Лиловый цветок гибискуса

Зеленая табличка с надписью «Католическое капелланство имени Святого Петра, Университет Нигерии», прикрепленная у входа в церковь, была подсвечена белой лампочкой. Мы с Амакой вошли в наполненный ароматами благовоний неф и сели в первом ряду, наши бедра соприкасались. Мы пришли вдвоем, потому что тетушке Ифеоме с мальчиками больше нравилось посещать утренние службы.

В церкви Святого Петра не было больших свечей или богато украшенного мраморного алтаря, как в церкви Святой Агнессы, а женщины, повязывая шарфы на головы, не старались прикрыть все свои волосы. Некоторые вообще обходились черными полупрозрачными наколками. Я наблюдала за ними, когда они подходили на проскомидию. Кто-то вообще пришел в брюках и даже в джинсах. Отец был бы крайне возмущен: волосы женщин должны быть покрыты в доме господнем, и не пристало им носить мужскую одежду! Вот что бы он сказал.

Мне показалось, что простое деревянное распятие, висевшее над алтарем, стало раскачиваться из стороны в сторону, когда отец Амади поднял вверх просвиру во время консекрации. Его глаза были закрыты, и я точно знала, что его, священника в белых хлопковых одеждах, уже не было за алтарем. Он находился где-то в другом месте, о котором знали только он и Господь. Он причастил меня, и когда его палец коснулся моего языка, я хотела упасть перед ним на колени. Но громоподобное пение хора заставило меня собраться и дало мне силы дойти до своего места.

После того как мы произнесли молитву «Отче наш», отец Амади не стал говорить: «А теперь предложите друг другу символ мира». Вместо этого он запел на игбо: «Ekene nke udo-ezigbo nwanne m nye m aka gi» («Это приветствие мира. Моя дорогая сестра, мой дорогой брат, дай мне свою руку»).

Люди зааплодировали и стали обмениваться объятиями. Амака обняла меня, затем обернулась, чтобы быстро обнять семью, сидевшую позади нас. Отец Амади улыбался мне из-за алтаря, его губы двигались. Я не знаю, что именно он мне тогда сказал, но я думала об этом, пока он вез меня и Амаку домой после мессы.

По дороге отец Амади попенял Амаке, что так и не получил от нее подтверждения ее конфирмационного имени. А ему нужно завтра показать список всех детей, которые должны пройти обряд конфирмации, капеллану. Амака заявила, что не хочет брать английское имя, и тогда отец Амади засмеялся и сказал, что готов помочь ей выбрать подходящее, если она согласится. Я смотрела в окно. Света не было, поэтому вся территория университета выглядела безжизненной, словно накрытой черно-синим покрывалом. Улицы, по которым мы ехали, походили на длинные темные тоннели, и это ощущение только усиливали живые изгороди по обеим сторонам дороги.

В домах мерцали желтым светом керосиновые горелки, зажженные на террасах и в некоторых комнатах, и потому окна напоминали глаза сотен диких кошек.

Тетушка Ифеома сидела на террасе, напротив своей приятельницы. Обиора лежал на матрасе между двумя керосиновыми лампами. Обе горели на самом низком фитиле, наполняя террасу пляшущими тенями. Мы с Амакой поздоровались с приятельницей тетушки Ифеомы, одетой в яркую тунику из «вареной» ткани. Волосы у гостьи были коротко подстрижены. Она улыбнулась нам и сказала:

— Kedu?

— Отец Амади просил передать тебе привет, мам. Он не смог зайти, потому что его ждали в капелланстве, — сказала Амака. Она потянулась за одной из керосиновых ламп.

— Оставь лампу, Джаджа и Чима зажгли в доме свечи. Только закрой двери, чтобы насекомых не налетело, — велела тетушка Ифеома.

Я сняла с волос шарф, села возле тетушки и стала наблюдать за танцем привлеченных светом насекомых. Вокруг ламп неторопливо ползало множество крохотных жучков со странными, не до конца сложенными крыльями. Воздух наполняли маленькие желтые мухи, которые частенько летали слишком близко к моим глазам. Тетушка Ифеома рассказывала о вчерашнем визите представителей «отдела безопасности». Черты ее лица выглядели нечетко в тусклом свете ламп, и она часто делала паузы, чтобы добавить рассказу драматизма, хоть ее приятельница и повторяла все время вопрос: «Gini mezia» («Что было дальше?»). Тетушка Ифеома отвечала ей: «Chelu пи» («Погоди»), и вела повествование дальше, не торопясь, с удовольствием.

После того как рассказ был закончен, приятельница тетушки Ифеомы долго молчала, и тон разговору стали задавать не люди, а оживившиеся цикады. Их оглушительное пение раздавалось так близко, словно они были совсем рядом, хотя они вполне могли находиться и в нескольких милях от нашей квартиры.

— А ты слышала, что случилось с сыном профессора Окафора? — наконец спросила гостья. Она говорила больше на игбо, чем по-английски, зато английский звучал с отчетливым британским акцентом. У моего отца получалось иначе: он использовал этот акцент только в общении с белыми людьми и иногда опускал в предложении несколько слов. Поэтому выходило, что часть его фразы звучала на игбо, а часть — на британском английском.

— Какого Окафора? — спросила тетушка Ифеома.

— Того, который живет на Фултон авеню. С его сыном, Чидифу?

— Это тот, что дружит с Обиорой?

— Да, он. Он украл у отца экзаменационные задания и продал их студентам отца.

— Ekwuzin![133] Этот мальчик?

— Да. Теперь, когда университет закрыли, студенты пришли к профессору домой и потребовали, чтобы маленький хитрец вернул им деньги. А он их, конечно, уже потратил. Вчера Окафор выбил сыну передний зуб. Это тот самый Окафор, который считает, что проблем в университете нет и быть не может и готов на что угодно, лишь бы заслужить благосклонность больших людей в Абудже. Это он составляет список неблагонадежных преподавателей. Я слышала, там есть и твое, и мое имена.

— Это я тоже слышала. Мапа[134], но как это связано с Чидифу?

— Что важнее — пресечь рассказы о раке или вылечить рак? У нас нет денег, чтобы давать их на карманные расходы детям. У нас нет денег, чтобы купить на стол мяса. У нас их нет даже на хлеб! Стоит ли удивляться тому, что чей-то ребенок пошел воровать? Ты должен исцелить рак, тогда и говорить о нем будет незачем.

— Mba[135], Чаки. Нельзя оправдывать воровство.

— А я и не оправдываю. Я говорю про Окафора. Он может хоть сто раз наказать мальчишку. Но это ничего не изменит, потому что он сам, отец и преподаватель, сидит и ничего не делает, чтобы воспротивиться тирании. А при тиране твой ребенок может стать тем, кого ты не узнаешь.

Тетушка Ифеома тяжело вздохнула и посмотрела на Обиору, наверное, задумавшись о том, может ли он тоже превратиться в то, чего она не узнает.

— Я вчера разговаривала с Филиппой, — сказала она.

— Да? Как она? Как приняла ее oyinbo, земля белых людей?

— У нее все в порядке.

— Неужели ей, гражданину второго сорта, хорошо живется в Америке?

— Чаки, сарказм тебя не красит.

— Но ведь это правда. Все те годы, что я провела в Кембридже, я была обезьяной, неожиданно научившейся думать.

— Сейчас все уже не так плохо.

— Вот об этом я тебе и говорю. Каждый день туда уезжают наши доктора, которые заканчивают тем, что моют тарелки для oyinbo, потому что oyinbo считают, что мы не разбираемся в медицине. Наши юристы уезжают туда и садятся за руль такси, потому что oyinbo не доверяют тому, как мы разбираемся в законах.

Тетушка Ифеома быстро перебила гостью:

— Я отправила Филиппе биографию и резюме.

Чаки стянула углы своей туники и заложила их между вытянутых вперед ног. Она смотрела перед собой, в темноту ночи, немного сощурившись. Может, она пыталась прикинуть, где прячутся эти настырные цикады?

— Значит, и ты тоже, Ифеома, — наконец произнесла она.

— Дело не во мне, Чаки, — тетушка Ифеома ненадолго замолчала. — Кто будет учить Амаку и Обиору?

— Уезжают образованные люди, те, у кого есть потенциал что-то изменить. Остаются те, кто слаб. А тираны продолжат править, потому что никто не способен им противостоять. Разве ты не понимаешь, что это замкнутый круг, Ифеома? Кто его нарушит?

— Это нереалистичная пропагандистская чепуха, тетя Чаки, — неожиданно влез в разговор Обиора.

И я ощутила, как на террасу обрушилось что-то тяжелое и холодное и придавило всех. В тишине послышался плач ребенка.

— Обиора, иди в свою комнату и жди меня там, — сказала тетушка Ифеома.

Обиора встал и вышел. Он помрачнел, как будто только что осознал, что именно он сотворил. Тетушка Ифеома извинилась перед подругой, но ничего уже нельзя было вернуть. Между ними повисло оскорбление, произнесенное четырнадцатилетним подростком, которое отягощало их языки и делало беседу тяжким трудом.

Вскоре после этого гостья ушла, и тетушка Ифеома вихрем рванулась в квартиру. До меня донесся звук шлепка и ее громкий голос:

— Я возмущена не тем, что ты не согласен с моей подругой, а тем, как именно ты это несогласие выразил. Я не допущу, чтобы в этом доме росли невоспитанные дети, ты меня понял? Я не потерплю от тебя подобных выходок! I na-anu?[136]

Тетушка понизила голос, и я больше ничего не смогла расслышать.

— А мне всегда достается хворостиной по рукам, — сказала Амака, присоединившаяся ко мне на террасе. — Обиору прежде пороли по ягодицам. А меня — нет. По-моему, мама считает, что это могло как-то плохо на меня повлиять. Ну там грудь не вырастет или еще что-то в этом роде. Хотя я предпочту удар розгой, чем ее оплеухи, потому что рука у нее железная, ezi okwum[137], — засмеялась Амака. — А потом мы часами говорили о том — что произошло. Я терпеть это не могла. Отшлепали — и достаточно, отпускайте! Но нет, она обязательно должна объяснить, почему меня наказали, чего я не должна делать, чтобы меня не наказывали в будущем. Вот этим она сейчас и занимается с Обиорой.

Я отвела глаза. Амака взяла мою руку в свою. Она оказалась теплой, как рука человека, только что переболевшего малярией. Она ничего больше не говорила, но я понимала, что она думала о том, как по-разному проходило наказание у нас с Джаджа и у них.

Я откашлялась.

— Должно быть, Обиора очень хочет уехать из Нигерии.

— Он придурок, — сказала Амака и крепко сжала мою руку, перед тем как отпустить.

Тетушка Ифеома мыла холодильник, который стал плохо пахнуть из-за непрекращающихся отключений энергии. Она вытерла вонючую лужу винного цвета, вытащила пакеты с мясом и стала складывать их в миску. Крохотные кусочки говядины покрылись коричневыми пятнами. Куски курицы, которую убил Джаджа, стали насыщенного желтого цвета.

— Сколько мяса пропало, — сказала я.

— Kwa[138] пропало? Я хорошенько его отварю со специями, и все дурное уйдет.

— Мам, она говорит, как дочь Большой Шишки, — сказала Амака, и я была ей благодарна за то, что она не усмехнулась привычной едкой ухмылкой, а рассмеялась материнским смехом.

Мы перебирали рис на террасе, сидя на подстилках на полу. Мы сели так, чтобы на нас попадали лучи утреннего солнца, встающего после обильных дождей. Перебранный и еще грязный рис лежал перед нами аккуратными горками на эмалированных подносах, а мусор мы складывали на подстилки. Потом Амака разделит чистый рис на мелкие порции, чтобы продуть его, освобождая от шелухи.

— Проблема этого дешевого риса в том, что он сваривается в кашу, сколько бы воды ты туда ни наливал. Ешь и думаешь, что это: пюре или рис? — бормотала Амака, когда тетушка Ифеома отлучилась. Я улыбнулась. Никогда еще я не испытывала такой радости от общения, которую ощущала сейчас, сидя рядом с кузиной и слушая ее кассеты с записями Fela и Onyeka. Никогда раньше молчание не было таким комфортным, как сейчас, когда мы перебирали рис, внимательно его разглядывая, потому что некоторые его зерна напоминали маленькие камушки. Даже воздух казался неподвижным, медленно пробуждавшимся после дождя. Облака только начали растворяться на небе, с трудом отделяясь друг от друга, как пушистые семена хлопка, извлеченные из высохшей коробочки — бывшего цветка.

Наш покой был потревожен звуком подъезжающей машины. Отец Амади в это время должен был работать в офисе в капелланстве, но я все равно надеялась, что это он. Я уже представила, как он, улыбаясь, подходит к террасе, придерживая сутану рукой, чтобы легко взбежать по ступеням.

Амака обернулась первой.

— Тетя Беатрис!

Я мгновенно развернулась. Мама выбиралась из потрепанного желтого такси. Что она тут делает? Что произошло? Почему на ней ее домашние желтые тапочки?

Она медленно шла к нам, придерживая рукой накидку, которая казалась такой свободной, что в любой момент могла соскользнуть с ее талии. Блуза была помята.

— Мама, о gini? Что-то случилось? — спросила я, обняв ее и быстро отстранившись, чтобы всмотреться в ее лицо. У нее были холодные руки.

Амака тоже обняла ее и приняла у нее сумочку.

— Тетя Беатрис, ппо.

Тетушка Ифеома торопливо вышла на террасу, вытирая руки о переднюю часть шорт. Она обняла маму и повела ее в гостиную, поддерживая так, как поддерживают калеку.

— Где Джаджа? — спросила мама.

— Гуляет с Обиорой, — ответила тетушка. — Садись, nwunye т. Амака, возьми у меня из сумки деньги и сходи за лимонадом для тети Беатрис.

— Не беспокойтесь, я попью воды, — сказала мама.

— У нас давно не было света, она теплая.

— Не важно. Мне подойдет.

Мама аккуратно опустилась на край плетеного стула и покрутила головой. Взгляд ее был пустым. Я точно знала, что она не видит изображение свежих агапантусов в восточной вазе, которое висело на стене в рамке под стеклом.

— Не знаю, все ли у меня в порядке с головой, — сказала она и прижала тыльную сторону ладони ко лбу. Так обычно проверяют, нет ли у больного температуры. — Я сегодня выписалась из больницы. Доктор велел мне отдыхать, но я взяла деньги Юджина и попросила Кевина отвезти меня в парк. А оттуда я взяла такси.

— Ты была в больнице? Что случилось? — тихо спросила тетушка Ифеома.

Мама осмотрела комнату. Какое-то время она разглядывала настенные часы, у которых была сломана секундная стрелка, и только потом повернулась ко мне.

— Помнишь маленький столик, на котором мы держим семейную Библию, nne? Твой отец разбил его о мой живот, — это прозвучало так, словно она говорила о ком-то другом и столик был сделан не из массива дерева. — Кровь перестала идти еще там, на полу, до того, как он отвез меня в больницу Святой Агнессы. Доктор сказал, что не смог ничего сделать, чтобы спасти ребенка, — мама медленно покачала головой. Тонкая дорожка от слез пролегла на ее щеке, как будто им было сложно расстаться с их источником.

— Ребенка? О чем ты?

— Я была на седьмой неделе.

— Ekwuzina! Не говори этого больше! — глаза тетушки Ифеомы расширились.

— Это правда. Юджин не знал, я еще не говорила ему, но это правда, — мама соскользнула на пол. Она так и сидела, вытянув перед собой ноги. Это было так неприлично, но я опустилась рядом с ней, касаясь плечом ее плеча.

Она долго плакала. Она плакала до тех пор, пока моя рука, сжатая в ее пальцах, не онемела и пока тетушка Ифеома не закончила готовить на кухне испортившееся мясо в остром соусе. Она плакала пока не уснула, положив голову на стул. Джаджа положил ее на матрас на полу в гостиной.

Вечером позвонил отец. В это время мы сидели вокруг керосиновой лампы на террасе. Тетушка Ифеома взяла трубку, и потом вышла, чтобы сказать маме, кто звонил.

— Я повесила трубку. Я сказала ему, что не подпушу тебя к телефону.

Мама взлетела со своего стула.

— Зачем? Зачем?

— Nwunye т, сядь сейчас же, — рявкнула тетушка Ифеома.

Но мама не села. Она пошла в комнату тетушки Ифеомы и набрала наш домашний номер. Потом телефон коротко тренькнул еще раз, и я поняла, что отец перезванивает. Она вышла из комнаты примерно через четверть часа.

— Мы завтра уезжаем, дети и я, — произнесла мама, глядя куда-то выше уровня глаз всех присутствовавших.

— Куда? — спросила тетушка Ифеома.

— В Энугу. Мы возвращаемся домой.

— У тебя что, не все дома, gbo? Никуда ты не поедешь.

— Юджин приедет за нами.

— Послушай меня, — тетушка смягчила голос. Должно быть, она уже поняла, что крик и давление не проникнут сквозь натянутую мамину улыбку. Глаза мамы все еще оставались пустыми, но она уже выглядела совсем не так, как та женщина, что утром выбралась из такси. Теперь она была одержима другим демоном. — Хотя бы останься еще на пару дней, не возвращайся так скоро, nwunye т.

Мама лишь отрицательно покачала головой. Если бы не поджатые губы, ее лицо походило бы на маску.

— Юджин плохо себя чувствует. У него мигрени и высокая температура, — сказала она. — Он несет на себе столько, сколько не вынесет ни один мужчина. Ты знаешь, что сделала с ним смерть Адэ? Сколько всего свалилось на одного человека!

— Ginidi[139], к чему ты это говоришь? — тетушка Ифеома нетерпеливо отмахнулась от насекомого, подлетевшего слишком близко к ее ушам. — Когда Ифедиора был жив, были времена, nwunye т, когда университет не платил нам зарплату месяцами. У нас с Ифедиорой не было ничего, да, но он никогда не поднимал на меня руки.

— А ты знаешь, что он оплачивает школу почти сотне ребятишек? Знаешь, сколько людей обязаны жизнью твоему брату?

— Речь не об этом, и ты это знаешь.

— Куда мне деться, если я уйду из дома Юджина? Скажи мне, куда мне идти? — мама не ждала ответа. — Ты хоть знаешь, сколько матерей вешали на него своих дочерей? Знаешь, сколько просили сделать их беременными, даже не выплачивая выкупа за невесту?

— И что? Я тебя спрашиваю, и что с того? — тетушка Ифеома уже кричала.

Мама опустилась на пол. Обиора раскатал там матрас, и на нем было место, но она села на голый цемент, прижавшись лбом к перилам.

— Снова ты за свои университетские лозунги, Ифеома, — тихо сказала она, а потом отвернулась, дав понять, что разговор окончен.

Я никогда раньше не видела маму такой, никогда не видела этого выражения глаз, никогда не слышала, чтобы она говорила так много за такое короткое время.

Еще долго после того, как они с тетушкой Ифеомой ушли спать, я сидела на террасе с Амакой и Обиорой, играя в карточную игру, которой меня научил Обиора.

— Последняя карта! — с довольным видом объявила Амака.

— Надеюсь, тетя Беатрис выспится, — пробормотал Обиора, беря карту. — Надо было ей лечь на матрас. Подстилка очень жесткая.

— С ней все будет хорошо, — сказала Амака. Потом посмотрела на меня и повторила: — Хорошо, слышишь?

Обиора похлопал меня по плечу. Я не знала, что делать, поэтому спросила:

— Моя очередь? — хоть я и сама знала, что это так.

— На самом деле дядя Юджин не такой уж плохой человек, — заметила Амака. — У людей бывают проблемы, и они допускают ошибки.

— М-м, — протянул Обиора, поправляя очки.

— То есть я хочу сказать, что некоторые люди не умеют справляться со стрессом, — продолжила Амака, глядя на Обиору, словно ожидая от него реакции. Но он хранил молчание, рассматривая карту, которую поднес к самому лицу.

Амака взяла дополнительную карту:

— Он же дал денег на похороны дедушки Ннукву, — она по-прежнему смотрела на Обиору. Брат не стал ей отвечать, а вместо этого положил карту на стол и воскликнул:

— Считаем!

Он снова выиграл.

Лежа в кровати, я не думала о возвращении в Энугу. Я думала о том, сколько раз я проиграла.

Мама упаковала наши вещи и сама отнесла их в багажник «Мерседеса». Папа обнял маму, прижав ее к себе, и она положила голову ему на грудь. Папа похудел. Если раньше маленькие мамины руки могли обнять его только за бока, то теперь они спокойно смыкались на спине. Подойдя к отцу, я заметила на его лице сыпь, мелкие гнойнички, которые покрывали всю кожу, даже веки. Его лицо было отекшим, блестящим и имело странный цвет. Я собиралась обнять его и подставить ему лоб для поцелуя, но вместо этого остановилась и стала его рассматривать.

— У меня небольшая аллергия, ничего серьезного, — сказал он.

Потом он обнял меня, и когда он целовал меня в лоб, я закрыла глаза.

— Мы скоро увидимся, — прошептала Амака, обнимая меня на прощание. Она назвала меня nwanne т nwanyi — «моя сестра».

Она стояла на террасе и махала мне рукой, пока не исчезла из виду в заднем окне машины.

Когда мы выехали со двора, папа начал чтение молитвы, и его голос звучал иначе. Я смотрела на его шею — чистую, без прыщей, — но и эта часть его тела выглядела как-то не так: она стала тоньше, кожа на ней стала обвисать тонкими складками.

Я повернулась к Джаджа. Мне хотелось встретиться с ним взглядом, чтобы рассказать ему, как мне мечталось провести Пасху в Нсукке — побывать на конфирмации и на пасхальной службе отца Амади, и еще о том, как я собиралась петь в церви, не стесняясь возносить свой голос к Богу. Но Джаджа смотрел только в окно и, не считая бормотания молитв, не произнес за всю дорогу ни слова.

Когда Адаму открыл нам ворота, я ощутила невероятный по силе аромат фруктов. Как будто высокие стены заперли внутри нашего сада запах спеющих кешью, манго и авокадо. И от этих запахов меня стало тошнить.

— Смотри, скоро зацветет лиловый гибискус, — сказал Джаджа, когда мы вышли из машины. Он показал мне, куда нужно смотреть, но я не нуждалась в подсказках. Я и так видела сонные овальные бутоны в палисаднике, покачивающиеся от дуновения вечернего ветерка.

На следующий день было Пальмовое воскресенье, день, когда Джаджа не пошел на причастие, а папа бросил тяжелый молитвенник через всю комнату и разбил этажерку с фигурками балерин.