Литовские повести

Послесловие ДЕСЯТЬ ИЗ СТА

Начну с признания: никогда раньше мне не приходилось задуматься о том, что предисловия и послесловия в книгах отличают не случайное их помещение в начале или в конце, а более существенные жанровые признаки. Не берусь и теперь перечислять эти признаки, но чувствую, что предисловия, в моем представлении похожего на очерк о развитии литовской повести шестидесятых — семидесятых годов, не стал бы писать: не только потому, что девяносто процентов читателей — по самым оптимистическим подсчетам — скорей прочтут лишнюю повесть, чем станут тратить время на такой литературно-критический очерк, не только потому, что десять избранных повестей — все же недостаточное количество, чтобы дать неосведомленному читателю полное представление о хронологическом развитии и настоящем положении определенного жанра, но и потому, что предисловие в силу своего жанрового предназначения обязано говорить и о том, чего читатель не найдет в настоящей книге.

Другое дело — послесловие, позволяющее ограничиться тем, что есть в книге, и ориентирующее на беседу с читателем, который уже познакомился с тем, что в ней есть.

Итак, десять повестей, избранных составителем, прекрасно знающим литовскую прозу.

Дело в том, что в хронологических рамках, охватывающих в данном сборнике десять — двенадцать лет, нетрудно насчитать сотню произведений этого жанра, доброе десятилетие главенствовавшего — по крайней мере в количественном отношении — над другими жанрами прозы: книг повестей выходило больше, чем романов или сборников рассказов. Литовская литературная критика в свое время немало размышляла о таком явлении, вспоминала крылатые слова Белинского о возможностях этого жанра, связывая такой подъем и с застоем в развитии рассказа, и с тяготением молодого поколения прозаиков к более крупным формам художественного постижения действительности, с подготовкой их к непосредственному штурму самой неприступной крепости — романа.

Что-то, видимо, было подмечено правильно, что-то оказалось неподтвердившейся гипотезой, но главное — не различные критические интерпретации, а то, что шестидесятые — первая половина семидесятых годов дали произведения «среднего» жанра, несомненно ставшие выше средней линии в идейно-художественном отношении.

Начало определенного этапа развития литовской повести я бы датировал 1961 годом, когда вышла «Сосна, которая смеялась» Ю. Марцинкявичюса. Один из талантливейших мастеров слова своей первой и до сих пор неповторенной попыткой в прозе не только привлек внимание широкого интернационального круга читателей, но и дал сильный толчок дальнейшим поискам в этом жанре. После «Сосны…» главной жанровой особенностью повести стало лирико-исповедальное начало, самораскрытие молодого человека, описание процесса созревания личности. К наиболее характерным произведениям этого направления я бы отнес «Щавелевое поле» Л. Яцинявичюса, «Арберон» В. Бубниса и «Игры взрослых» Р. Кашаускаса. Два писательских поколения, три творческие индивидуальности являют нам эти повести. «Щавелевое поле», первая повесть молодого автора, перед тем дебютировавшего рассказами, появилась в печати, когда ему было всего двадцать два года. Талант, привлекший внимание читателя уже в первой книге его рассказов, соединенный с небольшим, но несомненно аутентичным жизненным опытом автора, без труда завоевал признание особенно молодого поколения, узнавшего в главном герое Мартинасе самого себя, открытой душой принявшего и его жизненную позицию, и его заботы, и первые испытания.

Мартинас, как и Ромас Стаугайтис из упомянутой повести Ю. Марцинкявичюса, привлек своей искренностью, самостоятельностью, активным отношением к явлениям жизни, неприятием мещанской посредственности, юношеским максимализмом. Правда, этот максимализм чаще всего проявлялся в отношении к окружающим и не всегда способствовал самокритичной оценке собственных поступков, но кто мог упрекать за это восемнадцатилетнего героя, да и его ровесника — автора? Упреки появились позже, когда «автобиографические» повести молодых авторов стали появляться одна за другой, часто не достигая уже психологической достоверности и художественного уровня «Щавелевого поля», но зато опережая его В эгоцентричности молодого героя, к тому же духовно более мелкого, следовательно, и более претенциозного, и менее привлекательного. Отдав дань такому герою в следующей своей повести — «Марафонский бег» (кстати, обе они вышли в одной книге в 1968 г.), Л. Яцинявичюс первым почувствовал опасность послушного следования за героем, и появившаяся затем повесть-гротеск «Меняю образ жизни» стала его прощанием с литературной молодостью. Недавно опубликованный первый роман этого автора свидетельствует о серьезном шаге вперед, позволяет говорить о гражданской и творческой зрелости художника.

Таким образом, прочтение повести почти через полтора десятилетия после ее появления как бы раскрыло две перспективы, позволило еще раз осмыслить две давно известные истины: открытия не повторяются, идущему нельзя остановиться.

В ретроспективе воспринимаются сегодня уже и повести В. Бубниса и Р. Кашаускаса. В их творческой судьбе этот жанр сыграл особую роль: В. Бубнис, известный сегодня всесоюзному читателю как автор трилогии романов, именно с повести («Березы на ветру») начал свой творческий путь; Р. Кашаускас, будучи уже автором трех сборников рассказов, только благодаря повестям завоевал место в ряду сильнейших литовских прозаиков. Правда, теперь на его счету тоже два романа, но повести по-прежнему не теряют своего значения ни в творчестве Р. Кашаускаса, ни в более широком контексте литовской прозы. В повестях Р. Кашаускаса, таких, как «Глаза моей матери», «Город отца», «Игры взрослых», «Мотоциклисты» и других, привлекает прежде всего характер героя. Чуткий и сердечный, наивный и легко ранимый, порой растерянный и мечущийся, ошибающийся и болезненно переживающий свои ошибки, герой этот постоянно нуждается в тактичном внимании к себе, доброжелательности и неназойливой помощи.

Герой одной из его повестей, старый садовник Адомас Кончюс, на исходе дня осмысляющий свой несладкий жизненный опыт, говорит: «Осудить человека нетрудно, но надо понять его». Понять человека. Такой девиз, вполне применимый к литературе вообще, явственно звучит в творчестве Р. Кашаускаса. Желание п о н я т ь, не торопясь ни оправдать, ни осудить, определяет выбор писателем героя — человека, которому особенно необходимо внимание окружающих и контакт с ними.

Вацис («Глаза моей матери»), в детстве оставшийся без родителей, убитых бандитами, тяжко переживает отчуждение сестры, единственного близкого человека; Видас («Город отца») покидает ставший ему чужим родной дом; Бронюс («Игры взрослых»), когда-то легкомысленно оставивший любимую девушку, теперь сам томится от одиночества.

Мотив «Игр взрослых» становится ведущим у Р. Кашаускаса, и чаще всего он варьируется в любовной теме. Любовь для его героев — это потерпевшее крушение судно, на обломках которого они пытаются удержаться, и любовь — гавань, к которой они стремятся. Любовь — испытание и любовь — спасение — вот два полюса, между которыми мечутся его герои. Легкомысленная игра и искренние чувства часто противоборствуют в сердце одного и того же героя, истощая его и в то же время вознаграждая мгновениями блаженства.

Важная тенденция, которую неоднократно отмечала критика, — постоянный рост требовательности этого писателя к своему герою. Внимательно присмотревшись к нему в ранних повестях, Р. Кашаускас с каждым новым произведением все смелее выносит ему свой приговор. Уже в «Играх взрослых» Бронюс понимает, что «нельзя со взрослыми играть в детские игры». В «Мотоциклистах» тема личной ответственности человека звучит уже с полной силой. «Мотоциклисты» так же, как и «Арберон» В. Бубниса, заслуживают особого внимания, поскольку в этих повестях писатели обращаются к самой «дефицитной» теме — жизни подростков, школьников, стоящих на пороге самостоятельности.

«Арберон», вызвавший большой интерес у читателя, родился не случайно. Многие годы Бубнис отдал педагогической работе, затем редактировал журнал «Мокслейвис» («Школьник»), близко соприкасался с повседневной жизнью школы. Его герои говорят живым, порой даже шокирующим языком, но говорят и думают о делах, более серьезных, чем это представляется некоторым родителям и учителям. Они, эти герои, еще не взрослые, но уже и не дети, часто ощущают противоречия: им постоянно твердят о будущей роли активных строителей коммунизма и тут же одергивают, когда они такую активность проявляют. Их учат и воспитывают на примерах смелости, искренности и часто заставляют мириться с формализмом, показухой, ложью. Типичные представители поколения, сформировавшегося в условиях социализма, органично принявшего коммунистические идеалы, не травмированного сложными историческими коллизиями, они не умеют лицемерить, притворяться, прикрывать высокими словами отсутствие убеждений, не признают несоответствия идеалов и действительности и чутко подмечают отклонения такого рода в других. «Вы эту правду иногда так затрепываете, что охота уши заткнуть», — бросает отцу Арунас, но в его голосе звучит не сомнение в нашей правде, а стремление оградить ее от демагогии.

Нельзя не отметить, что автор повести прекрасно понимает, что социальное созревание этого поколения совершается медленнее, нежели хотелось бы, но относится к своим героям без скидок и снисхождения, но свой счет предъявляет не тоном раздраженного моралиста, а голосом заинтересованного человека.

Авторская мысль поначалу идет, казалось бы, параллельно с мыслью героя. Автор терпеливо позволяет своему герою высказаться, стремится понять его и, главное, помогает ему понять самого себя. Лишь израсходовав ресурсы отрицания, насытившись скептицизмом, сознанием пассивного и потому сомнительного превосходства над другими, герой повести естественно созревает для более сложного чувства — тоски по позитивной программе. Можно ли дать строгое определение этой программе, идеалам молодых героев, находящимся еще в некоем стихийном состоянии, пока только в идеальном, а не в реальном обличье? Полагаю, что можно. Пусть это лишь зародыши, лишь первые побеги, но это зародыши и ростки социалистических, гуманистических идеалов, не совместимые с ложью и лицемерием, с приспособленчеством и духовными компромиссами. Таким образом, на новом, скажем прямо, недостаточно используемом жизненном материале автор художественно решает актуальные проблемы коммунистического сознания, коммунистической морали.

Тема молодого человека, сложные перипетии семейной и личной жизни, взаимоотношение родителей и их взрослых детей волнуют А. Поцюса, В. Мартинкуса, Д. Урнявичюте. Тематическая, а иногда даже сюжетная перекличка их произведений дает возможность убедиться в неповторимой индивидуальности, оригинальности каждого из них.

А. Поцюс, один из немногих «чистых» новеллистов, впервые обратившийся к новому для себя жанру, драматическую ситуацию в семье председателя колхоза Кунчинаса передает с эпическим спокойствием, с пристальным вниманием к реалистической детали, отводя внутренним переживаниям героев как бы второстепенное место, Но внешняя сдержанность повествователя компенсируется остротой коллизии, динамикой действия, точностью детали.

Даля Урнявичюте, по преимуществу драматург, в своей прозе явно пользуется опытом других жанров. Лирическая исповедь героев формально разделена на несколько длинных монологов. Посредственная поэтесса и неплохой мотоциклист, когда-то ставшие женой и мужем, крутятся в собственных орбитах, томимые непониманием друг друга, но не способные что либо менять ни в себе, ни в своих взаимоотношениях. Автору лучше удались внутренние монологи Годы, она сумела показать экзальтированность героини, ее внутреннюю неудовлетворенность и внешнюю нерешительность. Алдас, как характер, в какой-то мере остался в тени, скорее послужив поводом для самораскрытия Годы.

Совсем другой тип повествования характерен для прозы Витаутаса Мартинкуса. Инженер по образованию, преподаватель философии в вузе по роду работы и писатель по призванию, он любит конструировать, иной раз — даже усложнять ситуацию и характеры, однако за этим всегда ощутимы поиски и — что самое главное — эти поиски художественно оправданы. «Флюгер для семейного праздника» привлекает прежде всего яркими, резко индивидуализированными характерами, которые несут на себе черты и приметы времени. Твердый, трезвый, практический директор совхоза Йонас Каволюс и чудаковатая, живущая фантазиями и заемной мудростью его жена, их старший сын Лиувилль, молодой доктор наук, оправдавший надежды родителей, и не похожий на него брат Спин, бросивший вызов планам отца, наконец, романтическая натура Агне — всех их соединяют отнюдь не только семейные узы, но и твердая художественная логика автора.

Подкупает умение автора стилистически объединить такую пестроту характеров, от реалистической картины подняться в простор живого воображения и фантазии, лицо серьезного повествователя оживить гримасой иронии и опять возвратить ему выражение серьезности и сосредоточенности.

Мне кажутся излишними кое-какие сюжетные трюки, длинноватые посторонние истории, но автор пытается оправдать их, дать им определенную смысловую нагрузку. Что ж, он находится на таком этапе своей творческой зрелости, когда оптимистические надежды читателя оправдываются в любом случае: либо автор откажется от чего-то ненужного, либо докажет свою правоту.

В чем-то сходным с ним путем идет Рамунас Климас. Его повесть «Гинте и белый монах» передает трогательную историю. Но история сама по себе не была бы так интересна (похожие истории, несомненно, взятые из жизни, уже встречались в нашей прозе), если бы не ее интерпретация, когда за голым фактом встает множество возможных литературных вариантов, зависящих прежде всего от неповторимых характеров, причем не только от поступков, но даже от помыслов людей. Для литературы, конечно, это не новая истина: вся ее история — сплошное доказательство того, что каждый сюжет в принципе может повторяться столько раз, сколько раз попадет он в руки настоящему художнику. И в данном случае стоит отметить оправдавшийся творческий риск автора.

Разнообразие творческих индивидуальностей и путей художественных поисков наглядно демонстрируют повести Саулюса Шальтяниса и Юозаса Апутиса. Оба эти прозаика, отмеченные ярким талантом, с первых же публикаций, с первых своих книг привлекли внимание читателя, заслужили положительные отзывы критики. Оба автора не отличаются большой продуктивностью, зато каждая новая их книга является событием в литературной жизни республики. Двадцатисемилетний С. Шальтянис удостаивается Республиканской премии (1973) за киносценарий «Геркус Мантас», его драматургические произведения отмечаются премией Ленинского Комсомола Литвы. Повесть «Ореховый хлеб» инсценируется самим автором и уже несколько сезонов не сходит со сцены, по ее мотивам создан кинофильм.

Публикуемая в сборнике повесть «Дуокишкис» тоже успела получить и вторую — сценическую — жизнь. Автор, почерку которого присуще сочетание лиризма и иронии, вновь обращается к тяжелому послевоенному времени. Не повторяя того, что сказано другими, но и не полемизируя с ними, автор как бы ищет собственный ответ на вопрос, какие силы помогли людям выстоять, и главное место отводит человеческому взаимопониманию, готовности помочь друг другу. При этом стилистическая манера повести как бы утверждает необходимость таких качеств, как юмор, ирония и самоирония, помогающих смягчать самые тяжелые обстоятельства, преодолевать их.

«Ах, Теофилис!» Ю. Апутиса, одного из самых тонких новеллистов в современной литовской прозе, возможно, станет переходным этапом к более крупным жанрам. Тайны художественной убедительности этой повести надо искать во многих компонентах произведения.

Автор удивительно тонко соединяет рассказ о внутренних переживаниях юного героя с мудрым комментарием, репликой, светлой иронической улыбкой рассказчика, уже отдаленного от него определенной временной дистанцией. И читатель как бы с двух сторон, из двух углов зрения видит «первую молнию созревания», рассекающую сознание шестнадцатилетнего Бенаса, и изменение психологических состояний героя, и радость открытия нового мира и нового себя, сопровождаемую чувством какой-то потери.

Вся повесть словно бы пронизана светом и теплотой человеческих отношений, излучаемых не только Бенасом, но и всеми героями повести — отцом и матерью, Милдой и Вилией, Теофилисом, внешне грубоватым, но таящим в душе нереализованные возможности.

Своеобразную тональность придают повести авторские вздохи-сентенции, органично растворяющиеся в сюжете, соединяющие все истории и эпизоды в единую цепь открытий и утрат, гальванизируемую спокойной мудростью, светлой грустью и сдержанной радостью.

Если большинство авторов, о которых здесь говорилось, до недавнего времени были неизвестными или малоизвестными широкому кругу читателей за пределами республики, то имя Миколаса Слуцкиса — и как новеллиста, и как романиста, и как литературного критика — давно и хорошо знакомо. Однако повесть «Двадцать шесть бесконечных дней» в его творчестве — жанровое исключение. Внимание читателя она привлекает, конечно, не этим, а безукоризненно отшлифованным дуэтом автора и героя. Антонина Граяускене — не Каманис и не Алкснис из известных романов «Адамово яблоко» и «Жажда», способные к абстрактному мышлению и словесному выражению тонких нюансов своих чувств и настроений. Но она и не Марите из «Чужих страстей» — малограмотная девушка из послевоенной деревни. Антонина Граяускене — представитель поколения сегодняшних сорокалетних, большая часть которых получила среднее и высшее образование, стоит где-то между Каманисом и Марите, на том интеллектуальном уровне, когда уже намечаются первые шаги к самостоятельному осмыслению мира и себя. Повесть отличается большой психологической проницательностью. Постоянные, но едва заметные переходы от авторского повествования к прямой передаче мыслей и чувств героя позволяют достигнуть максимальной достоверности характера, не умаляя при этом силы художественного обобщения.

Итак, вместе с воображаемым читателем я тоже еще раз прочитал десять литовских повестей. Десять из ста, написанных за полтора десятилетия. Не стремясь к обстоятельному критическому разбору этих повестей, я попытался лишь сделать несколько «заметок на полях».

Последняя — о том, чего читатель не нашел в этой книге. А не нашел Й. Микелинскаса, Р. Ланкаускаса, Й. Мачюкявичюса, Р. Гранаускаса, братьев Диргела и других прозаиков, без творчества которых панорама современной литовской повести кажется не полной. Говорю это, прекрасно понимая, что охватить в одной книге развитие целого жанра невозможно. Будем же надеяться, что несостоявшееся знакомство еще состоится при будущих встречах.

Пятрас БРАЖЕНАС.