сверхценная идея, но, чем черт не шутит, возможно, даст положительный результат.

Таких клиентов оказалось трое (их гораздо больше, но остальные были допрошены раньше): Тутов Иван Иванович, Христофоров Игорь Поликарпович и Желткова Вера Федоровна. Причем Желткова за электробритвой вовсе не пришла ни сразу после седьмого января, ни позже. О причине я узнаю только завтра. Завтра же Логвинов обещал дать мне сведения о результатах опроса слесарей, занимающихся изготовлением ключей.

Проверить версию с ключами несложно, уловить смысл в бредовых словах Арбузовой гораздо сложнее. Чувствую, что в ее бессвязных бреднях есть рациональное зерно. Определенно есть.

Попробуем разобраться.

Откуда у меня предчувствие, что выпивки с «Еленой» — не инсинуация озлобленной на весь мир больной женщины? Почему так настойчиво мое сознание связывает арбузовскую Елену с Обуховой-старшей? Ведь ничего общего между Еленой Евгеньевной и Арбузовой, кажется, быть не может. Вот именно — кажется. Какие-то интересы связывали их и, возможно, до сих пор связывают.

Интуиция? Почему бы и нет! Интуиция — это догадка, подсказанная опытом, это результат работы мозга. Не волнуют же меня, например, проделки соседей или «тайна», которую «пропивали втроем». Скорее всего, «тайна» — как раз тот обязательный элемент, который присущ сейчас деформированному сознанию Арбузовой. Другое дело — «третий». Нина Кузьминична настойчиво повторяла, что их было трое. «Третий» — мужского рода. А может быть, все-таки «она»? По какому принципу собиралась эта тройка? Что, если «тайна» окажется тем самым звеном, которого нам так не хватает?

Оперативная запись

Вопрос: Архив погиб во время войны. Может быть, вы поможете?

Ответ: Да, я работал в то время в отделе внутренних дел. Припоминаю это дело, но в общих чертах. В тридцать девятом году в отделение Госбанка обратился некий Прус с просьбой обменять ему то ли двадцать, то ли двадцать пять тысяч рублей, которые сгнили у него в земле.

Вопрос: При каких обстоятельствах?

Ответ: Он положил их в пакет, завернул в тряпку и закопал в землю под окнами своего дома. Через пять лет выкопал, а деньги вместе с тряпкой сгнили.

Вопрос: Банк обменял ему деньги?

Ответ: Мы тщательно осмотрели все, что осталось от свертка, и обнаружили только несколько купюр, пригодных к обмену. Остальное превратилось в труху.

Вопрос: Сколько денег обменялось?

Ответ: Несколько сот рублей.

Вопрос: Как это воспринял Прус?

Ответ: Для него это был удар! Когда ему сообщили, что могут выдать только три или четыре сотни, он, помню, потерял сознание. Самым натуральным образом. А после, придя в себя, потребовал вернуть ему остатки — ошметки ассигнаций. Завернул в бумагу и унес. Мы еще шутили: снова закопает.

Вопрос: Вы не интересовались, откуда у него деньги?

Ответ: Хорошо помню, что его допрашивали, а затем проверяли показания. Он имел какое-то отношение к музыке… Знаете, его показания, подтвердились. Мы не нашли никаких противозаконных операций или действий со стороны Пруса.

Вопрос: Больше ничего не вспомните?

Ответ: Кажется, потом в газете об этом писали.

Отрывок из статьи. Газета «Вперед» от 14 июня 1939 года

Вопрос: Что вы можете сказать о Евгении Адольфовиче Прусе?

Ответ: В тысяча девятьсот двадцатом году Евгения привел ко мне какой-то знакомый. Он был моим ровесником, но я к тому времени имел высокую квалификацию настройщика музыкальных инструментов, а он ничего не мог. Евгений рассказал, что его отец, поставщик бумаги и совладелец крупной типографии, сбежал в Крым, а потом и вовсе из России, оставив его с матерью на произвол судьбы, без средств к существованию. Сам Прус плохо видел, но слух у него был отличный и сообразительности не отнять. Я взял его учеником. Через полгода он начал работать самостоятельно. Ну и… воровать, конечно.

Вопрос: Воровать?

Ответ: Известное дело. Время было неустойчивое, люди неспокойные. Начинал поднимать голову частник. Соблазн, конечно, большой. Каждый норовил открыть собственное дело, сорвать куш. Вот Прус и не выдержал, стал скрывать часть выручки, а потом совсем отошел от мастерской и открыл свою, частную. Тогда в банке охотно давали ссуды под такие предприятия… У кого тогда музыкальные инструменты были? У заводчиков, нэпманов, одним словом; а нэпман музыкой не очень-то увлекался и на нее зря денег не тратил. У него рояль вместо мебели стоял, как шифоньер или буфет. Мастерская у Пруса не окупалась. А тут налог выплачивать, ссуду погашать. Занесет, бывало, солдат гармошку починить, да с него какая корысть? Или в ресторан позовут — пианино расстроилось. Накормят, напоят, а денег — извини, подвинься… Прослышал я, что Прус стал краденое скупать. Похоже было — правда. Деньгами он никогда особо не сорил, но дом купил. Крепкий, каменный. Значит, завелись деньжата — недвижимость тогда очень дорого стоила… В двадцать четвертом взяли его. Полгода не было видно, потом вернулся — отпустили. Пришел ко мне деньги занимать. У меня — хоть шаром покати, ничего за душой не было. Да ему, похоже, не деньги нужны были, а тихое местечко — переждать, отсидеться. Дом его конфисковали, а золотишко, судя по всему, осталось. Пожил он у меня с месяц и исчез, не попрощавшись.

Вопрос: Когда же вы с ним снова встретились?

Ответ: В тридцать девятом. Встретил случайно, на улице. Замкнутый, слова не вытянешь. Едва говорил со мной. Сказал, что опять настройщиком работает, а заодно и часы ремонтирует. Пригласил я его к себе, посидели, выпили. Язык-то у него и развязался. Стал жаловаться, что жена у него умерла, осталась маленькая девочка, что тяжело ему. Пошел я его провожать, он мне спьяну сказал, что вроде деньги в земле сгнили, все накопления. Не поверил я, а через несколько дней в газете прочитал…

Вопрос: Это была последняя ваша встреча?

Ответ: Нет. Постойте, когда это было? В конце сорок четвертого, кажется. Демобилизовался я по ранению. Вернулся домой без левой ноги. Переживал очень, запил с горя. Вот под пьяную руку он мне и попался. «Я, говорит, хорошее помню, идем ко мне». Пришли. Он дверь на щеколду закрыл, окошки занавесил и стал выкладывать на стол мясо, мед, масло. Хлеб белый, как довоенный. «Ешь, говорит, только тихо». Оно, может, и честно заработано, но вывернуло меня наизнанку. Взял я костыль в руки. «Значит, говорю, люди кровь проливают, по карточкам граммы черного получают и селедку ржавую, а ты, мурло, в крысином своем углу задернул занавески и мед с маслом трескаешь?!» И пошел я этим костылем крушить все, что глаза видели. Да, видно, не подрассчитал силы, не удержался на одной ноге, упал, а пока поднялся, смотрю — дверь нараспашку, и Прус весь зеленый стоит. «Вон, говорит, отсюда. Я за каждую копейку отчитаться могу, за каждую каплю меда. Не пугай! Не хочешь помощи — не надо». Подобрал я костыль и сказал ему на прощание: «Я кровь свою на капли не считал, когда ногу под Кенигсбергом оставил, а мед твой и подавно считать не буду! Сам считай… Эх, Женя, на что твоя жизнь-то ушла!»

Ответ: Наказание я отбыл. Сами понимаете, вспоминать не очень-то приятно.

Вопрос: А все-таки.

Ответ: Пруса я помню хорошо. Он расплачивался за продукты золотом: часы, запонки, кольца, заколки. Все вещи старинные, еще дореволюционных лет — я на этом деле собаку съел, знаю. Ну, спрашивал, конечно, откуда у него золотишко. Он отмалчивался и только однажды разговорился, сказал, что в двадцатых годах имел собственное дело — мастерскую или лавку.

Вопрос: Какие продукты он брал?

Ответ: Масло, муку, мед. Торговался жестоко, за каждый грамм. Он был постоянным клиентом, поэтому я сбавлял в цене, но в один прекрасный день мне шепнули, что на черном рынке, — сами понимаете, мы все друг друга знали, — дочка Пруса перепродает соль и швейные иголки, которые ее отец покупал у меня. Я встретился с ним и сказал: «Что же ты, ворона, на мне зарабатывать хочешь? Я к тебе как к человеку, а ты мне подлянку устраиваешь?!» Пригрозил ему хорошенько, без этого нельзя было, зазеваешься — съедят. С тех пор я драл с Пруса втридорога, а он и не пикнул. А вскоре, в середине сорок пятого, он перестал приходить, сказал, что нет больше золота, закончилось.

Вопрос: Больше вы с ним не сталкивались?

Ответ: Отсидел я семь лет, от звонка до звонка, вышел голый, как младенец. Приехал в город, сунулся по старым адресам — нет никого. Встретил Пруса случайно. «Ну, говорю, ворона, денег дашь?» — «Нет денег», — отвечает. Попытался я его на пушку взять: мол, сообщу куда следует, но Прус — орешек крепкий. «Сообщай, говорит, мне бояться нечего. Я покупал на свои кровные». Так и разошлись. До сих пор благодарен судьбе, что не дал он денег: я устроился на работу, постепенно втянулся. Сами понимаете, поначалу трудно было привыкнуть из кассы зарплату получать, но привык…

Полутьма в коридоре, если войти в прокуратуру с улицы, кажется гораздо гуще, чем на самом деле. Пока глаза привыкли, Скаргин успел дойти до своего кабинета. Он снял плащ, шляпу, вытащил из кармана портативный магнитофон. Включил перемотку пленки и подошел к столу.

Взгляд его упал на сложенный вдвое листок из ученической тетради. Сверху почерком Логвинова было написано: «Владимир Николаевич. Меня с утра дважды спрашивала Таня Обухова. Оставила записку. На вечернем совещании быть не смогу».

Развернув листок, Скаргин прочел: «Товарищ инспектор! Мне необходимо поговорить с вами. Это очень, очень важно. Я буду ждать вас у входа в Центральный парк в семь вечера. Пожалуйста придите. Таня О.»

Скаргин аккуратно сложил записку, спрятал ее в бумажник и, удобно устроившись за письменным столом, повернул ручку воспроизведения записи.