Лиловый цветок гибискуса

Папа привез нас на рождественскую службу в церковь святого апостола Павла. Тетушка Ифеома с детьми уже садилась в микроавтобус, когда мы въехали на стоянку возле церкви. Они подождали, пока папа остановит «Мерседес», потом подошли, чтобы поздороваться. Тетя сказала, что они были на утренней службе и что мы встретимся за обедом. В своей длинной красной накидке и туфлях на высоком каблуке она выглядела выше и непостижимым образом казалась еще решительнее. На губах Амаки сияла помада того же ярко-красного цвета, что и у матери. Она улыбнулась, сверкнув сахарными зубами, и произнесла:

— Счастливого Рождества!

Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на службе, но мои мысли неизменно возвращались к помаде Амаки и к тому, что бы я почувствовала, нанося краску на свои губы. Мне было сложно думать о службе еще и потому, что священник, все время говоривший на игбо, на протяжении проповеди ни разу не вспомнил о Священном Писании. Он решил проповедовать о цинке и цементе.

— Вы, люди, думаете, что я проел деньги, собранные на цинк, okwia[62]? — кричал он, жестикулируя и обвиняюще указывая пальцем на собравшихся прихожан. — Да и вообще, многие ли из вас отдают десятину в эту церковь, gbo? Как можно построить дом, если вы не жертвуете? Вы что, думаете, что цинк и цемент стоят всего лишь десять kobo?[63]

Папе хотелось, чтобы священник говорил о другом: о младенце в яслях, о пастухах и Вифлеемской звезде. Я поняла это по тому, как он сжимал в руках молитвенник и как ерзал на месте. Мы сидели в первом ряду. Женщина с приколотым к белому хлопковому платью медальоном, где была изображена Пресвятая Дева, бросилась нам навстречу при входе, чтобы проводить на предназначенные места, по дороге громким шепотом объясняя папе и всем остальным, что первый ряд оставлен для очень важных людей. Слева от нас сидел вождь Умеади, единственный человек в Аббе, дом которого был больше нашего, а справа — его королевское величество, igwe[64]. Igwe подошел пожать папину руку после причастия и сказал:

— Nno пи, я зайду к вам позже, чтобы поприветствовать надлежащим образом.

После службы мы сопровождали папу на встречу, посвященную сбору средств, в расположенное возле церкви здание. Средства требовались на дом для священника. Женщина-волонтер с повязанным на голове шарфом раздавала буклеты с фотографиями старого жилища, на которых неверной рукой были проставлены стрелки, указывающие, где текла крыша и где термиты съели дверные косяки. Папа выписал чек и вручил его женщине, сказав, что не хочет произносить речь.

Когда была объявлена сумма собранных средств, священник вскочил и принялся танцевать, крича так громко, что эти звуки напоминали грохот стихии в конце сезона дождей.

— Пойдем, — сказал папа, когда организаторы собрания перешли к объявлению суммы следующего пожертвования.

Он повел нас к выходу из зала, улыбаясь и махая рукой множеству рук, тянущихся, чтобы коснуться его белой туники. Казалось, все эти люди надеялись, что это прикосновение будет целительным.

Вернувшись домой, мы нашли все диваны и кресла дома заполненными людьми. Кто-то даже сидел на журнальных столиках. Когда папа вошел, все встали и крики «Omelora!» разнеслись по округе. Папа обошел всех, пожимая руки, обнимая и повторяя: «С Рождеством!» и «Да благословит вас Господь!» Дверь во двор осталась открытой, и в гостиной сгустился серо-голубой дым от очагов, над которыми готовили угощения, да так, что я с трудом различала лица гостей. Я слышала голоса женщин, доносившиеся со двора, и скрежет поварешек, разливавших густой суп и рагу по тарелкам.

— Идите и поздоровайтесь с нашими родственницами, — велела мама. Мы последовали за ней во двор. Женщины захлопали в ладоши и на разные лады поприветствовали нас.

— Nno пи. Добро пожаловать, — ответили мы с братом.

Все эти женщины с повязанными шарфами на головах, в изношенных накидках, юбках и блузах не по размеру походили друг на друга. У них были одинаково широкие улыбки, белые зубы, высушенная солнцем кожа, цветом и текстурой напоминавшая скорлупу арахиса.

— Nekene! Посмотрите на мальчика, который унаследует богатство своего отца! — крикнула женщина, выкрикивавшая приветствия громче всех остальных. Ее рот формой напоминал узкий тоннель.

— Не будь у нас кровного родства, я бы продала тебе мою дочь, — ухмыльнулась другая, обращаясь к Джаджа. Они сидела возле треноги, помешивая уголья под котлом.

— А девочка-то уже зрелая agboghol[65]. Скоро сильный молодой мужчина принесет нам пальмового вина! — обронила третья, направляясь в дом с подносом, нагруженным кусками жареной говядины. Ее грязная накидка была плохо повязана, и один край волочился по земле.

— Идите к себе и переоденьтесь, — сказала мама, обняв нас с Джаджа за плечи. — Скоро приедет ваша тетя и ее дети.

Сиси накрыла стол на восемь человек, поставив широкие тарелки карамельного цвета и положив такие же полотняные салфетки, накрахмаленные и отутюженные в форме треугольников. Тетушка Ифеома с кузенами приехали, когда я переодевалась в своей комнате. Раздался громкий смех, и эхо от него не утихало еще некоторое время, бродя по нашему дому. До тех пор пока я не вышла в гостиную, я не поняла, что это смеется моя кузина. Мама, по-прежнему одетая в розовое, обильно расшитое пайетками платье, в котором она была в церкви, сидела на диване с тетушкой Ифеомой. Джаджа разговаривал с Амакой и Обиорой возле этажерки. Я подошла к ним, стараясь выровнять дыхание.

— Это же музыкальный центр? Так почему вы не ставите музыку? Или вам она тоже наскучила? — спросила Амака, переводя безмятежный взгляд с меня на Джаджа и обратно.

— Да, это музыкальный центр, — ответил Джаджа. Он не стал говорить, что мы никогда его не включали и что нам это даже не приходило в голову. Единственным развлечением был новостной канал, который выбирал папа во время семейного отдыха.

Амака подошла к комоду и выдвинула ящик с дисками. К ней присоединился Обиора.

— Не удивительно, что вы не включаете его, здесь все такое неинтересное! — резюмировала она.

— По-моему, ты ошибаешься, — возразил Обиора, просматривая диски и поправляя съезжающие на нос очки. Он выбрал запись ирландского церковного хора «Придите, верующие». Казалось, Обиора был очарован музыкальным центром и, пока играла песня, не отрывал от него взгляда, будто старался постичь все секреты, таящиеся в хромированных недрах.

В комнату забежал Чима:

— Мамуля, тут классный туалет! С огромным-преогромным зеркалом и кремами в стеклянных бутылочках.

— Надеюсь, ты ничего не сломал? — насторожилась тетя.

— Не, я аккуратно, ты чего, — отмахнулся он. — А можно мы включим телевизор?

— Нельзя. Скоро придет дядя Юджин, и мы сядем обедать.

Вошла Сиси, окутанная ароматами приправ, и сказала, что прибыл igwe и что папа хочет, чтобы мы спустились и поздоровались с ним. Мама поднялась, расправила платье, ожидая, пока тетушка Ифеома не выйдет вперед.

— Я думала, igwe сегодня принимает гостей в своем дворце. Не знала, что он сам куда-то ходит, — высказывала удивление Амака, пока мы спускались. — Наверное, он пришел потому, что твой отец — действительно большой человек.

Мне хотелось, чтобы она сказала «дядюшка Юджин» вместо «твой отец». Амака даже не смотрела на меня, когда говорила, а когда я глядела на нее, у меня появлялось ощущение, будто драгоценный песок сочится сквозь мои пальцы, а я не могу его удержать.

Дворец igwe располагался всего в нескольких минутах ходьбы от нашего дома. Мы были там пару лет назад, но только один раз. Папа сказал, что хоть igwe и принял христианство, он по-прежнему позволяет родственникам приносить жертвы языческим богам в своем доме.

Мама поприветствовала igwe традиционно, как и полагалось женщине: низко склонившись, подставила свою спину, по которой он похлопал веером из мягких бежевых хвостов животных. Позже папа сказал маме, что это было грешно. Человеку не должно склоняться перед другим человеком, и поклоны igwe — пережиток безбожной традиции. Поэтому, когда спустя несколько дней мы поехали в Оку на встречу с епископом, я не стала опускаться на колени, чтобы поцеловать его кольцо. Я хотела, чтобы папа гордился мной. Но папа оттаскал меня за ухо в машине и сказал, что я не имела права так ошибаться: епископ был Божьим человеком, a igwe — всего лишь мирским правителем.

— Здравствуйте, господин, ппо, — сказала я igwe, склонившись. Торчащие из его носа волоски задрожали, когда он улыбнулся мне.

— Kedu[66], дочка?

Одна из маленьких гостиных была освобождена специально для него, его жены и четырех помощников, один из которых обмахивал igwe золоченым веером, хотя в доме и работал кондиционер. Второй помощник махал веером над его женой, женщиной с желтой кожей и несколькими рядами золотых украшений вокруг шеи: золотыми подвесками, бусинами и кораллами. Шарф, завязанный вокруг ее головы, образовывал спереди высокую объемную складку, как раскрытый лист банана. Мне подумалось, что человеку, который сидел за ней в церкви, приходилось вставать, чтобы увидеть алтарь.

Я видела, как тетушка Ифеома опустилась перед королем на одно колено и сказала: «igwe!» особенным, торжественным тоном, которым полагалось приветствовать такое высокое лицо, и как он похлопал ее по спине. Золотистые пайетки на его тунике сверкали в лучах послеобеденного солнца. Амака низко поклонилась ему, мама, Джаджа и Обиора пожали королю руку, уважительно взяв ее в обе ладони. Я еще немного постояла в дверях, показывая папе, что я не подходила к igwe близко, чтобы поклониться ему.

Когда мы вернулись наверх, мама с тетушкой Ифеомой ушли в мамину комнату, а Чима и Обиора растянулись на ковре и стали играть в карты, которые Обиора достал из кармана. Амака захотела посмотреть книгу, о которой ей рассказывал Джаджа, и они пошли в его комнату. Я же села на диван и стала смотреть, как играют мои кузены. Игра была мне не понятна, как и то, почему время от времени один из них кричал «осел!» и оба они заливались смехом. Музыкальный центр закончил воспроизводить диск. Я встала и пошла по коридору, который вел в мамину комнату. Сначала я хотела войти и посидеть там вместе с мамой и тетушкой Ифеомой, но вместо этого замерла перед дверью. Мама шептала, и я с трудом различала слова.

— На заводе много баллонов с газом, — она явно пыталась убедить тетушку Ифеому попросить их у папы. Тетушка тоже шептала, но я прекрасно ее слышала, потому что ее шепот был таким же, как и она сама: выдающимся, живым, бесстрашным, громким и ярким.

— Ты что, забыла, как Юджин предлагал купить мне машину? Вот только взамен он хотел, чтобы мы присоединились к ордену Святого Иоанна. Он требовал, чтобы мы послали Амаку в католическую женскую школу при монастыре. Он даже пытался запретить мне пользоваться косметикой! Я хочу новую машину, nwunye т, и хочу снова пользоваться газовой плитой, и морозилку хочу, и деньги мне тоже нужны, чтобы не перешивать брюки Чиме, когда он вырастет. Но я не стану просить своего брата наклониться, чтобы мне было удобнее лизать его зад за все эти блага.

— Ифеома, если ты… — тихий голос мамы снова стал неразборчивым.

— А ты знаешь, почему Юджин не ладил с Ифедиорой? — вновь зазвучал жаркий и напористый шепот тетушки. — Потому что Ифедиора прямо в лицо говорил ему то, что думает. Он не боялся говорить правду. А ты сама знаешь, как Юджин борется против правды, которая его не устраивает. Наш отец умирает. Ты меня слышишь? Умирает. Он уже старик, сколько ему еще осталось, gbo? Но Юджин по-прежнему не пускает его в дом, даже не навещает его. О joka![67] Юджину пора прекратить брать на себя работу Господа. Бог и сам прекрасно с ней справится. И если настолько неправильно, что наш отец следует традициям предков, то пусть Бог его и судит. Бог, а не Юджин.

Я услышала слово «итиппа». Тетушка Ифеома громко рассмеялась, перед тем как ответить.

— Ты же знаешь, что наша родня, вся наша итиппа в Аббе скажет Юджину все, что будет угодно самому Юджину. Среди родни дураков нет: никто не станет кусать кормящую руку.

Я не слышала, как Амака вышла из комнаты Джаджа и подошла ко мне. Наверное, потому что коридор был очень широким. Она встала так близко, что, когда заговорила, ее дыхание коснулось шеи.

— Что ты делаешь?

Я подскочила на месте.

— Ничего.

Она странно на меня посмотрела и наконец произнесла:

— Твой отец поднялся к обеду.

Папа наблюдал, как мы рассаживались за столом, а когда все заняли места, начал читать молитву. Это отняло у него немного больше времени, чем обычно, более двадцати минут. И когда он наконец сказал: «Во имя Господа нашего, Иисуса Христа», тетушка Ифеома так сказала «Аминь», что ее голос зазвенел над всем столом.

— Ты специально дожидался, когда рис остынет, Юджин? — пробормотала она.

Папа продолжил разворачивать салфетку, словно ее и не слышал. Комнату наполнил стук ложек и вилок о тарелки. Несмотря на то что время чуть перевалило за полдень, Сиси опустила шторы и зажгла люстру. В желтом свете глаза Обиоры приобрели еще более глубокий золотистый оттенок, как у созревшего меда. Кондиционер работал, но мне было жарко.

Амака положила на свою тарелку почти все, что было на столе: рисовый джолоф, фуфу, два разных рагу, салат и сливки. Она сделала это как человек, у которого не скоро появится возможность хорошенько поесть.

— Вы всегда едите рис с ножом и вилкой? — спросила она, наблюдая за мной. Я кивнула, не отрывая глаз от рисового джолофа. Мне отчаянно хотелось, чтобы ее голос звучал хоть чуточку тише. Я не привыкла к таким разговорам за столом.

— Юджин, ты должен позволить детям погостить у нас в Нсукке, — сказала тетушка Ифеома. — Мы живем не в особняке, но они хотя бы получше узнают своих кузенов.

— Дети предпочитают оставаться в собственном доме, — ответил папа.

— Это потому, что они никогда не были в гостях. Уверена, им будет интересно посмотреть Нсукку. Джаджа и Камбили, правда?

Я пробормотала что-то своей тарелке, а потом притворилась, что у меня першит в горле.

— Если папа не будет против, — сказал Джаджа, и отец улыбнулся ему. Я пожалела, что слова принадлежали не мне.

— Может быть, на следующих каникулах, — твердо произнес папа. Он ожидал, что тетушка Ифеома примет его ответ и угомонится.

— Юджин, biko, позволь детям поехать и провести у нас неделю. У них нет занятий до конца января. Пусть твой водитель привезет их в Нсукку.

— Ngwanu[68], посмотрим, — отец впервые заговорил на игбо и на мгновение нахмурился так, что его брови почти сошлись на переносице.

— Ифеома рассказывала, что там только что отменили забастовку, — сказала мама.

— Как дела в Нсукке? — спросил папа, снова переходя на английский. — Университет, похоже, доживает последние дни.

Глаза тетушки Ифеомы сузились:

— Ты не пробовал взять трубку телефона и позвонить мне, чтобы задать этот вопрос, а, Юджин? У тебя что, руки отсохнут, если ты в один прекрасный день возьмешь телефон и позвонишь сестре, gbo? — ее слова на игбо звучали игриво, но тон заставил меня покрыться мурашками. В горле застрял комок.

— Я звонил тебе, Ифеома.

— И когда это было? Вот я спрашиваю тебя, как давно это было? — тетушка Ифеома отложила вилку. В течение долгого, напряженного момента она сидела совершенно неподвижно, так же, как папа, как и мы все. Наконец мама откашлялась и спросила папу, есть ли еще сок в стоящей рядом с ним бутылке.

— Да, — ответил папа. — Но распорядись, чтобы девушка принесла еще несколько бутылей.

Мама встала и пошла за Сиси. Высокие тонкие бутылки, которые принесла Сиси, выглядели так, словно в них налили какой-то благородный напиток. Формой они напоминали высокую стройную женщину. Папа налил всем сок и произнес тост:

— За дух Рождества и за славу Господню!

Мы хором повторили тост. Обиора произнес его с такой интонацией, будто задавал вопрос: «За славу Господню?»

— И за нас и дух семьи, — добавила тетушка Ифеома, перед тем как выпить.

— Это на вашем заводе сделано, дядя Юджин? — спросила Амака, прищуриваясь, чтобы прочитать надпись на этикетке.

— Да, — ответил папа.

— Вкус стал бы мягче, будь здесь поменьше сахара, — Амака говорила вежливо, как подобает общаться со старшими. Я никак не могла понять, то ли отец кивнул, то ли его голова качнулась, пока он жевал. У меня снова подкатил комок к горлу, мешая проглотить рис. Я потянулась за стаканом и опрокинула его, разлив сок цвета крови по белой кружевной скатерти. Мама торопливо накрыла пятно салфеткой. Когда она подняла покрасневший кусок ткани, я вспомнила ее кровь на ступенях.

— Вы слышали об Аокпе, дядя Юджин? — спросила Амака. — Это маленькая деревушка в Бену. Там появляется благословенная Дева.

Я поразилась тому, с какой легкостью Амака это делает: она открывает рот, и оттуда текут слова.

Некоторое время папа жевал молча, потом проглотил еду и только тогда ответил:

— Да, я об это слышал.

— Я собираюсь туда с детьми на паломничество, — оживилась тетя. — Может, Камбили и Джаджа присоединятся к нам?

Амака быстро подняла глаза, явно удивленная тем, что услышала. Она собиралась что-то сказать, но передумала.

— Ну, церковь еще не подтвердила подлинности этих явлений, — папа задумчиво рассматривал тарелку.

— Ты прекрасно знаешь, что нас уже не будет в живых, когда церковь наконец заговорит об Аокпе, — парировала тетушка Ифеома. — И даже если подлинность чудес не подтвердится, важнее всего причина, по которой мы туда поедем. А мы поедем, движимые верой.

Папа принял слова сестры с неожиданным удовольствием и медленно кивнул:

— Когда вы собираетесь ехать?

— В январе, до начала школьных занятий.

— Хорошо. Я позвоню тебе, когда мы вернемся в Энугу, и мы договоримся о приезде Джаджа и Камбили на день-два.

— Неделю, Юджин. Они пробудут у меня неделю. В моем доме нет монстров, которые отрывают детям головы! — рассмеялась тетушка Ифеома, и ее дети зазвенели, как колокольчики, блестя зубами. Все, кроме Амаки.

Настало утро воскресенья. Оно показалось мне необычным, не таким, как всегда. Может, потому, что мы ходили в церковь накануне, в Рождество. Мама пришла ко мне в комнату, мягко потрясла за плечо и обняла. Я почувствовала мятный аромат ее дезодоранта.

— Ты хорошо спала? Сегодня мы едем на утреннюю службу, потому что сразу после нее папа должен быть на собрании. Kunie[69], иди в ванную, уже начало восьмого.

Я зевнула и села. На моей кровати расползлось красное пятно, широкое, как открытая книга.

— У тебя месячные. Ты брала с собой прокладки?

— Да.

Я едва успела принять душ, так боялась опоздать. Сегодня я выбрала бело-голубое платье и завязала шарф вокруг головы. Закрепив его двумя узлами на затылке, я спрятала под шарф хвостики косичек. Однажды отец Бенедикт сказал папе, что я отличаюсь от остальных девочек, которые выставляют волосы напоказ, словно не знают, что женщинам недостойно находиться в доме господнем с непокрытой головой. Тогда папа с гордостью обнял меня и поцеловал в макушку.

Джаджа и мама уже были одеты и ждали меня в гостиной. У меня скручивало живот от менструальных болей, мне казалось, что кто-то с тупыми зубами то вцеплялся в меня, то отпускал.

— Мама, у тебя есть панадол?

— Живот болит, abia?

— Да, только как бы мне не стало хуже от таблеток на пустой желудок.

Мама посмотрела на овальные часы, висевшие на стене, — подарок от благотворительного фонда, которому папа жертвовал деньги. Часы были украшены его именем, написанным золотыми буквами. Они показывали 7:37. По правилам церкви верующие не должны есть за час до причастия, а мы никогда не нарушали эти правила. И хотя стол был накрыт и на нем стояли чашки для чая и тарелки для сухого завтрака, мы могли поесть только после службы.

— Возьми немного хлопьев, только быстро, — пробормотала мама.

Джаджа насыпал горстку хлопьев из коробки, положил ложку сухого молока и сахара и добавил воды. Тарелка была стеклянной, прозрачной, и я видела, как растворяются комочки сухого молока на ее дне.

— Папа сейчас с посетителями, так что мы услышим, как он будет подниматься, — сказал он.

Я лихорадочно поглощала завтрак, не тратя времени на то, чтобы сесть. Мама дала мне таблетки панадола, в серебристой упаковке, которая хрустела, когда я ее открывала. Джаджа положил совсем немного хлопьев, и я уже их доедала, когда дверь открылась, и в комнату вошел папа.

Белая рубашка папы, подогнаная по его фигуре, не могла скрыть округлость в районе живота. Пока он молча смотрел на тарелку с завтраком в моих руках, я недоумевала, как ему удалось так тихо подняться по лестнице.

— Камбили, что ты делаешь?

Я с трудом проглотила то, что было у меня во рту.

— Я… я…

— Ты ешь за десять минут до причастия? За десять минут?

— У нее начались месячные и заболел живот, — начала было мама.

— Это я сказал ей поесть хлопьев, — перебил ее Джаджа. — Она должна была поесть, перед тем как принять панадол. И я приготовил ей завтрак.

— Дьявол что, всем вам дал сегодня поручения? — вырвалось из папиных уст на игбо. — Неужели дьявол соорудил себе жилище в моем доме? — он повернулся к маме. — А ты maka nnidi[70] сидишь здесь и смотришь, как она нарушает пост перед евхаристией?

Он стал медленно расстегивать ремень. Это был толстый ремень из нескольких слоев коричневой кожи, с массивной пряжкой. Первый удар пришелся по Джаджа, поперек его плеча. Потом мама подняла руки, и второй пришелся ей по предплечью, в пышный рукав расшитой пайетками нарядной блузе. Я поставила тарелку как раз в тот момент, когда ремень упал на мою спину.

Иногда я наблюдала за людьми племени фулани в трепещущих на ветру белых туниках, издающих забавные звуки. Они гнали коров по дорогам Энугу и виртуозно владели кнутами. Каждый удар такого кнута всегда быстр и точен. Папа был похож на фулани, хотя не мог похвастаться сухощавым высоким телом, как у них. Сходство состояло в том, как быстро и ловко он орудовал своим ремнем, раздавая удары маме, Джаджа и мне, бормоча, что дьяволу не одержать победу. А мы не отходили дальше, чем на два шага от кожаного ремня, со свистом падающего на наши спины.

Когда все закончилось, папа остановился и уставился на ремень в своих руках. Его лицо сморщилось, глаза покраснели.

— Почему вы поддались греху? — спросил он. — Почему вы любите грех?

Мама забрала у него ремень и положила на стол.

Папа крепко прижал к себе меня и Джаджа.

— Ремень причинил вам боль? Он повредил вам кожу? — спросил он, внимательно вглядываясь в наши лица. Я чувствовала пульсацию на спине, но сказала, что мне не больно. Гораздо больше меня расстроило, как он качал головой, когда спрашивал, почему мы любим грех. Будто папу беспокоило что-то, на что он не мог повлиять.

Мы поехали на дневное причастие. Но сначала переоделись, даже папа, и умыли лица.

Мы уехали из Аббы сразу после Нового года. Женщины из итиппа забрали всю оставшуюся еду, даже приготовленные рис и бобы, которые, как сказала мама, уже испортились. Они опустились на колени во дворе, чтобы поблагодарить папу и маму. Когда мы уезжали, привратник на прощание махал над головой обеими руками. За пару дней до нашего отъезда он сказал нам, с сильным акцентом хауса, что его зовут Харуна и что наш «атец — самый лучший бальшой чилавек», которого он видел и на которого работал.

— А вы знали, что ваш атец дал денек на школу маим детям? И памок жене найти работу? Вам очень павезло с таким атцом.

Папа начал читать молитву Розария, как только мы выехали на шоссе. Прошло меньше получаса, и мы наткнулись на блокпост. Возле него собралась пробка, а полицейских было больше обычного. Они размахивали оружием и отправляли машины в разные стороны. Мы не знали, что впереди случилась авария, пока не оказались в самой гуще. Один автомобиль остановился перед блокпостом, а второй врезался в него сзади. Половина кузова второй машины была разбита вдребезги. На обочине лежало окровавленное тело мужчины, одетого в джинсы.

— Да упокоится с миром душа его, — сказал папа и осенил себя крестным знамением.

— Отвернитесь, — велела мама.

Но мы с Джаджа уже смотрели на тело. Папа рассказывал, что полицейские выставляют посты на заросших по обочинам участках дороги, которые опасны даже для тех, кто водит мопеды. И что думают они лишь о том, как спрятать деньги, отобранные у неудачливых путешественников. Но я не слушала папу. Я думала о мужчине в джинсах, который умер, и пыталась представить, куда он мог ехать и что собирался там делать.

Папа позвонил тетушке Ифеоме спустя два дня. Возможно, он бы не сделал этого никогда, если бы не исповедь у отца Бенедикта. Да, если бы не она, мы бы не поехали в Нсукку и все осталось бы по-прежнему.

Был праздник Богоявления, и папа не пошел на работу. С утра мы отправились на причастие, и хотя обычно по праздникам не навещали отца Бенедикта, в этот раз отец решил к нему зайти. Он хотел, чтобы преподобный нас исповедовал. Ведь на языке игбо, а так проходила церемония в Аббе, исповедоваться неправильно; к тому же папа считал недостаточно духовным приходского священника.

— В этом-то и проблема нашего народа, — говорил он. — Мы путаем то, что что важно, и то, что почти не имеет значения. Мы слишком заботимся о красоте церковного здания и статуй. Белые люди никогда так не поступают.

Пока папа разговаривал с отцом Бенедиктом в его кабинете, я, Джаджа и мама сидели на диване в гостиной, листая газеты и журналы, разложенные, словно на продажу, на низком, напоминающем гроб столике. Потом папа вышел ненадолго, велел нам подготовиться к исповеди и вернулся к преподобному. Несмотря на то что дверь была плотно прикрыта, я слышала ровный рокот его голоса, одно слово, перетекающее в другое, как гул работающего двигателя. Следом за отцом на исповедь отправилась мама. Она оставила дверь чуть приоткрытой, но ее я совершенно не слышала. Джаджа вернулся быстрее всех. Он вышел оттуда, еще не закончив осенять себя крестным знамением, словно куда-то торопился. Я спросила брата глазами: «Ты рассказал о своей лжи дедушке Ннукву?» — и он кивком ответил: «Да!» Настала моя очередь. Я тихо вошла в комнату, в которой едва помещались письменный стол и два кресла, и тщательно закрыла за собой дверь.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила, — произнесла я, устраиваясь на самом краешке кресла. Мне очень хотелось оказаться в исповедальне, в безопасном укрытии деревянной кабинки и зеленой занавески, которая отделяла священника от кающегося. Мне хотелось встать на колени или прикрыть лицо бумагами, которые лежали на столе отца Бенедикта. Покаяние лицом к лицу со священником казалось мне внезапно наступившим Судным днем, а к нему я была не готова.

— Да, Камбили, — ответил преподобный. Он сидел ровно, теребя в руках лиловую епитрахиль, перекинутую через плечи.

— С моей последней исповеди прошло уже три недели, — сказала я, не сводя глаз со стены, на которой висела фотография Папы Римского с неразборчивой подписью. — Вот мои прегрешения: я дважды солгала, один раз нарушила пост евхаристии и трижды утратила внимание во время чтения молитвы Розария. За все, что я сказала, и за то, что забыла сказать, прошу прощения у вас и у Господа.

Отец Бенедикт поерзал в своем кресле:

— Продолжай. Ты же знаешь, что утаивать что-то во время исповеди — это грех против Святого Духа?

— Да, отец.

— Тогда продолжай.

Я отвела взгляд от стены и быстро взглянула на преподобного. Глаза отца Бенедикта были такого же зеленого оттенка, какой я один раз видела у змеи. Она скользила по двору возле куста гибискуса. Садовник сказал, что это безобидная садовая змея.

— Камбили, ты должна исповедоваться во всех своих грехах.

— Да, отец. Я так и сделала.

— Нельзя ничего утаивать от Господа. Я дам тебе минуту, чтобы ты собралась с мыслями.

Я кивнула и снова уставилась на стену. Могла ли я сделать что-то, о чем знал отец Бенедикт, а я — нет? Что ему мог сказать папа?

— Я провела более пятнадцати минут в доме дедушки, — наконец произнесла я. — А мой дедушка — язычник.

— Вкушала ли ты от яств, от которых приносили жертву идолищам?

— Нет, отец.

— Участвовала ли ты в языческих ритуалах?

— Нет, отец, — я немного помолчала. — Но мы смотрели на mmuo. На фестивале.

— Тебе это понравилось?

Я еще раз взглянула на фотографию, правда ли ее подписал сам Папа Римский?..

— Да, отец.

— Во искупление своих грехов прочтешь «Отче наш» десять раз, «Аве Мария» шесть раз и «Апостольский символ веры» один раз. И ты должна прилагать осознанные усилия обратить в истинную веру всех, кто не чуждается путей языческих.

— Да, отец.

— Хорошо, тогда молись.

Пока я читала молитву о прощении, отец Бенедикт пробормотал благословения и осенил меня крестным знамением.

Когда я вышла из кабинета, папа и мама сидели на диване, склонив головы. Я опустилась рядом с Джаджа, тоже склонила голову и прочла положенные мне молитвы.

По дороге домой папа громко разговаривал, перекрикивая игравшую в машине «Аве Мария».

— Я чист и непорочен сейчас, мы все непорочны. Если Господь призовет нас прямо в эту секунду, мы все окажемся в Раю. Прямо в Раю. Нам не понадобится проходить Чистилище.

Он улыбался, его глаза ярко сияли, руки мягко отбивали ритм на руле. Вскоре после нашего возвращения домой он с той же улыбкой позвонил тетушке Ифеоме.

— Я поговорил с отцом Бенедиктом, и он разрешил детям ехать в паломническую поездку в Аокпе, только ты должна все время напоминать им о том, что истинность происходящего там еще не подтверждена церковью. (Пауза.) Мой водитель Кевин привезет их. (Пауза.) Нет, не завтра, это слишком скоро. Послезавтра. (Длинная пауза.) А, ну ладно. Будь благословенна ты и твои дети. Пока.

Папа положил трубку и повернулся к нам.

— Вы уезжаете завтра. Возьмите с собой все, что нужно на пять дней.

— Да, папа, — сказали мы с Джаджа.

— Anam asi[71], может быть, им не стоит ехать в дом Ифеомы с пустыми руками? — произнесла мама.

Папа воззрился на нее, словно был удивлен одним лишь фактом того, что она заговорила.

— Конечно, мы положим в машину продуктов, батата и риса, — сказал он.

— Ифеома как-то упоминала, что в Нсукке трудно найти газовые баллоны для плиты.

— Газовые баллоны?

— Ну да, газ для плиты, чтобы готовить еду. Она сказала, что сейчас пользуется старой керосиновой горелкой. Помнишь ту нашумевшую историю о разбавленном керосине, из-за которого взрывались горелки и гибли люди? Я подумала, может, ты пошлешь ей пару баллонов с завода?

— Так вот вы что с Ифеомой задумали? Спланировали это все заранее?

— Кра, я предлагаю. Решать тебе.

Некоторое время папа внимательно смотрел маме в глаза.

— Хорошо, — бросил он наконец и повернулся к нам с Джаджа. — Идите и упаковывайте вещи. Можете потратить на это двадцать минут от времени для занятий.

Мы медленно поднимались по лестнице. Не знаю, бурчал ли живот Джаджа так же, как мой. Впервые в жизни мы будем спать где-то вне дома, там, где нет папы.

— Ты хочешь ехать в Нсукку? — спросила я его, когда мы поднялись на пролет.

— Да, — ответил он, а его глаза сказали, что он знает, что я тоже этого хочу. И я не смогла найти слов в нашем языке взглядов, чтобы рассказать, как сжимается мое горло от мысли о пяти днях без папиного голоса, без звука его шагов по лестнице.

На следующее утро Кевин привез два полных баллона с газом и положил их в багажник вместе с мешками риса и бобов, несколькими бататами, гроздями зеленых бананов и ананасами. Мы с Джаджа ждали его возле гибискусов. Садовник подстригал бугенвиллию, и подравнивал цветы, безрассудно высунувшие свои головки над остальными. Несколько кучек опавшей листвы, собранных граблями под деревьями франжипани, уже ждали, пока садовник сгребет их в тележку и выбросит.

— Это расписание на неделю в Нсукке, — сказал папа. Листок, который он решительно вложил мне в руки, мало отличался от того, что висел над моим столом. Папа добавил по два часа «общения с кузенами» к каждому из дней.

— Вы можете отступить от расписания во время поездки в Аокпе с тетушкой, но не более того, — добавил он сурово. Когда отец обнимал нас с Джаджа, его руки дрожали.

— Я никогда не разлучался с вами дольше, чем на день.

Я не знала, что ответить, но брат кивнул:

— Мы увидимся всего через неделю.

— Кевин, езжай аккуратно. Ты меня понял? — повторял папа, пока мы устраивались в машине.

— Да, господин.

— Заправишься на обратном пути, на Девятой миле. И не забудь привезти чек.

— Да, господин.

Папа попросил нас выйти из машины. Он снова обнял нас обоих, погладил по плечам и попросил не забыть произнести молитву всех пятнадцати тайн Розария, пока мы будем ехать. Потом нас обняла мама, и мы снова забрались в машину.

— Папа все еще машет, — Джаджа смотрел назад через зеркало дальнего вида, пока Кевин выводил машину со двора.

— Он плачет…

— И садовник тоже машет, — продолжал Джаджа, делая вид, что не слышит меня. Я достала из кармана четки, поцеловала распятие и начала молитву.