Ловушка для беглецов

Глава первая. НАШИ ПЛАНЫ

Мы сжигали дневники.

Когда тонкие язычки пламени охватили последние листы, я бросил в костер и обложки. Плотные синие картонки загорелись не сразу: они полежали несколько секунд, нетронутые огнем, потом рядом с моим именем, Павел Басов, появилось черное пятно. Оно стало быстро разрастаться, и когда подпись: «Дневник ученика 5-го «А» класса» — обуглилась и исчезла, черное пятно прорвалось и пламя выскочило наружу.

— Все, — сказал я. — Путь назад отрезан.

— Да-а… — тяжело выдохнул Фимка. — Сгорели… — и отвернулся от меня.

Вначале день был теплый, и высокое майское солнце припекало почти по-летнему. Оно ярко отражалось в стеклах чердачных окон, и они пылали, как горн в школьной мастерской.

— Смотри, — кивнул Фимка, — а одно окно погасло.

— Это ветер, — отмахнулся я. — Подул — окно и открылось.

— Нет, не ветер…

— А что по-твоему?!

— Разве не видишь — нет никакого ветра!

Ох и надоел же мне этот Фимка! Такой момент, может, самый крутой поворот в нашей жизни, а он лезет со своим окном!..

— Слушай, Шестикрылый! — Это я всегда его так зову, когда сержусь на него.

Вообще-то он обижается, когда его так называют, но это не я придумал — это Пушкин. На уроке литературы как-то стихотворение читали: «И шестикрылый серафим на перепутье мне явился». С того времени и пошло: Фимка — Шестикрылый, ведь никто не виноват, что родители его Серафимом назвали.

— Слушай, Шестикрылый, — сказал я, — тебе что — все объяснять надо!

— Чего это объяснять! — сразу обиделся Фимка. — Я ж видел!

— Видел! Соображать надо. Правильно тебя на осень оставили.

— А при чем тут это. Тебя вон тоже по-английскому оставили, а я ничего не говорю.

Я, конечно, мог ему ответить, но сдержался. В такой момент, когда мы все уже решили, в такой момент не стоит терять друзей.

— Понимаешь, Фимк, крыша железная. Она от солнца нагрелась, и воздух на чердаке теплее, чем на улице. Разные температуры, понимаешь? Сквозняк.

— Так бы и сказал, что сквозняк, — согласился Фимка. — А зачем обзывать? Я тебя не дразнил…

— Да ладно, Фимк! Это я так — сгоряча. Ты не обижайся. Нам теперь друг без друга нельзя. Вон, видишь, уже и обложки сгорели.

Вместо наших дневников теперь лежала кучка пепла, по которой изредка пробегали голубенькие язычки и мелкие искорки.

— Паша, а может, не надо было дневники сжигать?

— Что?! — удивился я.

— Ну, родители все равно узнают…

— Что узнают? Ты это о чем?! — Я смотрел на Фимку, как на предателя. — Ты, может, скажешь, что и идти нам не стоит! Может, скажешь, что учиться хочешь! Иди, если хочешь, зубри. А с меня хватит! Я этой школой сыт по горло. Меня учить нечему — я все знаю. А что не знаю, и без школы узнаю. Вон даже мой отец говорит, что жизнь — самая лучшая школа. А если она лучшая, то зачем мне в худшей учиться?

— По все учатся…

— Ха! Все… Ну и делай, как все. Я уйду один.

Мы сидели на заливном лугу возле бывшей фабричной конторы. Фабрика переехала на другой берег реки, в новые корпуса а старые цеха понемногу ломали. Вывозили из них ткацкие станки и другое оборудование. Нетронутой осталась только контора. Это был большой деревянный дом с высоченной крышей, но он давно стоял пустой, с заколоченными окнами и дверью.

Земля была чуть прохладной и сырой (ночью прошел дождь), и поэтому я сидел на своей полевой сумке, а напротив меня, на черном ранце, как на диване, развалился Фимка.

Хоть я и отвернулся от него, но краем глаза видел, как он крутит пуговицу своей формы. Я молчал. Пусть крутит, может, совсем открутит и тогда поймет, что друзей нельзя предавать.

— Да это я так… Родителей жалко, — начал он оправдываться. — Но теперь уже ничего не вернешь. Все сгорело. А идти с тобой я не отказывался.

— Вот так бы сразу! — обрадовался я и трахнул ногой по сгоревшим дневникам так, что пепел разлетелся в разные стороны. — Решили идти — значит, надо идти. Думаешь, мне своих не жалко? — И я отчаянно махнул рукой. — Еще как жалко! Мать, конечно, переживать будет…

— Моя, наверно, с ума сойдет, — сказал Фимка, и его толстые губы чуть дрогнули.

— Не сойдет. Должна понять, — постучал я себя по груди. — Ну должны они когда-нибудь понять, что мы уже не какие-нибудь там третьеклассники! Да они и сами говорят, что мы взрослые. Тебе говорили?

— Говорили.

— И мне говорили. Только у них чудно получается! Если им что-то нужно от нас — мы сразу взрослые, а если нам — мы маленькие. Ну смешно — на лодке одному не разрешают кататься: «Ты можешь утонуть!» Вот узнала бы мать, что я еще в прошлом году с моста нырял, — сразу бы поседела.

— Это правильно. Сколько раз просил я отца на машине научить — нельзя! «Подожди немного, Серафим. Вот получишь паспорт — все станет твоим…»

— Во умора! — рассмеялся я. — А если б он узнал, что мы уже два раза из гаража выезжали!

— Не надо. Пусть лучше не знает.

— А что тут такого? Он должен радоваться, что его сын умеет водить машину.

— Ты что?! — Фимка даже испугался. — Они месяц «пилить» меня будут…

— Вот и надо доказать им, что мы уже не дети и сами можем прожить, самостоятельно.

— Пашк, а вдруг поймают?

— Не поймают, — успокоил я его. — Во-первых, мы им записку оставим, что, мол, так и так, не волнуйтесь, мол, — мы решили пожить без вас, вдвоем. Как доберемся до места, обживемся, сразу вам напишем. Конечно, ловить они нас все равно будут, но мы-то не дураки. Они нас по всем дорогам искать станут, а мы с тобой по берегу реки, минуя дороги. Там, глядишь, плот сделаем и по течению! До Астрахани! Лежи себе — загорай. Нет, нельзя по Волге, там пароходы ходят — ночью можно столкнуться. Так что дальше придется пешком топать…

— Ну, а если поймают?

— Что ты заладил — поймают да поймают! Не поймают. А если поймают… То, конечно, всыпят крепко…

И тут я как-то очень четко представил висящий в гардеробе плетеный отцовский ремень. Нет, я почти не боюсь, что меня пороть будут. Если поймают, то пожалуйста, но все- таки неприятно, а главное — несправедливо. Пользуются тем, что они сильнее.

— Тебе хорошо, — заерзал на своем ранце Фимка. — Получишь сразу свою порцию, и все. А меня бить не будут… — И он почему-то с сожалением вздохнул.

— Это кому, кому хорошо? Мне, что ль?! Эх ты!.. — Я хотел сказать «Шестикрылый», но не сказал, а просто повторил: — Эх ты! Тебя хоть раз ремнем ударили?

— Нет. У моих метода другая — они воспитывают. Отец считает, что детей бить нельзя.

— Правильно считает. Я своему все хочу сказать, что ремень — это пережиток прошлого. Я ведь и так все понимаю — зачем же драться?

— Нет, Пашк, ты неправ. Вот если б ты пожил хоть недельку у моих родителей, ты бы сразу сказал, что ремень лучше, чем воспитание.

— Знаешь что, Фимк, поймают или не поймают, а дороги назад нам с тобой уже нет, — решительно сказал я и встал. — Дневников назад не вернешь, так что и думать тут не о чем. Ты сколько денег накопил?

— Два рубля восемьдесят копеек. А ты?

— У меня меньше, но я еще значки захвачу. В случае необходимости будем менять их у местных жителей на продукты.

— Значит, идем все-таки?..

А ты как думал! Встречаемся на рассвете, как договорились, вот на этом самом месте. Рюкзак не забудь. Я из тайника все сюда перетащу, а то в чемодане…

Но я не успел договорить, потому что увидел застывшее в удивлении круглое лицо Фимки и даже испугался:

— Что это с тобой?!

Но Фимка не мог вымолвить ни слова.