Лиловый цветок гибискуса

В доме тетушки Ифеомы всегда звучал громкий, отражающийся от стен смех, а споры быстро смолкали. Утренние и вечерние молитвы постоянно перемежались с песнями на игбо, которые обычно сопровождались хлопками в ладоши. В квартире царила идеальная чистота: Амака скребла полы жесткой щеткой, Обиора подметал, а Чима взбивал подушки на стульях. Посуду мыли по очереди. После того как я плохо справилась с жирными тарелками, Амака снова вернула их в раковину.

— Ты так моешь посуду в своем доме? — возмутилась она, сверля меня негодующим взглядом. — Или это не включено в твое исключительное расписание?

Рядом не было тетушки Ифеомы, чтобы вступиться за меня. Амака не сказала мне больше ни слова, пока не пришли ее друзья. Тетушка Ифеома и Джаджа были в саду, а мальчики играли в футбол на переднем дворе.

— Камбили, это мои подруги из класса, — сказала она.

Две девочки поздоровались, а я улыбнулась им. У них были такие же короткие волосы, как у Амаки, блестящая помада и невероятно узкие брюки. Я наблюдала, как они рассматривают себя в зеркале, обсуждают журнал с темнокожей женщиной на обложке, и учителя математики, который не знал ответов на свои собственные тесты, и девочку, которая носила мини-юбки на вечерние занятия, хоть у нее были толстые «уши» на бедрах, и хорошенького мальчика.

— Хорошенький, sha[87], а не привлекательный, — подчеркнула одна из них.

— Это твои настоящие волосы?

Я не поняла, что они обращаются ко мне, пока, рассердившись, Амака не крикнула:

— Камбили!

Девочки обсуждали, какими густыми и длинными выглядят мои волосы. Мне очень хотелось уверить их, что такая шевелюра мне досталась от природы, пошутить, посмеяться и даже попрыгать на месте, как они, но мои губы будто склеились. Мне не хотелось лепетать, поэтому я закашлялась и убежала в туалет.

В тот вечер, когда стол накрывали к ужину, я услышала, как Амака спрашивает:

— Мам, ты уверена, что они нормальные? Камбили вела себя как atulu[88], когда пришли мои друзья.

Амака не повышала, но и не понижала голоса, поэтому я хорошо ее слышала из другой комнаты.

— Амака, у тебя есть право на собственное мнение, но ты обязана обращаться со своими кузенами с уважением. Ты это поняла? — жестко ответила тетушка.

— Я всего лишь задала вопрос.

— Обращаться с уважением означает не называть свою кузину овцой.

— Она ведет себя как-то нелепо. Да и Джаджа странный. С ними что-то не так.

У меня дрожали руки, пока я пыталась расправить свернувшийся угол скатерти. Рядом с пальцами ползла целая цепочка крохотных муравьев имбирного цвета. Тетушка Ифеома велела не обращать на них внимания, поскольку они никому не причиняли вреда, а избавиться от них никак не удавалось. Они жили здесь с момента постройки здания.

Я выглянула в гостиную, чтобы понять, слышал ли Джаджа слова Амаки, но он был слишком поглощен происходящим на экране. Казалось, что лежать на полу рядом с Обиорой и смотреть телевизор для него самое привычное дело. Так же он выглядел и в саду тетушки Ифеомы на следующее утро, правда, садом он действительно занимался и раньше, задолго до того, как мы сюда приехали.

Тетушка Ифеома предложила мне присоединиться к ним в саду, чтобы аккуратно обобрать с кротона начавшие желтеть листья.

— Правда, красивые? — спросила тетушка. — Посмотри, какие яркие цвета на листьях: зеленый, розовый и желтый. Как будто Господь уронил кисть с красками.

— Да, — обронила я. Тетушка Ифеома смотрела на меня, а я гадала, насколько более унылыми выглядят мои ответы по сравнению с восхищением брата. Он и правда влюбился в этот сад.

С верхнего этажа спустилась ребятня и наблюдала за нами. Им было лет по пять: непрекращающийся вихрь запачканной едой одежды и быстро сказанных слов. Они говорили с тетушкой Ифеомой и между собой, а потом один из них повернулся ко мне и спросил, в какую школу я хожу в Энугу. Я вздрогнула и вцепилась в еще зеленые листья кротона, вырвала их и стала смотреть, как капает с веток едкий сок. После этого тетушка Ифеома сказала, что если я хочу, то могу вернуться в дом. А еще она сказала мне о книге, которую только что закончила читать и которая мне непременно понравится. Книга в выцветшей синей обложке лежала на столе в ее комнате. Называлась она «Увлекательная повесть жизни Олаудаха Экиано, или Густава Вазы, африканца».

Я сидела на террасе с книгой на коленях и наблюдала, как одна из малышек гоняется за бабочкой в палисаднике. Бабочка, медленно хлопая черными крыльями с желтыми пятнами, словно дразнясь, то взлетала, то садилась снова, и пушистое облако волос на голове девочки подпрыгивало в такт ее шагам. Обиора тоже сидел на террасе, только на солнечной стороне, и ему приходилось щуриться, чтобы не пускать солнце сквозь толстые стекла очков. Он тоже наблюдал за девочкой, но отстраненно, медленно повторяя имя Джаджа, разделяя оба слога.

— «Аджа» значит песок или оракул. Но «Джаджа»? Что значит имя «Джаджа»? Оно не на игбо, — наконец провозгласил он.

— На самом деле меня зовут Чуквука. А Джаджа — это детское прозвище, которое крепко прилепилось, — Джаджа стоял на коленях. На нем были только джинсовые шорты. На голой спине перекатывались мускулы.

— Когда он был маленьким, то говорил только «джа-джа-джа». Вот его и стали звать Джаджа, — пояснила тетушка Ифеома. Она повернулась к моему брату и добавила: — А я сказала твоей матери, что это подходящее прозвище и что ты станешь похожим на Джаджа из Опобо.

— Джаджа из Опобо? Упрямый король? — переспросил Обиора.

— Непокорный, — поправила его тетушка Ифеома. — Его называли непокорным королем.

— А что такое «непокорный», мама? Что сделал этот король? — спросил Чима. Он тоже чем-то занимался в саду, стоя на коленях, и время от времени тетушка Ифеома говорила: «Kwusia[89], не делай так» или «Если ты еще раз так сделаешь, я дам тебе подзатыльник».

— Он был королем народа Опобо, — начала рассказ тетушка Ифеома. — А когда пришли британцы, он отказался отдать им управление торговлей. Он не продал свою душу за щепотку пороха, как сделали другие. За это британцы сослали его в Вест-Индию. В Опобо он так и не вернулся.

Тетушка Ифеома продолжила поливать ряд крохотных ростков банана. Она держала в руках жестяную лейку и слегка наклоняла ее, пуская воду тонкой струей. Она уже использовала самую большую канистру, которую мы набрали этим утром.

— Как жаль. Может, ему не надо было быть непокорным, — протянул Чима. Он подобрался ближе к Джаджа и сел рядом с ним на корточки. Интересно, понял ли мальчик, что такое «сослан» и «продал душу за щепотку пороха»? Тетушка Ифеома разговаривала с ним так, будто была уверена, что он поймет.

— Иногда непокорность — это не плохо, — сказала тетушка Ифеома. — Она как марихуана: не вредна, когда используется правильно.

Меня удивила не абсурдность ее слов, а тон, которым они были сказаны. Я подняла глаза. Она разговаривала с Чимой и Обиорой, но смотрела на Джаджа. Обиора улыбнулся и поправил очки:

— Вообще-то Джаджа из Опобо не был святым. Он продавал людей в рабство, и к тому же британцы в итоге победили. В чем тут польза сопротивления?

— Британцы победили в войне, но битв они проиграли много, — сказал Джаджа, и мои глаза потеряли строку, которую читали.

Как Джаджа это делал? Как ему удавалось так легко говорить? Неужели у него не было пузырьков в горле, что не пускали слова наружу? И я стала наблюдать за ним. Я видела его темную кожу с бисеринками пота, блестевшими на солнце. И пронзительный свет в его глазах, появившийся только в саду тетушки Ифеомы.

— Что случилось с твоим мизинцем? — вдруг спросил Чима.

Джаджа опустил глаза, как будто тоже только что увидел скрюченный палец, похожий на высохшую веточку.

— Это был несчастный случай, — быстро ответила тетушка Ифеома. — Чима, иди и принеси мне канистру с водой. Она почти пустая, так что ты справишься.

Я внимательно посмотрела на тетушку и, когда ее глаза встретились с моими, отвела взгляд. Она знала. Она знала, что именно случилось с пальцем Джаджа. Когда ему было десять лет, он неправильно ответил на два вопроса в тесте по катехизису и упустил звание первого ученика в классе по приобщению Святых Тайн. Тогда папа отвел его наверх и запер дверь. Джаджа вышел оттуда в слезах, баюкая левую руку, а папа отвез его в больницу святой Агнессы. Папа тоже плакал и нес Джаджа к машине на руках, как ребенка. Позже Джаджа рассказал, что папа не трогал его правую руку, потому что ею он должен был писать.

— Вот этот скоро зацветет, — сказала тетушка Ифеома, обращаясь к Джаджа и показывая ему на бутон иксоры. — Еще два дня, и он откроет глаза навстречу миру.

— Я, наверное, этого не увижу, — ответил Джаджа. — Мы к тому времени уедем.

— Говорят же, когда ты счастлив, время летит незаметно, — улыбнулась тетушка Ифеома.

Зазвонил телефон, и тетя попросила меня ответить, раз уж я ближе всех остальных находилась к двери. Звонила мама. Я сразу поняла, что что-то случилось, ведь по телефону в нашей семье звонил только папа. К тому же родители пропустили время звонка в обед.

— Папы нет дома, — сдавленно сказала мама. — Утром ему пришлось уехать.

— Он здоров? — спросила я.

— Здоров, — ответила мама, затем помолчала, и я услышала, как она разговаривает с Сиси. Потом она снова вернулась к телефону и рассказала, что вчера в маленькие, ничем не примечательные комнаты, в которых подпольно работала редакция «Стандарта», нагрянули солдаты. Никто не знал, как они нашли это место. Солдат было так много, что люди, жившие на той улице, сказали папе, что это зрелище напомнило время гражданской войны. Солдаты забрали весь тираж, разбили мебель и принтеры, заперли комнаты и отобрали ключи, заколотив напоследок окна и двери. Адэ Кокер снова оказался под арестом.

— Я волнуюсь за вашего отца, — горестно бормотала мама перед тем, как я передала телефон Джаджа.

Тетушка Ифеома тоже казалась встревоженной, потому что после этого телефонного разговора она вышла и купила копию «Гардиана», хотя раньше газет не покупала: это было слишком дорого. Она читала их на стендах, когда находила время. Рассказ о том, как солдаты закрыли редакцию «Стандарта», отыскался в самой середине газеты, возле рекламы женской обуви из Италии.

— Дядя Юджин пустил бы эту новость на первой полосе, — прокомментировала Амака, как мне показалось, с гордостью за моего отца.

Когда немногим позже позвонил папа, он в первую очередь попросил позвать к телефону тетушку Ифеому и только после разговора с ней поговорил с Джаджа и со мной. Он сказал, что у него все в порядке, что он очень по нам скучает и любит нас, и ни словом не обмолвился о «Стандарте» или о сотрудниках редакции. После того как мы повесили трубку, тетя сказала:

— Ваш отец хочет, чтобы вы остались здесь еще на пару дней.

И Джаджа улыбнулся так, что я впервые в жизни увидела ямочки на его щеках.

Утром телефон зазвонил раньше, чем мы успели умыться. У меня пересохло во рту. Вдруг это плохие новости о папе? Солдаты ворвались в наш дом, или папу застрелили, чтобы он больше никогда ничего не печатал. Сжав кулаки, я ждала, что тетушка Ифеома позовет нас с Джаджа, одновременно желая, чтобы этого не случилось. Но тетушка некоторое время поговорила по телефону, а потом понуро вышла из комнаты. Оставшуюся часть дня она не смеялась и даже огрызнулась на Чиму, который хотел сесть с ней рядом:

— Оставь меня в покое! Nekwa апуа[90], ты уже не маленький!

Ее нижняя губа стала вполовину тоньше, потому что тетушка все время ее покусывала.

Во время ужина зашел отец Амади. Он принес стул из гостиной и сел, попивая воду из стакана, который подала ему Амака.

— Я играл в футбол на стадионе, а потом отвез мальчиков в город, угоститься akara и жареным бататом, — рассказал он, когда Амака спросила его, чем он занимался.

— Почему вы не сказали, что будете сегодня играть? — обиженно проговорил Обиора.

— Прости, я забыл, — в мелодии голоса отца Амади зазвучали ноты сожаления. — Но обещаю, что на следующих выходных заберу тебя и Джаджа.

Широко открыв глаза, я смотрела на него, потому что меня очаровывал его голос, и к тому же я понятия не имела, что священники умеют играть в футбол. Это казалось таким не свойственным служителю церкви, таким мирским. Отец Амади встретился со мной глазами, и я отвела взгляд.

— Может быть, Камбили тоже с нами сыграет, — предложил он. Его голос произнес мое имя, и у меня все внутри загудело, как натянутая струна. Я положила в рот еды, чтобы казалось, что высказаться мне мешает именно она. — Когда я только приехал сюда, Амака тоже с нами играла, но сейчас она проводит все свое время, слушая африканскую музыку и предаваясь несбыточным мечтам.

Все кузены рассмеялись, и Амака — громче всех, даже Джаджа улыбнулся. Только тетя промолчала, отстраненно накалывая на вилку маленькие кусочки.

— Ифеома, что случилось? — спросил отец Амади.

Тетушка покачала головой и вздохнула, словно только что поняла, что она не одна:

— Я сегодня получила вести из дома. Наш отец заболел. Я хочу привезти его сюда.

— Ezi oktvu[91]? — брови отца Амади нахмурились. — Да, здесь ему будет лучше.

— Дедушка Ннукву заболел? — резко вскинулась Амака. — Мама, когда ты об этом узнала?

— Сегодня утром. Позвонила его соседка. Хорошая женщина, Нвамгба. Она прошла пешком до самого Апко, чтобы найти телефон.

— Ты должна была нам сказать! — закричала Амака.

— О gini[92]? Разве я не сказала сейчас? — вспыхнула тетушка.

— Когда мы поедем в Аббу, мама? — спокойно поинтересовался Обиора, и в этот момент, как уже случалось прежде, я заметила, насколько он старше Джаджа.

— Мне не хватит бензина, даже чтобы добраться до Девятой мили, и я не знаю, когда его привезут. Денег на такси у меня нет, а везти сюда старого больного человека в автобусах, где столько народу, что твое лицо постоянно утыкается в чью-то немытую подмышку?.. — тетушка Ифеома покачала головой. — Я устала. Я так устала.

— В церкви есть аварийный запас топлива, — тихо сказал отец Амади. — Я точно смогу добыть вам галлон. Ektouzina[93], не расстраивайтесь.

Тетушка Ифеома кивнула и поблагодарила отца Амади, но ее лицо не расслабилось, и позже, вечером, когда мы молились, она пела очень тихо. Я изо всех сил старалась думать о радости, заключенной в божественных таинствах, но все время отвлекалась на мысли о том, где будет спать дедушка Ннукву. В маленькой квартире оставалось не так много места: гостиная была уже занята мальчиками, комната тетушки Ифеомы тоже забита — она и кладовая, и библиотека, и спальня для нее и Чимы. Его поселят во второй спальне, где спим мы с Амакой. Я пыталась решить, надо ли мне будет исповедоваться в том, что я делила кров с язычником. Немного подумав, я решила помолиться о том, чтобы папа никогда не узнал, что здесь был дедушка Ннукву и что я спала с ним в одной комнате.

После молитвы о пяти таинствах, перед тем как произнести: «Аве Мария», тетушка Ифеома помолилась за дедушку Ннукву. Она просила Всевышнего протянуть свою исцеляющую длань над ним так же, как он сделал это для свекрови апостола Петра. Она просила благословенную пресвятую Богородицу помолиться за старика. Она просила ангелов присмотреть за ним. Мое «Аминь» прозвучало позже остальных и было слегка удивленным. Когда папа молился за дедушку Ннукву, он просил только о том, чтобы Господь обратил его в истинную веру и спас от геенны огненной.

Отец Амади, еще меньше похожий на священника в шортах цвета хаки, которые заканчивались, едва дойдя до колена, появился рано утром. Он был не брит, и в ясном утреннем свете его щетина казалась нарисованной на щеках. Отец Амади припарковал свою машину вплотную к микроавтобусу тетушки Ифеомы, вытащил канистру с бензином и обрезанный садовый шланг.

— Давайте, я откачаю, отец Амади, — предложил Обиора.

— Только смотри не наглотайся.

Обиора поместил один конец шланга в канистру, а второй взял в рот. Я наблюдала, как он втянул щеки, затем быстро вынул шланг изо рта и вставил его в горловину бака машины тетушки Ифеомы. А потом закашлялся.

— Ну что, все-таки наглотался? — спросил отец Амади, хлопая Обиору по спине.

— Нет, — ответил Обиора в перерывах между приступами кашля. Он, хоть и отплевывался, выглядел очень гордым.

— Молодец. Imana[94], умение откачивать бензин в наши дни очень полезно, — удивительно, но даже насмешливая улыбка не исказила мягкие черты лица отца Амади.

Из дома вышла тетушка Ифеома, одетая в простую черную тунику. Ее губы потрескались без помады, но на этот раз ей было все равно.

— Спасибо, отец Амади, — она обняла священника.

— Я могу отвезти вас в Аббу, как только закончу с делами.

— Нет, отец, спасибо. Я поеду с Обиорой.

Обиора сел на переднее пассажирское сиденье, и они уехали. После этого куда-то отправился и отец Амади. Чима поднялся на этаж выше, к соседям, Амака ушла в свою комнату и включила музыку так громко, что я слышала ее на веранде. Теперь я различала ее самобытных музыкантов, узнавая чистое звучание Onyeka Onwenu, будоражащую энергию Fela и мягкую мудрость Osadebe.

Джаджа стриг сухие ветки в саду, а я сидела, держа на коленях книгу, которую почти прочитала, и наблюдала за ним.

— Как думаешь, мы ненормальные? — шепотом спросила я.

— Gini?[95]

— Амака сказала, что мы ненормальные.

Джаджа посмотрел на меня, потом в сторону полоски гаражей.

— А что значит «ненормальный»? — задумчиво проговорил он. На этот вопрос сложно было найти ответ, да он его и не ждал. Джаджа, помедлив, вернулся к стрижке растений.

Тетушка Ифеома вернулась после обеда, когда меня почти убаюкало гудение пчел в саду. Обиора помог дедушке Ннукву выйти из машины, и всю дорогу до квартиры дедушка опирался на внука. Амака выбежала и легко обняла старика. У него ввалились глаза, а веки выглядели так, словно на них привесили что-то тяжелое, но он улыбался и шепнул Амаке развеселившие ее слова.

— Дедушка Ннукву, ппо, — сказала я.

— Камбили, — слабым голосом поприветствовал он.

Тетушка Ифеома хотела, чтобы дедушка Ннукву отдыхал на кровати Амаки, но старик сказал, что предпочитает лежать на полу. Кровать была для него слишком мягкой. Обиора и Джаджа застелили дополнительный матрас, разместили его на полу, а тетушка Ифеома помогла дедушке лечь. Его глаза почти сразу же закрылись, правда, веко над полуслепым глазом опустилось не полностью, словно старик тихонько смотрел на нас из страны тяжелых, нездоровых снов. Он растянулся во всю длину матраса и казался еще выше. Глядя на дедушку, я вспомнила его рассказ о том, как в молодости он рвал финики прямо с пальмы. Единственная финиковая пальма, которую я видела, была огромным деревом, подпирающим крышу второго этажа. Но я все равно верила дедушке Ннукву: он мог поднять руку и сорвать темный спелый плод прямо с ветки.

— Я приготовлю на ужин ofe nsala. Дедушка его любит, — сказала Амака.

— Надеюсь, он поест. Чиньелу сказала, что последние два дня ему было тяжело даже пить воду, — тетушка Ифеома внимательно наблюдала за дедушкой. Потом она наклонилась и мягко коснулась грубой подошвы его ног, через которые пролегали узкие глубокие линии, как трещины в стене.

— Ты отвезешь его в медицинский центр сегодня или завтра утром? — спросила Амака.

— Ты забыла, imarozi[96], что врачи устроили забастовку как раз перед Рождеством? Правда, перед отъездом я позвонила доктору Ндуоме, и он сказал, что зайдет сегодня вечером.

Доктор Ндуома тоже жил на Маргарет Картрайт авеню, в той ее части, где посреди широких газонов с табличками о собаках стояли дуплексы. Пока мы наблюдали, как пару часов спустя он выходит из своего красного «Пежо 504», Амака пояснила, что доктор — директор медицинского центра. А сейчас, пока продолжается забастовка, он организовал в городе маленькую клинику, и та до отказа забита пациентами. Амака ездила туда, когда ей назначили уколы хлорохина от малярии. Медсестре в клинике приходилось кипятить воду на керосиновой горелке, поэтому Амака была рада, что доктор Ндуома придет к ним домой, — она боялась, что дедушка задохнется от одного только запаха керосина.

Доктора Ндуома выглядел человеком, который способен поделиться ободряющей улыбкой, даже если у него для пациента и его родных припасены не самые приятные новости. Он обнял Аману, потом пожал руки мне и Джаджа. Когда доктор ушел осматривать дедушку, Амака пошла за ним в спальню.

— Дедушка совсем исхудал, — сказал Джаджа. Мы сидели на террасе. Солнце уже зашло, и нас обдувал легкий бриз. Соседская детвора играла в футбол во дворе. Из окна квартиры сверху кто-то из взрослых кричал:

— Nee any а[97], дети, если вы испачкаете гараж этим мячом, я вам уши пообрываю!

Ребятишки засмеялись, и мяч снова ударил о стену, оставив круглую пыльную отметину.

— Как думаешь, папа узнает? — спросила я.

— О чем?

Я стиснула пальцы. Как мог Джаджа не понимать, что я имею в виду?

— О том, что дедушка Ннукву сейчас здесь, с нами. Под одной крышей.

— Не знаю.

Тон Джаджа заставил меня взглянуть ему в лицо. Его брови больше не сходились на переносице, как мои сейчас.

— Ты рассказал тетушке Ифеоме о своем пальце? — спросила я. Вопрос вырвался у меня сам собой. Только когда я оказывалась наедине с Джаджа, мой язык развязывался и я начинала говорить.

— Она спросила, я ответил, — он стучал ногой по полу веранды, отбивая энергичный ритм.

Я посмотрела на свои руки, на короткие ногти. Когда я была маленькой, папа обрезал их мне до самого основания. Пока он мне их стриг, я сидела на его коленках, и его щека мягко касалась моей. Потом я выросла и стала стричь их сама, но тоже всегда очень коротко.

Неужели Джаджа забыл, что мы ничего не должны рассказывать? Раньше он всегда отвечал, что с пальцем «что-то» случилось дома. Брат не лгал, а люди представляли себе несчастный случай, например, с тяжелой дверью. Мне хотелось спросить, почему он решил рассказать тетушке Ифеоме, но я знала, что он и сам не знает ответа на этот вопрос.

— Пойду протру тетину машину, — вдруг сказал Джаджа, поднимаясь на ноги. — Жаль, что нет воды и я не могу ее вымыть. Она такая грязная.

Я смотрела, как он входит в квартиру. Джаджа никогда не мыл машину дома. Мне показалось, что его плечи стали шире, и я стала думать о том, возможно ли, чтобы плечи подростка раздались вширь в течение недели. Легкий ветер разносил вокруг запах пыли и листьев, которые обрезал Джаджа. Из кухни пахло специями, которые Амака использовала в своем ofe nsala. И только в этот момент я поняла, что Джаджа отбивал ритм одной из песен на игбо, которую тетушка Ифеома пела во время вечерней молитвы.

Когда доктор Ндуома ушел, я все еще сидела на террасе и читала. Он разговаривал и смеялся, рассказывая провожавшей его до машины тетушке Ифеоме о том, как сильно его искушает приглашение остаться на ужин и махнуть рукой на всех пациентов, которые ждут его в клинике.

— Этот суп пахнет так, что ясно — Амака всю душу в него вложила, — говорил доктор.

Тетушка Ифеома вернулась на террасу, глядя, как он выезжает со двора.

— Спасибо, nna m, — крикнула она Джаджа, который вытирал ее микроавтобус, припаркованный прямо напротив квартиры. Я никогда не слышала, чтобы она называла Джаджа «nna m», «отец мой». Так она обращалась только к своим сыновьям.

Джаджа подошел к террасе:

— Не за что, тетушка, — и он с гордостью расправил плечи. — Что сказал доктор?

— Он хочет провести небольшое обследование. Завтра утром я отвезу вашего дедушку Ннукву в медицинский центр.

Утром тетушка Ифеома поступила, как и собиралась, но быстро вернулась с обиженно поджатыми губами. Лаборатория тоже бастовала, поэтому анализы не взяли. Некоторое время тетя смотрела перед собой, потом сказала, что ей придется найти частную лабораторию. И уже гораздо тише добавила, что из-за безбожных расценок в частных лабораториях простой анализ на брюшной тиф стоит больше, чем лекарство от него. Придется ей спросить у доктора Ндуомы, насколько эти анализы необходимы. В университетской лаборатории с нее не взяли бы и кобо. В конце концов, в ее должности преподавателя есть свои плюсы. Она оставила дедушку дома и пошла в аптеку за лекарством, которое ему выписал доктор. Лоб тети прорезали морщины.

В тот вечер дедушка Ннукву чувствовал себя хорошо и даже встал, чтобы поужинать с нами. Тени на лице тетушки Ифеомы чуть отступили. На ужин были остатки ofe nsala и garri, который Обиора взбил до воздушной пенки.

— Нельзя есть garri на ночь, — сказала Амака, но она не хмурилась, как обычно, а улыбалась, показывая щербинку между зубами. Казалось, эта улыбка была с ней всегда, когда рядом сидел дедушка Ннукву. — Желудок с ним не справляется.

— А что же ваши отцы ели на ночь в свое время, gbo? — рассмеялся дедушка Ннукву. — Они ели простую маниоку. А garri — это уже для молодежи, у него даже вкуса маниоки нет.

— Но тебе надо съесть все, что у тебя на тарелке, nna anyi, — тетушка Ифеома протянула руку и отщипнула крохотный кусочек от garri дедушки Ннукву, проделала пальцем в нем небольшое углубление, поместила туда таблетку и скатала в шарик, который затем положила обратно на тарелку. То же самое она проделала с четырьмя другими таблетками.

— Иначе он не станет их принимать, — пояснила она по-английски. — Говорит, что таблетки горькие. Попробовали бы вы орехи колы, которые он с удовольствием жует. Они на вкус как рвота.

Кузены рассмеялись.

— Мораль, как и чувство вкуса, относительна, — сказал Обиора.

— А? Что это вы там обо мне говорите, gbo? — спросил дедушка Ннукву.

— Nna anyi, я хочу, чтобы ты их съел, только и всего.

Дедушка Ннукву старательно взял каждый скатанный комочек, обмакнул в суп и проглотил. Тетушка попросила его выпить воды, чтобы таблетки растворились и начали исцелять тело. Дедушка сделал пару глотков, прежде чем вернуть стакан на стол.

— Когда стареешь, с тобой начинают обращаться как с ребенком, — пробурчал он.

В этот момент телевизор издал шипящий звук, словно кто-то высыпал сухой песок на бумагу, и стало темно. Выключились все лампы, комнату окутало темнотой, как одеялом.

— Ну вот, — простонала Амака. — Лучшего времени, чтобы отключить электричество, они придумать не могли. А я хотела посмотреть одну передачу.

Обиора в полной темноте пробрался к двум керосиновым лампам, стоявшим в углу комнаты, и зажег их. Я почти сразу почувствовала керосиновый дым, у меня зачесалось горло и заслезились глаза.

— Дедушка Ннукву, расскажи нам историю, как ты делаешь в Аббе, — попросил Обиора. — Это намного лучше, чем телевизор.

— О di mma[98], но сначала ты объяснишь мне, как люди забираются в этот ящичек.

Все кузены рассмеялись.

— Расскажи историю о том, откуда у черепахи трещина на панцире, — вмешался Чима.

— А вот мне интересно, почему в наших историях так много говорится о черепахах, — заметил Обиора по-английски.

— Расскажи историю про черепашку, — повторил Чима.

Дедушка откашлялся.

— Давным-давно, когда звери разговаривали, а ящериц почти никто не видел, в стране зверей случился сильный голод. Посевы высохли, и земля потрескалась. Голод убил многих зверей, а у тех, кто остался в живых, не было сил исполнить танец скорби на церемонии прощания. Однажды собрались все самцы и стали решать, что же им делать, чтобы голод не унес всю деревню.

На собрание каждый шел как мог, все ослабли. Даже львиный рык звучал не громче мышиного писка. Черепаха еле тащил на себе панцирь. И только пес выглядел сильным. Его мех лоснился, а кости не выпирали наружу. И стали звери спрашивать пса, как же он сумел так хорошо жить во время голода.

— Я ел помет, как и всегда, — ответил им пес. Раньше все звери насмехались над псом и его семьей за их странную пищу. Никто не мог даже подумать о том, чтобы есть помет. Тогда лев сказал:

— Раз уж мы не можем есть помет, как пес, нам надо придумать другой способ кормиться.

Долго звери думали, пока кролик не предложил убивать своих матерей и есть их. Многие еще помнили сладость материнского молока. Но в конце концов все согласились, что так будет лучше всего, раз уж они всё равно умрут от голода.

— Я никогда не стану есть маму, — хихикая, сказал Чима.

— Наша мама — не самый съедобный вариант, с ее-то толстой кожей, — отозвался Обиора.

— Матери не стали противиться и согласились принести свои жизни в жертву, — продолжил дедушка Ннукву. — И так каждую неделю звери убивали по матери и делили ее мясо. Вскоре все снова стали выглядеть здоровыми. Потом, за несколько дней до того как пришла очередь матери пса, тот выскочил из своего дома, распевая песню скорби. Его мать умерла от болезни. Другие звери посочувствовали ему и предложили помощь в похоронах: раз уж она заболела и умерла, есть ее было нельзя. Пес отказался от помощи и сказал, что похоронит ее сам. Его расстраивало, что ей не была оказана честь принять ту же смерть, что унесла всех остальных матерей, принесенных в жертву ради спасения деревни.

Пару дней спустя черепаха отправился на иссушенный огород, чтобы посмотреть, не осталось ли там чего-нибудь съедобного. Он остановился возле куста, чтобы облегчиться. Правда, куст был высохшим и почти ничего не прикрывал, зато через его ветки черепаха увидел пса, который поднял голову вверх и пел. Черепаха подумал, что пес, должно быть, сошел с ума от горя. Зачем пес поет небу? Черепаха прислушался и услышал, что именно пел пес:

— ‘Nne, Nne, Мама, мама!

— Njemanze! — хором отозвались мои кузены.

— ‘Nne, Nne, я пришел!

— Njemanze!

— ‘Nne, Nne, сбрось веревку! Я пришел!

— Njemanze!

И тогда черепаха вышел из-за куста и пристыдил пса. Тот признался, что на самом деле его мать не умерла, а перебралась на небо к богатым друзьям. И пес выглядел таким здоровым потому, что она каждый день кормила его на небе.

— Какой ужас! — кричал черепаха. — Так-то ты ел помет! Погоди, об этом узнает вся деревня!

Конечно, черепаха был очень хитрым. Он и не собирался ничего рассказывать в деревне, зная, что пес предложит ему подняться на небо. И когда пес предложил, черепаха сделал вид, что задумался, но слюни уже текли по его щекам. Пес снова спел песню, и с неба спустилась веревка. Так они вдвоем и поднялись наверх.

Мать пса не обрадовалась, увидев, что сын привел друга, но все равно его накормила. Черепаха ел, как дикий зверь. Он проглотил почти весь фуфу и суп onugbu и влил в себя целый рог пальмового вина. После обеда они спустились вниз, и черепаха сказал псу, что никому не проболтается, только если пес будет каждый день брать его на небо, пока не придет сезон дождей и не закончится голод. Пес согласился. А что еще ему оставалось делать?

Но чем больше черепаха ел на небе, тем большего ему хотелось. И однажды он решил, что будет подниматься на небо один и съедать порцию пса. Черепаха пришел на условленное место к сухому кусту и, подражая голосу пса, запел. Но пес услышал, рассердился и стал петь громче.

— ‘Nne, Nne, Мама, мама!

— Njemanze! — подхватили кузены.

— ‘Nne, Nne! Это не твой сын поднимается!

— Njemanze!

— ‘Nne, Nne! Обрежь веревку! Это не твой сын поднимается! Это хитрый черепаха!

— Njemanze!

Мать пса обрезала веревку, и черепаха, который уже наполовину поднялся к небу, кубарем полетел вниз. Он упал на камни и разбил панцирь. И с того самого дня у всех черепах он с трещиной.

— У черепахи треснутый панцирь! — фыркнул Чима.

— А вам не кажется странным, что только мать пса попала на небо? — как бы случайно поинтересовался Обиора по-английски.

— И вообще, кто эти богатые друзья на небе? — подхватила Амака.

— Должно быть, предки пса, — заметил Обиора.

Кузены расхохотались, и дедушка засмеялся тоже, мягко, негромко, словно понимал английские слова. Потом он откинулся назад и закрыл глаза. А я наблюдала за ними и жалела, что я не кричала «Njemanze» вместе со всеми.