Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Крис Роберсон публиковался в «Postscripts», «Asimov’s Science Fiction», «Subterranean», «Argosy», «Electric Velocipede», «Black October», «Fantastic Metropolis», «RevolutionSF», «Twilight Tales», «The Many Faces of Van Heising» и других изданиях. Вероятно, он больше всего известен по альтернативно-историческому циклу «Небесная империя» («Celestrial Empire»), который, помимо большого количества коротких произведений, включает романы «Грязная девятка» («The Dragon’s Nine Sons»), «Железные челюсти и колибри» («Iron Jaw and Hummingbird»), «Путешествие ночного светила» («The Voyage of Night Shining White») и «Трое непокоренных» («Three Unbroken»). Среди других романов писателя: «Здесь, там и везде» («Неге, There & Everywhere»), «Парагея. Космический роман» («Paragaea: A Planetary Romance»), «Пылающие моря» («Set the Seas on Fire»), «Голоса грома» («Voices of Thunder»), «Киберчеловечество» («Cybermancy Incorporated»), «В любое время» («Any Time At All») и «Конец века» («End of the Century»). Роберсон также участвовал в межавторских проектах «Warhammer», «Люди Икс» («Х-Меп»), «Шаркбой и Лава» («Shark Boy and Lava Girl»). В числе последних романов из цикла «Warhammer» – «Охота на Вальдура» («The Hunt for Voldorius»). Роберсон не только писатель, но и один из соиздателей небольшого издательства «MonkeyBrain Books», кроме того, он выступил в качестве составителя ретро-палп антологии «Приключение, том 1» («Adventure», Volume 1). Автор живет со своей семьей в Остине, штат Техас.

В представленном ниже произведении он уводит нас в параллельный мир стимпанка, где многие известные личности из нашей реальности получили новые роли, которые перевернули их жизнь.

День уже клонился к вечеру, когда Арчибальд Шабан наконец-то отыскал мальчишку. Тот забрался на высокую железнодорожную эстакаду: с этой точки он мог обозревать перекресток 62-й улицы и Хоуп-авеню, а дальше, за высоким забором, – и закулисье концессии Билла Коди, ныне называемой «Дикий Запад Буффало Билла и съезд мужественных всадников мира».

– Мециан! – окликнул его Шабан, но едва расслышал себя из-за приглушенного рева восьмитысячной толпы с арены Коди и рокота локомотива, приближающегося по путям Центральной железной дороги Иллинойса. – Мециан! – Шабан снова крикнул, сложив ладони у рта наподобие рупора.

Он посмотрел на юг, пытаясь определить, далеко ли поезд. Когда Шабан был мальчиком и наблюдал за «горбатыми»[101] паровозами-десятиколесниками, громыхающими по линии Алжир – Константина, он мог за несколько миль разглядеть черный дым, вырывающийся из их угольных топок. Однако новые прометиевые локомотивы выбрасывали из трубы только пар, и практически весь он использовался для перемещения состава, поэтому поезда можно было услышать намного раньше, чем увидеть.

Шабан прислонил руку к ближайшей стальной балке и ощутил вибрацию приближающегося поезда. Он снова выкрикнул имя мальчика. Мециан посмотрел вниз и виновато улыбнулся.

– Ой, а я вас и не увидел, амин.

Шабану было достаточно скрестить руки на груди и нахмуриться – мальчик стал спускаться с эстакады, словно обезьяна с дерева.

Для американцев вроде Билла Коди Арчибальд Шабан был ассистентом, переводчиком и телохранителем Сола Блума. И Коди уже предупредил Блума, чтобы тот держал «своих проклятых алжирцев» подальше от его индейцев из «Шоу Дикого Запада».

Но для Сола «Арчи» был всего лишь кабилом[102], сошедшим с парохода из Парижа вместе с его труппой и пригрозившим швырнуть того в воды нью-йоркской гавани, если он не будет со своими артистами более вежливым. Блум предложил кабилу сигару и нанял Шабана, чтобы тот улаживал все проблемы алжирской труппы в Нью-Йорке.

Однако для алжирцев Шабан был чем-то большим. Будучи поначалу лишь их советчиком в чужой стране, он стал их выбранным амином и таким же главой их концессии «Алжирская деревня», как если бы сидел в джемме кабильской деревни.

– Осторожнее, – предупредил Шабан, когда Медиан повис на стальной балке. – Я обещал твоей матери, что приведу тебя домой целым и невредимым.

Мальчик лишь улыбнулся и спрыгнул на тротуар, преодолев пять футов. За ним последовало нечто пестрое и трепещущее, словно пикирующая птица.

– Мама не даст мне десять центов, чтобы посмотреть представление, – ответил Мециан вместо объяснения, показывая на транспаранты «ПИЛОТ ПРЕРИЙ», колышущиеся над концессией Коди.

– Господин Блум поклялся, что сдерет с меня шкуру, если кого-нибудь из нашей труппы еще раз застукают пьющими с артистами Коди, – напомнил Шабан, все еще стоя со скрещенными на груди руками. Многие алжирцы в труппе не были ревностными мусульманами и даже сейчас, в последние дни Рамадана, нередко пускали по кругу оплетенные бутыли с вином, когда в конце дня публика расходилась. – А если Коди узнает, что кто-то из нас подсматривает за его представлением, да еще и бесплатно, то вовсе убьет.

Мециан потупился и виновато затоптался.

– Простите, амин.

– Ты что-то уронил. – Шабан поднял брошюру с кричаще-яркой обложкой, выпавшую из кармана мальчика. Американцы окрестили такие «десятицентовыми романами». Йод напечатанным крупными буквами названием «Еженедельный научный роман» он прочел заглавие главного произведения в этом выпуске: «Дэн Фарадей – борец за справедливость в электрическом мире будущего». Возвращая брошюру мальчику, Шабан на миг улыбнулся. – Значит, мать не дает тебе десять центов на «Шоу Дикого Запада», но разрешает тратить деньги на дешевые выдумки?

Мальчик пожал плечами и засунул сложенную брошюру в задний карман.

– Они помогают мне лучше осваивать английский. – Он помолчат, горделиво выпрямился и надменно произнес по-английски: – Руки вверх, еретики, вы окружены. – Снова перейдя на французский, он вопросительно посмотрел на Шабана. – Что такое «еретик»?

– Это значит «неверующий», или «неверный». Злодей, другими словами. – Опустив руку на плечо мальчика, он мягко подтолкнул его вперед. – Пойдем, мать тебя заждалась.

Шагая по 62-й улице в направлении Айленд-авеню, они слышали приглушенные аплодисменты толпы, собравшейся на арене Коди. «Шоу Дикого Запада» открылось всего чуть больше недели назад, но уже собирало больше зрителей, чем все концессии на Мидуэй Плезанс[103] вместе взятые. Через две недели Колумбовская выставка наконец-то откроется для публики, и можно будет лишь гадать, останется ли у людей желание посещать другие развлечения и аттракционы.

– А вот твои брошюрки, – поинтересовался Шабан, когда они свернули налево и пошли на север по Айленд-авеню. – Они хотя бы интересные?

Мециан пожал плечами:

– Да вроде неплохие. Но похуже французских, которые я читал дома или в Париже.

Шабан кивнул:

– Когда я был мальчишкой, то проглатывал каждый выпуск «Необыкновенных путешествий» Жюля Верна, что попадал мне в руки.

– Верна? – скривился Мециан и покачал головой. – Слишком сухо. Нет, мне лучше подавай «Эксцентричные путешествия» Поля д'Ивуа[104].

Они миновали 60-ю улицу, потом свернули налево, к Мидуэй Плезанс. Силуэт все еще не завершенного колеса Ферриса возвышался над горизонтом, видимый даже за семь кварталов. Стальные паучки автоматов ползали по нему вверх и вниз на крабоподобных ногах, приваривая стальные поперечины и натягивая проволочные растяжки. Строители обещали, что «колесо обозрения» начнет вращаться через неделю, максимум через две, как раз ко дню открытия. Шабан далеко не разделял оптимизма этих предсказаний, но знат, что без автоматов монтаж этой конструкции не продвинулся бы даже настолько далеко и уж точно не выполнен бы был к сроку.

Шабан невольно вспомнил, каким он был мальчишкой и с каким увлечением читал Жюля Верна, покупая у букинистов выпуски его брошюр. Тогда он был еще не Арчибальдом Шабаном из Лондона, а Адербалем Айит Шабааном из Деллиса, читающим о людях, путешествующих под водой, летающих по небу или на Луну в поразительных машинах. Прочитанное казалось чем-то далеким и непостижимым, и увидеть такое будущее он почти не надеялся. Потом наступил голод, притеснения кабилов их французскими колониальными хозяевами, а потом и поражение восстания Мухаммеда аль-Мухрани. Шабан был еще слишком молод, чтобы сражаться, но за оружие взялись его отец и дяди, и после разгрома восстания его семья была объявлена в Алжире вне закона, навсегда утратив право говорить на джемаа[105]. Юный Адербаль, не видя для себя будущего на родине, отправился жить среди ромнов – так кабилы, помня о древних римских временах, до сих пор называют всех иноземцев за срединным морем. Он сбежал на Север, подальше от бабушкиных предрассудков и традиций, которым его учили с детства. Юноша отправился на поиски будущего, чтобы заново изобрести себя в рациональном мире. В Англии он начал новую жизнь, став телохранителем богатого человека, и попытался забыть прошлое.

Однако в конечном итоге он понял, что прошлое – это нечто такое, что мы носим с собой, и избавиться от него невозможно. И хотя будущее наступило, оно оказалось не совсем таким, как он предполагал.

Шабан и мальчик шли по Мидуэю мимо закрывающихся на ночь концессий. Как и «Шоу Дикого Запада», они смогли открыться заранее, пока работа по подготовке Всемирной выставки еще завершалась. Некоторые из этих трупп, вроде «Алжирской деревни», расположились еще прошлым летом. И, подобно их «экспозиции», все остальные концессии были в той или иной степени карикатурами на страны, которые они изображали, пантомимами никогда не существовавшего прошлого. Были там ирландцы в зеленом фетре, немцы в баварских кожаных штанах-ледерхозен, лапландцы в мехах, турки в фесках. Но какими бы клоунами частенько ни смотрелись все прочие, Шабана поразило, что худшие унижения были всегда припасены для обитателей африканского континента. Например, туземцы из Дагомеи, лишь недавно завоеванной французами, для развлечения американской публики были выставлены «дикарями-каннибалами». Некогда гордые люди оказались унижены до уровня балаганных кривляк.

Когда они уже подходили к колесу обозрения, за которым расположилась алжирская концессия, Шабана кто-то окликнул. Это оказался один из артистов концессии «Улица в Каире», ставшей самым популярным аттракционом в Мидуэе.

– У нас украли еще одну обезьяну, Шабан, – заявил египтянин на арабском. – Твои кабилы случайно не нарушили пост Рамадана, наевшись рагу из мартышки?

– Держи своих головорезов подальше от наших женщин, Зеваль, – добродушно ответил Шабан, – и я не подпущу своих людей к вашим обезьянам.

Когда они прошли под удлиняющейся тенью колеса обозрения и уже показалась «Алжирская деревня», Мециан вдруг замер и обернулся с тревогой на лице.

– Я потерял книжку.

Он похлопал по карману, потом вывернул голову и осмотрел спину, как будто пропавшая брошюра могла прилипнуть сзади к его рубашке.

Шабан медленно повернулся, пристально глядя под ноги, затем посмотрел туда, откуда они пришли.

– Наверное, ты ее уронил.

Мециан уставился на него распахнутыми глазами.

– Мама меня убьет!

Шабан сочувственно улыбнулся, но не успел ответить, как услышал топот быстро приближающихся шагов. Он резко обернулся, ожидая неприятностей и инстинктивно приняв оборонительную стойку, но расслабился, увидев папашу Ганона, поедателя стекла.

– Амин! – воскликнул Ганон. – Пойдемте быстрее!

Шабан снова напрягся, увидев бурнус Ганона, потемневший на груди от крови.

– Что случилось? – бросился к нему Шабан. – Ты ранен?

Ганон ответил ему непонимающим взглядом, увидел, куда смотрел Шабан, и покачал головой.

– Это не моя кровь, амин. Мы нашли за театром незнакомца, он истекает кровью.

Шабан сжал губы, кивнул:

– Беги и отыщи свою мать, Мециан.

И он размашистым шагом направился к алжирскому театру, Ганон засеменил за ним.

«Алжирская деревня» была почти точной копией того бродячего театра, который труппа первоначально соорудила на Парижской выставке четыре года назад. Именно там, в тени Эйфелевой башни, их увидел молодой Сол Блум и нанял для выступления в Соединенных Штатах. Но когда настало время покидать Париж, труппу охватила неуверенность – им стало страшно отправляться в дикую американскую неизвестность.

К тому времени Арчибальд Шабан не слышал родного языка уже много лет, с того дня, как уехал из Деллиса. Оказавшись по делам в Париже, он наткнулся на труппу возле набережной д'Орсэ. После дружеского обеда и воспоминаний о далекой родине папаша Ганон от лица всех артистов попросит мудрого и артистичного Шабана о помощи. Ганон напомнил ему о священной традиции, согласно которой любой кабил, путешествующий за границей, обязан прийти на помощь любому нуждающемуся в ней кабилу, даже рискуя своей судьбой и жизнью.

Шабан думал, что оставил эти обычаи в прошлом. Но, глядя на полные надежды лица алжирцев, он невольно вспомнил жертвы, на которые пошла его семья во время голода 1867 года. Традиции требовали с каждым путником, пришедшим в кабильскую деревню, обращаться как с почетным гостем, предоставить ему пищу, кров и все необходимое. И даже когда более десяти тысяч скитальцев со всего Алжира нахлынули в Деллис, ни один человек не умер от голода, а джемаа не были вынуждены просить помощи у правительства. Для предотвращения воровства и беспорядков среди европейского населения больших городов потребовались полицейские меры, в Деллисе же ничего подобного не понадобилось. Все свои проблемы кабилы решали сами.

И тогда, на набережной д’Орсэ, Шабан, к своему изумлению, согласился стать гидом труппы в Америке. Кабил пытался сбежать от своего прошлого, но со временем оно его настигло.

Жалюзи на окнах алжирского театра были закрыты. Внутри Шабан и папаша Ганон обнаружили лежащего без сознания незнакомца, вокруг которого хлопотали две артистки труппы. Хотя на публике они прикрывали лица, надевая шадор или хиджаб, среди своих они предпочитали западные платья.

– А я тебе говорю, это Салла, – сказала одна из них, вытирая кровь с лица незнакомца влажной тряпкой. – Посмотри, у него же глаза Саллы.

Вторая женщина по имени Дахия покачала головой.

– Танинна, ты сошла с ума. Салла мертв и похоронен. К тому же этот человек совершенно на него не похож.

Шабан присел на корточки возле Танинны и внимательно присмотрелся к незнакомцу. Лицо и руки у него были изрезаны, а под шерстяным одеялом, которым его накрыли, он был полностью обнажен.

Благодаря помощи женщин раны на руках незнакомца уже перестали кровоточить, и Шабан коснулся одного из шрамов – тот выглядел старше остальных, уже зажил и кольцом охватывал верхнюю часть руки. Но едва палец Шабана скользнул по шраму, он ощутил легкий укол, как будто его ударила электрическая искра, и мужчина отдернул руку.

– Что будем с ним делать, амин? – спросила Дахия, вытирая лоб тыльной стороной кисти.

Шабан задумался.

– Схожу поговорю с оловянными солдатиками. Послушаю, что они скажут.

Как раз напротив «Алжирской деревни», на противоположной стороне Мидуэй Плезанс, между концессией «Старая Вена» и «Французским прессом для сидра» располагалась пожарно-охранная станция, где дежурила «Колумбийская стража» – частная полиция, нанятая для зашиты выставки. Ее возглавлял полковник Эдмунд Райс, бывший пехотный офицер, снискавший свою толику славы во время сражения при Булл-Ран, когда новенькие прометиевые танки Союза положили конец недолгому восстанию южан[106]. «Колумбийская стража» под командованием Райса задумывалась как идеальная миротворческая сила, обеспечивающая безопасность всех, кто ступает на территорию выставки. Однако в форме из светло-голубой дерюги, в белых перчатках и черных фуражках с желтой окантовкой они больше походили на ряженых копейщиков из комических опер Гильберта и Салливана[107], чем на представителей закона. К тому же их таланты по поддержанию общественного порядка нередко оставляли желать лучшего, поскольку их больше интересовала демонстрация своей экстравагантной внешности, чем разрешение конфликтов. Поэтому концессионеры не просто так прозвали их «оловянными солдатиками».

Когда Шабан подходил к караульной будке, прикидывая, как лучше поведать о потерявшем сознание и истекающем кровью человеке, лежащем в алжирском театре, из узкой двери выбежали три охранника. Первый из них оттолкнул Шабана в сторону.

– Отвали, копченый, – прорычал охранник по-английски, похлопывая застегнутую кобуру на боку. – Нам некогда слушать всякую ерунду о проклятых украденных обезьянах.

Шабан примиряюще поднял руки и шагнул в сторону, приняв как можно более миролюбивый вид.

– Извините, – ответил он на безупречном английском.

При желании он мог бы запросто уложить подсечкой всех троих охранников и выхватить у них оружие. Однако в тот момент его больше интересовало, что привело обычно немногословных охранников в такое возбуждение.

Троица помчалась вверх по Мидуэю, огибая колесо и направляясь к самой выставке. Несколько концессионеров все еще находились на улице, и Шабан слышал, как они подозрительно перешептываются, совсем как домохозяйки, обменивающиеся слухами за садовой оградой. Кто-то ухитрился подслушать, о чем говорили охранники у себя в домике. В парке произошло убийство.

Следуя за охранниками на почтительном расстоянии, лишь бы не терять их из виду, Шабан подсчитывал количество смертей, случившихся в парке с прошлого лета, когда алжирская труппа приехала сюда из Нью-Йорка. Подобно гибели алжирского шпагоглотателя Саллы, работавшего в парке строителем в ожидании, пока откроется Мидуэй, все смерти здесь стали результатом несчастных случаев, и все рабочие погибли на рабочих местах из-за плохой охраны труда. Салла упал с мачты воздушного корабля и утонул в озере Мичиган, другим рабочим или разбивали череп кирпичи, плохо закрепленные на подъемном кране, или их раздавливало балками, выскользнувшими из клешней плохо запрограммированного автомата.

И дело не ограничивалось лишь этими погибшими, похороненными в нищенских могилах южнее парка. Прямо сейчас, уже в городе, бастовали рабочие, требующие лучших условий труда и гарантий, что их не заменят автоматами. Девизом Всемирной выставки было: «Не материя, а разум. Не вещи, а человек», но Шабан невольно задумался, станут ли эти благородные чувства хоть каким-нибудь утешением для тех, кого за последние месяцы и годы заменили на «вещи». Зато он точно знал, что они не могли изменить участь погибших при работе с автоматами.

Но несчастные случаи – это одно, а вот насильственная смерть – совсем другое. И если на потерю нескольких трудяг совет директоров выставки еще мог смотреть сквозь пальцы, то скандал из-за убийства плохо повлияет на дела ярмарки.

Вполне возможно, что истекающий кровью человек, лежащий сейчас у алжирцев, был еще одной жертвой, сумевшей ускользнуть из лап убийцы. Но, по прикидкам Шабана, столь же вероятно, что совет директоров будет только рад найти козла отпущения, на которого можно будет повесить это преступление, и ошеломленный незнакомец, неспособный защитить себя, идеально для этого подойдет. Поэтому Шабан решил не передавать им парня, пока не будет уверен, что тем самым не подпишет ему смертный приговор.

Шабан проследовал за охранниками через вход на 60-й улице и далее на территорию выставки. Оставалось еще две недели до торжественного открытия, но было очевидно, что предстоит завершить еще немалый объем работ. Землю густо усеивал строительный мусор, газоны прорезали глубокие канавы. На пересечениях дорожек громоздились кучи бревен, повсюду валялись пустые ящики и выброшенные рабочими объедки.

Охранники пошли дальше на восток, миновали детские аттракционы и северную оконечность павильона садоводства, затем свернули направо и пошли на юг вдоль западного берега Лагуны. Шабан следовал за ними и, свернув за павильон садоводства, увидел гладкий холмик Лесного острова посреди Лагуны.

С тех пор как он бывал здесь в последний раз, рабочие успели завершить реконструкцию «допотопного» храма на южной оконечности острова. Строение, предположительно основанное на археологических находках в Антарктике, выглядело как иллюстрация из очередной брошюрки Мециана. Еще одной новинкой стали миниатюрные подлодки, покачивающиеся вдоль берега и ждущие, когда их наймут для коротких экскурсий ко дну Лагуны после открытия выставки.

Шабан невольно задумался над тем, что из всего этого смог бы понять Жюль Верн.

Коли на то пошло, разобрался бы Жюль Верн в конструкции воздушного корабля, дрейфующего сейчас над причальной мачтой, едва видимой на дальнем краю Лагуны, за производственным зданием на пирсе, уходящем в озеро Мичиган? Это был воздушный корабль на прометии, а его оболочка становилась легче воздуха благодаря красному газу, образующемуся при реакции прометия и угля.

Прометий – очень простое вещество. Он выглядит как вода и текуч как ртуть. Добавьте его в воду, и вы увидите, как вода закипит. Добавьте его к углю, и он превратит уголь в новый прометий. Поместите его в вакуум и встряхните, и он начнет светиться ярким белым светом.

Солнце на западе уже опустилось за дома, и фонарщики парка принялись за работу, заводя часовые механизмы в основании каждого фонарного столба, заставляющие граненые стеклянные шары на верхушках столбов вибрировать, активируя прометий внутри. У Шабана на лацкане был закреплен фонарик: стеклянный флакончик, закрытый серебряной пробкой. Если бы он его сейчас встряхнул, то прозрачная вязкая жидкость внутри засветилась бы мягким белым светом и не потускнела бы до рассвета.

На глазах Шабана охранники прошли мимо здания транспортировки, потом свернули налево, в так называемый Двор Чести с золотистым куполом здания администрации в центре. Шабан ускорил шаг, чтобы не потерять охранников из виду и заметить, в какое здание они войдут.

Свернув за угол павильона автоматики, Шабан увидел, как охранники прошли через массивные двери расположенного напротив павильона машин и механизмов. Тогда он пошел медленнее, направляясь к тем же дверям.

Слева от Шабана, напротив впечатляющей громады павильона машин и механизмов, стояли здания-близнецы, посвященные автоматам и прометию. Между ними пристроилась пятиметровая статуя Кадваладера Рингголда с секстантом в одной руке и похожей на краба моделью допотопного автомата, привезенного им с Южного полюса, в другой.

Конечно, Рингголд не был первым, кто вернулся оттуда с автоматом – доказательством существования «допотопцев». Эта честь выпала Джеймсу Кларку Россу, который в 1843 году привез корпус сломанного механизма с искусственными конечностями с острова, ныне носящего его имя. Случилось это на следующий год после того, как Рингголд и остальные члены экспедиции Уилкса вернулись из южных морей. После этого началась гонка к полюсу с целью поиска других образцов этой странной и неизвестной технологии. Экспедиция Рингголда выиграла гонку, когда вернулась с другим, лучше сохранившимся автоматом, найденным в глубокой расщелине обледеневшей горы, в крохотном двигателе которого все еще сохранилось несколько драгоценных капель прометия.

Однако и нескольких капель хватило, чтобы изменить историю, потому что, добавленные к углю, они быстро воспроизвели это вещество. А вскоре по найденным образцам восстановили и изготовили сами автоматы.

До сих пор не утихают бурные споры о том, кем были допотопцы. Какой-то забытой человеческой расой? Гостями из иного мира или измерения? Некоторые ученые даже высказали дурацкое предположение, что как раз допотопцы и породили миф об Атлантиде, а само их существование запомнилось лишь по легендам. Но наверняка было известно только то, что они оставили после себя лишь скудные образцы технологии, далеко опередившей ту, что имелась в середине девятнадцатого века.

«Но современным людям не понадобилось много времени, чтобы наверстать упущенное», – подумал Шабан, входя в павильон машин и механизмов.

Внутри здание впечатляло, походя на три стоящих впритык железнодорожных депо. Хотя многие стенды и киоски уже смонтировали, до открытия парка предстояло завершить еще немало работы, и мощные паровые краны продолжали скользить по потолочным рельсам через все здание, устанавливая на места тяжелое оборудование.

В дальней левой стороне павильона, вдоль его западной стены, располагались стенды Канады, Великобритании, Австрии, Германии и Франции, а остальную площадь занимали американские изделия. За дальней стеной, возле южного торца, находилась котельная, где в котлы с озерной водой добавлялось небольшое количество прометия, который почти мгновенно доводил воду до кипения и за несколько секунд превращал сотни галлонов в пар.

Почти все экспонаты выставки работали от приводных валов, вращаемых паром со скоростью от двухсот пятидесяти до трехсот оборотов в минуту, и были размещены вдоль всего помещения на высоте четырех метров. По ремням, тугим, как гитарные струны, от валов к выставочным стендам тянулись шкивы. О существовании многих из этих машин Шабан даже не подозревал: водяные насосы, механизмы для заполнения бутылок, холодильные аппараты, падающие молоты, дисковые пилы, печатные станки, камнерезные пилы, очистительные механизмы, а также такие, о предназначении которых Шабан мог лишь догадываться. Все они работали за счет прометиевого пара и, если верить плакатам и печатным табличкам, висящим на каждом экспонате, были прибыльными чудесами века.

Однако в юго-восточном углу здания можно было увидеть менее поразительные и прибыльные экспонаты. И как раз возле самого маленького из них сейчас и собрались охранники.

Собственно, экспонатом это и назвать было трудно: просто будка, плакат с надписью «Современный Лазарь», подиум, несколько пьедесталов и стол, один из концов которого мог подниматься. Единственным механизмом здесь был какой-то мотор, соединенный шкивом с приводным валом наверху. Но этот мотор не приводил что-либо в действие, а имел два длинных и толстых кабеля, один из которых змеился в сторону будки, а другой тянулся к наклонному столу. Шабан не сразу, но узнал в нем устройство, которое уже видел несколько лет назад на выставке в Лондоне: это была машина для выработки электричества.

Если не считать дешевых романчиков Мециана, Шабан уже несколько лет практически ничего не слышал и не читал об электричестве. Оно стало чем-то вроде новинки несколько лет назад и рекламировалось как новое и общедоступное лекарство, пока опасность электрошока не вычеркнула его из всех медицинских каталогов. Если не считать электрического телеграфа, эту новинку практически забросили и забыли. Однако что за продукт или устройство рекламирует этот экспонат «Лазарь», и для чего в нем используется такая опасная вещь, как электричество?

Охранники, за которыми он следовал, присоединились к тем, кто уже находился здесь и осматривал экспонат. Многие уже вошли в будку, которая, похоже, и была местом преступления. Занятые своим делом, они не обращали внимания на Шабана. Впрочем, тот не удивился. Подобно многим американцам, с которыми он общался с прошлого лета, охранники воспринимали людей с темной кожей всего лишь как прислугу: дворников, садовников, уборщиков посуды, горничных. Поэтому Шабан обнаружил, что для него вполне возможно как незаметно смешаться с группой охранников, так и незаметно отойти, фактически став невидимкой.

Потупив взгляд и придав лицу глуповатое выражение, Шабан проскользнул в будку. Он ожидал увидеть тело, возможно, кровь или признаки насилия. Но вместо этого словно увидел сцену из театра «Гран-Гиньоль»[108].

На пыльном полу, накрытое простыней, лежало неподвижное человеческое тело, вероятно, мертвое. Под обитым толем потолком висели пустые проволочные клетки, дно каждой покрывал слой засохших экскрементов.

Центр будки занимала скамья размером с кровать, с ножками на колесиках и ремнями по углам и в центре. К скамье крепилась металлическая коробчатая рама, от ее угла тянулся толстый кабель, уходящий по полу и далее под тонкую деревянную стену будки. Пол вокруг скамьи усеивали щербатые осколки стекла, хрустящие под ногами. Возле скамьи расположился низкий столик, заваленный странными инструментами, пилами, плоскогубцами и зажимами, а также, похоже, деталями различных автоматов. На столике и на полу вокруг него Шабан увидел то, что принял за полоски мяса, а также лужицы подсыхающей темной жидкости.

В воздухе густо висел запах скотобойни. Подойдя к ближайшей из трех бочек, стоящих в дальнем конце будки, Шабан обнаружил источник этого запаха. Бочку доверху наполняли внутренности, кровь, мясо и кости. Шабан содрогнулся, прикрывая рот и сдерживая тошноту, и тут сообразил, что крошечные конечности, похожие на детские, принадлежат обезьяне. Рядом он увидел остатки ее черепа, разрезанного пополам наподобие грейпфрута и без мозга. Шабан вспомнил животных, похищенных из концессии «Утица Каира», и подавил содрогание.

– Во имя Господа, что же это такое? – послышался громогласный вопрос от распахнутой двери.

Обернувшись, Шабан увидел, как в будку протискивается командир охранников, полковник Эдмунд Райс, сопровождаемый лысеющим мужчиной с пышными усами.

– Тут произошло убийство, – пояснил очевидное кто-то из охранников.

Райс ответил ему изумленным взглядом и покачал головой, пробормотав что-то о бездельниках, находящихся ныне под его командованием, и нелестно сравнивая их с солдатами 14-го Массачусетского пехотного полка.

Шабан сопровождал Сола Блума во время его нескольких встреч с полковником Райсом, но сомневался, что тот вообще замечал его присутствие. И, безусловно, Райс вряд ли заметил его присутствие сейчас.

– Итак, Робинсон? – Райс повернулся к усатому мужчине, в котором Шабан теперь узнал Л. В. Робинсона, начальника механического отдела выставки. Полковник протянул руку и сдернул простыню с лежащего на полу тела. – Вы знаете этого человека?

Робинсон всмотрелся в обгоревшее и избитое тело на полу и быстро кивнул.

– Да, я его знаю. – Он выпрямился и отвел взгляд. – Это Том Эдисон.

Райс прищурился, размышляя, и перевел взгляд с Робинсона на мертвеца.

– Имя мне знакомо, но я не помню, кто это.

Робинсон снова кивнул:

– Одно время он был даже немного знаменит. Эдисон изобрел фонограф. Припоминаете? – Полковник покачал головой. – В любом случае я лишь с ним кратко поговорил, когда он арендовал это место в павильоне. Насколько мне известно, он потерял все свои средства, вложив их несколько лет назад в электричество, и с тех пор не мог найти выхода из этой ситуации.

– В электричество? – изумился полковник. – Ради чего?

Робинсон пожал плечами:

– Кто теперь скажет? Я пытался ему объяснить, что сейчас на подобные вещи попросту нет спроса, раз появились прометиевые паровые двигатели, освещение, автоматы и тому подобное, и с тем же успехом он может пытаться продавать жмыхи после отжима масла. Но его было не переубедить. У него был такой особый блеск в глазах, как у религиозных фанатиков. Видели таких? Он твердо намеревался придумать способ, как сделать его… как же он их называл? А, да, динамо. Как сделать динамо-машины прибыльными.

– И тут снаружи как раз стоит его «динамо», я правильно понял? – уточнил Райс.

Робинсон кивнул:

– Печально, правда? Но Эдисон был не единственным. Я слышал о многих изобретателях и инвесторах, возлагавших все свои надежды на электричество, но это было до того, как прометий действительно возобладал. Большинство из них со временем занялись промышленностью или торговлей. Я даже слышал, что один серб, кажется, начал писать дешевые романчики. – Он снова взглянул на покойника и скривился от этого ужасного зрелища. – Очевидно, Эдисон не сумел приспособиться. Это его в конечном итоге и погубило. Если не ошибаюсь, на теле видны все признаки поражения электричеством.

Один из охранников шагнул вперед, и Шабан узнал в нем того самого, из Мидуэя, что был весьма скор на расовые эпитеты.

– Как это дина… динами… дина… Тьфу! Короче, как эти штуковины связаны с «Лазарем», со всей его лавочкой? Этот ваш Эдисон, он что, собирался воскрешать мертвых той электрической хреновиной?

– Если и собирался, – отозвался другой охранник из дальнего угла, – то, думаю, воскрешал их кусками.

И он продемонстрировал отрезанную руку, слишком большую для обезьяньей.

– Господи Иисусе! – выдохнул Райс и попятился.

Охранники стали перешептываться, и Шабан четко расслышал несколько упоминаний о «гробокопательстве» и «телах рабочих».

– Что?! – воскликнул Шабан, выступая из толпы и впервые демонстрируя свое присутствие. – Что вы говорили насчет могил рабочих?

Все уставились на него. Почти все заметили его впервые.

– Ты араб того еврея? – осведомился полковник, прищурившись.

Шабан с достоинством выпрямился.

– Я кабил, сэр, а не араб, – ответил он на безупречном британском английском, – но в настоящее время работаю на господина Блума, если вы это имели в виду. – Его опущенные вдоль боков руки сжались в кулаки, но он сумел изобразить внешнюю невозмутимость. – Так что здесь говорилось о раскапывании могил и о телах рабочих?

Райс взглянул на Робинсона, у которого был такой же озадаченный вид, что и у Шабана, потом снова на кабила.

– Эти сведения не для публичного разглашения, и если об этом пронюхают газеты, то я буду знать от кого. Но некоторые могилы к югу от парка были потревожены, а упокоенные в них тела исчезли.

– В их число входила могила алжирца, утонувшего в озере? – уточнил Шабан.

Райс пожал плечами.

– Насколько мне известно, обозначались лишь могилы христиан.

Шабан проигнорировал Райса и снова переключил внимание на бочки, откуда охранники продолжали извлекать части трупов. Среди них оказались кисти и ступни, нога, две руки, фрагменты черепов и даже целый торс. Шабан зарычал, оскалившись, повернулся и посмотрел на лежащего мертвеца.

– Моя бабушка всегда говорила, что не надо оплакивать тех, кто умер во время Рамадана, когда врата ада закрыты, а врата рая открыты. И, по-моему, несправедливо, что такой человек пройдет через райские врата, даже если он был убит.

– Погодите-ка, – возразил Райс, поднимая руки. – Здесь никто не говорил об убийстве.

– В самом деле? – спросил Робинсон, приподняв брови.

Райс жестко уставился на него.

– Вы ведь сами утверждали, что его убило электрическим током. И убило случайно?

Руки Робинсона затрепетали, как птицы в клетке.

– Возможно и такое, – признал он. – Но как вы объясните, – он показал на осколки стекла, разбросанные приборы, кровь и внутренности, – все это?

– Это, – невозмутимо произнес Райс, – может быть простым вандализмом. А вандализм – происшествие совершенно иного порядка важности по сравнению с убийством. Про убийство напишут все газеты страны, и возникнет риск отпугнуть платных посетителей выставки, если они будут думать, что убийца разгуливает на свободе. А еще с одной случайной смертью и проявлением вандализма мы справимся.

– Вы, конечно же, шутите, – возразил Шабан. – Неужели вы не заинтересованы в свершении правосудия?

Райс со злобой посмотрел на него.

– На юге наверняка есть кое-какая работа, с которой автоматы не справятся, парень. Так почему бы тебе не отправиться туда вместе со своими черномазыми и не принести хоть какую-то пользу?

Шабан рассвирепел. На юге Соединенных Штатов все еще оставались рабы, пока не замененные дешевыми автоматами. И то, что этот человек смог настолько легко отмахнуться от их продолжающихся страданий, да еще с таким бесцеремонным пренебрежением, заставило кровь Шабана вскипеть. На миг он едва не забыл о благополучии труппы, о которой поклялся заботиться, или о незнакомце, ищущем его защиты. Окажись он сам по себе и отвечая только за себя, Шабан не пожелал бы ничего иного, кроме сабли-флиссы в одной руке и пистолета «уэбли» в другой. Тогда бы он показал этим бледнокожим фиглярам, чего он стоит. Но он не был сам по себе и нес ответственность за множество душ, кроме собственной.

Собрав остатки сдержанности, Шабан направился к двери и вышел из этого дома ужасов.

Пока он возвращался к Мидуэю, на потемневшем небе уже показались звезды. Прометиевые фонари заливали парк мягким белым сиянием, благодаря которому выставку прозвали Белым Городом. Но какими бы чистыми ни смотрелись белые строения в прометиевом свете, Шабан знал, что это всего лишь штукатурка и доски, скрывающие под собой гниль и пустоту.

Конечно же, Райса и его оловянных солдатиков больше волновало их жалованье, чем справедливость, и они будут только рады представить убийство как несчастный случай, если это устроит совет директоров, вымарав тем самым все шансы на огласку и скандал. Тем не менее Шабана не покидала мысль о том, что правосудие, возможно, уже свершилось. Он вспомнил еще одно кабильское поверие, услышанное от бабушки: во время Рамадана по земле не бродят демоны, потому что бог заставляет их оставаться в аду в течение всего священного месяца. Увидев же, как выглядит тело мертвеца. Шабан усомнился, что какой-нибудь демон сумел бы изуродовать его сильнее.

Пройдя мимо конечной станции железной дороги, он вышел с территории парка через ворота на 64-й улице и направился на север по Айленд-авеню. Перед самым Мидуэем его внимание привлекло что-то яркое – пятно на тротуаре, отражающее свет прометиевых фонарей. Это оказался десятицентовый роман Мециана. Подняв, Шабан пролистал его на ходу, продолжая идти к алжирской концессии.

Текст оказался захватывающим, сюжет – невероятным, но все же в изображенном автором образе будущего – с электричеством и всеобщим равенством – нашлось нечто такое, что разбудило отклик в душе Шабана. И пусть этот Никола Тесла не дотягивал до Жюля Верна, он все же сумел напомнить Шабану то ощущение безграничных возможностей, которое тот испытывал, читая выпуски «Необыкновенных путешествий».

Прежде чем свернуть на Мидуэй, Шабан увидел рекламный листок на фонарном столбе, сообщающий о скором празднестве открытия Всемирной выставки. Список самых почетных гостей, кроме последнего живого родственника Христофора Колумба, герцога Верагуа, включал и восьмидесятилетнего Авраама Линкольна, бывшего президента Соединенных Штатов, которому предстояло разрезать ленточку во время открытия.

В голове Шабана все еще вертелись образы из «Дэна Фарадея», и он попытался вообразить мир, в котором Джеймс Кларк Росс так и не вернулся из южных морей со сломанным автоматом, Рингголд не открыл прометий, а современный мир ничего не узнал о забытой допотопной цивилизации. Наверное, в таком мире сейчас открывалась бы электрическая, а не прометиевая выставка, гвоздем которой стали бы динамо-машины Тома Эдисона. А вместо павильона автоматов появился бы другой, посвященный какой-нибудь иной отрасли, вроде металлообработки или горного дела. Но, опять-таки, если в том мире у армии США не оказалось бы прометиевых танков, то и восстание южан могло бы увенчаться успехом, а Союз мог бы расколоться из-за вопроса о рабстве. Вполне возможно, что и Всемирная выставка не состоялась бы.

Шабан так и не смог решить, оказался бы такой мир лучше или хуже того, который он знал.

К тому времени, когда Шабан вернулся к алжирцам, солнце уже давно село, а четвертая за день молитва «Магриб» прочтена, и алжирцы ужинали. Даже у тех из них, кто, подобно Шабану, не соблюдал пост, обычно хватало тактичности, чтобы не есть и не пить на виду у остальных, пока светит солнце. Но Шабан знал, что, независимо от поста, немало артистов труппы, покончив с ужином, найдет укромное место, чтобы пить спиртное, причем заменив алжирские вина на «огненную воду», столь любимую индейцами Коди. Возможно, сегодня и Шабан вместо попыток их остановить сам к ним присоединится.

Незнакомец сидел среди алжирцев с тарелкой нетронутой еды на коленях. Его успели отмыть, перевязать и облачить в одолженную одежду. Он не спал, но молчал, и было непонятно, на каком языке с ним можно общаться. Он просто сидел, молча разглядывая алжирцев со смесью замешательства и интереса на лице.

– Держитесь от него на расстоянии, амин, – посоветовал папаша Ганон, когда Шабан присел на корточки возле незнакомца. – Когда мы его одевали, я коснулся его кожи, и меня так и шарахнуло электричеством. Этот тип – прямо-таки ходячая грозовая туча.

Шабан кивнул и постарался не шевелить руками. В мягком белом свете прометиевых фонарей он внимательно рассмотрел незнакомца. Оттенок его кожи в тех немногих местах, где не было повязок, шрамов и порезов, был каким-то… странным. Кожа оказалась темнее, чем полагалось бы при его светлых волосах, а волоски на руках были темнее, чем кустистые брови. Черты лица выглядели непропорциональными: нос слишком длинный и узкий, рот напоминал широкий разрез, а слишком крупные уши сидели слишком низко.

– Что мы с ним будем делать? – спросила Дахия.

Она подошла и остановилась возле Ганона. С ней пришла и Танинна, которая пристально всматривалась в уродливое лицо незнакомца, словно пыталась разглядеть в нем нечто спрятанное.

Шабан подумал о традиции, о прошлом и будущем. Вспомнил суеверия, которым его учили в детстве, и картины грядущего из фантастических романов, в которые он сбегал.

Во многих отношениях будущее, предсказанное Жюлем Верном, наступило, но оказалось не таким, каким его представлял юный Адербаль Айит Шабаан. А будущее, о котором сейчас мечтает юный Мециан? То, которое обещают цветастые истории Николы Теслы? Оно никогда не наступит. Потому что оно не завтра, а вчера. Мир, в котором никогда не появится Дэн Фарадей, мир с летательными аппаратами тяжелее воздуха, беспроволочными линиями связи, объединяющими далекие нации, висящими на проводах лампами накаливания и массивными динамо-машинами. Мир фонарей со светящимися газовыми трубками, паутинами электрических проводов, оплетающими целые страны, и антеннами на каждом доме, ловящими симфонии из воздуха. Мир мужчин и женщин всех рас и национальностей, в котором каждого оценивают по его поведению и характеру, а не по языку или цвету кожи.

Шабан подумал о трепете, испытанном при просмотре романа Теслы, – знакомом ощущении восторга бесконечных возможностей. Но теперь он понял, что это была не надежда на новый грядущий мир, а нечто вроде ностальгии о несбыточном будущем. И он подумал о мертвеце в залитой кровью будке: этот человек был настолько зациклен на конкретном образе вчерашнего будущего, что оказался готов на ужасные поступки ради его возвращения. Любой ценой.

– Амин? – повторила Дахия, увидев, что Шабан затерялся в мыслях. – Что мы будем делать с незнакомцем?

Шабан набрал в грудь воздуха и вздохнул. Он уже пытался сбежать от традиций, но теперь знал, что ему это не суждено.

– Мы поступим так, как поступили бы наши предки. Незнакомцу, пришедшему в деревню за помощью, не может быть отказано.

Шабан осознал, что, возможно, не варианты будущего имеют значение. Действительно важно сохранять прошлое и работать ради лучшего сегодня. Быть может, это единственный настоящий способ выбрать, в каком именно будущем мы станем жить.

Глядя на молчаливого человека, сидящего в прохладном сиянии прометиевого света, Шабан понял, что Танинна была права. У незнакомца действительно были глаза Саллы.