Лиса в курятнике

Глава 17 Запертый советник

Дольникер открыл глаза и обнаружил, что находится в чужой постели в маленькой комнате без окон. Напротив него была запертая железная дверь, а в ней — закрытое окошко. В углу стоял его помятый чемодан. Помещение освещал тусклый свет нефтяной плошки, висящей перед ним и мешающей глазам. Дольникер попытался повернуть голову в сторону, но это движение отозвалось острой болью.

— Ой, — прошептал политик, — где я?

— Вы среди друзей, господин инженер, — ответил Залман Хасидов мягким теплым тоном, пока его жена меняла компрессы на раненом лбу политика.

— Как я сюда попал?., господин Хасидов… — бормотал Дольникер в бреду. — …Я помню, как поднялся в машину… и похоже… господа… куда-то…

— Да, господин инженер, это был я, — заявил цирюльник. — Я уж было думал, что слишком сильно вас стукнул. Откуда у меня опыт в таких делах?

— Что? — переспросил политик и, невзирая на муки, попытался встать с постели, но его тут же уложили обратно на подушку.

— Не надо лишних движений, господин инженер, — успокоила его госпожа Хасидов, — я позабочусь обо всем.

— Выздоровление господина инженера для нас весьма существенно, — подчеркнул цирюльник, — извините, я вовсе не хотел вас ударить, господин инженер, но ведь и у меня полно синяков от схватки с хромым Гурвицем. Вот посмотрите, господин инженер…

Цирюльник закатал рукав и показал Дольникеру зеленоватое пятно на предплечье. Политик посмотрел на него требовательным взглядом, так как его потрясенный мозг еще не был в состоянии переварить смысл последних событий.

Хасидов заботливо поправил одеяло на холодных ногах политика.

— Когда моя жена услышала, что господин инженер хочет уезжать, она сказала мне: «Залман, не дай господину инженеру уехать именно сейчас, когда мы нуждаемся в его помощи.» Так я подумал, что поговорю с господином инженером лично…

Кровь прилила к голове Дольникера:

— Так вы хотите сказать, господа, что вы меня оглушили и притащили сюда лишь для того, чтобы получить советы перед выборами?

— Примерно, — цирюльник опустил взгляд, — но поверьте мне, господин инженер, что я ценю ваше общество и в качестве частного лица. Мы подумали, что к услугам хромого сапожника все-таки ваш опекун… понимаете…

— Скандал! — вздохнул Дольникер и решительно направился к выходу, однако после небольшой борьбы был утащен обратно в постель превосходящими силами цирюльника и его жены. Голова политика болела безумно, и он покраснел, когда понял, что трусов на нем нет.

— Значит, я ваш пленник?

— Не надо так думать, инженер, вы — наш дорогой гость, только вы не можете покинуть эту комнату, чтобы вами не воспользовался кто-нибудь другой во зло…

— Это только до выборов, — уговаривала Дольникера супруга цирюльника, — я буду для вас готовить лучшие блюда. Все как Малка! — она выпрямилась и встряхнула головой.

— Какой ужас! — вздохнул Дольникер и вдруг начал орать во всю мощь:

— Спасите! Меня заперли! Спасите!

Супруги не вмешивались. Они стояли напротив Дольникера, как будто хотели дать дорогому больному разрядиться после той трагедии, что с ним случилась.

— Нет смысла кричать, — заметил цирюльник после того, как гость напрочь охрип, — вы находитесь в самом дальнем помещении нашего нового коровника. Вас могут услышать только коровы.

— Я решительно протестую! — прошептал Дольникер. — Вы грубейшим образом нарушаете международное право. Я требую немедленно доставить мне моего опекуна.

— Ничего не выйдет, инженер, вчера ваш опекун снова исчез.

— Вчера? Так я здесь уже целые сутки лежу?

— Вот именно. Выборы на носу, а вы валяетесь как бревно. Нам сейчас надо очень спешить…

— Вы от меня ни слова не услышите, хулиган, — заявил Дольникер, отвернулся к стене и зарылся в подушки. Хасидов с женой немного подождали, беспомощно потоптались и разгневанные вышли из комнаты.

— Нехорошо он поступает, — сказала госпожа Хасидов, хорошенько запирая железную дверь, — и вовсе не стоило ухаживать за ним так преданно. Эти политики никакой благодарности не знают. Что ему давать сейчас есть?

— Ничего, — ответил Залман сурово.

* * *

Некоторое время Дольникер лежал на своей кровати, и ему никто не мешал. Плошка угасала из-за отсутствия нефти, и при ее слабом свете политик не мог видеть стрелок часов, ибо они исчезли с его руки. Вдруг Дольникер почувствовал, как его желудок переворачивается со странным скрежетом, вследствие чего он подскочил к двери и принялся колотить по ней кулаками. Через некоторое время снаружи послышалось:

— Что ты там бушуешь, инженер? Ты мне дверь сломаешь, — выговаривал ему цирюльник.

— Я хочу выйти!

— Об этом мы уже говорили.

— Дай есть!

— Дай советы!

— Нет, — простонал Дольникер, опершись о стену, чтобы не упасть, — пусть я здесь умру, но вы, дурак этакий, не будете старостой де-факто!

— Как хотите, Дольникер, — ответил цирюльник и, прежде чем уйти, добавил: — В следующий раз стучите, если у вас есть какая-нибудь стоящая идея…

Политик уселся прямо на холодный пол, но тут же сжал губы и решил во что бы то ни стало бежать из этой тюрьмы, раз уж он все должен делать сам. Он достал из кармана самый острый инструмент — мощную расческу и стал ползать в темноте вдоль стен, нащупывая слабые места меж кирпичей, как принято в таких ситуациях. Спустя некоторое время он наткнулся пальцами на щель в стене и, дрожа от холода, начал ее расковыривать. Не прошло и четверти часа, как Дольникер остался без расчески и с треснутым ногтем, а стена находилась в прежнем состоянии, ибо была отлита из отличного общественного бетона, о чем политик в свое время упоминал…

Дольникер снял компресс и выжал из него зеленую от плесени воду на высунутый язык. Затем упал на постель и скрючился на скрипящих пружинах, осознав весь ужас своего положения.

— Я здесь гнию бесцельно, а тем временем Шимшон Гройдес сидит в моем кресле, — шептал политик сдавленным голосом, обратив порицающий взгляд вверх, к небесам, — за что ты так наказываешь меня, Господи?

* * *

Дольникер надеялся, что его неожиданное исчезновение повлечет за собой лихорадочные поиски, а это, в свою очередь, приведет к его освобождению. В особенности он надеялся на доверенное лицо — водителя, роль которого в деле была несколько неясной. На самом деле никто не обратил внимания на исчезновение инженера, только пастух Миха попытался заняться этой загадкой, как в силу должностного положения, так и из-за своей разорванной одежды, которую он обнаружил привязанной к веревке, один конец которой был затянут на балконных перилах. В своем отчете начальник полиции указал, что зонт инженера был раскрыт и что, по его мнению, господин инженер, который в последнее время вел себя весьма странно, спустился с балкона, будучи не в себе. Совет не созывался для обсуждения этой загадки, ибо Хасидов получил удовлетворительное объяснение от полиции по поводу помутнения рассудка инженера. Староста повысил пастуха в звании и закрыл дело. Исчезновение опекуна было, по полицейским соображениям, большей загадкой — Зеев попросту испарился в тот таинственный вечер, не оставив никаких следов. Сапожник заявил своим знакомым с кислой миной, что его зятя «нету», и с тех пор никто молодого человека в очках не видел.

Сапожник, погрязший во множестве семейных проблем после исчезновения зятя, запутался и в отношениях с отцом. Поскольку рабочая забастовка не привела к желаемому результату, старик решил предпринять далеко идущие шаги, заявив общественности, что он хочет быть избранным в старосты или как минимум в члены совета вместо своего старшего сына Цемаха. Он обосновывал свое решение тем, что уже достаточно стар и если не удостоится поездки в ближайшие месяцы, кто знает — сможет ли он вообще когда-нибудь выехать за пределы деревни? В связи с этим Гурвиц-отец вышел из дому с гитарой на шее и стал ходить от дома к дому, исполняя дрожащим голосом попурри из забытых русинских песен. Когда довольные крестьяне собирались вокруг него, старик заканчивал художественную часть и объявлял:

— Я не обещаю контор, дворцов культуры и колодцев, я обещаю только одно — поездку! Это неправильно, что только члены совета могут ездить. Если я буду сидеть в совете, я позабочусь, чтобы каждый, в особенности те, кто голосовал за меня, ездил бы дважды в год бесплатно или, как говорит Цемах, посланцами, куда они хотят…

Прецедент был довольно опасным. Житель, не являющийся членом Невременного совета, пытается влезть в Невременный совет, и это явление может привести к непредсказуемым последствиям. А посему представители усилили подготовку к выборам. Например, Офер Киш сосредоточил свою работу на семьях одиннадцати «трехдверных». Налоговый инспектор появлялся в их домах дождливыми вечерами, развлекая обедневших людей подражанием крикам животных, в особенности фырканью верблюда, которое он часто исполнял на бис.

— Дорогие друзья! — говорил Киш «трехдверным» по окончании представления. — Вы страдали от меня в тот период, который, как я надеюсь, закончится для вас навсегда. Помогите мне снова быть избранным в совет, и я положу конец этим безобразиям.

Однако народ за портным не пошел, поскольку большинство было заинтересовано «Концентрированной программой» сапожника, которая отражала его политическую платформу всего в нескольких словах:

«Тот, кто меня выберет, получит сразу две лиры "Тнувы"».

* * *

Амиц Дольникер лежал на своем жалком ложе. Он был уже за пределами мук голода. Его мозг работал на редкость четко, в чем он видел явный признак приближающегося конца. День пребывания Дольникера в заключении стал высшим испытанием силы человеческой воли в борьбе против требований угасающего организма. Политик непрерывно боролся с желанием покориться, с соблазном инстинктов, сосредоточенных в желудке. Дольникер мысленно перебирал различные комбинации, дабы преодолеть свои инстинкты, но больше всех тактических уловок понравилась ему, разумеется, мысль о полном вычеркивании Шимшона Гройдеса из истории своей жизни. Дольникер перебрал в памяти несколько важных событий, в связи с которыми можно было бы упомянуть этого негодяя, и в этих местах политик останавливался и оставлял пробелы с явным садизмом…

Вечером произошло открытое столкновение между ним и его тюремщиком.

Дольникер начал стучать ногами в дверь, настойчиво требуя подлить нефть в его светильник, ибо «его статусу приличествует гигиена». Грохот вынудил Хасидова улучшить условия содержания заключенного, и Дольникер был выведен наружу в сопровождении лично старосты и еще одного жалкого типа — его зятя, сторожа конторы старосты. Супруга старосты подмела камеру Дольникера, сопровождая уборку громким брюзжанием, однако эта небольшая частная победа лишь подвигла государственного деятеля на новые требования. Он отказался вернуться в свою клетку, пока не позаботятся о чистке его костюма, который испачкался в ночь неудачного побега.

Госпожу Хасидов немало рассердило такое франтовство инженера, и она заявила ему совершенно однозначно, что немедленно передаст эти тряпки одной женщине из «трехдверных», чтобы она их постирала, потому что они с Залманом таких услуг оказывать не обязывались.

Дольникер с трудом скрыл радость — он успел написать небольшую записочку и сунуть ее в карман костюма: «Спасите! Я закован в кандалы в темнице в коровнике старосты. Тому, кто меня спасет, — достойная премия. Инженер».

После того как госпожа Хасидов утащила костюм, Дольникер растянулся на кровати в трусах и, зарыв голову в подушки, чтобы не слышать своего громкого смеха, стал ждать избавителя. И действительно, около полуночи он услышал шуршание снаружи — под дверь подсунули кусочек бумаги. Дольникер соскользнул с постели, сердце его колотилось чуть ли не во рту. Он жадно прочел записку, затем покраснел, и жилы на его лбу набухли. Это была та же секретная записка, поперек которой было написано красным карандашом:

«Завтра будет жареная индейка с огурцом. И соус. Хасидов».

* * *

Итак, фортуна отвернулась от Дольникера. Ей было угодно, чтобы костюм попал к «трехдверной», которой было велено вернуть его к утру уже выстиранным. Женщина не успела рассмотреть записку, на которую политик возлагал столько надежд, и немедленно вернула ее жене старосты:

— Муж сказал, что здесь написаны волшебные слова для излечения болезней, — заявила женщина в смущении, — так я побежала вернуть это вам, госпожа старостша.

Хасидов прочел записку с неудовольствием, а Дольникер ознакомился с ехидным ответом с бурей негодования.

Он в гневе закричал в форточку:

— Бандиты! Похитители почты!

Ночь была просто невыносимой. Заснуть политик смог лишь после долгих размышлений, и тут же во сне ему явился маленький старичок с длинной красной бородой, которого Дольникер откуда-то знал. Старичок держал поднос с жареной индейкой, от которой шел соблазнительный запах. Даже менее раздражающие запахи могли бы свести человека с ума, особенно если у него во рту целый день не было ни крошки. Мало того, Шимшон Гройдес — тот самый отвратительный старик — поднял желанную птицу прямо к носу спящего и, подмигивая горящим глазом, позвонил в стеклянный колокольчик и сказал:

— Не будьте дураком, инженер, дайте Хасидову несколько хороших советов, и закончим на этом.

Дольникер с криком расстался с уменьшенным Гройдесом, однако чудесный запах не исчез и после утреннего пробуждения. Политик слез с постели и, идя навстречу источнику запаха, подошел к двери. Он опустился на колени и сунул нос в щель под дверью. После прочувствованного вынюхивания потрясенный до глубины души политик обнаружил, что жареная индейка, без всякого сомнения, находится прямо у порога…

На этом этапе тяжелой и изнурительной борьбы, заслуживающей всяких похвал, политик сдался на милость победителя.

— Перед такой промывкой мозгов устоять невозможно, — решил он и стал молотить кулаками в железную дверь, ставшую преградой между ним и целью его жизни.

* * *

— Пожалуйста, Дольникер, — спросил снаружи цирюльник дружеским тоном победителя, — чем я могу вам помочь?

— Давай птицу, хулиган.

Цирюльник поднял внушительную порцию жареной индейки со сводящими с ума каплями жира, плавающими в соусе, и поднес ее к форточке, чтобы показать инженеру, насколько серьезны его намерения.

— Вначале дайте совет, Дольникер, ибо я подозреваю, что после еды у вас снова не будет желания мне помочь.

— Чудовище! — простонал Дольникер, и его глаза чуть ли не вылезли из орбит навстречу миске. — А где гарантия, что вы дадите мне птицу после того, как я обеспечу вас советами?

Хасидов подумал и решил подчиниться логике, заключавшейся в словах политика.

— Хорошо, Дольникер, будем действовать поэтапно, — и он оторвал восхитительное крылышко и просунул его в форточку: — За это я прошу, к примеру, хороший лозунг, который можно написать на стене.

Дольникер выхватил из рук тюремщика вожделенное крылышко и расправился с ним в мгновение ока. Такого глубокого внутреннего удовлетворения он не ощущал с тех пор, когда много лет назад получил во второй раз литературную премию Иерусалима — за второй том своих передовиц. Однако во время пережевывания нежного мяса с шумом, беспрецедентным в истории партии, взгляд политика наткнулся на протянутую руку цирюльника и Дольникер, продолжая чавкать, строго сказал:

— Дружок, верни-ка мне часы.

— Только после выборов, господа, а до того — зачем вам часы, Дольникер?

— Еще, — прорычал государственный деятель и получил дополнительную порцию в сопровождении настойчивой просьбы начать давать советы по формулировке лозунгов, необходимых для стен.

— А какой лозунг у сапожника?

Цирюльник протянул огромный огурец для продолжения пира:

— Хромой сапожник написал на всех домах деревни: «Сапожник за деревню, деревня за сапожника». Это замечательный лозунг, к тому же он писал слова по шаблону зеленым, то есть нужно было просто приложить шаблон к стене и намазать кистью. Никогда не думал, что у сапожника хватит ума для такого…

— А как вам понравится, товарищи, «Сапожник за деревню, деревня за цирюльника»?

Залман со счастливым лицом передал политику остатки порции.

— Ну вот, — сказал он удовлетворенно, — говорил я вам, господин инженер, что вы — великий человек! Только здесь есть ошибка, товарищи, — он вдруг посерьезнел, — я ни за что не смогу изготовить шаблон. Может, попробуете, Дольникер?

— Я — полный невежда во всем, что требует ручного труда, — сказал Дольникер с сожалением, — я всегда возлагал подобные физические задания на своего несчастного опекуна. Но, кажется, не нужны никакие шаблоны. Вы должны, товарищи, только подойти к стене и исправить в конце лозунга господина Гурвица «сапожника» на «цирюльника» при помощи небольшого количества мела и краски.

— Секунду, — прокричал Хасидов, обернувшись, — жена, исключительную порцию картошки и чечевицы для господина инженера!

— И несколько галушек, если можно, — заметил политик пересохшими губами.

После пожирания замечательной птицы Дольникер почувствовал что-то вроде благодарности к цирюльнику, хотя и не мог объяснить этого явления логически.

— Что вы стоите снаружи? — обратился Дольникер к старосте. — Заходите, товарищи, садитесь…

Цирюльник выполнил просьбу после кратких колебаний, и оба уселись на край кровати.

— Господа, я призван, чтобы обеспечить вам победу, — объявил Дольникер, пожирая с нарастающим аппетитом вкусные добавки, — однако я все же требую отличной кухни.

Госпожа Хасидов подала политику большую миску горячих галушек, компот из слив, печенье, полкило яблок, пачку сигарет и черный кофе, затем еще кусок бифштекса, тушенного в луковом соусе, овощной суп с вермишелью, бутерброды и бутылку сладкого вина. По окончании продолжительной беседы Залман Хасидов проковылял к выходу, тщательно закрыл дверь на ключ и, охваченный бурной радостью, растроганно сказал жене:

— Господин инженер — просто добрый гений. Он предоставил мне секретное оружие, о котором я даже тебе не могу рассказать…

* * *

В ту же ночь, накануне субботы, цирюльник крался по деревенским тропинкам в сопровождении сторожа своей конторы. Они замазывали свежей известью «сапожника», затем снова возвращались к лозунгу и писали по белому зеленой краской «цирюльника». К утру вся наглядная агитация была изменена. Хотя «сапожник» был все еще «за деревню», но «деревня» уже была «за цирюльника».

После работы, проделанной в канун субботы, гнев Яакова Сфаради обрушился на нарушителей, как буря на Синайскую пустыню:

— Человек, пишущий на еврейских стенах в день отдыха, не может быть старостой еврейской деревни, — решительно постановил резник, — этим отвратительным поступком староста де-факто вывел себя из числа народа Израиля. А посему я, Яаков Сфаради, сын Шлезингера, на основании полномочий, данных мне главным раввинатом, накладываю большое проклятие на Залмана Хасидова, и отныне никто не может с ним общаться, с ним говорить и за него голосовать, ибо также будет проклят и потеряет право пользования общественными службами, в особенности обрезанием и свадьбами. Резник сказал.

Нет ничего удивительного в том, что в воскресенье Дольникер проснулся от запаха сдобных пирогов, протянутых в окошко на дрожащей ладони трясущегося старосты. Дольникер тут же приступил к активному пожиранию, щелкая челюстями, а тем временем перепуганный цирюльник рассказывал о случившемся.

— Теперь, перед выборами, быть проклятым? — завывал, умоляя, цирюльник. — Это просто катастрофа! Что можно сделать, дорогой господин инженер?

— Ну, это, в сущности, очень просто. Прокляните резника в свою очередь, товарищи.

Таким образом, на следующий день в парикмахерской на бывшем зеркале было вывешено следующее объявление:

«Я, Залман Хасидов, на основании полномочий, полученных по моей профессии парикмахера от официальной комиссии, объявляю проклятие — обратно — резнику. И теперь он утратил право на получение общественных услуг парикмахерской и право молиться у меня в присутствии десяти человек, миньяна я его тоже лишил в порядке наказания. Каждый житель деревни, который осмелится поддерживать с ним дружеские отношения, прекратит получать услуги по бритью, не говоря уже о стрижке. И в качестве старосты я за ним буду следить. Цирюльник сказал.»

Эта внутрипартийная перебранка принесла выгоду лишь сапожнику. Он с каждым днем становился все активнее, и его действия свидетельствовали о пугающем идейном прогрессе.

— Господин инженер, нас надули, — пожаловался цирюльник, брея заключенного в камере. — Ночью хромой сапожник подделал лозунги, изменив всего несколько букв. Получилось: «Сапожник за деревню, деревня против цирюльника!» Теперь мне снова нужно будет исправить в конце «цирюльника» на «сапожника». И это несмотря на то, что я уже практически на ногах не стою и с желудком у меня непорядок. Ситуация угрожающая…

Дольникер ощутил огромное облегчение:

— Слава Богу, Зеев еще жив, — сказал про себя, — и кроме того, он — в кругу своей семьи.

Членам Временного совета пришлось встретиться еще раз, но не на заседании. Встречу организовал Офер Киш, сумевший уговорить четырех главных лиц деревни преодолеть взаимную ненависть и встретиться за круглым столом.

Через бездну, образовавшуюся между главами деревни, мосты проложить не удавалось, и считалось значительным достижением, что все же они пришли и сидели рядом, хотя и не приветствуя друг друга. Малка приготовила чай с печеньем и подала угощение при помощи молчуна-портного, однако растопить айсберг взаимной ненависти, громоздившийся посреди зала, не удалось.

— Ну, давайте к делу, господа, — заявил сапожник, — времени нет.

— Надо решить, как будут проводиться выборы, — заметил трактирщик, кося, и все смущенно замолчали, ибо этот аспект как-то был затуманен в сознании общественности. Все погрузились в размышления, и цирюльник весьма жалел, что не мог принести с собой в кармане господина инженера.

— По сути дела, — заявил в конце концов Залман Хасидов, — я полагаю, что мы можем спокойно отложить выборы на пару месяцев… полгода… или вообще…

Идея замораживания Временного совета на вечные времена Цемаху Гурвицу не понравилась. Он объяснил, что у него есть хорошие шансы быть избранным старостой, и к тому же он уже вложил немалый капитал в приобретение поклонников…

— Так что это дело принципа, — заявил сапожник. — Нужно организовать тайное голосование по мандатам!

— Хорошо, — заявил Элипаз, — но как, ради Бога?

— Очень просто, — объяснил сапожник. — Я сижу там, за столом, между этих несчастных столбов Хасидова, и приходят люди и шепчут мне на ухо совершенно секретно, за кого они голосуют. Я записываю палочки в тетради, а потом мы их считаем…

— Замечательно! — прогремел резник. — Но почему именно вы, Гурвиц, можно спросить?

— Это уже относится к секретности, — промямлил Гурвиц, но тут вмешался цирюльник, заявив, что такой способ может привести к недопониманию.

— У меня есть значительно более демократичное предложение, господа, — объявил Хасидов. — Я одолжу коробку для пожертвований у Мейдада и Хейдада. Мы поставим ее меж столбов, и каждый избиратель, который не захочет, чтобы я оставался старостой, бросит туда поллиры. А потом я на эти жалкие гроши куплю подарки для персонала администрации старосты, и это будут одновременно и социальные выборы, так мне кажется.

— Это просто детские штучки, — взорвался резник. — Прежде всего нужно проверить, религиозен избиратель или нет. Поэтому я предлагаю, чтобы каждый голосующий положил руку на Книгу псалмов и заявил: «Я голосую за резника» или, наоборот: «Я — принципиальный безбожник».

— Это не пойдет! — возмутился Элипаз Германович и с силой трахнул ногой одного из котов, вертевшихся под ногами, обозленный тем, что он сам не в состоянии выдать никакой продуктивной идеи. Однако все представители уже явственно ощущали, что зашли в тупик. Залман Хасидов легким движением засучил рукав пиджака, глянул на часы Дольникера и сказал:

— Уже 6.30. Надо спешить, господа!

Цирюльник давно ждал этой великой минуты.

Однако его постигло жестокое разочарование — хромой сапожник тоже засучил рукав:

— У меня только шесть двадцать, — сказал он как бы между прочим, но и его ждал сюрприз.

Портной глянул на свои часы, сверкавшие на его левой руке бледным золотом:

— У меня как раз шесть двадцать пять по солнцу, — заметил он и добавил: — Может, выпьем чаю, пока не остыл.

Делегаты подняли красивые глиняные кружки и принялись рассеянно мешать чай. А тем временем начали происходить странные вещи. Залман Хасидов, которому ветеринар дал маленькие красные таблетки против кислотности желудка, бросил две в чай, вследствие чего жидкость вдруг забурлила, стала зеленой, и от нее пошел острый запах…

— Господа! — воскликнул староста де-факто. — Что это?

Члены совета с удивлением повернулись к нему, но тут послышался звук бьющегося фарфора. Чашка Офера Киша выпала у него из рук и разбилась. Портной нагнулся и стал собирать осколки, бросая на гневную Малку жалостные взгляды. Он собрал осколки.

— Замечательно, — сказала хозяйка дома, — как раз из нового сервиза. — Затем она успокоила Хасидова: — Пейте спокойно, господин Хасидов, это чай, который я готовлю каждый день.

— Секундочку! — вдруг закричала госпожа Хасидов. — Кот!

Все стали смотреть на кота, вылизывавшего пролитый чай. Тот вдруг стал кататься по полу в жутких судорогах. Делегаты в ужасе привстали со своих мест и с тяжелым молчанием смотрели на несчастное животное, которое скончалось на их глазах в считанные минуты.

Некоторое время депутаты не могли говорить.

— Может, этот кот был болен? — спросил Киш, бледный как мел, с трясущимися губами. В ответ на это плотный Цемах Гурвиц встал, подошел к Кишу и схватил низенького портного за грудки:

— Слушай, Киш, что это было?

— Откуда я знаю? — Киш глотал слюну.

— Что ты положил в чай?

— Извините, Гурвиц…

Небольшая рука сапожника плотно обхватила спереди портного, бившегося как зверь в западне. Напряжение стало невыносимым. Жена цирюльника разразилась громким плачем и упала на стул. Цемах Гурвиц оттащил несчастного к столам, взял полную кружку и прижал ее к губам Офера Киша:

— Пей! — заревел он и несколько раз сильно встряхнул портного. — Пей, скотина!

Киш весь сжался и качался в руках Гурвица, как восковая кукла, лишенная признаков жизни.

— Что это было, Офер?

— Крысиный яд…

— Где ты его взял?

— У ветеринара…

— Хулиган! — заорал сапожник и швырнул его наземь. — Мы тебе что, крысы?

Офер Киш встал на колени и протянул руки к своим судьям:

— Смилуйтесь, евреи, люди добрые, — ныл он плачущим тоном, так что присутствующим было нелегко вникнуть в смысл корявых слов, — поверьте мне, преступнику, что я не имел в виду никого лично, я ничего против вас не имею в личном плане, пожалейте меня, господа… я жалкий нищий, неудачник с детства, с рождения, ничего в жизни не добился. Земли у меня нет, дома у меня нет, я был все время голодный, и тут совет немного улучшил мою жизнь, но я чувствовал, что меня снова в совет не назначат, и я опять погружусь в жуткую бедность… и это жуткое падение, товарищи, ведь никто же не хочеть падать, все хотят выкарабкаться, подняться к высотам, к небу, каждый хочет достичь чего-то в своей короткой жизни, мечты есть у человека, и сны золотые… да, товарищи, если это преступление — стремиться занять положение в обществе, так я действительно преступник… да, я знаю, что это было нехорошо,

то, что я сделал, я не хочу извиняться, и думаю, что со мной не все в порядке, но поймите, друзья, поймите и вы меня. Я так хотел быть старостой… это моя мечта с тяжелого детства — быть старостой, немного, хоть пару месяцев, полгода, ну, скажем, годик, чувствовать, что я что-то из себя представляю, а теперь вы, наверно, меня презираете, но я на вас не сержусь, потому что я знаю, что вы — удачливые и сильные — никогда не поймете положение бедного человека, дефективного, у которого счастья нет и не было, над которым все смеются… все пинают… потому что он… слабый… и маленький…

— Ну ладно… ладно… — пробормотал Элипаз, вытирая влажные глаза, — все будет хорошо, Офер, вот увидишь…

— Спасибо, товарищи, большое спасибо, — ответил разволновавшийся портной, — вы все, правда, все мои друзья, я ведь не хотел никому причинить вреда, я не нарочно, когда все открылось, я почувствовал жуткие угрызения совести, поверьте, что мне от этого больно, больше чем вам… я не хотел, чтобы это несчастье случилось, бедный кот, я заплачу, сколько он стоит…

— Да ладно, — простонал Элипаз, — у нас еще полно котов.

Но тут встал Цемах Гурвиц, сытый по горло охватившими всех переживаниями о печальной участи несчастного бедняжки. Цемах подтащил беднягу к двери и дал ему пинка под зад так, что Офер вылетел наружу.

— Это где же такое видано? — вскипел сапожник. — Ну допустим, человек борется со своим главным противником, но не любыми же средствами! Господи, чай уже был у меня во рту, через секунду я бы его выпил, если б Хасидов не обнаружил яд…

— Действительно, повезло, — заметил цирюльник, задумчиво глядя вдаль.

* * *

Когда Дольникер почувствовал приближающийся запах жареного гуся, он уже знал, что речь пойдет о серьезных вещах. Цирюльник вошел с подносом и поставил его перед политиком без всяких предварительных условий, что подтверждало определенное душевное сближение, происшедшее в последнее время между двумя мужчинами.

— Приятного аппетита, товарищи! — пожелал Хасидов и добавил: — Я не знаю, помнит ли господин инженер, но незадолго до того, как вы начали гостить у нас, вы обещали научить меня произносить речи…

Политик проглотил огромный кусок гусиной ноги, не прибегая к помощи столовых приборов. В своем специфическом положении он понял, что они в принципе не так уж необходимы. Дольникер уже получил определенное удовольствие от сладкого вина, которое в последние дни хорошенько распробовал, и открыл притягательную силу алкоголя.

— Не нужно учиться выступать, товарищи, — отвечал политик с набитым ртом, — вы уже говорите достаточно удовлетворительно, учитывая отсутствие у вас как у любителя опыта в этом деле.

— Может, я уже действительно могу вести переговоры с простыми крестьянами, но я имею в виду такие речи в течение нескольких часов, чтобы люди поняли, что это кто-то из города, даже если они не очень понимают, о чем я говорю. Я хочу говорить, как господин инженер.

— Ой-ой-ой, друг Залман, — засмеялся Дольникер, — это не такая наука, какой можно выучиться в два счета. Для этого нужны не только способности, но и большой опыт, товарищи. В шесть лет, в этом нежном возрасте, будучи сущим ангелочком, я уже выступал перед учителем по случаю окончания учебного года в хедере — до тех пор, пока в сумерки не пришли родители, испугавшись, как бы чего не случилось с их чадом. И с тех пор, представьте себе, друг Залман, с тех пор уже пятьдесят один год я непрерывно выступаю с речами и читаю лекции, обогащая свой словарный запас. Кстати, по какому поводу вы хотите выступать, товарищи?

— На собрании перед крестьянами.

Амиц Дольникер сел и почувствовал знакомое головокружение, смятение чувств, разливавшееся по всему телу как наркотик. Беды, в изобилии павшие на его голову в последние недели, а также воздействие вина способствовали тому, что он совершенно забыл, что вот уже целую неделю ни разу не выступал, не произносил ничего заслуживающего внимания. Но сейчас, вследствие обращения цирюльника, все внутренние плотины прорвались с оглушающим треском. Политик встал с кровати с обглоданной гусиной ногой в руке, как с дирижерской палочкой, и начал большую праздничную речь перед испуганным Хасидовым, отступившим чуть назад:

— Жители деревни Эйн Камоним! Мужчины и женщины, молодые и старые, старожилы и новые репатрианты! Извините, если отниму у вас несколько минут, но после того, как я услышал определения касательно вопроса по решительному отказу, мне бы хотелось поднять перед вами, господа, в те считанные минуты, что есть в моем распоряжении, несмотря на разделяющую нас разницу во мнениях, эту животрепещущую тему и очистить ее от всяческих оговорок, ничего не утаивая и ничего не добавляя, касательно аспектов, имеющих отношение к нашему вопросу, придерживаясь правильного пути и отдавая себе отчет в трудностях на этом пути, тщательно вникая в нужды общества ради единственной цели…

Остатки жареного гуся остыли, и тень от стержня часов передвинулась на две цифры, когда Амиц Дольникер получил свой последний сердечный припадок на территории деревни Эйн Камоним. Залман Хасидов слушал с раскрытым ртом весь поток словоизвержения, как будто перед ним был фокусник, проделывающий невероятные трюки, которые человеческий мозг не в силах разгадать. Ведь именно в том и заключается весь фокус, и он хотел заимствовать у мастера речей его божественную способность говорить бесконечно, без ограничения времени и пространства, когда каждое предложение закончено, и все слова на месте, и, несмотря на это, невозможно понять даже общий смысл, все скользит мимо ушей в этом волшебном потоке слов…

Когда Дольникер стал запинаться и хрипеть, цирюльник бросился к нему и бережно уложил оратора в постель. Хасидов тоже устал до изнеможения от этой совершенной речи, однако он не давал себе поблажек и продолжал ухаживать за политиком с помощью жены до позднего вечера.

— Господин инженер, — умоляла жена цирюльника, — не делайте этого перед выборами. Ведь Залман еще хочет научиться у вас выступать.

— Итак, вы все слышали, друг мой, — прошептал Дольникер со слабой улыбкой, — так вот, делайте так, как вы слышали.

— Я не могу, когда я начинаю говорить, так всем сразу становится ясно как божий день, о чем я говорю, а это не то, что надо. Нет ли у господина инженера чего-нибудь готового?

— Как готового?

— Ну, уже написанной или напечатанной речи, неважно какого размера, ведь я могу потом начать сначала.

Дольникер попытался не волноваться, так как это было ему противопоказано, однако настойчивые просьбы цирюльника ослабили его нервную систему. После непродолжительного копания в чемодане Дольникер вынул мятый лист партийной газеты — остатки высказываний по скандальному делу Шимшона Гройдеса — и заглянул в написанное.

— Да, это может подойти, товарищи, прочтите это всей деревне, — и с большой усталостью добавил: — Надо бы несколько раз пройтись по материалу, чтобы он хорошо звучал в ваших устах, товарищи, но сейчас дайте мне отдохнуть, пожалуйста…

* * *

Собрание проходило на «площадке культуры им. Залмана Хасидова и пророка Моисея» в присутствии большого скопления местного населения. В то время крестьяне уже не работали на полях — из-за пасмурной погоды, наступившей с зимой, и по другим причинам. Поэтому народ был свободен для массовых развлечений типа народных собраний. Небеса на этот раз не были склонны к сотрудничеству с резником, и вразрез с духом сурового проклятия Господь благословил митинг цирюльника хорошей погодой. Среди публики выделялись лица из враждебного лагеря сапожника, но сам Гурвиц появился в последнюю минуту и встал в зловещей тишине на углу площадки, окруженный своими сторонниками. У сапожника было полное право прийти, ибо хитроумный Хасидов не сказал, что это будет частное собрание, скрыв его цель под осторожной формулировкой «народное собрание для сторонников справедливости с сюрпризами».

На этот раз собрание открылось не речью трактирщика, ибо у Хасидова начинались желудочные колики, как только он вспоминал о праздновании юбилея парикмахерской. Право произнести вступительное слово было доверено сторожу конторы старосты, поскольку и он значился среди уважаемых жителей деревни.

— Люди! — с простой сердечностью открыл крупногабаритный крестьянин собрание. — Я вижу, что все пришли с девушками, послушать, что нам скажет Залман, который инженер как сосна. Так пусть он и говорит, мне тяжело.

На этом сторож уселся, а цирюльник встал, готовый к битве. До выборов оставалось всего несколько дней, и Хасидов знал, что лежит на весах. Он положил газетный лист перед собой на стол, невзирая на прохладную погоду, снял пиджак, засучил рукава, позвонил три раза в конторский колокольчик и прорычал в наступившую тишину:

— Редакционная статья!

По публике прокатился ропот приятной неожиданности, ибо непонятное начало обещало сенсацию. Хасидов остался верным заголовку:

— Сегодня мы обозреваем путь, что остался за нами с уходом еще одного года независимости, — громко читал цирюльник, — мы внимательно вглядываемся в будущее на горизонте, и, разумеется, напрашивается вопрос — куда же нам идти? Хочется верить, что чаяния нации идут рука об руку с наиболее полным удовлетворением требований народа в наши дни. Сможем ли мы удовлетворить их в полной мере без специальных усилий, без тяжелых жертв — погрязнем ли мы в огорчительных домашних спорах и раздорах, объятые ненужными дискуссиями и склоками, либо же наше будущее эфемерно…

Залман почувствовал себя так, будто у него выросли крылья, и лишь с большим трудом ему удалось овладеть собой и не издавать победных возгласов после каждого предложения. Он выступал в точности как инженер, на удивление бегло, с полным непониманием, с тем же естественным ощущением неостановимого бурного горного потока. Народ слушал со священным трепетом, объятый почтением к этой волшебной речи. Госпожа Хасидов смотрела на выступающего изумленными глазами, и казалось, она снова влюбляется в своего лысого супруга. Хасидов дважды звякнул колокольчиком и продолжил:

— Альтернатива, стоящая перед нами, — это альтернатива между сплочением и разъединением, между созиданием и разрушением, между победой и поражением, между успехом и неудачей, между силой и слабостью, между честностью и ложью, между восхождением к вершинам и падением в пропасть. У строителя государства нет права избавиться от ноши возрождения, когда дуновение крыльев истории напоминает нам о цели нашего существования, и сионистская идея отзывается в наших сердцах требованиями народа, требованиями времени (продолжение в пятом столбце)!

На этом речь заканчивалась, однако смысл трех последних слов в конце страницы в скобках был неясен и самому выступающему. Тем не менее оратор прозвонил в звонок и громко повторил:

— Продолжение в пятом столбце!

В этом решающем месте речи публика отреагировала смущенным молчанием. Никто не решился вмешаться — все было покрыто плотным туманом. Однако настойчивое повторение последней фразы вывело сапожника из оцепенения, он вытянул руку вперед и прокричал в сторону сцены могучим голосом:

— А я вам говорю, что пятого столбца не будет!

— Хватит! — поддержали его сторонники. — Долой пятый столбец!

Цирюльника объял гнев, и он потерял самообладание:

— А я говорю вам, я, староста, — стукнул он по столу, красный как свекла, — что продолжение будет именно в пятом столбце!

И тут стряслась трагедия. Хасидов наклонился вперед, рухнул навзничь на стол, и рот его наполнился зеленой и горькой как полынь пеной. Герман Шпигель видел со своего места, что внезапное расстройство привело Хасидова к припадку, однако подойти к больному он не мог, ибо тем временем люди сапожника, используя случайно принесенные дубинки, обрушились на приверженцев цирюльника с боевым кличем:

— Мы вам покажем пятый столбец!

Складные ножи в руках крестьян, приближенных к цирюльнику, раскрылись сами собой, и Герман Шпигель перешел на поле и открыл пункт первой помощи, который приготовил на всякий пожарный случай. И хорошо, что он об этом позаботился, так как немедленно получил удар по голове и потерял сознание.