Лиловый цветок гибискуса

За окном проносились почерневшие кузова машин, брошенных на обочине. Некоторые из них стояли здесь так давно, что покрылись ржавчиной. Я пыталась представить себе людей, которые когда-то ехали в них, понять, что они чувствовали перед тем, как разбилось стекло, смялся метал и вспыхнули языки пламени. Я не сосредотачивалась на таинствах молитвы и знала, что Джаджа тоже слушает невнимательно, потому что он все время забывал, когда приходила его очередь читать. Примерно через сорок минут я увидела вывеску «Университет Нигерии, Нсукка» и спросила Кевина, добрались ли мы до места.

— Нет, — ответил он. — Еще немного.

Возле городка под названием Опи, где на покрытых пылью указателях к церкви и школе тоже значилось «Опи», оказался полицейский пост. Большую часть дороги занимали старые покрышки и бревна с гвоздями, для проезда оставалась узкая колея. Когда мы подъехали, полицейский взмахом руки велел нам остановиться. Кевин зарычал, затем потянулся к бардачку и, достав банкноту в десять найра, протянул ее полицейскому в открытое окно. Тот шутливо отсалютовал, улыбнулся и взмахом руки велел нам проезжать. Будь в машине папа, Кевин никогда не решился бы дать взятку. Когда отца останавливали полицейские или военные, он не жалел времени: предъявлял им документы, позволял им обыскивать машину, делать все, что угодно, но не давал им денег. «Нельзя становиться частью того, против чего мы боремся», — любил повторять он.

— Въезжаем в Нсукку, — сообщил Кевин спустя несколько минут. Дорога шла мимо рынка.

Лавочки со скудным товаром на полках грозили рухнуть и засыпать вся узкую полосу проезда, без того забитую рядами брошенных машин, уличными торговцами с подносами на головах, мотоциклистами, мальчишками, толкающими тележки с бататом, женщинами с корзинами в руках и нищими, которые поднимались со своих циновок, чтобы помахать нам руками. Теперь Кевин сильно сбавил скорость, потому что ему приходилось объезжать ямы, расположенные в самых неожиданных местах, и повторять сложные маневры движущейся впереди машины. После рынка мы оказались на участке, где обочина с обеих сторон обрушилась, а дорога сузилась еще сильнее. Здесь Кевину пришлось остановиться, чтобы пропустить идущие навстречу автомобили.

— Мы добрались до университета, — наконец объявил он.

Над нами возвышалась широкая арка с черными металлическими буквами, которые гласили: «Университет Нигерии, Нсукка». Широко распахнутые ворота охраняли люди в темно-коричневой униформе и беретах того же цвета. Кевин остановил машину и опустил стекла:

— Добрый день. Не подскажете, как проехать на Маргарет Картрайт авеню?

Охранник с помятым, как скомканная одежда, лицом, стоявший ближе всего к дороге, сначала спросил: «Как поживаете?» — а потом пояснил, что Маргарет Картрайт авеню находится совсем рядом. Нам следовало ехать прямо, затем повернуть направо и практически сразу — налево. Кевин поблагодарил его и двинулся дальше. Я увидела лужайку цвета шпината, посередине которой возвышалась статуя льва, вставшего на задние лапы и выгнувшего хвост. Я не заметила, что Джаджа тоже смотрит на него, пока он не прочитал слова, написанные на пьедестале: «Восстановить достоинство человека». Затем пояснил:

— Это девиз университета.

На Маргарет Картрайт авеню по обеим сторонам дороги росли гмелины. Я представила, как во время сезона дождей эти деревья склоняются друг к другу, превращая улицу в темный тоннель. Сначала мы проехали дуплексы с местами для парковок, покрытыми гравием, и табличками «Берегитесь, злая собака» в палисадниках. Потом вдоль дорог потянулись ряды бунгало с подъездными дорожками, которые вмещали только две машины. И наконец мы увидели многоквартирные дома, окруженные голой землей вместо дорожек и парковочных мест. Кевин ехал медленно, непрестанно повторяя номер дома тетушки Ифеомы, словно это могло помочь отыскать его быстрее. Нужным оказался четвертый с начала улицы: высокое обезличенное здание, покрытое синей, облезшей от времени краской, с телевизионными антеннами, торчавшими над балконами. В доме было по три квартиры с каждой стороны. Тетя жила на первом этаже, перед ее окнами раскинулся маленький яркий садик, обнесенный колючей проволокой. Розы, гибискусы, лилии, иксоры и кротоны росли в нем вплотную — все вместе очень походило на нарисованный праздничный венок. Тетушка Ифеома показалась из квартиры в футболке и шортах. Кожа на ее коленях была очень темной.

— Джаджа! Камбили! — она вытерла мокрые руки, едва дождавшись, пока мы выберемся из машины, и прижала нас к себе так крепко, что мы оба поместились в ее объятиях.

— Добрый день, госпожа, — поздоровался Кевин, открывая багажник.

— Вот это да! Неужели Юджин считает, что мы голодаем? — удивилась тетя. — Что, даже мешок с рисом?

Кевин улыбнулся:

— Oga[72] сказал, что это гостинцы.

— Ух ты! — вскрикнула тетушка, заглянув в багажник. — Газовые баллоны? Ах, nwunye т, не стоило ей так беспокоиться! — и тетушка Ифеома исполнила маленький танец, двигая руками, словно веслами, и громко топая ногами.

Кевин довольно потирал руки, будто только что организовал большой и приятный сюрприз. Он вытащил баллон из распорки и вместе с Джаджа занес его в дом.

— Ваши кузены скоро вернутся, они пошли поздравлять с днем рождения нашего друга отца Амади, он служит в местном приходе. А я тут готовлю. Я даже зарубила курицу для вас! — рассмеялась тетушка Ифеома и притянула меня к себе. От нее пахло мускатным орехом.

— Куда мне это положить, госпожа? — спросил Кевин.

— Оставь на террасе. Амака и Обиора потом уберут.

Все еще прижимая меня к себе, тетушка Ифеома вошла в гостиную. Резкий запах керосина смешивался здесь с ароматами карри и муската, доносившимися с кухни. В глаза бросился непривычно низкий потолок: казалось, вытяни руку — и коснешься его шершавой поверхности. Это было так не похоже на наш дом.

— Дайте-ка я посмотрю, не пригорел ли рисовый джолоф! — и тетушка Ифеома метнулась на кухню.

Я села на единственный в комнате коричневый диван, чьи потрепаные швы грозили разойтись. Рядом ютились тростниковые стулья, накрытые бежевыми подушками. Стоявший в центре комнаты стол тоже был тростниковым, его украшала ваза с танцовщицами в кимоно. В вазе стояли три длинные розы такого пронзительно красного цвета, что я засомневалась, живые ли они.

— Nne, не веди себя как гость, — тетя выглянула из кухни. — Проходи, я тебе все покажу!

Я последовала за ней в короткий коридор, заставленный шкафами, ломящимися от книжек. Посеревшая древесина выглядела так, словно в любой момент могла с треском развалиться. Но все книги были чистыми: их либо часто читали, либо часто стирали с них пыль.

— Это моя комната. Я сплю здесь с Чимой, — тетушка Ифеома открыла передо мной первую дверь. Коробки и мешки с рисом были сложены у стены прямо возле двери. На письменном столе под лампой лежали книги, на подносе теснились гигантские банки с сухим молоком и Boumvita[73] и пузырьки с лекарствами. Целый угол занимали чемоданы.

Тетушка Ифеома повела меня в следующую комнату, где вдоль стены стояли две кровати, сдвинутые вместе. В комнате еще поместились два комода, зеркало, письменный стол и стул. Я стала размышлять над тем, где будем спать мы с Джаджа, и тетушка Ифеома, словно прочитав мои мысли, пояснила:

— Вы с Амакой ляжете здесь, ппе, а Обиора и Джаджа займут диван в гостиной.

Я услышала, как Кевин и Джаджа входят в квартиру.

— Мы закончили заносить вещи, госпожа. Я поехал, — сказал Кевин из гостиной. Квартира была такой маленькой, что ему не было нужды повышать голос.

— Передай Юджину мое «спасибо» и скажи, что у нас все в порядке. Езжай аккуратно.

— Да, госпожа.

Кевин уходил, и у меня в груди все сжималось от беспокойства. Может, он подождет, пока я сбегаю за сумкой, и мы вместе поедем обратно?..

— Nne, Джаджа, заходи, присоединяйся ко мне на кухне, пока не вернулись дети, — тетушка Ифеома говорила так непринужденно, будто мы постоянно приезжали сюда. Джаджа вошел первым и сел на низкий деревянный стул. Напольная плитка в светло-голубых тонах, потертая и сколотая по углам, выглядела чистой, как и все на кухне, включая кастрюльки с не подходящими по размеру крышками. Керосиновая горелка стояла на деревянном столе у окна. Стена и изношенные занавески возле горелки приобрели серо-черный цвет из-за керосинового чада. Я остановилась у дверей, потому что в самой кухне не было места, где я не помешала бы тете. Не переставая что-то рассказывать, она слила воду из кастрюли с рисом, проверила, как готовится мясо, растолкла помидоры в ступке. Потом поставила рис обратно на горелку и принялась нарезать на ломтики две лиловые луковицы, то и дело смахивая со щек слезы, выступившие от едкого сока, но не прерывая эмоциональный монолог. Казалось, тетя смеется и плачет одновременно.

Спустя несколько минут вернулись кузены. Они выглядели иначе, чем я запомнила, возможно, потому, что мне не доводилось видеть их на собственной территории, а не в Аббе или в доме дедушки Ннукву, где они были гостями. Войдя домой, Обиора снял темные солнцезащитные очки и засунул их в карман шорт. Он радостно засмеялся, когда увидел меня.

— Джаджа и Камбили уже приехали! — подхватил Чима.

Мы обнялись. Амака едва коснулась меня и отпрянула в сторону. На ее губах блестела красно-коричневая помада, а платье подчеркивало стройную фигуру.

— Как вы доехали? — спросила она, глядя на Джаджа.

— Нормально, — ответил брат. — Я думал, дорога займет больше времени.

— Энугу не так уж и далеко отсюда.

— Мам, мы забыли купить лимонад, — воскликнул Обиора.

— Разве я не напоминала вам перед тем, как вы ушли, gbo? — тетя Ифеома смахнула нарезанный лук в нагретое масло и отступила назад.

— Сейчас я за ним схожу. Джаджа, хочешь со мной? Киоск в соседнем квартале.

— Не забудьте пустые бутылки, — напомнила тетя.

Я наблюдала, как Джаджа уходит вместе с Обиорой. Я не видела его лица и не могла понять, испытывает ли он то же замешательство, что и я.

— Сейчас переоденусь и поджарю бананы, мам, — Амака повернулась, чтобы выйти.

— Nne, сходи со своей кузиной, — кивнула мне тетушка Ифеома.

Я пошла за Амакой в ее комнату, шаг за шагом превозмогая страх. Цементные полы были шершавыми и не позволяли моим ногам скользить по ним, как я скользила по мраморным плиткам дома. Амака сняла серьги и положила на комод, а потом внимательно осмотрела себя в высокое, в полный рост зеркало. Я присела на кровать, недоумевая, знает ли она о моем присутствии.

— Ты наверняка считаешь Нсукку недостаточно цивилизованным городом по сравнению с Энугу, — неожиданно произнесла Амака, по-прежнему глядя в зеркало. — Я просила маму, чтобы она перестала вынуждать вас приехать.

— Я… мы… хотели приехать.

Амака улыбнулась отражению тонкой, снисходительной улыбкой, которая как бы говорила, что мне не стоило трудиться лгать ей.

— Здесь нет никаких модных или развлекательных заведений, если ты еще этого не поняла. В Нсукке нет ни «Дженесис», ни «Девятого озера».

— Что?

— «Дженесис» и «Девятое озеро», развлекательные центры Энугу. Ты же все время туда ходишь, так ведь?

— Нет.

Амака посмотрела на меня с удивлением.

— Ну хотя бы время от времени?

— Я… да.

Я никогда не была в «Дженесис» и только однажды побывала в отеле «Девятое озеро», когда бизнес-партнер папы устроил там прием по случаю свадьбы. Мы провели внутри столько времени, сколько потребовалось, чтобы сфотографироваться с новобрачными и вручить им подарок.

Амака взяла расческу и провела ею по коротким волосам. Потом повернулась ко мне и спросила:

— Почему ты говоришь так тихо?

— Прости?

— Ты все время шепчешь.

— А, — отозвалась я, разглядывая ее стол, заваленный множеством самых разных вещей, от книг и фломастеров до треснувшего зеркальца.

Амака отложила расческу и стянула платье через голову. В белом кружевном бюстгальтере и тонких голубых трусиках она похожила на козочку: смуглая, высокая и стройная. Я быстро отвела глаза. Мне ни разу не доводилось видеть, как раздевается другой человек. Смотреть на чужое тело было грешно.

— Это, конечно, не идет ни в какое сравнение с твоим музыкальным центром в Энугу, — Амака включила маленький кассетный магнитофон, кивая в такт барабанному ритму. — В основном я слушаю местных музыкантов. Они самобытны, им есть о чем сказать слушателям. Больше всего мне нравятся Fela, Osadebe и Onyeka. Ах, да я прекрасно понимаю, что ты и так знаешь, кто они такие. Уверена, тебе больше нравится американская поп-музыка, как и всем остальным подросткам.

Она так сказала «подросткам», будто сама к ним не относилась. Словно «подростки» были разновидностью людей, которые стояли ниже нее на социальной лестнице, потому что не слушали самобытную музыку. И она говорила «самобытный» с гордостью человека, который прежде не думал, что будет знать такие слова.

Я неподвижно сидела на краю кровати, стискивая пальцы и отчаянно желая сказать Амаке, что у меня нет музыкального центра или магнитофона и что я не смогу различить музыкальные стили или узнать музыкантов.

— Это твоя картина? — спросила я вместо всего, что крутилось на языке, указывая на акварельное изображение женщины с ребенком, почти повторяющее Мадонну и Дитя, которая висела у папы в спальне, за одним исключением: и женщина, и ребенок на рисунке Амаки были темнокожими.

— Да, я иногда рисую.

— Очень красиво.

Я не знала, что моя кузина так реалистично пишет акварелью. А еще мне очень хотелось, чтобы она перестала смотреть на меня как на странное лабораторное животное, словно гадая, к какому виду я отношусь.

— Что вас там задержало, девочки? — крикнула из кухни тетушка Ифеома.

Я последовала за Амакой и стала смотреть, как она нарезает и жарит бананы. Вскоре вернулись мальчики, притащившие полиэтиленовый пакет с напитками. Тетушка Ифеома попросила Обиору накрыть на стол.

— Сегодня мы примем Камбили и Джаджа как гостей, но уже завтра они станут частью нашей семьи и разделят наши заботы, — сказала она.

Обеденный стол — деревянный, старый, потрескавшийся от жары — облезал; верхний слой древесины свисал, как шкурка с линяющего сверчка, коричневыми хлопьями, сворачивающимися по краям. Стулья были от разных гарнитуров: четыре — из простого дерева, такие стояли у меня в классе, а еще два — с мягкими черными сиденьями. Мы с Джаджа сели рядом. Тетушка Ифеома произнесла молитву, и я не успела открыть глаза, а кузены уже сказали «Аминь».

— Nne, мы не служим Мессу за столом, как твой отец, — рассмеялась тетушка Ифеома. Амака внимательно смотрела на меня.

— Лимонад и курица! Надеюсь, Джаджа и Камбили будут приезжать к нам каждый день! — воскликнул Обиора, подталкивая вперед стакан.

— Мама, я хочу куриную ножку, — попросил Чима.

— По-моему, они стали наливать меньше колы в бутылки, — Амака повертела в руках бутыль с напитком.

Я смотрела на рисовый джолоф, жареные бананы и на половинку куриной голени, сложенные на тарелке, и пыталась заставить себя поесть. Тарелки тоже были разными. Чима и Обиора ели из пластиковых, а у всех остальных стояли стеклянные, но без цветов или серебристых полосок. Вокруг звучал смех, разговоры обо всем на свете, вопросы, зачастую не получавшие никакого ответа. Дома мы всегда говорили осмысленно, особенно за столом, но мои кузены, казалось, произносят слова ради самого общения.

— Мам, biko, дай мне шею, — попросила Амака.

— Разве не ты ела ее в прошлый раз, gbo? — беззлобно проворчала тетя, но все же взяла куриную шею со своей тарелки и положила ее Амаке.

— А когда мы последний раз ели курицу? — прочавкал Обиора с набитым ртом.

— Прекращай жевать, как козел! — одернула его тетушка.

— Козлы жуют по-разному, когда едят и когда жуют жвачку. Ты сейчас о чем?

Я подняла глаза, чтобы взглянуть, как Обиора жует.

— Камбили, с едой что-то не так? — спросила тетушка, напугав меня. Мне казалось, что меня нет, что я, подобно бесплотному духу, наблюдаю со стороны, как люди свободно болтают о своем.

— Джолоф очень вкусный, тетушка, спасибо.

— Если он тебе понравился, то почему бы тебе его не съесть? — ласково предложила тетя.

— Может, он не так хорош, как тот рис, что она ест дома, — хмыкнула Амака, но была одернута тетушкой.

Больше я не произнесла ни слова за весь обед, но внимательно прислушивалась к каждому звуку, каждому взрыву смеха или шутке. В основном говорили мои кузены, а тетушка Ифеома наблюдала за ними. Она напоминала мне футбольного тренера, хорошо потрудившегося со своей командой до матча и теперь со спокойной душой следившего за игрой.

После обеда я спросила Амаку, где можно облегчиться, хотя уже знала, что туалет находится напротив спальни. Казалось, кузину мой вопрос задел, и она туманно повела рукой в сторону коридора:

— А как по-твоему, где еще ему быть?

Туалетная комната оказалась такой узкой, что я могла коснуться стен обеими руками, если бы их вытянула. Там не было ковров и меховых накидок на крышке туалетного сиденья, как у нас дома. Рядом с унитазом стояло пустое пластиковое ведро. Пописав, я хотела смыть, но рычажок вяло проседал под моими пальцами — в баке унитаза не обнаружилось ни капли воды. Постояв несколько минут в туалете, я пошла искать тетушку Ифеому. Та оттирала бока керосиновой плитки мыльной губкой.

— Я собираюсь экономить газ, — с улыбкой сказала мне тетушка. — Стану использовать его только для приготовления особых блюд, чтобы растянуть баллоны как можно дольше. И керосиновую плиту я пока убирать не буду.

Я замялась, потому что вопрос, который я собиралась задать, был очень далек от темы плит и приготовления пищи. С террасы доносился смех Обиоры.

— Тетушка, в туалете нет воды.

— Ты писала?

— Да.

— У нас дают воду только по утрам, о di egwu[74]. Поэтому мы не смываем, когда писаем. Только когда нам есть что смыть. Или иногда, когда воду отключают на несколько дней, мы закрываем крышку и потом, когда все воспользуются туалетом, выливаем туда одно ведро. Так мы экономим воду, — тетушка Ифеома грустно улыбнулась.

— О, — пробормотала я.

В этот момент Амака прошла мимо меня к холодильнику.

— Конечно, дома ты спускаешь воду каждый час, чтобы она была свежей. Но здесь мы так не делаем, — ядовито заметила она.

— Амака, о gini?[75] Мне не нравится этот тон!

— Простите, — пробормотала Амака, наливая в стакан холодной воды из пластиковой бутылки.

Я подвинулась ближе к стене, потемневшей от керосиновой гари, желая слиться с ней и стать невидимой. Мне хотелось извиниться перед Амакой, только я не знала за что.

— Завтра мы повезем Камбили и Джаджа знакомиться с территорией университета, — сказала тетушка Ифеома совершенно нормальным тоном. Теперь я даже не была уверена, что она повышала голос.

— Там нечего смотреть. Им будет скучно.

В этот момент зазвенел телефон, громко и тревожно. Этот звук разительно отличался от глуховатого мурлыкания, которое издавал наш домашний аппарат. Тетушка Ифеома торопливо прошла в спальню и сняла трубку.

— Камбили! Джаджа! — позвала она спустя мгновение.

Я знала, что это отец. Дождавшись, пока Джаджа придет с террасы, я вместе с ним подошла к телефону. Джаджа замедлил шаг, жестом предлагая мне первой взять трубку.

— Здравствуй, папа. Добрый вечер, — сказала я и задалась вопросом, может он определить, что сегодня я вознесла слишком короткую молитву перед обедом, или нет.

— Как ты?

— Хорошо, папа.

— Дом без вас пуст.

— Да?

— Вам что-нибудь нужно?

— Нет, папа.

— Если что-нибудь понадобится, звоните немедленно, и я пошлю Кевина. Я буду звонить каждый день. Не забывайте заниматься и молиться.

— Да, папа.

Голос мамы, когда она взяла трубку, звучал громче обычного, или это телефон усиливал его. Она рассказала, как Сиси забыла, что нас нет, и приготовила обед на четверых.

Когда тем вечером мы с Джаджа сели ужинать с тетушкой и кузенами, я думала о папе и маме, сидящих вдвоем за широким обеденным столом. Тетя поставила перед нами остатки риса и курицы. Мы пили воду, потому что напитки, которые купили днем, уже закончились. Дома, в кладовке возле кухни, всегда стояли упаковки с колой, фантой и спрайтом. Я знала, что если бы Амака умела читать мои мысли, они бы ее не порадовали, поэтому быстро выпила стакан воды.

За ужином было меньше разговоров и смеха, потому что работал телевизор и кузены ушли с тарелками в гостиную. Двое старших, проигнорировав диван, устроились прямо на полу, а Чима уютно расположился на диване, держа пластмассовую тарелку на коленях. Тетушка Ифеома предложила мне и Джаджа тоже пойти в гостиную к телевизору. Я подождала, пока Джаджа вежливо откажется, сказав, что нам удобно есть за столом, и кивнула в знак согласия.

Тетушка Ифеома сидела с нами, часто поглядывая в сторону экрана.

— Не понимаю, зачем они заполоняют эфир второсортными мексиканскими шоу, игнорируя потенциал нашего народа, — пробурчала она.

— Мам, пожалуйста, давай сейчас обойдемся без лекций, — сказала Амака.

— Гораздо дешевле импортировать мыльные оперы из Мексики, — высказался Обиора, не отрывая взгляда от экрана.

Тетушка Ифеома встала из-за стола.

— Джаджа и Камбили, обычно мы молимся каждый вечер перед сном. Разумеется, после этого вы можете бодрствовать сколько угодно, смотреть телевизор или заниматься чем-нибудь другим.

Джаджа поерзал на стуле, прежде чем достать из кармана сложенный листок.

— Тетушка, по папиному расписанию каждый вечер мы должны заниматься. Мы привезли с собой учебники.

Тетушка Ифеома недоуменно уставилась на бумажку в руках Джаджа. Затем разразилась таким хохотом, что от него все ее тело сотрясалось, будто высокая казуарина в ветреный день.

— Юджин дал вам расписание, чтобы вы придерживались его, пока будете здесь? Nekwanu апуа[76], что это значит? — посмеявшись еще немного, тетушка попросила дать ей листок. Потом она повернулась ко мне, и я тоже принесла ей свое расписание, аккуратно сложенное вчетверо.

— Я подержу их у себя до вашего отъезда, — сказала она.

— Тетушка… — начал было Джаджа.

— Ну если вы не скажете Юджину, то как он узнает, что вы не следовали его указу, gbo? Вы здесь на каникулах, и это — мой дом, поэтому вы будете подчиняться моим правилам.

Я смотрела, как тетушка Ифеома уносит в спальню наши листочки. У меня пересохло во рту, а язык прилип к небу.

— У вас что, дома есть расписание, которому вы должны следовать каждый день? — спросила Амака. Она лежала на полу, положив голову на одну из бежевых подушек.

— Да, — ответил Джаджа.

— Интересно. Выходит, богачи теперь не могут сами решать, что им делать в течение дня.

— Амака! — раздался предостерегающий голос тетушки Ифеомы.

Она вышла из спальни, держа в руках огромные четки из голубых бусин и металлическое распятие. Как только по экрану пошли титры, Обиора выключил телевизор. Кузены ушли за своими четками, и мы с Джаджа достали свои из карманов. Мы встали на колени возле тростниковых стульев, и тетушка Ифеома начала читать молитву о первом чуде. После того как мы произнесли последний раз «Аве Мария», я вздрогнула, услышав высокий мелодичный голос. Амака пела! Ка т bunie afa gi епи…[77] Тетушка Ифеома и Обиора присоединились к ней, вплетая голоса в мелодию. Я встретилась взглядом с Джаджа и заметила, как влажно блестят его глаза, как готовы предположить все, что угодно. «Нет!» — напряженно моргнула я, пытаясь передать брату мысленный посыл. Это было неправильно, нельзя сбиваться на пение прямо посередине молитвы! Амака начинала петь в конце каждой молитвы о чуде, и песни на игбо позволяли голосу тетушки Ифеомы отражаться и мерцать, как у оперной певицы, которая исторгала слова из глубин существа. Мы с братом молчали.

После молитвы тетушка Ифеома спросила нас, знаем ли мы какие-нибудь песни.

— Дома мы не поем, — ответил ей Джаджа.

— Ну а здесь так принято, — отрезала тетушка Ифеома, хмуря брови.

После того как тетя пожелала всем спокойной ночи и ушла к себе в спальню, Обиора снова включил телевизор. Я сидела на диване рядом с Джаджа, глядя на сменяющие друг друга изображения на экране, но так и не смогла отличить одного персонажа с оливковой кожей от другого. Мне казалось, что это не я, а моя тень сидит здесь, что она, а не я навещает тетушку Ифеому и ее семью, а сама я осталась дома в Энугу, сижу за столом под своим расписанием и занимаюсь. Вскоре я пошла готовиться ко сну. Даже без расписания я знала, во сколько папа велел нам ложиться. Я уснула, гадая, когда придет Амака и опустятся ли уголки ее губ в усмешке, когда она увидит, что я уже сплю.

Мне снилось, что Амака окунает меня в туалет, в котором плавало что-то зеленоватое и коричневое. Сначала она опустила туда мою голову, потом унитаз раздвинулся, и туда уместилось все мое тело. Пока я силилась освободиться, Амака все время приговаривала: «Смывать! Смывать! Смывать!» Я все еще пыталась отбиться, когда проснулась. Амака уже встала и завязывала накидку поверх ночной рубашки.

— Мы сейчас будем набирать воду, — сказала она.

Она меня не позвала, но я все равно вскочила, завязала накидку и пошла за ней. Джаджа и Обиора уже стояли возле крана во дворе, в углу которого валялись старые автомобильные покрышки, части велосипедов и кузовов машин. Обиора подставлял горловины канистр под струю воды и наполнял их. Джаджа предложил отнести первую наполненную канистру на кухню, но Обиора отказался и утащил ее сам. Амака взяла следующую, и Джаджа подставил маленькую канистру под кран. Он сказал, что спал в гостиной, на матрасе, накрытом накидкой, который Обиора достал из-за двери в спальню. Я слушала брата и удивлялась чудесным переменам в голосе и тому, насколько светлее стали его глаза. Я хотела сама отнести следующую канистру, но Амака рассмеялась и сказала, что я такое не осилю.

Закончив с водой, мы прочитали череду коротких утренних молитв, перемежающихся с песнями. Тетушка Ифеома молилась за университет, за учителей и администрацию, за Нигерию, и, наконец, мы помолились о том, чтобы наш день был полон мира и смеха. Осенив себя крестным знамением, я глянула на Джаджа, чтобы понять, удивился ли он так же, как и я: тетушка Ифеома и ее семья молилась о смехе!

Мы по очереди умывались в узкой ванной, наполовину наполненной ведрами, вода в которых была слегка подогрета кипятильником. В углу идеально чистой ванны зияла треугольная дыра, и, уходя в нее, вода стонала, как человек. Я вымылась собственной губкой с мылом, бережно упакованой мамой. Хоть я и старалась зачерпывать воду понемногу и медленно лить ее на тело, чтобы успеть ополоснуться, все равно, ступив на старое полотенце, положенное на пол, ощущала себя скользкой.

Когда я вышла из ванной, тетушка Ифеома сидела за обеденным столом и разводила несколько ложек сухого молока в графине холодной воды.

— Если я позволю этим детям брать молоко самостоятельно, моих запасов не хватит и на неделю, — пробормотала она, перед тем как отнести банку обратно в спальню. Я очень надеялась, что Амака не спросит меня, делает ли так моя мать, ведь дома мы брали столько жирного молока, сколько хотели. На завтрак была okpa, которую Обиора уже успел купить где-то неподалеку. Я никогда раньше не ела okpa в качестве блюда на завтрак. Случалось, мы покупали это приготовленное на пару лакомство из фасоли и пальмового масла по дороге в Аббу. Я наблюдала, как Амака и тетушка Ифеома разрезают влажную желтую мякоть, и сделала так же. Тетя велела поторапливаться. Она хотела показать нам с Джаджа территорию университета и вернуться домой так, чтобы успеть приготовить еду. На ужин она пригласила отца Амади.

— Мам, а в машине хватит бензина? — спросил Обиора.

— Во всяком случае, его достаточно для того, чтобы доехать до университета. Очень надеюсь, что бензин привезут завтра, иначе, когда снова начнутся занятия, мне придется ходить на работу пешком.

— Или ездить на okada[78], — со смехом добавила Амака.

— Если так пойдет и дальше, мне скоро придется это попробовать.

— А что такое okada? — спросил Джаджа, удивив меня своим любопытством.

— Это мотоциклы, — ответил ему Обиора. — Теперь это популярный вид такси.

По дороге к машине тетушка Ифеома задержалась в саду — она стала обрывать потемневшие листья, бормоча, что харматтан убивает ее цветы. Амака и Обиора забурчали:

— Ну только не сейчас! Опять сад, мам!

— Это же гибискус, да, тетушка? — спросил Джаджа, глядя на растение возле проволочной загородки. — Я и не знал, что они бывают такого цвета.

Тетушка Ифеома рассмеялась и коснулась цветка, окрашенного в глубокий лиловый, почти фиолетовый цвет.

— Все так говорят, когда видят его впервые. Моя хорошая подруга Филиппа — учитель ботаники. Она провела много экспериментов, пока жила здесь. Смотри, вон там — белая иксора, только она цветет не так пышно, как красная.

Джаджа присоединился к тетушке Ифеоме, а мы стояли и смотрели на них.

— О maka, как красиво, — сказал Джаджа. Он коснулся пальцем лепестка. Смех тетушки Ифеомы приобрел пару новых нот.

— Да. Мне пришлось обнести садик проволокой, потому что соседская ребятня обрывала незнакомые им цветы. Сейчас я пускаю сюда только девочек, украшающих алтарь в нашей церкви или в протестантской.

— Мам, о zugo[79], поехали, — заныла Амака. Но тетушка Ифеома задержалась еще немного и показала Джаджа все свои цветы. И лишь после этого мы забрались в ее микроавтобус. Тетя свернула на улицу с уклоном и выключила двигатель. Машина, дребезжа, сама поехала вниз.

— Так мы сэкономим топливо, — пояснила тетушка, быстро глянув на нас.

Мы ехали мимо домов, окруженных живой изгородью из подсолнухов; крупные, с ладонь, желтые цветы оживляли зеленую массу листвы, как крупный желтый горох — однотонное платье. В изгороди было много просветов. Я смогла рассмотреть дворы с металлическими баками для воды, стоящими на некрашеных цементных блоках, качели из старых покрышек, висящие на деревьях, одежду, сохнущую на шнурах, натянутых между деревьями. В конце улицы тетушка Ифиома снова включила зажигание, потому что дорога стала ровной.

— Вот здесь находится начальная школа при университете, — сказала она. — Туда ходит Чима. Раньше здесь было намного лучше, а сейчас посмотрите на эти окна без решеток и на то, насколько грязными стали эти дома.

Просторный школьный двор, окруженный изгородью из казуарины, почти полностью занимали длинные корпуса, казалось, выросшие там в одно мгновение по чьей-то воле. Тетушка Ифеома указала на здание, расположенное ближе всего к школе. Там находился Институт изучения Африки — это был ее офис, и там она проводила большую часть своих лекций. Судя по окнам, покрытым слоями пыли, и цвету краски, здание простояло тут не год и не два.

Тетушка Ифеома проехала по замкнутой кольцом дорожке, украшенной бордюром из выкрашенного в шахматном порядке черным и белым кирпича и посадками розовых барвинков. По одну сторону от дороги открывалось широкое зеленое поле, большое, как громадная простыня, с вкраплениями манговых деревьев, которые силились сохранить сочный цвет своих листьев, но проигрывали сухому ветру.

— Это поле — все, что осталось от старинных базаров, — пояснила тетушка Ифеома. — Вон там — общежития для женщин. Вот этот — имени Мэри Слессор[80]. Там — Окпара Холл, а это — Белло Холл, самое известное общежитие. Амака поклялась, что поселится там, когда поступит в университет, и организует собственное активистское движение. — Амака рассмеялась, но не стала спорить с тетушкой Ифеомой. — Может быть, вы там окажетесь вместе, Камбили.

Я скованно кивнула, хоть тетушка и не могла меня увидеть. Я никогда не думала об университете и вообще о том, куда я могу пойти учиться. Когда придет время, папа все решит.

Свернув за угол, тетушка Ифеома посигналила и помахала рукой двум лысеющим мужчинам в рубашках «вареной» расцветки. Она снова выключила мотор, и машина опять покатилась вниз по дороге. По обеим сторонам улицы росли гмелины и нимы, и воздух был наполнен ярким, терпким ароматом их листьев. Амака сделала глубокий вдох и сказала, что нимы лечат от малярии. Потом мы въехали в жилой район с бунгало, стоящими посреди широких участков земли, покрытых розовыми кустами, с поблекшими газонами и фруктовыми деревьями. Улица постепенно утрачивала гладкость асфальтированной дороги и аккуратность придорожных бордюров, дома становились малоэтажными и узкими, и их входные двери располагались так близко, что, стоя возле одной, можно было без особого труда достать до другой. И никакого намека на ухоженность или уединенность: невысокие здания, стоящие бок о бок, окруженные чахлыми кустарниками и деревьями кешью. Как пояснила тетушка Ифеома, это дома для обслуживающего персонала университета, от водителей до секретарей.

— Если им еще повезет получить тут жилье, — добавила Амака.

Как только мы выехали из застроенного квартала, тетушка указала направо:

— Вон там холм Одим. Оттуда открывается потрясающий вид. Порой стоишь там и понимаешь, как все-таки прекрасно Господь устроил холмы и долины, ezi oktvu[81].

Когда она развернула машину, чтобы отправиться в обратный путь, я позволила себе размечтаться, представив Всевышнего на холмах Нсукки: с широкими белыми руками, на которых видны белые полумесяцы у основания ногтей, как у отца Бенедикта.

Мы объехали низкорослые заросли, растущие вокруг инженерного факультета, направились к дому тетушки мимо женских общежитий, окруженных мангровыми деревьями, а потом повернули в противоположную сторону. Тетушка Ифеома хотела показать нам другую часть Маргариты Картрайт авеню, с теми самыми дуплексами и вымощенными гравием дорожками. Там жили приглашенные преподаватели.

— Я слышала, что, когда эти дома только начинали строить, некоторые профессора, а тогда все профессора были белыми, захотели, чтобы им поставили камины с дымоходами, — тетушка Ифеома рассмеялась тем же самым довольным смехом, с которым мама рассказывала о людях, обращавшихся за медицинской помощью к колдунам. Тетя кивнула на дом ректора, обнесенный высокими стенами, и рассказала, что раньше, до того, как протестующие студенты перепрыгнули через ограждение и сожгли припаркованную у дома машину, здесь росла ухоженная изгородь из вишни и иксоры.

— А почему они протестовали? — спросил Джаджа. Обиора оглянулся на него.

— У них месяц не было света и воды, — пояснила тетушка Ифеома. — Студенты не могли заниматься и просили перенести экзамены, но руководство им отказало.

— Эти заборы чудовищны, — сказала Амака по-английски, и я задумалась о том, что бы она сказала, увидев наш забор в Энугу. На самом деле окружавшие дом ректора стены были не такими уж высокими: я могла видеть дуплекс, укрытый за густой желто-зеленой листвой. — К тому же стены не решают самой проблемы, — продолжила она. — Если бы я стала ректором, студенты бы не протестовали. Потому что у них была бы и вода, и свет.

— Интересно, если какая-то шишка в Абуджа украла деньги, то откуда ректор возьмет деньги для Нсукки? Срыгнет? — хмыкнул Обиора.

— Я бы не отказалась, чтобы кто-нибудь срыгнул мне немного денег, — сказала тетушка Ифеома, смеясь тем самым смехом гордого тренера. — Мы сейчас заедем в город и посмотрим, есть ли на рынке дакриодес по нормальной цене. Отец Амади любит дакриодес, и дома у нас есть к нему кукуруза.

— Нам хватит бензина, мам? — уточнил Обиора.

— Amarom[82], но мы можем попробовать, — и тетушка Ифеома покатила машину вниз по улице, которая вела к воротам университета.

Джаджа обернулся, чтобы еще раз посмотреть на скульптуру горделивого льва, когда мы проезжали мимо нее, и его губы бесшумно задвигались.

— «Восстановить достоинство человека», — Обиора тоже читал надпись на постаменте. Он коротко рассмеялся. — Но когда человек успел потерять свое достоинство?

Выехав за ворота, тетушка Ифеома снова повернула ключ в замке зажигания. Когда машина вздрогнула, но не завелась, она пробормотала: «Благословенная Матерь Божия, пожалуйста, не сейчас» и повернула ключ снова. Машина только жалобно застонала. Сзади нам уже гудели, я обернулась и увидела женщину в желтом «Пежо 504». Она вышла из автомобиля и направилась к нам. На ней были брюки-кюлоты, трепетавшие вокруг пухлых, похожих на сладкий батат лодыжек. Женщина наклонилась к окну микроавтобуса тетушки Ифеомы. Буйные кудри на ее голове развевал ветер.

— Вчера моя машина застряла возле Восточной лавки. Сын сегодня утром откачал литр бензина из машины мужа, чтобы я могла съездить на рынок. О di egwu[83]. Надеюсь, бензин скоро привезут.

— Поживем — увидим, сестра. Как семья?

— Все здоровы. И ты будь здорова.

— Давай подтолкнем, — предложил Обиора и уже открыл дверь.

— Подожди, — тетушка Ифеома снова повернула ключ в замке, и ее микроавтобус завелся. Тетушка с визгом рванула с места, словно не хотела дать машине ни шанса заглохнуть.

Мы остановились у самого края дороги возле торговки дакриодесом, которая разложила фрукты пирамидами на эмалированном подносе. Тетушка Ифеома дала Амаке несколько скомканных банкнот из сумочки. Амака поторговалась, потом улыбнулась и показала на ту пирамидку, которая ей больше всего понравилась. Интересно, каково это — сбивать цену и покупать у торговцев с рук?

Когда мы вернулись в квартиру, я присоединилась к тетушке Ифеоме и Амаке на кухне, а Джаджа и Обиора умчались играть в футбол с соседскими детьми. Тетушка Ифеома достала один из огромных бататов, которые мы привезли с собой из дома. Амака разложила на полу газеты, чтобы нарезать дакриодес: так было удобнее, чем на столе. Когда Амака сложила ломтики батата в пластмассовую миску, я предложила их почистить. В ответ она молча протянула мне нож.

— Камбили, тебе понравится отец Амади, — заявила тетушка Ифеома. — Он недавно у нас служит, но его уже очень любят в университете и зовут обедать в каждый дом.

— А я думаю, что с нашей семьей у него самые лучшие отношения, — заявила Амака.

— Амака всегда его защищает, — засмеялась тетушка.

— Ты портишь батат! — вспыхнула Амака. — Ну вот, отрезала слишком много! И что, так вы его чистите дома?

Я вздрогнула и уронила нож в дюйме от ноги.

— Простите, — забормотала я, сама не понимая, за что именно извиняюсь: что уронила нож или что слишком неэкономно отрезала кремово-белую мякоть.

Тетушка внимательно за нами наблюдала.

— Амака, ngwa[84], покажи Камбили, как надо его чистить.

Поджав губы и приподняв брови, Амака обернулась, чтобы взглянуть на мать. Она как будто не верила, что кому-то надо показывать, как правильно чистить батат. Амака взяла в руки нож и стала очищать кусок, срезая с него только кожицу. Я наблюдала за точными движениями ее руки, жалея, что вряд ли смогу так же. Лента срезанной кожуры не обрывалась, превращаясь в меченную землей спираль.

— Может быть, мне стоит записать это в твоем расписании: учиться чистить батат, — пробормотала Амака.

— Амака! — рявкнула тетушка Ифеома. — Камбили, принеси мне немного воды из бака, который стоит на улице.

Я взяла ведро, радуясь подаренному предлогу выйти из кухни и больше не видеть насупленное лицо Амаки.

Остальную часть дня кузина была не особо разговорчива, вплоть до прихода отца Амади, который принес с собой аромат одеколона. Чима запрыгнул на него и не отпускал, с Обиорой он обменялся рукопожатием, а тетушку Ифеому и Амаку поприветствовал быстрыми объятиями. После этого тетушка представила ему меня и Джаджа.

— Добрый вечер, — сказала я, и добавила: — Святой отец. — Обращаться так к этому почти еще мальчику в футболке с открытой шеей и настолько выцветших джинсах, что было непонятно, какого они цвета, казалось практически святотатством.

— Камбили и Джаджа, — сказал он так, словно мы уже встречались. — Как вам нравится здесь, в Нсукке?

— Им тут совершенно не нравится, — буркнула Амака, и я пожалела, что она так сказала.

— У Нсукки есть свои прелести, — улыбнулся отец Амади. У него был красивый певучий голос, который действовал на меня подобно маминому бальзаму. Он рассказывал что-то за ужином, сплетая английский и игбо, но я не поняла ни слова, очарованная только этим певучим голосом. Отец Амади был как дома: он знал, у какого стула выступает гвоздь, который может оставить затяжку на одежде.

— Мне казалось, я забил его, — сказал он и переключился на разговор о футболе с Обиорой. Потом обсудил с Амакой историю о журналисте, которого только что арестовало правительство, поговорил с тетушкой Ифеомой о женской католической организации, а с Чимой — о соседской видеоигре.

Кузены оживленно болтали, как и всегда, только на этот раз они ждали, что скажет отец Амади. Я думала о жирных цыплятах, которых папа иногда покупал в качестве пожертвования и которых мы брали с собой к алтарю в дополнение к вину для причастия. Цыплята азартно и беспорядочно клевали кусочки хлеба, которые им бросала Сиси. Мои кузены бросались на слова отца Амади подобно тем цыплятам.

Задавая вопросы, отец Амади вовлек в разговор и нас с братом. Я знала, что они адресованы нам обоим, потому что он говорил «вы», unu, а не «ты», gi, но я сохраняла молчание, с благодарностью слушая ответы Джаджа. Отец Амади спросил, где мы учимся, какие предметы любим и занимаемся ли спортом. Когда он поинтересовался, в какую церковь мы ходим в Энугу, Джаджа ответил и на этот вопрос.

— Святой Агнессы? Меня однажды приглашали туда отслужить мессу, — улыбнулся отец Амади.

И тогда я вспомнила одухотворенного молодого священника, который запел посередине проповеди и за которого папа велел нам молиться, потому что такие люди приносят церкви одни неприятности. С того времени в нашей церкви было много приглашенных священников, но они были совсем другими. И я вспомнила песню, которую он пел.

— Правда? — сказала тетушка Ифеома. — Мой брат Юджин почти в одиночку содержит эту чудную церковь.

— Chelukwa[85] минуточку! Ваш брат — Юджин Ачике? Издатель «Стандарта»?

— Да, Юджин — мой старший брат. Кажется, я уже говорила об этом, — улыбка тетушки больше не казалась радостной.

— Ezi okwu? Я не знал, — отец Амади покачал головой. — Слышал, он сам принимает решения о том, что печатает его газета. В эти дни «Стандарт» — единственное издание, которое смеет говорить правду.

— Да, — согласилась тетушка Ифеома. — И у него есть блестящий редактор, Адэ Кокер, правда, я уже не знаю, как долго он еще пробудет на воле. Даже деньги Юджина не способны защитить его от тюрьмы.

— Я где-то читал, что «Амнистия» удостоила вашего брата наградой, — уважительно проговорил отец Амади. Теперь он кивал медленно и с восхищением. Я почувствовала, как наполняюсь гордостью и страстным желанием подчеркнуть свою связь с папой. Мне захотелось что-нибудь сказать, напомнить этому красивому священнику, что папа был не только братом тетушки Ифеомы и издателем «Стандарта», но еще и моим отцом. Мне захотелось, чтобы тепло глаз отца Амади коснулось и меня.

— Наградой? — заинтересованно переспросила Амака. — Мам, надо хотя бы иногда покупать «Стандарт», чтобы знать, что там происходит.

— Или попросить Юджина присылать нам бесплатные экземпляры, если, конечно, мы сможем усмирить свою гордыню, — сострил Обиора.

— Я даже не знала, — промолвила тетушка Ифеома. — Да Юджин и не сказал бы мне, igasikwa[86]. Мы не разговариваем. Представляете, мне пришлось использовать паломничество как предлог, чтобы он отпустил детей к нам.

— Так вы собираетесь поехать в Аокпе? — заинтересовался отец Амади.

— На самом деле я не особенно туда собиралась, но теперь, похоже, мне придется поехать. Я узнаю, когда ожидается следующее явление.

— Люди все это выдумывают. Помните, как-то говорили, что Мадонна является в госпитале епископа Шаннагана? А потом — что в Трансенкулу? — сказал Обиора.

— В Аокпе все иначе. Там есть все признаки явления Мадонны, — сказала Амака. — К тому же пресвятой Богородице уже давно пора появиться в Африке. Вам не приходил в голову вопрос: почему ее видят только в Европе? В конце концов, она родом с Ближнего Востока.

— И что, Мадонна теперь интересуется вопросами политики? — спросил Обиора, и я снова на него посмотрела. Он так смело рассуждает в свои четырнадцать! А я и сейчас, за обедом, не могла связать пары слов…

Отец Амади рассмеялся:

— Но она же являла себя в Египте, Амака. По крайней мере, так говорили люди, которые потекли туда, как стая саранчи. В Аокпе сейчас происходит то же самое.

— Как-то не похоже, чтобы вы в это верили, святой отец, — Амака внимательно следила за ним.

— Я не верю только в то, что нам непременно надо ехать в Аокпе или другое место, чтобы найти ее. Она здесь, среди нас, и ведет нас к своему сыну, — он говорил так легко, что его рот напоминал музыкальный инструмент, изливающий мелодию.

— А как же быть с Фомой неверующим, который живет в каждом из нас? С той частью, которой необходимо увидеть, чтобы уверовать? — спросила Амака с таким выражением лица, что было непонятно, шутит она или говорит серьезно.

Отец Амади не ответил. Вместо этого он состроил рожицу, и Амака рассмеялась. Стало видно, что у нее тоже есть щель между зубами, и она даже шире, чем у тети.

После ужина все собрались в гостиной. Тетушка попросила Обиору выключить телевизор, чтобы мы могли помолиться, пока отец Амади был с нами. Чима уснул на диване, и Обиора облокачивался на него. Отец Амади прочитал первую молитву, в конце которой он стал петь на игбо. Пока они пели, я рассматривала фотографию семьи в день крещения Чимы. Рядом с фотографией висела плохонькая копия «Скорбящей Матери» в потрескавшейся по уголкам деревянной рамке. Я прикусила губу, чтобы невзначай не присоединиться к пению, чтобы мои уста не предали меня.

Потом мы смотрели новости по телевизору, угощаясь дакриодесом с кукурузой. Я встретилась взглядом с отцом Амади, и внезапно меня перестали слушаться язык и горло. Я слишком явно ощущала на себе его внимание.

— Я не видел, чтобы ты сегодня смеялась или хотя бы улыбалась, Камбили, — наконец сказал он.

Я опустила глаза и хотела извиниться, но мне не удалось выдавить из себя ни слова. На какое-то время я даже перестала слышать.

— Она у нас стеснительная, — сказала тетушка Ифеома.

Сославшись на глупую причину, я извинилась и ушла в спальню, плотно закрыв за собой дверь. Мелодичный голос отца Амади слышался мне до тех пор, пока я не уснула.