Ловушка для беглецов

Глава шестнадцатая. ФИМКА — ПРЕДАТЕЛЬ

Случилось самое худшее из того, что могло случиться: я попал в плен.

Хотя мы с Фимкой живем на одной улице, но, чтобы случайно не встретить отца или мать, я побежал по соседней, по той самой, где меня Джек спас от Механика.

Конечно, здесь опять можно было наткнуться на Бяшика и его брата, но родители сейчас были страшнее. Они могли запереть меня дома. В этот раз мне повезло: я никого не встретил и спокойно добрался до конца поселка.

Фимка живет плохо, потому что их белый каменный дом стоит в глубине большого сада, и калитку они всегда закрывают на щеколду, которую с улицы ни за что не откроешь. А вместо забора натянута высокая металлическая сетка. Один раз я попробовал перелезть, но так исцарапался об острые края сетки, что решил больше не лазить через нее.

Я знал, что попасть к Фимке можно только через калитку. Там надо звонить и долго ждать, пока кто-нибудь выйдет. А я не был уверен, что выйдет Фимка — вдруг его мать или отец?

На всякий случай я остановился там, где сетка ближе всего подходила к дому. Окно Фимкиной комнаты закрывали цветущие яблони, да и стекла сильно отсвечивали, так что трудно было что-нибудь разглядеть. Походив туда-сюда и ничего не увидев, я решился и тихонько три раза свистнул. Но никто не отозвался.

Ноги у меня замерзли, особенно левая, ее даже немного покалывало. Я стал прикидывать, как бы перелезть через крышу гаража. Он стоял рядом и был не такой уж высокий. Можно подпрыгнуть повыше, зацепиться за край крыши, влезть на нее, а потом спрыгнуть уже внутрь сада. Но тут, сильно ударившись о стенку дома, открылась форточка.

— Паша! — позвала меня Вера Петровна. — Паша, поди сюда! К калитке, к калитке иди! — махнула она мне рукой. — Я сейчас…

Почему я не побежал от Фимкиной матери, до сих пор не пойму. По голосу ведь ясно было, что ничего хорошего не будет. Но я все-таки пошел — надо же было отдать ранец. И потом, гараж — о нем ведь тоже нужно узнать. Да и с Фимкой еще совсем неизвестно что.

Вера Петровна ходит не очень быстро, потому что она большая и толстая, но в этот раз она почти бежала ко мне, на ходу вытирая руки о фартук. Она так торопилась, что не обращала внимания на дождь.

— Здравствуй, Паша, — запыхавшись, говорила она, открывая калитку. — Проходи. А ты молодец — принес пропажу! — как-то уж слишком радостно похвалила она меня.

— Да вот ранец… Он забыл… — запнулся я, совсем не зная, что говорить дальше.

— Не там ли забыл, где вы сожгли дневники?

Я шел уже по дорожке сада впереди Веры Петровны, но, когда она сказала про дневники, мне показалось, что меня ударили сзади чем-то тяжелым по голове. Я даже остановился и растерянно посмотрел на нее:

— Что?!

— Ничего-ничего, ты иди, — легонько подтолкнула она меня к двери дома, — иди, а то совсем промокнешь.

Вот так я и попал в плен. А дальше было еще хуже.

Фимка сидел на стуле, посреди комнаты, как осужденный. Я знаю, когда его ругают, он всегда так сидит — скрестив ноги и низко опустив голову. Он мне говорил, что так легче сидеть, когда ругают. Можно и о чем-то своем думать: лица-то не видно. А родители воспитывать могут очень долго, они же не понимают, что ты устаешь.

Но в этот раз я сразу увидел, что он опустил голову по-настоящему, потому что боялся посмотреть на меня.

Правильно делал, что боялся, — Шестикрылый! Он все рассказал своей матери: и что мы дневники сожгли, и что еду и деньги копили, и что собрались уходить завтра. Он даже рассказал, куда мы хотели пойти!

— Ну что же ты молчишь? — допрашивала меня Фимкина мать. Она усадила меня рядом с собой на диван и все говорила и говорила…

А я как сел, так и сидел, не шелохнувшись, и молчал. Только старался, чтобы она не увидела оторванную подошву. На светлом крашеном полу поблескивала лужица — это с моих грязных ботинок натекло. Вера Петровна в аптеке работает и ужасно любит чистоту, но сейчас она так была сердита на меня, что ничего не замечала.

— Неужели ты думаешь, что вы смогли бы прожить хоть один день! Без родителей! Еще какие-то плавни, плоты, Волгу выдумали! — возмущалась она. — Да вы тут же бы промокли, вот как ты сейчас, промокли бы, простудились и…

Она, наверное, хотела сказать, что мы бы умерли, но не сказала.

— Нет, Паша, ты очень плохо влияешь на Серафима. Очень плохо. При чем здесь дневники! Дневники не виноваты — гулять надо было меньше и учиться. У-чи-ться!.. — Она водила пальцем около моего носа.

Ее пальцы были испачканы в муке, и от рук пахло-вкусным хлебом. Она вообще-то пирожки с вареньем здорово печет.

— О господи! — схватилась Вера Петровна одновременно за голову и сердце. — Нет, вы совсем не думаете о родителях. Так и в могилу сведете…

Я исподлобья поглядел на Фимку. Он согнулся уже так, что голова касалась колен. Видно было, как покраснела его толстая шея. И мне стало жутко обидно, что лучший друг оказался предателем. А я-то, дурак, спешил к нему. Думал, выручать надо, думал, Алёшку вместе перепрячем.

Вера Петровна встала и тяжело вздохнула.

— Ой!.. Нет, Паша, — помотала она головой, — нет, я тебя не выпущу, пока ты мне все-все не расскажешь. Ничего — посидишь. Придет Вадим Викторович, он сходит за твоими родителями.

Она пошла на кухню, но в проеме двери остановилась и, как памятник, вытянула руку вперед.

— Здесь будете сидеть!!! Туристы! — громко сказала Вера Петровна и вышла из комнаты.

Я понял, что это конец: теперь я отсюда ни за что не выберусь, и мне вдруг все стало безразлично. Пусть Фимкин отец приводит моих родителей, пусть они допрашивают меня и наказывают — теперь уже все равно. Никакой самостоятельной жизни и путешествия не будет, и плоты я уже никогда не буду делать. Вот только Алёшка, он ведь один на чердаке!

Вера Петровна что-то делала на кухне. Фимка несколько раз поднимался, робко ходил по комнате и опять садился. А я молчал и старался не смотреть в его сторону. Я успел обсохнуть, и ноги мои согрелись, но почему-то все равно было холодно, и чуть-чуть кружилась голова. Я думал, что это от усталости, и старался не расслабляться. Я знал — необходимо что-то делать, надо было помочь Алёшке!

— Паша, ты прости… — неожиданно прошептал Фимка.

Я посмотрел на него и так мне захотелось треснуть этого

Шестикрылого! Но у него лицо было заплаканное, нижняя пухлая губа оттопырилась и чуть дрожала.

— Паша, я не предатель. Я хотел на чердак бежать, — тихо оправдывался он. — Рюкзак взял, лопаты приготовил, а мама увидела… и не пустила.

Мне не хотелось с ним разговаривать, но я не вытерпел и почти прошипел:

— А кто же ты, если не предатель!..

— Я не предавал. Мама вначале о ранце спросила, а я, ты же сам знаешь, я не умею врать… А потом…

— Что ж ты про Алёшку не рассказал? Уж предавал бы!

— Она не спросила.

— А если б спросила?..

Фимка промолчал, но я понял, что если б его спросили, то он не смог бы соврать.

— Эх ты! Правильно тебя все-таки Шестикрылым называют.

— Наверно, правильно… — покорно согласился Фимка.

— В общем, так, — я встал с дивана, — ты мне больше не друг. С предателями и трусами не дружу. Усек?

Он опять опустил голову и стал разглаживать рукой свои черные волосы. Я знал, когда он так вот себя разглаживает, значит, ему очень плохо. Но что сделаешь, он сам виноват. Ну, если не хотел врать, мог бы просто молчать. А теперь вон что получилось!

Капли дождя звонко долбили о подоконник, но за окнами уже ничего не было видно, потому что стемнело. А я честное пионерское дал, что приду на чердак, что бы ни случилось! А вот сейчас из-за этого Фимки здесь торчу! Надо же выручать Алёшку, бежать нужно отсюда! Но в дверь не проскочишь, там, на кухне, Фимкина мать. Можно, конечно, и в окно: зимние рамы уже давно были выставлены.

«Быстро их все равно не откроешь…» — думал я, разглядывая оконные крючки.

— Что-то отец наш задерживается, — раздался сзади голос Веры Петровны.

Я тут же отвернулся от окна и, чтобы она не догадалась о моих мыслях, стал внимательно разглядывать желтые обои на стенах.

— Ты что это? — подозрительно спросила она.

— Да обои у вас плохо приклеены, — как можно равнодушнее ответил я. — Мы дома с отцом лучше сделали.

— Ты не мудри, не мудри! — строго предупредила Вера

Петровна. — Не бежать ли надумал?! Я тебя знаю — чтоб без глупостей! Мне тут все слышно. — И она снова ушла на кухню.

— Мне же к Алёшке надо!.. — вслух пожаловался я самому себе.

За окном стояла ночь — самое лучшее время для жуликов, а я был в плену и не знал, как из него вырваться.