Лиса в курятнике

Глава 1 Из соображений здоровья

«И теперь, когда я вынужден заканчивать свое выступление, ибо время дорого, я должен сделать несколько общих замечаний по сути вопроса».

Амиц Дольникер повысил голос, и удары его кулака по столу заставляли подпрыгивать стоящие на нем стаканы.

«Немало уже сделано, однако велики дела, что ожидают нас ныне!

Борьба за независимость нашего государства продолжается! Борьба за общенациональную дисциплину — продолжается! Борьба за укрепление нашей безопасности, нашей мощи, наших сил — продолжается!..»

И здесь, по сути в начале выступления, с Амицом Дольникером случился сердечный приступ. Динамичный политик, низкорослый, неряшливо одетый, вот уже два часа притягивавший к себе внимание публики обаянием своей неисчерпаемой речи, вдруг вздрогнул и схватился за сердце. Он покраснел, на лбу тревожным образом проступили жилы. Публика только через несколько минут поняла, что происходит нечто необычное, ибо сперва увидела в наступившем молчании лишь паузу, взятую профессиональным оратором для усиления воздействия на аудиторию. Однако когда Дольникер упал лицом на стол, тревожный шум прокатился по залу.

— Врача! Врача! — закричали из первых рядов. Некоторые из слушателей бросились к трибуне, но всех опередил высокий тощий парень, что кинулся к Дольникеру со стороны и оттащил его в одну из прилегающих комнат. Там он усадил политика на стул, расстегнул ему воротник и распахнул окна.

— Пожалуйста, Дольникер, сидите не двигаясь и прекратите разговаривать, — сказал он. — Сейчас я позову водителя…

— Нет, Зеев, нет! Ни за что! — проговорил Дольникер задыхаясь и попытался встать. — Мне надо вернуться в зал, товарищи приехали издалека, чтобы меня послушать…

— Я вас умоляю, не упрямьтесь хоть сейчас! — процедил Зеев сквозь зубы и легонько подтолкнул политика назад, чтобы тот сел. Выйдя из комнаты, Зеев на всякий случай закрыл дверь на ключ. В коридоре секретарь Дольникера проложил себе дорогу через толпу и обменялся парой слов с журналистами, намеревавшимися проникнуть внутрь. Затем он поспешил к водителю, сидевшему в конце коридора, отозвал его подальше от зала заседаний и пролистал кучу газет.

— Поставь машину у входа, — велел он, — у старика снова приступ.

— Он сумасшедший, — заметил водитель. — Когда-нибудь он помрет во время выступления.

* * *

Дольникер оперся о спинку сиденья машины и потер тыльной стороной ладони нос, как делал обычно в минуты напряжения.

— Дружок, — обратился он к водителю слабым голосом, — пожалуйста, скорей домой. В восемь тридцать будут передавать мое выступление по радио.

Водитель нажал на газ.

— Зеев, что ты сказал прессе?

— Что у вас сердечный приступ.

— Не надо было этого говорить. Позвони в пресс-центр и заяви им, что у меня было лишь легкое головокружение и что я завтра утром возвращаюсь к обычной работе.

— Ладно, Дольникер, — сердито ответил секретарь, — сделаю, как вы сказали, Дольникер.

Политик как-то сник.

— Ладно, завтрашний день посвящу выздоровлению. Пока я не решил окончательно. Что там у тебя записано на завтра?

Секретарь вытащил толстый ежедневник из желтого кожаного портфеля, стоящего перед ним.

— Итак, вторник, Дольникер, — с трудом читал секретарь из-за тряски, — встречу в девять тридцать в канцелярии премьер-министра придется отменить — я еще, по правде, не успел просмотреть секретный отчет — потерял его где-то. Кстати, вы успели обработать стенограмму вашего выступления в подкомиссии?

— Да, я конец подсократил. Я в середине выступления начал с начала…

— Открытие благотворительной выставки керамики с целью помощи Лиге борьбы с туберкулезом — одиннадцать сорок пять.

— Это я беру на себя, — заявил Дольникер. — Чего они хотят?

— Обычное мероприятие. Вы должны поприветствовать собравшихся, сказать пару слов об искусстве керамики в Стране и в странах рассеяния и вручить первый приз лучшему, на ваш взгляд, произведению.

— Отлично. А что такое эта керамика?

— Такие маленькие скульптурки из глины.

— Да. У меня есть такие симпатичные штуки дома, рядом с кристаллами. Ну, сообщи им, что я не смогу прибыть, а только пошлю приветствие. По-моему, мы два года тому назад посылали такое поздравление по случаю открытия Музея цветов, поэтому тебе надо только немного текст изменить — и можно посылать. Разумеется, все «цветы»…

— Я знаю, Дольникер, — перебил секретарь, — что я — первый раз этим занимаюсь? В час дня — закладка краеугольного камня в основу здания центральной станции на ул. Зальцберг.

— Ну, туда мы просто забудем пойти. И передовицу я на завтра не успею отдать. Позвони в редакцию, скажи, что я плохо себя чувствую.

— Посмотрим, Дольникер, может, я сегодня вечером успею что-то написать.

— Зеев, дружок, я тебе говорю — меня так нагружают, только чтобы меня в могилу загнать. Однажды застанешь меня бездыханным…

— Господин Дольникер, — обратился водитель, — так не забудьте дать мне сейчас бумажечку насчет квартиры.

— Зеев напишет, а я подпишу.

— Извините, господин Дольникер, но совсем другое будет впечатление, если вы своей рукой напишете.

— Ну вот еще. Это просто катастрофа, господа, — горько произнес политик, — все я должен делать сам.

* * *

Солидная машина остановилась на окраине города у дома с потрескавшейся штукатуркой. Дольникер поднялся на второй этаж медленно, но без посторонней помощи. Он тут же включил радио, плюхнулся без сил в бархатное кресло и слабым голосом попросил «почту и прессу».

— Что нового в медицине — вещал приятный голос диктора. — Беседа с Амицом Дольникером о системе здравоохранения…

Дольникер велел Зееву сделать погромче и с большим удовольствием потер нос. Да, вспомнил он, это он просил диктора не объявлять: «Амиц Дольникер, экс-депутат Кнессета, бывший секретарь партии», а просто: «Господа, Амиц Дольникер у микрофона».

Зазвонил телефон.

— Дольникер слушает.

Он тем временем перебирал почту. «Ув. господину Амицу Дольникеру», — читал он, к своей вящей гордости, без очков, — «Амицу Дольникеру», «Тов. Дольникеру», «А. Дольникеру»…

— Господин Дольникер, — спросил диктор, — положение с больницами в свете последних мероприятий в этой важной сфере?

— Положение очень серьезное. Несмотря на все шаги, предпринимаемые правительством, состояние лечебных учреждений не удовлетворяет постоянно растущим запросам населения. Необходимо дальнейшее усиление мер с целью расширения возможностей с привлечением необходимых организаций, мобилизации дополнительных средств…

Дольникер не понимал ни слова из этой беседы. Даже во время записи он не очень-то вникал в суть дела. После последнего коалиционного кризиса его назначили, по прискорбной ошибке, заместителем гендиректора Минздрава. Он проработал в этой должности всего неделю, но за это время Государственное радио успело взять у него интервью «О нашей системе здравоохранения», и теперь, через несколько месяцев, они разыскали запись и передали ее.

— Кажется, вы себя лучше чувствуете, — заметил секретарь, — но я бы все же вызвал врача. Сейчас я вернусь, Дольникер.

— Дольникер, — бормотал политик, засыпая, — лечебные учреждения…

* * *

— Госпожа Дольникер, — заявил профессор Таненбаум, — давление вашего мужа в любой момент может привести к катастрофе.

— А что я могу сделать? — ответила Геула Дольникер. — У меня нет никакого влияния на этого безумца.

Профессор снял с руки Дольникера резиновую манжетку для измерения давления, положил ее рядом с липкими кружками кофе, оставшимися на клеенке с утра. Десятки лет профессор был домашним врачом в семействах высших партийных чиновников и уже привык к тому, что создатели образа государства живут в весьма скромных условиях, однако всякий раз квартира Дольникеров заново его потрясала. В квартире было всего две маленькие комнаты. Поскольку Геула также была важным партийным функционером, у нее никогда не было лишнего часа для ухода за домом. Старая мебель сгрудилась в одном углу, покрытая табачным пеплом и пылью. На стенах висели пейзажи в позолоченных рамках — того сорта, что продают на улицах. А между ними в центре — прекрасный подлинник Ван Гога — дар общины Копенгагена.

Геула, грузная и достаточно безобразная супруга Амица Дольникера, стояла у постели больного, с трудом сдерживая гнев. Она вернулась домой довольно поздно после тяжелого дня в Организации женщин, безразличных ко всему, и обнаружила мужа храпящим на полу у заваленного бумагами кресла, несмотря на радио, отчаянно вопящее народные танцы.

— Госпожа Дольникер, — резко заявил профессор, — буду откровенен: даже небольшое волнение вашего мужа может привести к непоправимому.

Дольникер покраснел, на его лбу вздулись жилы.

— Что может случиться? — прохрипел он.

— Инфаркт.

— Слышишь, Дольникер… сдохнешь как собака, если не будешь себя беречь.

— Только радикальное изменение образа жизни может спасти господина Дольникера. Если он будет по-прежнему вести жизнь высокопоставленного политика…

— Я не политик, — прошептал больной, — я — государственный деятель.

— С точки зрения медицины это одно и то же. Нам придется значительное время быть вдали от политической жизни. Избегать всего, что может стать причиной волнений. Имеются в виду и всевозможные развлечения.

— Ты слышишь? — жена повысила голос. — Теперь тебе выступать нельзя!

— Во всяком случае, первый месяц отпуска, — подтвердил врач, — затем, если появятся признаки выздоровления, мы разрешим вам выступать раз в неделю перед публикой, как можно более вам симпатизирующей.

Тут произошло знаменательное событие. Амиц Дольникер, символ поколения завоевателей и строителей страны, расплакался.

— Смотрите, Дольникер, — успокоил его Зеев голосом, преисполненным понимания, — мы оба поедем на два месяца в Швейцарию. Оттуда будем поддерживать постоянную телефонную связь с Центром партии…

— На мой взгляд, это не решение, — отреагировал профессор, — господин Дольникер должен сжечь за собой все мосты. Ему нужно удалиться как можно дальше от городской жизни.

— Господа! — взывал Дольникер к профессору, заламывая руки. — Но подумайте и о стране!

— Быстрейшее выздоровление Амица Дольникера — это и есть максимальная польза для страны.

Это заявление нашло отклик в сердце ослабевшего государственного деятеля. Дольникер сдержал свои чувства и приподнялся в постели:

— Товарищи! Я готов!

— Браво! — зааплодировал профессор, но Геула тут же заставила его умолкнуть:

— Прекратите, профессор! Дольникер только говорит. Он не может жить без собраний, журналистов, радио…

— Да будет вам известно, госпожа, — закричал Дольникер, — что я уеду инкогнито в такую заброшенную деревню, где не будут даже знать, кто я! Если такая у нас вообще существует.

— Такого места нет, — сказал Зеев, — лучше поедем-ка в Швейцарию на пару месяцев.

— Это невозможно из принципа, — заявил политик, — я дал обет никогда не покидать Страну Израиля, разве только в силу правительственной миссии.

— Это можно уладить, — пробормотал Зеев, но тут в дверь позвонили. Геула открыла дверь и известила:

— Шолтхайм из продовольственного концерна

«Тнува»! Теперь! В одиннадцать ночи!

* * *

Кабинет Дольникера соответствовал общему состоянию квартиры. Посреди узкой комнаты стоял тяжелый письменный стол в стиле барокко, на нем валялась куча брошюр, ежегодников, специальной литературы. Страницы большинства книг были не разрезаны. В углу на потертой стойке красовалась скульптура хозяина кабинета — творение итальянского скульптора-сиониста 30-х годов. Над столом висела видавшая виды люстра с восемью плафонами, причем только один из них распространял по комнате тусклый свет.

— Добрый вечер, Шолтхайм, садитесь.

Политик принял гостя, одетый в пижаму.

— Давайте к делу. Что там у вас?

Это был снова тот самый Дольникер, вырубленный из твердого материала, «пестик в ступке», каким знали его приближенные десятки лет.

Директор «Тнувы» почтительно поклонился. Он пришел с просьбой — срочно нужны 600 000 лир из фонда ссуд для регионального развития.

— Вам повезло, Шолтхайм, что вы не опоздали на день. Свяжитесь с кредитной комиссией. Я не возражаю.

— Просто не знаю, как вас благодарить.

Дольникер сидел за столом, задумавшись.

— Я так понимаю, что «Тнува» связана с самыми отдаленными точками провинции…

Зеев начал покашливать, но не сумел помешать шефу, ставшему вдруг весьма серьезным.

— Назовите-ка, Шолтхайм, самые удаленные и изолированные из ваших деревень.

Шолтхайм посмотрел на политика с удивлением и через некоторое время ответил:

— В восточной части Верхней Галилеи, почти на границе с Ливаном, есть деревня, о которой практически никто не знает. Я знаком с ней лишь потому, что ее жители поставляют нам весь тмин в стране.

— Тмин? — враждебно воскликнул Зеев. — Что такое тмин?

— Так называются, дорогой друг, маленькие черные зернышки на тминном хлебе, — продемонстрировал свою знаменитую эрудицию Дольникер, сопровождая ответ саркастической улыбкой, — ну, что скажете?

— Я скажу, что скоро сезон дождей.

— Ничего. Запасемся зонтиками.

— Извините, — промямлил Шолтхайм, скользя смущенным взглядом между политиком и его секретарем, — о чем вы говорите? В этой деревне нет ничего особенного. Это совершенно изолированное место, просто кусок болота. Я вспомнил его лишь потому, что вы спросили… Я не понимаю…

— Как называется это место?

— Эйн Камоним. Тминный ключ, — смущенно пробормотал Шолтхайм.