Ложь, которую мы крадем

Однажды, когда мне было восемь лет, дедушка взял меня на охоту.

Он в основном увлекался крупной дичью. Вещи, которые он мог выпотрошить, освежевать и повесить на стену или положить на пол в качестве коврика перед одним из своих многочисленных каминов. Не потому, что ему нравилось убивать, а потому, что ему нравилось побеждать.

В обязательном порядке, когда в его доме появлялись новые люди, он провожал их в свой кабинет и хвастался одним из своих многочисленных убийств. Извергая абсурдную историю, которая всегда делала его героем. Как он храбро отбивался от своих приятелей, когда был подростком, или преследовал раненого лося двадцать миль.

Мой отец честно получил свое хвастливое отношение.

Мы стояли посреди леса с рассвета до полудня, когда деревья перед нашей палаткой зашуршали вспышками желтовато-коричневого меха.

— Хорошо выглядящая женщина. — Его голос курильщика всегда царапал мои уши, как ногти по классной доске.

Ярко-желтые глаза пумы сканировали пространство перед ней, не думая смотреть прямо вправо. Дедушка сунул мне в руки возмутительно большой пистолет.

Я посмотрел на него в замешательстве от того, что он хотел, чтобы я сделал с этой гребаной штукой, потому что я никогда раньше даже не стрелял из пистолета.

— Продолжай. В конце концов, ты должен стать мужчиной. — Он кивает ничего не подозревающему животному.

Я никогда этого не понимал. Необходимость кого-то убить, чтобы доказать свою мужественность. Это всегда казалось уловкой, чтобы превратить людей в серийных убийц. Но так как я считал честью то, что он выбрал меня, чтобы пойти с ним сегодня, я поднял тяжелое оружие.

Подражая каждому западному фильму, который я когда-либо смотрел, я выставил ствол пистолета, положил мизинец на спусковой крючок и сделал несколько глубоких вдохов. Все было тяжелым, мне было неудобно его держать.

Мне еще предстояло врасти в свое тело, все мои конечности и кости. Я даже не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы удержать его. Я сказал себе, что это ничем не отличается от игрушечных пистолетов, с которыми играл Сайлас, которые стреляли пластиковыми пулями с резиновыми наконечниками.

Я не хотел этого, но когда я нажал на курок и выстрел дробовика сотряс мое тело, я закрыл глаза. Я крепко сжала их, поморщившись от немедленной боли. Мне казалось, что плечо оторвало начисто, и секунд десять я думал, что случайно выстрелил в себя.

Но даже сквозь боль мои барабанные перепонки агрессивно звенели.

Я думал, как львы или тигры, пума будет рычать в защиту. Что у него будет глубокий, глухой голос, который заставит землю вибрировать от бравады. Вместо этого раздался жалкий визг.

Это звучало как детский плач, вопящий снова и снова.

Открыв глаза, я увидел животное, упавшее на поляну, мотающее головой и стиснувшее зубы, когда оно кричало, как мне казалось, от мучительной боли.

Мой дедушка, человек, который в тот день преподал мне очень важный урок. Единственный, кого я когда-либо помнил. Он потащил меня за ноющую руку к плачущему животному.

Быстро вынул из сапога нож и показал мне длинное, толстое лезвие,

— Иногда легко избавиться от страданий, Алистер. Как эта пума, — говорит он, — очевидно, что ей больно, поэтому мы собираемся ей помочь. — Он быстро вонзает кинжал прямо под ее грудную клетку, пронзая сердце, я думаю.

Звук замирает в моих ушах, глаза животного закрываются, и вот так его жизнь заканчивается.

— В других случаях не так просто сказать, когда что-то нужно отложить. Можно не увидеть это сразу, но это всегда в глазах. Вот где ты видешь, если человек уже мертв, даже если он полностью здоров. Сердце у них бьется, а глаза уже похолодели.

Я много думал о том, что он сказал на протяжении многих лет. Особенно, когда я посмотрел в зеркало.

Я думал об этом еще больше, когда шел позади Сайласа. Я мог только слышать хруст грязи под нашими ботинками и отголоски крика Сайласа в моей памяти. И прямо как та пума, когда мне было восемь. Словно ее разрывали на части. Это был не рев, это был крик, который разбил стекло. Осколки вонзаются мне в грудь, когда я всего несколько мгновений назад смотрел, как он всхлипывает над телом Розмари.

Его руки впиваются в ее грудь снова и снова. Я едва мог смотреть, зная, что это ничего не делает. Так больно, что даже надежды не было. Я вздрогнул, когда треск ее ребер наполнил воздух. Именно в этот момент мы с Руком должны были что-то делать, пока Тэтчер звал на помощь. Она ушла. Ее не было уже несколько часов. Мы все знали это, когда видели ее.

Однако ни у кого из нас не хватило духу сказать ему это, пока он не причинил больше вреда, чем пользы.

Мои руки схватили его за плечи: — Сайлас, — кажется, это был самый мягкий мой голос с тех пор, как я был ребенком, — ты должен остановиться. Она ушла, она ушла.

— Отвали! Отъебись, Алистер! — Он плачет, надавливая с большей силой. Тело Роуз не сопротивляется его силе. Ее трясет при каждом сжатии груди, ее обычные раскрасневшиеся щеки приобрели болезненно-серый цвет, и у меня щиплет глаза, когда я вижу ее такой.

Я тяну сильнее, цепляясь за его подмышку. Рук следует за мной, и я слышу его голос,

— Си, пожалуйста, чувак. — Его голос влажный, слезы подступают к горлу: — Ты сделаешь только хуже, просто отпусти ее.

Вдалеке воют полицейские сирены, мигающие красные и синие огни, отражаются от деревьев снаружи, пробивая разрушенный дом, в котором подростки напивались без ведома родителей.

— Нет! НЕТ! Розмари, проснись, Рози, пожалуйста! Отпусти меня! Я должен помочь ей, БЛЯДЬ, РОУЗ! Мои руки горели от напряжения, когда мы отрывали его от ее тела, его ноги брыкались, пока он боролся с нами всю дорогу.

Я много сделал для своих друзей. Это было самым трудным.

Мы удерживали его, как дикое животное, никакие слова не могли его успокоить. Он просто продолжал выть ее имя в ночи. Как будто луна услышит его мольбы и вернет ей жизнь.

Я хотел этого для него.

Если бы я мог поменяться местами с Роуз. Если бы кто-то дал мне выбор, я бы позволил им взять меня вместо этого. Просто чтобы Сайлас был в порядке.

Полиция, скорая помощь налетели как пчелиный рой. Гудя по сцене, разговаривая приглушенными голосами. Когда шок немного спал, когда он понял, что она не вернется и медики ничего не могли сделать, кроме как накрыть ее простыней, он замолчал.

У меня болело горло из-за него, и, хотя мы пытались заставить его уйти, сесть в машину, чтобы помочь ему. Он отказался уходить. И поскольку я был истощен морально, во мне не было борьбы. Я не мог бороться с ним всю дорогу до машины, так что мы ждали с ним.

Мы стояли, пока полиция не закончила, даже после того, как они допросили нас. Мы не двигались. Нет, пока они не собирались поднимать ее на каталку, и тогда он снова двинулся. Словно разъяренный бык, он протиснулся сквозь них, снова проталкиваясь рядом с ней.

Офицеры потянулись к нему, крича на него, что его не пускают за желтую ленту, как будто мы не были там уже за сорок минут до их расследования. Он игнорировал их, как пули, рикошетившие от металла, их голоса мало что могли его остановить.

Рук схватил его за плечо: — Сайлас, что ты делаешь, мужик? — Беспокойство охватило его, он боялся своего ответа.

Он повернулся в нескольких футах от ее тела, покрытого тканью, лицом к полиции и всем своим друзьям. Он как будто смотрел сквозь нас, когда сказал:

— Я просто хочу понести ее еще раз. У нее мерзнут ноги, когда она не носит обувь на улице.

Никто, ни одна душа не попыталась остановить его, когда он подхватил ее на руки. Ее вялая рука вывалилась из-под белой простыни, кончики ее пальцев были окрашены в ярко-красный цвет.

Мы шли за ним, Тэтчер, Рук и я, пока он нес ее в машину скорой помощи. Я смотрел, как ее рука качалась рядом с ним, ее волосы падали на его предплечье, и мне было ненавистно осознавать, что она больше никогда не засмеется. Что она больше никогда не расскажет банальную шутку и не дразнит Рука из-за его волос. Я ненавидел то, что ее никогда не было рядом, чтобы заставить нас чувствовать себя… нормальными. Как обычные парни, а не внебрачные сыновья Пондероз Спрингс.

Как она проникла в пространство моего сердца и стала другом, только чтобы быть удаленной так быстро. Как ей было все равно, как люди пялились на нее в коридоре, когда она впервые взяла Сайласа за руку в средней школе. Странный шизофреник, держащийся за руку с дочерью мэра, шептали они.

Но Розе было все равно.

Она посмотрела на Сайласа так, будто все это никогда не имело значения.

Теперь он нес ее тело к одной из ее последних остановок перед тем, как ее похоронят на шесть футов под землей.

Ее жизнь закончилась именно так. Без всякого предупреждения.

Взята у нас.

Украдена.

— Ты принимаешь лекарства?

Голос Рука возвращает меня в настоящее. Напоминая мне, что у нас есть очень короткое окно возможностей, которое не включало в себя мои мечтания и его вопросы о лекарствах.

Сайлас смотрит на него из-за стола, его руки полны бумаг, он роется в ящиках и слегка опускает голову, словно говоря: — Ты действительно спрашиваешь меня об этом прямо сейчас?

— Не смотри на меня так, блять. Сейчас двенадцать вечера, если ты не примешь их сейчас, то забудешь после того, как поешь. Ты всегда забываешь после того, как поешь. — возражает Рук, снимая книги со встроенной полки.

— У меня их нет с собой, я возьму их позже. — Сайлас хмыкает.

После той ночи я несколько месяцев волновался, будет ли он когда-нибудь снова выглядеть человеком. Если бы мешки под его глазами сошли, и он снова стал бы своей нормальной загорелой кожей, а не отвратительной бледностью, которой он щеголял.

Мы все по очереди сидели за его дверью, подсовывая внутрь еду, воду, лекарства. Просто ждали.

Три недели.

Мы ждали три недели, прежде чем он вышел из своей комнаты.

Слабый, с заметной потеряй веса и требование выяснить, что случилось с Роуз.

Когда мы согласились помочь, это было похоже на то, что мы дали ему что-то, ради чего он должен работать. Можт быть, это было неправильно с нашей стороны. Может быть, мы усугубили ситуацию, открыв банку с червями, в которой мы не нуждались, но это помогло ему.

Он снова начал есть, набрал мышечную массу, работая со мной в спортзале.

Но даже тогда, даже сейчас, когда я смотрю ему в глаза, я вижу это.

Его глаза похолодели в ту ночь, когда сердце Роуз перестало биться.

Рук резко прекращает то, что он делает, как будто у нас есть все время в гребаном мире. Подойдя к сумке с книгами и расстегнув молнию в боковом кармане. Открываю маленький мешочек с двумя белыми таблетками внутри.

— Ты шутишь. — замечает Сайлас, наблюдая, как он подходит к столу.

— Я что, похоже, шутника? — Рук бросает вызов.

Рук Ван Дорен, единственный из нас, кто смог покинуть этот город и действительно стать порядочным человеком. Часть меня чувствовала вину за то, что мы так сильно подпитывали его хаотичную сторону, а в словах его отца была доля правды.

Рук уже облажался, но вместо того, чтобы сказать ему скрывать это, как всем остальным, мы заставили его принять это.

В зависимости от того, как вы на это смотрите, это может быть хорошо, а может просто наносить больше вреда.

— Хорошо, сестра Джеки, — встреваю я, — прими свои чертовы таблетки, чтобы мы могли закончить то, ради чего пришли сюда.

Сайлас принимает лекарство, тихо бормоча спасибо.

Мы обыскали каждый уголок, под коврами, под диванными подушками и пришли с пустыми руками. Напряжение было высоким, поскольку мы двигались к тому, что выглядело как серьезный тупик. Если мы не смогли связать Грега Уэста с Роуз, нам больше нечего было делать.

И мы не могли вламываться в кабинет каждого учителя. Значит, это будет означать, что убийство Роуз останется нераскрытым. Без полиции для расследования, без зацепок, ее смерть навсегда останется в нашем сознании, в сознании Сайласа.

Если не считать того, что Тэтчер убьет его просто для того, чтобы убить, мы облажались.

Я смотрела, как Сайлас перелистывает страницы, ища глазами что-нибудь, малейший намёк на что-то, что дало бы нам повод навестить Грега поздно ночью. Используя любые средства, необходимые для получения необходимой информации.

Он отчаянно нуждался в ответах, и я подумал, неужели знание хуже? Зная теперь, что она была убита, но все еще не в состоянии поймать своего убийцу.

Я не мог не задаться вопросом, стоило ли нам вообще оставить это в покое. Если бы мы сказали ему нет и позволили бы ему горевать. С другой стороны, если бы мы это сделали, мы бы уже одевались для очередных похорон.

Сайласу в его голове не для чего было жить, кроме Роуз. Эта охота дала ему еще одну причину. Я не собирался быть другом, чтобы отобрать его, просто чтобы через несколько мгновений он покончил с собой.

Мы искали еще десять минут, секунды тикали быстро, слишком быстро. У нас было мало времени и терпения.

— Здесь ничего нет! Несколько мятых Hustler со школьницами на них доказывают, что он ебаный извращенец, а не чертов убийца. — кричит Рук, разочарование волнами исходит от всех нас.

— Ну, а чего вы ожидали, тупицы, что на стене будет написано большими буквами: — Я убил Розмари Донахью? — Я откусываю, если кого и нужно злить, так это Сайласа. Наша работа как друзей состоит в том, чтобы держать свое дерьмо вместе для него, а не взрываться, когда дела идут не по-нашему.

— Знаешь, тебе не обязательно быть такой ебаной пиздой. Он щелкает.

— Никаких больших букв, но как насчет металлического сейфа, спрятанного за занавеской? Голос Тэтчер — единственная причина, по которой я не выбил Руку зубы. Это и только это.

Я оборачиваюсь и вижу, что Тэтч придерживает занавеску, которая, как я полагал, скрывает окно, чего, как я полагал, и хотел мистер Уэст. В стене был большой сейф со встроенным кодовым замком.

Единственный способ проникнуть внутрь, не будучи пойманным, — это вычислить код, и, судя по всему, он не был похож на того парня, который просто запишет пароль к своему схематичному сейфу.

— Кто-нибудь знает кого-нибудь, кто может взломать сейф? — Рук бормочет из угла.

Будильник на моем телефоне начинает срабатывать, предупреждая меня, что нам нужно уходить, потому что осталось всего десять минут до того, как камеры наблюдения отключатся.

— Если нас поймают, не будет иметь значения, знаем ли мы кого-нибудь. Пойдем. — Я машу рукой, убеждаясь, что все на своих местах, прежде чем открыть дверь и посмотреть по сторонам.

Когда я убеждаюсь, что никто не идет, мы все легко выскальзываем, закрывая за собой дверь. Пробираемся по коридору района Ротшильдов к выходу из здания.

Это не было полным провалом и не самой лучшей новостью, но это было что-то. Еще одна задача, еще одно имя, которое нужно выследить. Чего бы это ни стоило, чтобы Сайлас не обратил против себя свое любимое оружие.

Я не хотел хоронить еще одного друга в этом году.

Рук уже писал сообщения половине своих контактов, спрашивая о взломщиках сейфов и людях, которые специализируются на них, к тому времени, когда мы вышли из здания, и начал проходить мимо общественных мест, когда два тела перед библиотекой, библиотекой с моим именем на это привлекло мое внимание.

Я был совсем близок с грехом гнева. Если бы дьявол раздавал награды тому, кто представляет что-то больше всего, я бы выиграл трофей с гребаным блеском. Я знал о похоти, моя гордость втянула меня в большее количество ссор, чем я мог сосчитать, я думаю, что чревоугодие и жадность шли рука об руку, и я был обжорой для наказания.

Зависть была одним из немногих грехов, которые я не часто практиковал. Ревнивый и его зеленый монстр появился вокруг одного человека, и с годами он медленно исчез. Когда я стал старше, я понял, что у него не было ничего, что мне было бы нужно, и вскоре моя ревность как нежеланного младшего брата переросла в ненависть. Мне было все равно, жив мой дорогой старший брат или умер, я имел в виду это в худшем смысле.

И прямо сейчас я никогда в жизни так сильно не хотел совершить убийство первой степени. Дориан Колдуэлл.

Проклятием моего существования был обмен разговорами, которые я не мог слышать, с занозой в боку.

Я не видел своего брата с Рождества три года назад, я взял за правило не выходить из дома, пока он не уедет. Он стоял в нескольких футах от него, на плечах у него был дурацкий твидовый пиджак, похожий на джутовый мешок.

Успех, богатство прилипали к нему, как мухи к дерьму. Я презирал его немного больше за то, как он укладывал волосы, тот же угольно-черный цвет на моей макушке, только меньше геля.

Передо мной стояли две противоборствующие силы, обе я хотел погубить самыми разными способами.

Погода была приличная, достаточно теплая, чтобы Брайар могла носить шорты, которые мамы носили в восьмидесятых. Я проследил ее длинные ноги до разорванных конверсов, на левой ноге был кусок серебряной изоленты сбоку. Предполагая, что он был там, чтобы скрыть большую задницу, которая все еще была очевидна.

Ее волосы, пойманные порывом ветра, скользнули за ее спину, когда она улыбнулась моему брату, который помогал собирать ее книги с земли.

Мне хотелось оторвать ему руки за то, что он заставил ее так улыбаться.

За то, что привлек ее внимание.

Мои ногти впились в ладонь, сжав ее так сильно, что я подумал, что кровь могла выйти на поверхность. Как она смеялась над чем-то, что он сказал, и как он нарочно следил за тем, чтобы их пальцы соприкасались, когда передавал ей книги.

Я не был уверен, хотел ли я сначала убить его или наказать ее.

Дориан не должен был появиться еще неделю или две, по крайней мере. Он никогда раньше не появлялся на праздниках, а в том году, когда он появляется, он пытается забрать то, что принадлежит мне. Он снова вырывает то, что принадлежит мне, прямо из моих чертовых рук.

Доказывая, что я был ничем иным, как его запасным. Все, что у меня было, было только его взять.

Но не в этот раз. Не она.

Брайар моя.

Моя, чтобы мучить.

Моя, чтобы манипулировать.

Моя, чтобы ломать.

Ей, черт возьми, давно пора было узнать, что бывает, когда она не играет по моим правилам.

Я смотрю на парней, чувствуя, что мне нужно физически отвести от них взгляд, — Кажется, я знаю кое-кого, кто может помочь нам с сейфом.

Хочет она того или нет.