Литературная Газета, 6618 (№ 42/2017)

Этого он не знал

Этого он не знал

Спецпроекты ЛГ / Многоязыкая лира России / Проза Чечни

Теги: Муса Бексултанов , проза Чечни

Рассказ

Муса Бексултанов

Народный писатель Чеченской Республики, общественный деятель. Родился в 1954 году. Окончил филологический факультет Чечено-Ингушского университета. Автор пяти книг: «Облаков журавли белые», «И завтра, как вчера», «Иногда, когда мне грустно», «И кто постучится ночью в дверь твою», «Девушка моего брата». Произведения переведены на русский, балкарский, французский, английский, немецкий, польский, итальянский языки. Член русского ПЕН-центра ассоциации писателей, член Союза писателей РФ. Живёт и работает в Грозном.

Сулумбеку, сыну Аци Сулеймана

Старику было не по душе, что невестка часто меняет цвет своих волос. Раньше он вообще не понимал, что это такое. Он очень пристально и как-то странно смотрел на её жёлтые, словно лежалая кость, волосы. На самом деле они были красивыми, как осенняя листва, готовая вот-вот опасть.

Сноха у него была привлекательной. «Да, у сына всё в порядке со зрением,– сказал он сам себе, – хоть и проходил в холостяках до тридцати лет».

– Уйт, Карибат! – старик ударил кулаком по колену. – Не жизнь это, если не быть молодым и не отправиться с такой же молодой и красивой девушкой по свету, куда глаза глядят… оставляя позади себя разговоры: видели – не видели, были – не были…

– Ты её случайно не в изголовье собираешься положить?

– Не собираюсь, клянусь… Я хотел бы с такой девушкой слиться, как корень дуба врастает в землю…

– Ладно, хватит, не стоит продолжать. Ты и так не дал мне вздохнуть спокойно… То ходил:

«Литтир-литтитар, литтитар-лит… Дай нам, Бог, Малышка Палад» В Казахстане волочился за одной разведёнкой. Потом ходил… Эх-хей! Как же часто ты меня изводил ожиданием, что не сегодня-завтра приведёшь вторую жену.

– Эх, Карибат, да умри ты скоро! Вся согнулась, так и не поумнев! – сказал старик.

Потом, спустя время, добавил:

– Ну, скажи, да, как тебе невестка, довольна ты снохой?

– Почему бы мне не быть ею довольной? Лишь бы они подходили друг другу – этого мне хватает, – ответила старуха.

– Невестка у тебя симпатичная, Карибат. А вот на тебе бы, Карибат, никто, кроме меня, не женился… В то время, когда я захотел жениться, я сделал вид, что дотронулся до тебя рукой, и ты, на которую никто не обращал внимания, навязалась мне в жёны…

– Клянусь, я была красавицей, на которой всякий хотел жениться. Жовбетар за мной ухаживал. Много раз Илес, сын Дуды, присылал ко мне сватов, а ведь он из тех, кто думает о себе: если не я, то кто… И тут ты, дурак, дотронулся до меня…

– Да умри я у тебя, женщина! Остановись, пока не превратила себя в Зазу, невесту Анзора1.

– Если спросить тебя, большей, чем ты, шишки нет в этом мире, а если спросить у людей, то нет ничего более суматошного.

Старики часто так подтрунивали друг над другом. Иногда в этих словах была доля правды. С тех пор, как стали мужем и женой, жили, ни разу не бросив в адрес друг друга ни одного проклятия, сейчас же обычные супружеские отношения отошли далеко, они уже называли друг друга по имени2, сердце болело друг за друга, жили единым дыханием. Сколько всего было пережито вместе: беды, голод, добро… Семерых детей похоронили. Сейчас у них были сын и дочь. Дочь жила своей семьёй, у неё был свой двор, своё хозяйство, куры…

А вот сын всё никак не хотел мужать и вот наконец-то повзрослел.

Когда в доме появилась сноха, они вновь помолодели. Старуха кружилась, как венчик в кастрюле с кашей. Старик смеялся и говорил, что смеётся якобы над Карибат. Ночью они долго не могли уснуть.

– Атаби! – звала старуха из темноты.

– Что ты сказала, ва, Карибат? – отзывался старик.

– Теперь в двух местах нужно жечь огонь… А дров…

– Карибат, у Изновра ишак, словно кабан! Я уже договорился о цене в семь рублей. А с ишаком – подходящая к нему арба.

– Ты устроишь скачки, Атаби… когда эта женщина…

– Что за скачки?

– Когда эта женщина… она… сына родит…

– Ну, конечно, этого же ишака Изновра с его арбой предложим в качестве приза…

– Не переворачивай мои слова… Как можно награждать ишаком!

– Тогда твоей коровой, которая вот уже сколько лет ни молока не дала, ни телёнка!

– Я согласна пожертвовать этой коровой, когда будем давать мальчику имя. Я бы хотела наречь ребёнка именем своего отца…

– Ва! О чём ты говоришь? Хочешь погубить человека! Ты говоришь о несчастном своём отце, который в то время, когда къонахи3 кружились на быстрых, словно змеи, скакунах, сидел на ишаке с переломанными хребтом и хвостом, ходил с болтающимся на поясе пистолетиком, сделанным из косы… Имя мальчика, клянусь, будет, как у моего отца, который любому глаза бы выклевал, – Умах.

– Тоже мне! Да возгорится огонь на это дело! Ходил с палкой ружья за пазухой, крал чужих бычков и вдруг сделался, по твоим словам, прямо-таки полковником… Довт, Атаби тоже кажется мне красивым именем.

– Да ну тебя, Карибат! Наше имя им не подойдёт. Назовут по-своему: «Аслан, Бислан, Сослан». Лучше потуши лампу, чтоб не коптила.

Потом старики долго лежали в темноте, зевая, часто моргая, устав от мыслей.

Старик стал носить дрова. Совершив утреннюю молитву, перекусив, на рассвете запрягал ишака и отправлялся в лес. В лесу, отпустив ишака пастись, выкорчёвывал пеньки, оставшиеся от спиленных деревьев, за которые ни перед кем не надо было отвечать. Некоторые были сухими, другие совсем трухлявыми.

До обеда он выкорчёвывал пеньки, потом водой из оврага совершал омовение, долго молился на зелёной траве, очищаясь душой и телом. Потом ненадолго засыпал под дикой грушей.

Проснувшись, укладывал пеньки на арбу. Пока он так возился, день клонился к концу.

Пеньки, которые он возил, заполнили весь навес и двор.

Старуха ругалась: «Что ты собираешься с ними делать? Ещё шестьдесят лет жить хочешь? Они и гореть-то не будут!»

«Ребёнку нужен огонь, женщина, много тепла зимой и летом», – говорил он.

Старуха умолкала.

Зима настала и прошла, они жгли пеньки. Старики внимательно смотрели на невестку. Ничего не было заметно.

– Ва, Карибат, ты же женщина, ничего там нет? Я-то плохо вижу… – говорил старик.

– Мне не видно, – отвечала Карибат, – как-то на днях я заметила, что она кушает солёный огурчик и открыла несколько банок помидоров и огурцов…

Стоят вот теперь прокисшие…

Потом оба умолкали, пряча друг от друга мысли, недовольные.

Теперь старик не ходил в лес, как раньше. Не было желания. Сейчас он всё больше размышлял. Иногда в забытьи пропускал время молитвы.

Он не мог понять жизнь сына и снохи. Они же уже не юные!

Потом он увидел волосы невестки чёрными. Настолько чёрными, что глазу трудно было на них задержаться. По телу пробежала дрожь, словно внезапно зашипел гусь. Он растерялся.

– Карибат! – сказал он, войдя, дрожащим голосом. – У этой женщины волосы раньше были рыжими… а сегодня я увидел, что они чёрные… Этому парню… парню этому…

– Да ну тебя! Им-то они придают тот цвет, какой пожелают. Волосы пусть будут, какими угодно… Второй год пошёл, я стыжусь людей, каждый, кого ни встречу, спрашивает…

– Карибат, скажи… разве нельзя сказать…

– Это же неприлично, ва, Атаби, как я могу сказать это той, которая мне во внучки годится…

– Через кого-то другого…

– Как сказать через посторонних, нет никого, кто был бы настолько близок…

И ведь не знаем, в чём дело. Когда дочь приедет, пусть она спросит. И она заболела…

– Эти врачи… я слышал, они могут лечить. Вдруг наш сын виноват, Карибат…

– Не знаю уж, чья вина. Знаю, что это не дело.

Старику всё это не нравилось. Он вспомнил семерых своих предков. Потом взвешивал все свои поступки. И не нашёл ни одной причины. Казалось, за корни невозможно уцепиться. Они были чистыми. Они-то живы. Вот ветви стали высыхать. Цветение тоже бывает нездоровым, будь оно не ладно. «Нелёгкое это дело, жизнь, ох, нелёгкое!» – сказал он сам себе.

Потом настала осень с жёлтым листопадом. Вороны кружили над селом.

Сын со снохой вернулись с курорта и вышли на работу. Сноха работала в школе учительницей. У неё было высшее образование.

В это время и приехала их дочь с двумя детьми. Она долго лежала в боль­нице.

Старик обрадовался внукам. Их очень забавлял ослик. Дед сажал детей на арбу и возил в лес полакомиться мушмулой.

Они называли его Большим Дедом. Стоило им произнести «Большой Дед», как перед его взором вставали сын и сноха. Тогда сердце начинало щемить оттого, что нет детишек у сына, чтобы вот так же их приласкать. Они бы всегда были с ним. Как бы много всего он им рассказал!

Эти две недели старики провели в радости. Старуха, возгордившись, кружилась, ничего не замечая.

– Вай, Карибат, стоило тебе увидеть внуков, как ты напрочь забыла обо мне, – пошутил Атаби, – если я не умру, то ты будешь кружиться в отчаянии. Вчера парень ходил к разведёнке, чтоб взять с неё слово!

– На осле ты к ней ездил? – всё перечеркнула Карибат.

Наконец дочь стала собираться домой. Старики как-то осунулись, приуныли. Старуха собрала для дочери всё, что было возможно: лук, чеснок, курдюк. Атаби, усадив на арбу двоих детей, подвёз их к автобусу. Они, смеясь, подняли такой шум! Мать исподтишка делала им замечания. Дети всё никак не могли угомониться. Атаби и печалил, и радовал их смех.

Когда же он вернулся, старухи нигде не было видно. Он её особо и не искал – он сам был в печали.

Отпустив осла, он вошёл, Карибат сидела к нему спиной на маленьком стуле. Она даже не привстала.

– Ты не прилипла к этому стулу? – сказал он.

Старуха вскочила. Она прятала лицо. Молчала.

– Что это с ней? – сказал старик. – Да неужели не понимаешь, что с тобой вечно жить не сможет женщина, у которой есть своя семья…

Старуха медленно опустилась на стул.

Заплакала, не произнеся ни слова. Атаби лёг на паднар4, подложив руки под голову. Он услышал плач старухи. Сильно закричал ишак. «Чтоб тебя собаки съели, – сказал он сам себе, – неужели не можешь кричать, отойдя подальше?»

– Ва, хватит, не устраивай тут плач! – прикрикнул старик на Карибат.

Плач Карибат ещё более усилился.

Тогда Атаби стал сомневаться. Вспомнил, что дочь гостила две недели, а дома ведь оставались ещё трое детей, свекровь, муж.

– Карибат… у дочери… у дочери там ничего не случилось? Ты и меня смутила… – сказал он.

Старуха покачала головой, давая понять, что нет.

– Тогда не стенай, да. Не стенай! – сказал Атаби громко.

– Как же не стенать здесь, ахи-ахи, если они делают всё, чтобы эти стенания раздавались… Ахи-ахи…

– Что они делают? Что здесь происходит? Почему я не знаю?

– И ты узнаешь… Всё село знает, кроме нас двоих.

– Что теперь случилось? Кто умер?

– Никто не умер… твоя сноха в больнице убрала ребёнка, которого ей послал Всевышний… Что ещё должно было случиться? Кто ещё, по-твоему, должен умереть? Скажи! Скажи! – старуха, развернувшись к Атаби, качая головой, бросала слова, словно лук стрелы.

Атаби лежал, как будто в него выстрелили из ружья, без единого звука, без единого движения.

Карибат всё говорила, упоминая семь небес и восемь земель. «Почему небеса не перевернулись? – причитала она. – Почему земля не разверзлась? Почему вода не иссякла? Почему не высохла земля там, где она ходит? Почему не загорелся весь мир, подняв густой дым?»

Атаби молчал.

Он не шевелился. Глаза оставались широко раскрытыми, не моргали.

– Мальчика убрала, мальчика… Ахи-­ахи… – стенала Карибат.

Вдруг старик вскочил. Его глаза горели синим огнём. Тело дрожало.

Он заскочил в соседнюю комнату. Когда он хлопнул дверью, стёкла зазвенели – «дзар-р». Стены задрожали. Затем Карибат увидела, как он выбежал. В черкеске, в ичигах, в папахе.

Старуха бросилась к нему со словами: «Ты что это… куда собрался… Всевышний чтоб тебя сбил с пути… Что ты хочешь делать?»

– Иду, чтоб объявить кровную месть! Кровную месть! Иду, чтоб не осталось безнаказанным убийство нашего человека! Слышишь меня, слышишь? – обернулся Атаби.

Карибат накинулась на него сзади, обхватив за талию:

– Нет… Остановись… Остановись, Атаби! Попроси у Всевышнего терпения!.. Будь терпелив…

– Отпусти…

– Остановись, Атаби…

– Отпусти, я…

– Чтоб я умерла у тебя, Атаби!

– Отпусти меня, ва, ослица! Будь ты проклята! Я сейчас раздроблю тебе голову, как змее, – Атаби пытался схватить Карибат за волосы.

– Атаби, у нас нет права на это… Мы виновны… ты не прав… С разрешения твоего сына, в согласии с ним она сделала это… Мы одинаково виноваты… Одинаково…

Старику словно сломали спину. Внутри сверлом крутилась молния. Огонь бежал по телу. Пропало зрение.

– Атаби… ва, Атаби, – плача, старуха опустилась на колени.

Старик развернулся.

Медленно подошёл к Карибат.

Встал над ней.

Печально посмотрел на неё.

Наклонился.

– Я сказал, что проклинаю тебя… Не обижайся и не отвечай мне тем же, я человек, чей род прервался, Карибат, прервался… – глаза старика были прикрыты.

Он ничего не видел. Он и не хотел ничего видеть. Он не знал, что это, почему, откуда, когда… Он думал, что надо жить так, чтобы жена рожала детей, ухаживала за двором, заботилась о своей семье, муже. Думал, что мужчина должен искать благ для семьи, чтобы она не пребывала ни в холоде, ни в голоде, воспитывать детей культурными людьми, соблюдающими обычаи. Всё, о чём он думал, состарилось вместе с ним, отошло, обветшав. Он этого не знал, не знал…

1984–1986 гг.

Перевод Лидии Довлеткиреевой

1 Фольклорная красавица.

2 Муж и жена, по чеченскому обычаю, не называют друг друга по имени.

3 Къонах (чеч.) – удалец, молодец, соблюдающий чеченский кодекс чести.

4 Паднар (чеч.) – деревянная кровать.