Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Один из самых мощных и новаторских талантов, появившихся в НФ за последние десятилетия, Брюс Стерлинг опубликовал свой первый рассказ в 1976 году. К концу 1980-х он стал известен как автор серии рассказов, действие которых разворачивается в экзотическом будущем «шейперов и механистов», и написал такие крупные произведения, как «Схизматрица» («Schismatrix») и «Острова в Сети» («Islands in the Net»), Кроме того, он получил известность как редактор антологии «Зеркальные очки» («Mirrorshades: The Cyberpunk Anthology») и критического журнала «Cheap Truth», ставших, пожалуй, основными движущими силами киберпанка. В числе других книг Стерлинга можно назвать снискавшую одобрение критиков работу о применении Первой поправки к Конституции США в сфере компьютерных сетевых технологий «Подавление сопротивления хакеров: закон и беспорядки на электронной границе» («The Hacker Crackdown: Law and Disorder on the Electronic Frontier»), а также «Искусственный ребенок» («The Artificial Kid»), «Глубинные течения» («Involution Ocean»), «Бич небесный» («Heavy Weather»), «Священный огонь» («Holy Fire»), «Распад» («Distraction»), «Дух времени» («Zeitgeist»), «Зенитный угол» («The Zenith Angle»), написанную в соавторстве с Гибсоном «Машину различий» («The Difference Engine»), футуристическое эссе «Будущее уже началось: Что ждет каждого из нас в XXI веке?» («Tomorrow Now: Envisioning the Next Fifty Years») и такие заметные сборники, как «Кристальный экспресс» («Crystal Express»), «Сверхразум» («Globalhead»), «Схизматрица», «Старомодное будущее» («А Good Old-Fashioned Future») и «Выдумщик на службе» («Visionary in Residence»). В последние годы были выпущены коллекция самых значимых рассказов автора «Главное. Лучшие произведения Брюса Стерлинга» («Ascendancies: The Best of Bruce Sterling») и роман «Кариатиды» («Caryatids»). За «Велосипедного мастера» («Bicycle Repairman») Брюс Стерлинг в 1997 году наконец получил давно заслуженную премию «Хьюго», и еще одну «Хьюго» ему вручили в 1999-м за «Такламакан» («Taklamakan»).

В описанной ниже едкой и пронизанной политическими намеками истории, полной стерлинговского фирменного невозмутимого юмора, автор опытной рукой раскручивает рулетку альтернативных миров Европы. И никто не знает, где остановится шарик…

Журналистская этика требует скрывать конфиденциальные источники. Так что я не называл имени Массимо Монтальдо, хоть и знал, что это не настоящее имя. Массимо ввалился в высокую стеклянную дверь, с грохотом уронил саквояж и сел напротив. Встретились мы в обычном месте – в кафе «Елена», темном и уютном, выходящем на самую большую площадь Европы.

В «Елене» было два зала, узких и величественных, как гробы из красного дерева, с высокими, красными же потолками. Это местечко повидало немало сокрушенных странников. Массимо никогда не поверял мне своих личных огорчений, но сейчас они читались у него на лице так же явно, как могла бы быть заметна спрятанная за пазухой обезьянка.

Массимо Монтальдо, подобно всем хакерам мира, производил впечатление умного человека. Как многие итальянцы, он старался выглядеть любезным. На нем была грязестойкая немнущаяся дорожная одежда: черная куртка из шерсти мериноса, черная рубашка из американской джинсы и черные брюки-карго. Еще на нем были шикарные черные кроссовки неизвестной фирмы с дикими пузырчатыми подошвами.

От этих кроссовок мало что осталось, они держались только на шнурках из сыромятной кожи.

Если судить по швейцарско-итальянскому акценту, Массимо много времени проводил в Женеве. Он четырежды сливал мне секретную информацию – хрустящие схемы, которые выхватывал, по-видимому, прямо из швейцарского патентного бюро. Однако в Женеве сведений об этих патентах не имелось. Не было там никакой информации и на человека по имени Массимо Монтальдо.

Всякий раз, когда я пользовался откровенностью Массимо, трафик моего блога удваивался.

Я понимал, что спонсор или, скорее, куратор Массимо использует меня для манипуляций в тех областях промышленности, о которых я пишу. Где-то на рынке срывались большие куши, кто-то по-бандитски наживался.

Я прибыли не получал и сомневаюсь, что ее получал и Массимо. Я никогда не вкладывался в акции компаний, которые освещал как журналист, потому что эта дорожка ведет в ад. Что до юного Массимо, он свою дорожку в ад уже натоптал.

Парень вертел в руках тонкую ножку бокала с бароло. Ботинки его были разбиты, волосы – немыты, и брился он, похоже, в туалете самолета. На лучшее в Европе вино он посмотрел как на скорпиона, готового ужалить его в печень. А потом заглотил его залпом.

Официант без напоминаний налил ему еще. В «Елене» меня знают.

Мы с Массимо неплохо понимали друг друга. За болтовней об итальянской технике – он знал все компании от «Алесси» до «Занусси» – я скромно передал ему несколько полезных мелочей. Карту мобильного, оформленную на другое имя. Пластиковую бирку-ключ от номера местного отеля, снятого на третье лицо. Массимо не пришлось бы показывать там паспорт и прочие документы.

«Гугл» выдавал информацию о восьмерых Массимо Монтальдо, и ни одним из них мой собеседник не был. Массимо прилетал невесть откуда, откладывал золотое информационное яичко и угребал в темноту. Я, оказывая мелкие услуги, прикрывал его. Безусловно, кроме меня, имелись и другие, питавшие к нему острый интерес.

Второй бокал бароло разгладил угрюмые морщины на его лбу. Он потер похожий на клюв нос, поправил непокорные черные волосы и оперся о каменную столешницу обоими затянутыми в шерсть локтями.

– Люка, на этот раз у меня нечто особенное. Ты готов? Ты такого и вообразить не можешь.

– Надо думать, – сказал я.

Массимо нагнулся к своему потертому кожаному саквояжу и достал из него безымянный лэптоп. Далеко не новая машинка с побитыми углами и грязной клавиатурой была снабжена толстой батареей, прилепленной к основанию. Она, верно, втрое утяжеляла компьютер. Неудивительно, что Массимо не возил с собой запасных ботинок.

Он уставился в мутный экран и с головой погрузился в свой внутренний мир.

«Елена» – не слишком известный бар, поэтому его любят знаменитости. За одним из столиков покачивалась блондинка-телеведущая. Массимо, приканчивая третий бокал, оторвал сосредоточенный взгляд от экрана лэптопа и пристально изучил ее изгибы, обтянутые «Гуччи».

Итальянские телеведущие имеют такое же отношение к новостям, как американский фастфуд – к еде. Так что сочувствия к ней у меня не было – но взгляд, которым мерил ее Массимо, мне не понравился. В его гениальной голове. несомненно, уже вертелись блестящие шестеренки. Эта женщина была для него заманчива, как сложная математическая задача.

Останься он с нею наедине – впился бы в задачу зубами и принялся бы терзать, пока та не упала бы к нему в руки. Надо отдать девушке должное – она это почувствовала. Открыла изящную крокодиловую сумочку и надела большие темные очки.

– Синьор Монтальдо, – позвал я.

Он оставался глух.

– Массимо?

Это вывело его из похотливой задумчивости. Развернув компьютер, он показал мне экран.

Я не разрабатываю чипов, но видел программы, предназначенные для этого. Еще в восьмидесятых годах таких было три десятка. До сего дня дожили только три. Ни одна из них не использует итальянского языка, поскольку какой же чипарь не знает английского?

Эта была на итальянском. Выглядела она изящно. Очень стильный способ разработки компьютерных чипов. Обычно создателям чипов плевать на стиль – во всяком случае, в этом мире.

Массимо постучал по экрану обкусанным ногтем.

– Дешевка, двадцать четыре-К. Но вот это ты видишь?

– Вижу. Это что?

– Мемристоры.

Я в смятении стал озираться по сторонам. Никто в «Елене» не услышал потрясающего откровения, а если и услышал, то не понял. Массимо мог бы с тем же успехом вывалить груду мемристоров прямо на стол – никто здесь не узнал бы в них ключей к богатству.

Я мог бы с множеством нудных подробностей изложить, что такое мемристоры и насколько они отличаются от стандартной электроники. Но вы все поймете, если я скажу просто, что для стандартной электроники мемристоров не существует. Просто нет. Они технически возможны – мы это знаем уже лет тридцать, с восьмидесятых, – но никто никогда их не производил.

Чип с мемристорами – все равно что ипподром, где жокеи седлают единорогов.

Я глотнул бароло и только тогда обрел голос.

– Ты принес мне схему с мемристорами? Что случилось? Разбился твой НЛО?

– Как остроумно, Люка!

– Ты понимаешь что ты мне даешь? Что я буду с ними делать?

– Я тебе мемристорной схемы не отдам. Решил отдать их «Оливетти». А тебе я скажу, что делать: добейся конфиденциального разговора с главным инженером «Оливетти». Намекни, чтобы поискали хорошенько в корзине, куда у них падает спам без обратного адреса. Может, найдут что-то интересное. Они будут тебе благодарны.

– «Оливетти» – отличная компания, – сказал я, – но с таким монстром они не справятся. Мемристоры – игрушка для больших мальчиков: «Интела», «Самсунга», «Фуджицу»…

Массимо переплел пальцы – словно в молитве – и с усталым сарказмом уставился на меня.

– Люка, – спросил он, – тебе не надоело смотреть, как зажимают итальянских гениев?

Итальянский бизнес, занимающийся микросхемами, довольно скромен. Не всегда компании сводят концы с концами. Я пятнадцать лет освещал эти технологии на Route 128 в Бостоне. Пока миром техники правил всемогущий доллар, я рад был, что завел нужные связи.

Но времена меняются. Меняются нации, меняется производство. Производство меняет времена. То, что показывал мне Массимо, могло изменить производство. Это было сокрушительное нововведение. Нарушение всех правил.

– Дело нешуточное, – сказал я. – Да, люди из «Оливетти» читают мой блог – и даже комментят. Но это не значит, что я могу слить им прорывное новшество, которое тянет на нобелевку. «Оливетти» захочет узнать источник – и никак иначе.

Массимо покачал головой.

– Не захочет – и тебе не стоит любопытствовать.

– А вот и нет. Мне непременно нужно знать.

– Не нужно. Поверь мне.

– Массимо, я журналист. Это значит, что я всегда хочу все знать и никому не верю.

Он хлопнул по столу.

– Может, ты и был журналистом, когда журналы еще печатались на бумаге. Только эти журналисты в кавычках все повымерли. Ты – блогер. Ты торгуешь влиянием и зарабатываешь распространением слухов. – Массимо пожал плечами – он и не думал меня оскорблять. – Так что заткнись и занимайся тем, чем всегда занимался. Только об этом я тебя и прошу.

Он мог просить или не просить, но моей работой было спрашивать.

– Кто создал этот чип? – поинтересовался я. – Ведь не ты же сам? Ты хорошо разбираешься в технике, но ты не Леонардо да Винчи.

– Нет, я – не Леонардо.

Он допил вино.

– Слушай, я ведь знаю, что ты даже не какой-то там Массимо Монтальдо. Я на многое готов ради новостей для блога, но помогать тебе сбыть такую схему – не буду! Это совершенно неэтично. Где ты ее спер? Кто ее сделал? Какие-нибудь китайские супермозги в бункере под Пекином?

Массимо сдержал смешок.

– Не могу сказать. Еще по одной? И сэндвич бы… Мне необходима славная сочная панчетта.

Я привлек внимание официанта, между делом заметив, рядом с телезвездой объявился приятель. Явно не муж. Жаль, что я не интересуюсь жизнью знаменитостей. Я уже не в первый раз пропускал хороший куш из-за компьютерщиков.

– Значит, ты занимаешься промышленным шпионажем, – сказал я ему, – и, разумеется, работаешь на Италию, ты же всегда был патриотом. О’кей, ты где-то спер эти планы. Не стану спрашивать как и зачем. Но позволь дать тебе добрый совет: никто в здравом уме не станет сливать их «Оливетти». «Оливетти» работает на пользователя. Делает миленькие игрушки для хорошеньких секретарш. А чип на мемристорах – это динамит.

Мой собеседник, дожидаясь сэндвича, впился взглядом в телеблондинку.

– Массимо, слушай меня. Если сливаешь настолько прорывную, радикальную… да такой чип может изменить баланс военных сил в мире! Забудь про «Оливетти». К тебе выстроятся в очередь большие шпионские конторы Америки с названиями из трех букв.

Массимо поскреб в немытом затылке и раздраженно закатил глаза.

– Как же ты боишься ЦРУ! Да не читают они твоего жалкого бложика.

Этот тупица меня разозлил.

– Слушай, юный гений, ты знаешь, чем занимается ЦРУ здесь, в Италии? Мы для них – тренировочная площадка. Люди просто исчезают с улиц.

– Нехитрое дело – исчезнуть с улицы. Это я и сам умею.

Я достал свой молескин и сверкающую техноручку «Ротринг». Положил их на опрятный мраморный столик. Подумал и сунул обратно в карман.

– Массимо, я очень стараюсь сохранять благоразумие. Задирая нос, ты мне в этом деле не помогаешь.

Мой источник с видимым усилием пришел в себя.

– Все очень просто, – соврал он. – Я здесь уже довольно давно, и мне надоело. Устал, ухожу. И хочу вручить будущее электроники в руки итальянской компании. Так, чтобы никто не задавал вопросов, чтобы концов не оставить. Ты не поможешь мне в таком простом деле?

– Ясное дело, не помогу! Не на твоих условиях. Я не знаю, где ты раздобыл эти сведения, что, как, когда, от кого и зачем. Я даже не знаю, кто ты такой! Я что, так похож на идиота? Пока не расскажешь всего, я тебе не поверю.

Он изобразил старый злой жест: мол, ты не мужик. Двадцать – ну, может, двадцать пять лет назад – мы бы с ним вышли на улицу. Конечно, я был на него зол – но видел, что он готов расколоться. Мой источник уже изрядно напился, и он явно попал в беду. Ему не драка была нужна. Он жаждал исповедоваться.

Массимо налепил на лицо дерзкую ухмылку и полюбовался своим отражением в высоком пятнистом зеркале, каких много в «Елене».

– Если эта ерунда слишком велика для твоих тесных мозгов, я найду другого блогера! Блогера с яйцами!

– Молодец. Конечно, так и сделай. Обратись, например, к Беппе Грильо.

Массимо оторвался от своего отражения.

– К этому пустоголовому клоуну из телевизора? Да что он понимает в технике?

– Ну, тогда к Берлускони. Он хозяин всех телестудий и половины Интернета в Италии. Премьер Берлускони – как раз тот, кто тебе нужен. Он тебя выручит. И даже сделает каким-нибудь министром.

Массимо вышел из себя.

– Вот только этого не надо! Сколько версий Италии я перевидал, но ваша – просто безобразие! Не знаю, как вы сами-то себя терпите.

Сюжет начинал разворачиваться. Я одобрительно кивнул.

– Сколько же «версий Италии» тебе нужно, Массимо?

– У меня есть шестьдесят четыре версии. – Он похлопал по толстенькому лэптопу. – Все здесь.

– Всего шестьдесят четыре? – подначил я.

Он побагровел.

– Мне, чтобы вычислить все эти координаты, пришлось лезть в суперкомпьютеры ЦЕРН[11]. Тридцати двух Италий было мало! Сто двадцать восемь… у меня не хватило бы времени посетить все. А твоя Италия… ну, если бы не одна девушка из Турина, ноги бы моей здесь не было.

– Шерше ля фам, – кивнул я. – История всех бед мира.

– Я ей кое-чем помог, – признался он, удрученно вертя в руках бокал. – Как тебе, только больше.

Я не понял, но видел, что рассказ последует. Вытяну из него все, а после разложу по порядку.

– Итак, рассказывай: что она тебе сделала?

– Бросила, – сказал он. Сказал правду, но с таким растерянным, обиженным, ошеломленным видом, словно сам себе не верил. – Бросила меня и вышла за французского президента.

Массимо поднял мокрые от горя глаза.

– Я ее не виню, понимаю, почему она так поступила. Я для такой, как она, очень подходящий парень, но, Матерь Божья, я не президент Франции!

– Иет-нет, ты не президент Франции, – заверил я. Президентом Франции был прыткий венгерский еврейчик, обожавший караоке. Николя Саркози тоже казался совершенно неправдоподобным типом, но совсем на иной лад, нежели Массимо Монтальдо.

Голос Массимо срывался от страсти.

– Она сказала, что президент сделает ее первой леди Европы! А я только и мог ей предложить, что инсайдерские наводки и несколько лишних миллионов к тем, что у нее были.

Официант принес Массимо горячий сэндвич.

Несмотря на разбитое сердце, Массимо умирал с году. Он вцепился в пищу, как изголодавшийся на цепи пес, и поднял взгляд из майонезных глубин сэндвича.

– Думаешь, я ревную? Не ревную.

Массимо ревновал как черт, но я покивал, чтобы не сбить его.

– Я не могу ревновать такую женщину! – соврал Массимо. – Пусть ее ревнует Эрик Клэптон, пусть ее ревнует Мик Джаггер! Звезда рок-группы стала первой дамой Франции! Вышла за Саркози! Ваш мир полон журналистов – шпионов, копов, доносчиков, кого только нет! – и ни одному в голову не пришло: «Эге, да это, пожалуй, работа хакера из иного мира!»

– Не пришло, – согласился я.

– Никто до этого не додумался!

Я снова позвал официанта и заказал себе двойной эспрессо. Официант, похоже, радовался за меня. В «Елене» дружелюбный персонал. Фридрих Ницше у них был любимым клиентом. Каких только видов безумия не впитали эти старые стены из красного дерева.

Массимо макнул сэндвич в подливку и облизал пальцы.

– Так вот, если я солью мемристорный чип тебе, никто не скажет: «Этот типчик с сэндвичем в Турине – самый важный человек в мировой технологии». Потому что правда непостижима.

Массимо наколол на зубочистку беглую оливку. Руки у него дрожали от пыла, романтических чувств и подавленной ярости. И еще он был пьян.

Он прожег меня взглядом.

– Ты вот слушаешь и ничего не понимаешь. Ты что, и вправду настолько глуп?

– Я понимаю, – успокоил я. – Я и сам двинулся на компьютерах.

– А знаешь, Люка, кто разработал этот мемристорный чип? Ты. Только не здесь, а в другой версии Италии. Здесь ты мелкий журналист, пишущий на технические темы. А эту шутку ты изобрел в моей Италии. В моей Италии ты – гуру вычислительной эстетики. Ты – знаменитый писатель, критик, многосторонний гений. Здесь у тебя ни яиц, ни воображения. Ты здесь такой никудышный, что даже собственный мир изменить не можешь.

Трудно сказать, почему я ему поверил, но поверил. Поверил мгновенно. Массимо сожрал все до последней крошки, отодвинул в сторону пустую тарелку и извлек из кармана своих карго здоровенный нейлоновый бумажник. Раздутый настолько, что казалось, он вот-вот лопнет, кошель имел цветные бирки и напоминал чудовищную картотеку какого-нибудь оруэлловского бюрократа. В бумажник было втиснуто двадцать видов валюты ассигнациями и множество разноцветных пластиковых карточек – удостоверений личности.

Массимо выбрал большую бумажку и небрежно бросил передо мной на столик. Она очень походила на настоящую купюру – больше, чем те деньги, что я держал в руках каждый день. Ее украшал роскошный портрет Галилея, и называлась она «евролира».

Затем Массимо поднялся и вывалился из кафе. Я поспешно спрятал странную банкноту в карман и, бросив на стол несколько евро, кинулся следом.

Не поднимая головы и мрачно бурча себе под нос, Массимо вилял по миллионам каменных квадратиков огромной Пьяцца Витторио Венето. Он легко, словно у него был большой опыт, отыскал самое свободное место на всей площади: каменную пустошку между рядом красивых фигурных фонарей и тонкими стальными перильцами подземной парковки.

Запустив руку в карман брюк, он вытащил пенопластовые беруши – из тех, что выдают в «Алиталии» на долгих трансатлантических рейсах, – и щелкнул крышкой лэптопа.

Я догнал его.

– Ты что это здесь делаешь? Ловишь вайфай?

– Ухожу. – Он сунул в уши пенопластовые пробочки.

– Не возражаешь, если я пойду с тобой?

– Когда я досчитаю до трех, – громко произнес он, – подпрыгни повыше. И еще: оставайся в зоне действия моего лэптопа.

– Хорошо. Как скажешь.

– Да, и закрой уши ладонями.

– Как я тогда услышу, как ты считаешь до трех? – возразил я.

– Уно… – Он нажал клавишу И, и экран лэптопа внезапно осветился. – Дуэ… – F2 вызвала негромкое трескучее гудение. – Тре! – Он подпрыгнул.

Грянул гром. Мои легкие вдруг наполнились яростным ветром. Ступни словно обожгло огнем.

Массимо на миг застыл, потом машинально повернулся лицом к «Елене».

– Пошли! – выкрикнул он, выдергивая из уха одну затычку. И споткнулся. Я подхватил его компьютер. Чудовищная батарейка раскалилась.

Массимо перехватил у меня свою перегретую машину и неловко запихнул в саквояж.

Споткнулся Массимо на высунувшейся из земли плитке. Мы стояли в дымящейся груде таких плиток. Камни мостовой выворачивались у нас из-под ног и ложились вокруг игральными костями.

Конечно, мы были не одни. На огромной площади находились свидетели: обычные итальянцы, жители Турина сидели за столиками под далекими изящными зонтиками. Они благоразумно не лезли в чужие дела. Кое-кто удивленно взглянул в синее вечернее небо, ища сверхзвуковой самолет. На нас точно никто не обращал внимания.

Мы похромали обратно к кафе. Ботинки у меня скрипели, как у персонажа плохой телекомедии. Плитка под ногами была разбита, а на моей обуви полопались швы. Блестящие лаковые ботинки стали тусклыми и грязными.

Мы прошли под двойной арочной дверью «Елены», и, вопреки всем доводам разума, мне сразу стало уютно. Потому что «Елена» осталась «Еленой»: те же круглые мраморные столики с гнутыми ножками, те же бордовые стулья с блестящими латунными заклепками на кожаной обивке, те же колоссальные пятнистые от старости зеркала… и запах, который я за эти годы успел забыть.

Сигареты. В кафе все курили. И воздух был прохладным – даже холодным. Люди сидели в свитерах.

У Массимо здесь нашлись друзья. Женщина со своим мужчиной. Женщина нам помахала, а мужчина, явно узнав Массимо, так же явно не обрадовался ему.

Он был швейцарец, но не из тех веселых швейцарцев, к которым я привык в Турине, – безобидных швейцарских банкиров, махнувших на выходные через Альпы, чтобы перехватить ветчины и сырка. Этот был молод, тверд, как стариковские ногти, в пилотских очках, с длинным узким шрамом по линии волос. Руки его обтягивали тонкие нейлоновые перчатки, на плечах была полотняная куртка с местом для подмышечной кобуры.

Женщина втиснула впечатляющий бюст в крестьянский свитер ручной вязки. Его расцветка казалась броской, сложной и агрессивной, как и сама хозяйка. Горящие глаза были густо обведены тушью, коготки – выкрашены красным, толстую часовую цепочку вполне представлялось возможным использовать вместо кастета.

– А, Массимо вернулся, – произнесла женщина. Сказано это было сердечно, но сдержанно. Таким тоном она могла бы говорить, покинув постель с мужчиной и желая побыстрее туда вернуться.

– Я привел друга, – сказал Массимо, усаживаясь.

– Вижу-вижу. И чем нас порадует твой друг? Он в нарды играет?

Нарды стояли на столе перед этой парой. Швейцарский наемник погремел костями в стаканчике.

– Мы очень хорошо играем в нарды, – спокойно сообщил он мне. Говорил он с особо пугающей интонацией опытного убийцы, которому уже нет нужды никого пугать.

– Мой друг – из американского ЦРУ, – сказал Массимо. – Мы пришли с серьезным намерением напиться.

– Как мило! Я могу говорить с вами по-американски, мистер ЦРУ, – вызвалась женщина и нацелила на меня ослепительную улыбку. – За какую бейсбольную команду вы болеете?

– За бостонскую «Ред сокc».

– А я без ума от «Грин сокc» из Сиэтла, – скромно сказала она.

Официант принес нам хорватский фруктовый бренди. Народ на Балканах серьезно относится к выпивке, потому бутылки у них обычно весьма причудливые. Эта была просто фантастической: невысокая, с травленым узором, со сложным изгибом боков и тонким горлышком, этикетка изображала Тито, Насера и Неру, поднимающих тосты друг за друга. В ее глубине плавали золотые блестки.

Массимо содрал золоченую пробку, забрал у женщины сигарету без фильтра и сунул ее в уголок рта. С узкой рюмкой в руке он стал другим человеком.

– Живали! – провозгласила женщина, и мы все влили в себя добрую порцию яда.

Искусительница назвалась Светланой, а ее швейцарский телохранитель – Симоном.

Когда Массимо объявил меня американским шпионом, я, естественно, решил, что парень сбрендил, однако этот ход оказался выигрышным. От шпиона не требуют много говорить. И никто не ждал, что я буду знать что-нибудь полезное или уметь что-то стоящее.

Впрочем, я проголодался и заказал тарелку закусок. Человек, который нас обслуживал, был не моим любимым официантом – возможно, его двоюродным братом. Он подал нам зеленый лук, пикули, черный хлеб, основательную порцию колбасок и деревянную миску сливочного масла. Вдобавок мы получили зазубренный чугунный нож и исцарапанную разделочную доску.

Симон отставил доску для нардов.

Все грубые изделия, лежавшие на столе, – нож, доска, даже невкусные колбаски – были итальянского производства. Я видел выгравированные вручную метки итальянских марок.

– Вы здесь, в Турине, на охоте, как и мы? – осведомилась Светлана.

Я улыбнулся в ответ на ее улыбку.

– Да, конечно!

– А что будете делать, когда его поймаете? Сдадите в суд?

– Американские обычаи требуют честного суда, – сказал я им. Симон счел мое замечание весьма забавным. Симон по натуре не был злодеем. Возможно, он проводил бессонные ночи в муках совести, перерезав кому-нибудь глотку.

– Так… – бросил он, поглаживая край своей грязной рюмки нейлоновым пальцем. – Даже американцы ждут, что усики Крысы покажутся здесь.

– В «Елене» собирается много народу, – согласился я. – Так что мысль разумная. Вы так не думаете?

Кто не любит, когда его мысль признают разумной? Они остались довольны. Возможно, я не очень походил на американского агента, но от шпиона, когда он хлещет фруктовый бренди и грызет колбасу, не ждут полного соответствия образу.

Мы все были благоразумны.

Опершись локтями о столик, Массимо веско вставил:

– Крыса умен. Задумал опять проскользнуть за Альпы. Вернется в Ниццу и Марсель. Соберет своих соратников.

Симон замер, не донеся до рта наколотый на острие ножа кровавый кусок колбасы.

– Ты вправду в это веришь?

– Конечно верю! Что говорил Наполеон? Для такого, как я, смерть миллионов ничего не значит. Загнать в угол Николя-Крысу невозможно. Он следует за звездой предназначения.

Женщина заглянула Массимо в глаза. Массимо был из ее информантов. Она не раз слышала от него ложь и привыкла к ней. Но она знала: ни один информант не лжет постоянно.

– Значит, сегодня он в Турине, – заключила она.

Массимо промолчал.

Она перевела взгляд на меня. Я молча погладил подбородок, намекая на то, что я кое-что знаю.

– Послушайте, мистер шпион, – вежливо обратилась она ко мне. – Вы, американцы, народ простой и честный, искусный в прослушке телефонов… Вас ничуть не заденет, если Николя Саркози обнаружится плывущим лицом вниз по реке По. Чем дразнить меня, как Массимо, почему бы не сказать попросту: где Саркози? Я хочу знать.

Я отлично знал, где должен быть президент Николя Саркози. Ему полагалось сейчас находиться в Елисейском дворце и заниматься масштабными реформами.

Симон не выдержал.

– Вам же самим нужно, чтобы мы узнали, где Крыса, верно? – Он продемонстрировал мне набор зубов, окованных швейцарским золотом. – Так скажите! Избавьте международный суд от лишних хлопот.

Я не был знаком с Николя Саркози. Дважды встречался с ним, когда он занимал пост министра по коммуникациям, – тогда он доказал, что хорошо разбирается в Интернете. Однако как журналист я вполне мог угадать, где спрятался бы Николя Саркози, не будь он президентом в Елисейском дворце.

– Шерше ля фам, – сказал я.

Симон со Светланой задумчиво переглянулись. Они хорошо знали друг друга, обстоятельства были им известны, так что сговариваться вслух этой паре не пришлось. Симон подозвал официанта, Светлана бросила на стол блестящую монету. Они сложили нарды, отодвинули от стола кожаные стулья. И молча покинули кафе.

Массимо поднялся и пересел на место, оставленное Светланой, чтобы наблюдать за двойной дверью на улицу. Потом прикарманил забытую женщиной пачку турецких сигарет.

Я разглядывал оставленную на столе монету. Большая, круглая, отчеканена из чистого серебра, с тонким изображением Тадж-Махала. «Пятьдесят динаров» значилось на ней латиницей, хинди, арабским и кириллическим шрифтом.

– Достала меня здешняя выпивка, – пожаловался Массимо, нетвердой рукой нахлобучив пробку на бутылку бренди. И положил пикули на кусок черного хлеба с маслом.

– Он придет сюда?

– Кто?

– Николя Саркози. Николя-Крыса, как ты его назвал.

– А, он-то, – с набитым ртом отозвался Массимо. – Думаю, в этой версии Италии Саркози уже мертв. Видит Бог, его многие пытались убить. Арабы, китайцы, Африка… он перевернул южную Францию вверх дном! За его голову заплатят столько, что можно будет купить «Оливетти» – вернее, то, что здесь осталось от «Оливетти».

Я сидел в летней куртке и дрожал.

– Почему здесь такая холодина?

– Перемена климата, – объяснил Массимо. – Не в этой Италии – в твоей. Вы в своей версии напортачили с климатом. Здесь, сразу после чернобыльской катастрофы, рванул большой французский реактор у границы с Германией… и все вцепились друг другу в глотки. Здесь НАТО и Евросоюз еще мертвее Варшавского договора.

Массимо сообщил это с гордостью. Я побарабанил пальцами по ледяной столешнице.

– Ты это не сразу выяснил, да?

– Крупные развилки всегда начинаются с восьмидесятых, – сказал Массимо. – Тогда случился большой прорыв.

– В смысле, в твоей Италии?

– Именно. До восьмидесятых физики параллельных миров не существовало… но после перехода мы научились встраивать генератор нулевой энергии в лэптопы. Свели задачу к механической системе микроэлектронного уровня.

– И получили мем-чипы на нулевой энергии? – догадался я.

Рот у него был занят хлебом с пикулями, так что он просто кивнул.

– У вас есть мем-чипы, а ты мне впаривал паршивый мемристор? Я что, по-твоему, такой чурбан?

– Ты не чурбан. – Массимо отрезал еще кусок тяжелого хлеба. – Просто ты не из той Италии. Ваш глупый мир и тебя сделал глупым, Люка. В моей Италии ты был одним из немногих, способных договориться с моим папашей. Папаша тебе доверял. Считал тебя великим писателем. Ты работал над его биографией…

– Массимо Монтальдо-старший, – сказал я.

Массимо опешил.

– Точно, он самый. – И прищурился. – Тебе не положено бы его знать.

Я догадался. Многие новости составляются из точных догадок.

– Расскажи, что ты об этом думаешь, – предложил я. Когда интервью заходит в тупик, такой вопрос часто выручает.

– Я в отчаянии, – ухмыльнулся он. – В отчаянии. Но здесь я не так отчаиваюсь, как в мире, где был избалованным, подсевшим на наркоту сыночком прославленного на весь мир ученого. Ты, пока не встретил меня – назвавшегося Массимо Монтальдо, – слышал что-нибудь про человека с таким именем?

– Нет, никогда.

– Вот именно. Ни в одной другой Италии меня нет. Никаких больше Массимо Монтальдо. Я ни разу не встречал второй версии себя – и второй версии своего отца тоже. Оно должно что-то значить. Что-то важное. Уверен, что это серьезно.

– Да, – сказал я ему, – это, конечно, серьезно.

– Мне кажется, – продолжил он, – будто я понял, что это значит. Это значит, пространство и время – не просто физика и расчеты. Человеческая личность действительно влияет на ход событий в мире. Люди и вправду могут изменить мир. И наши поступки не остаются без последствий.

– Когда заходишь «от человека», – согласился я, – всегда получается хорошая статья.

– Верно. Но попробуй, опубликуй эту историю… – Массимо чуть не плакал. – Давай, расскажи ее хоть кому-нибудь. Ну, попробуй. Вот здесь кому-нибудь расскажи. Не стесняйся!

Он оглядел зал «Елены». В нем сидели люди: местные жители, обычные, приличного вида – около дюжины человек. Ничем не примечательные – не оригиналы, не чудаки, без странностей – самые обыкновенные. Обыкновенные люди, довольные своим жребием и обыденной жизнью.

Было время, когда в «Елену» доставляли ежедневные газеты. Посетители могли взять их с длиной деревянной стойки.

В моем мире об этом обычае забыли. Стало слишком мало газет и слишком много Интернета. А в здешней «Елене» газеты все еще лежали на удобных деревянных стойках. Я встал и подошел их полистать. Здесь была стильная иностранная пресса: на хинди, на арабском и на сербохорватском. Итальянские издания пришлось поискать. Обнаружились две, обе напечатанные на гнусной серой бумаге со щепками.

Я отнес ту, что потолще, к столику. Просмотрел заголовки, прочел первую колонку, и сразу увидел, что читаю вранье.

Не то чтобы новости были так уж ужасны или лживы. Просто становилось ясно, что читателям газет такого рода информация ни к чему и авторы это знают. Италия была скромной колонией, и ее жителям скармливали сказки и фантастику. Серьезные новости отправлялись в другие места.

В этом мире существовало нечто живое и сильное под названием «Движение не-уравнивания». Оно протянулось от Балтики к Балканам и дальше, через весь арабский мир до Индии. К Японии и Китаю суперсила «Не-уравнивания» относилась с опасливым уважением. Америку рассматривали как скромную ферму: янки полагалось проводить время в церкви.

Остальные страны, которые когда-то много значили: Франция, Германия, Бельгия – пришли в запустение и стали ничем. Имена их политиков и местные топонимы писались с ошибками.

У меня на пальцах осталась типографская краска. К Массимо у меня был теперь только один вопрос.

– Когда мы отсюда уйдем?

Он намазал маслом еще кусок хлеба.

– Знаешь, я и не думал искать лучший из возможных миров, – сказал он. – Я искал лучший для себя. В такой Италии, как эта, я кое-что значу. Твоя версия довольно отсталая – а здешний мир пережил ядерные удары. По Европе прокатилась гражданская война. И большинство городов Советского Союза теперь – гигантские лужи черного стекла.

Я достал из кармана свой молескин. Как хорошо смотрелся модный блокнотик рядом с серой газетной бумагой!

– Не возражаешь, если я запишу, что ты сказал?

– Я понимаю, как это для тебя звучит, – но пойми, то, что случилось, – история. Для истории не существует зла или блага. У здешнего мира есть будущее. Еда дешевая. Климат стабильный. Женщины роскошные… и места хватает, поскольку в живых на всей Земле осталось три миллиарда.

Массимо ткнул ножом для колбас в стеклянную дверь кафе.

– Здесь никто не спрашивает удостоверений личности, никому не нужен паспорт… Про электронные базы и слыхом не слыхали! Такой умник, как ты, мог бы с ходу основать сотню технических фирм.

– Если бы мне раньше не перерезали горло.

– А, люди всегда переоценивают свои мелкие проблемы. Настоящая проблема знаешь в чем? Никто не хочет напрягаться. Я изучил этот мир, потому что видел, что в нем я мог бы стать героем. Превзойти своего отца. Я был бы умнее его, богаче, знаменитее и влиятельнее. Я был бы лучшим! Но зачем мне такая обуза? «Улучшая» мир, я вовсе не стану счастливее. Это же проклятие, рабский труд.

– А что сделает тебя счастливым, Массимо?

Он явно уже думал над этим вопросом.

– Проснуться в номере хорошего отеля, в одной постели с шикарной незнакомкой. Вот тебе правда! И, если честно, это правда для каждого человека во всех мирах.

Массимо постучал по горлышку резной бутылки обушком ножа.

– Вот моя подружка Светлана это отлично понимает, но… есть еще кое-что. Я здесь пью. Признаю, люблю выпить – но тут пьют по-настоящему. Здешняя версия Италии в сфере влияния всемогущей Югославии.

До тех пор я, учитывая обстоятельства, недурно держался. И вдруг кошмар навалился на меня всей тяжестью, цельный и нефильтрованный. По спине ползли не мурашки – ледяные скорпионы. Я ощутил сильный, иррациональный, животный порыв вскочить с удобного стула и со всех ног броситься прочь, спасаться.

Я мог бы выскочить из чудесного кафе на сумрачные улочки Турина. Турин я знал и понимал, что Массимо никогда меня в нем не разыщет. Скорее всего, и не станет искать.

И еще я понимал, что выбегу прямо в мир, бегло описанный в паршивой газетенке. В таком жутком мире мне отныне придется жить. Он не станет для меня странным – он ни для кого не станет странным. Потому что данный мир – реальность. Не чужой – обычный. Я сам здесь чужак. Я был здесь отчаянно странен, и это казалось нормальным.

Закончив цепочку мыслей, я потянулся за рюмкой. И выпил. Я бы не назвал бренди хорошим, но он имел сильный характер. Властный и беспощадный. Этот бренди был за гранью добра и зла.

Ноги в убитых ботинках болели и чесались. На них вздувались волдыри. Пожалуй, мне следовало бы радоваться, что они еще были при мне, а не остались клочьями в каком-нибудь темном промежутке между мирами.

Я поставил рюмку.

– Можно нам сейчас уйти? Это реально?

– Вполне. – Массимо поглубже уселся на уютном кожаном стуле. – Только давай сперва прочистим мозги кофе, а? В здешней «Елене» всегда подают арабский. Варят в больших медных горшках.

Я кивнул на серебряную монету.

– Она оплатит наш счет? Если да, тогда уходим.

Массимо уставился на монету, повертел орлом и решкой и сунул в карман брюк.

– Отлично. Перечислю варианты. Этот мир можно назвать «Югославской Италией», и он, как я уже сказал, открывает перед нами большие перспективы. Но есть и другие версии. – Он принялся загибать пальцы. – Есть Италия, где в восьмидесятые победило движение «Нет ядерному оружию». Помнишь такое? Горбачев с Рейганом наладили мирное сосуществование. Все разоружились и были счастливы. Никаких войн, повсюду экономический подъем… покой, справедливость и благосостояние на всей Земле. А потом рванул климат. Последние итальянцы сейчас живут в альпийском высокогорье.

Я выпучил глаза.

– Нет!

– А вот и да. Кстати, очень славные люди. Действительно дорожат друг другом, поддерживают соседей. Их почти не осталось. Очень милые, культурные. Удивительный народ. Ты не поверишь, какие это чудесные итальянцы.

– А нельзя ли прямо вернуться в мою версию Италии?

– Напрямик нельзя. Но есть версия, довольно близкая к твоей. После смерти Иоанна Павла Первого там очень быстро выбрали нового папу. Не того польского борца с коммунизмом, а папу-педофила. Разразился колоссальный скандал, церковь рухнула. В той версии Италии даже мусульмане отказались от религии. В церквях – бордели и дискотеки. Слова «вера» и «мораль» вышли из обихода.

Массимо вздохнул и почесал себе нос.

– Может, ты думаешь, что смерть религии многое изменила для людей? Да ничего подобного. Потому что им это кажется нормальным. Они не больше тоскуют по вере в Бога, чем вы – по вере в Маркса.

– Значит, мы сперва оправляемся в ту Италию, а оттуда – в мою Италию, так?

– В той Италии скучно! Девушки неинтересные! Они относятся к сексу деловито, как голландки. – Массимо горестно покачал головой. – Давай я теперь расскажу тебе о тех версиях Италии, где все действительно по-другому и интересно.

Я разглядывал частично съеденную колбаску. Кажется, пригоревший кусочек в ней был отрубленной лапкой какого-то мелкого зверька.

– Давай, Массимо, рассказывай.

– Сколько я ни путешествую из мира в мир, материализуюсь всегда на Пьяцца Витторио Венето, – начал он, – потому что площадь эта большая и обычно довольно пустая, а я никому не хочу повредить взрывом. К тому же я знаю Турин – знаю все здешние технические фирмы, так что могу заработать на жизнь. Но однажды мне попался Турин без электроники.

Я вытер липкий пот с ладоней грубой полотняной салфеткой.

– И как ты себя там чувствовал, Массимо?

– Невероятно! Там вообще нет электричества. Даже троллейбусных проводов нет. И полно народу, все хорошо одеты, яркие разноцветные огоньки, и в небе что-то летает… большие воздушные корабли вроде океанских лайнеров. Какая-то энергия у них есть – но не электрическая. Как-то они отказались от электричества. С восьмидесятых годов.

– Турин без электричества, – повторил я, чтобы доказать ему, что слушаю.

– Ага, завораживает, правда? Каким образом Италия смогла заменить электричество другим источником энергии? Я думаю, они используют холодную реакцию! Ведь холодный термояд – это еще одна сенсация восьмидесятых, из тех, что меняют мир. Того Турина я не сумел изучить – не к чему было подключить лэптоп. А ты мог бы разузнать, как они этого добились! Ты ведь журналист, так? Тебе, кроме карандаша, ничего не нужно.

– Я не большой спец в физике, – сказал я.

– Господи, я все забываю, что говорю с человеком из безнадежного мира Джорджа Буша, – вздохнул он. – Слушай, дурачок: в физике нет ничего сложного. Физика проста и изящна, потому что структурирована. Я это понял в трехлетием возрасте.

– Я простой журналист, не ученый.

– Ну, о консилиенсе[12] ты хоть что-нибудь знаешь?

– Впервые слышу.

– Врешь! Даже в вашем глупом мире о ней знают. Гипотеза, предполагающая, что все человеческое знание едино в своей основе.

Блеск его глаз меня утомил.

– И что с того?

– Да то, что в этом разница между твоим и моим миром! В вашем мире был такой великий физик… доктор Итало Кальвино.

– Знаменитый литератор, – поправил я. – Он умер в восьмидесятых.

– В моей Италии Кальвино не умер, – сказал он, – потому что в моей Италии Итало Кальвино завершил свои «Шесть основных принципов».

– Кальвино создал «Шесть заметок», – сказал я. – «Шесть заметок для следующего тысячелетия», к тому же он успел написать только пять, а потом его поразил инсульт.

– В моем мире его не поразил инсульт. Наоборот, он сам поразил мир. Когда Кальвино закончил свой труд, эти шесть новелл стали не просто «тезисами»! Он прочел шесть публичных лекций в Принстоне. На последней, посвященной консилиенсу, зал был битком набит физиками. И математиками тоже. Мой отец находился среди них.

Я отгородился от него блокнотом.

«Шесть основных принципов, – поспешно накорябал я. – Кальвино, Принстон, консилиенс».

– Родители Кальвино были учеными, – настаивал Массимо. – И брат. В его литературную группу УЛИПО[13] входили одержимые математики. Когда он выступил с лекциями, достойными гения, никто не удивился.

– Что Кальвино – гений, я знаю, – сказал я. Хоть я и был тогда молод, но каждому, кто писал на итальянском, полагалось знать Кальвино. Я видел, как он ковыляет под портиками Турина – сутулясь, волоча ноги, с хитрым и задумчивым видом. Довольно было взглянуть на этого человека, чтобы понять, что его программа не похожа на программы других писателей.

– Когда Кальвино закончил курс лекций, – задумчиво протянул Массимо, – его перевели в Женеву, в ЦЕРН, и поставили заниматься Семантической сетью. Кстати сказать, она прекрасно работает. Не то что ваш гнусный Интернетик, полный спама и уголовщины. – Он вытер нож о замасленную салфетку. – Сейчас поясню. Семантическая сеть работает прекрасно – причем на итальянском. Потому что она была создана итальянцем. С небольшой помощью французских писателей из УЛИПО.

– Нельзя ли уже уйти отсюда? В ту Италию, которой ты так хвастаешь? А оттуда – прыгнуть в мою?

– Положение осложняется, – вдруг выдал Массимо и встал. – Присмотри за моими вещами, а?

И он отправился в туалет, оставив меня гадать, чем еще может осложниться наше положение.

Теперь я сидел в одиночестве, разглядывая закрытую бутылку бренди. Мозги у меня плавились. Странности этого дня пробили какой-то важный клапан в голове.

Я считал себя умным – потому что знал три языка и разбирался в технических материях. Я мог побеседовать с инженером, конструктором, программистом, предпринимателем и правительственным чиновником на серьезные, «взрослые» темы, которые все мы договорились считать важными. Ну да, конечно же, я был умен.

Но всю прежнюю жизнь я был куда глупее, чем в данный момент.

В экстремальной ситуации, в задыхающейся от сигаретного дыма «Елене», где скверно одетые горожане листали свои мрачные газеты, я узнал, что во мне таился подлинный гений. Я итальянец и, как всякий итальянец, склонен потрясать мир до основания. Мой гений никогда не проявлялся прежде, потому что гениальности от меня не требовалось. Я был глуп, потому что жил в глупом мире.

А теперь я вовсе не жил в мире. У меня не осталось своего мира, и вот мои мысли ракетами взмыли в космическую пустоту.

Идеи меняют мир. Мысли меняют мир – а ведь их можно записать. Я забыл, насколько важно писать, как влияет литература на историю, какие последствия способна вызвать книга. Странным, трагическим образом я совсем забыл, что такое возможно.

Кальвино скончался от удара – я это знал. Какой-то сосудик лопнул в мозгу человека, упорно трудившегося над посланием, которое должно было преобразить новое тысячелетие. Конечно, великая потеря – но кто мог представить, насколько на самом деле она была велика! Труд гения – это черный лебедь, непредсказуемый, неожиданный. Если черный лебедь не появился, могла ли Земля ощутить его отсутствие?

Пропасть между Италией Массимо и моей казалась невидимой – но всеобъемлющей. Точь-в-точь как разница между тем, кем я стал сейчас, и человеком, которым я был один короткий час назад.

Черный лебедь непредсказуем, его не ожидают, он вне категорий. Когда черный лебедь слетает к нам, ударяя крыльями, подобно охваченному страстью Зевсу, историю приходится переписывать.

Может, человек, зарабатывающий на жизнь новостями, пишет историю новостей, то есть историю проектов?

Однако заголовки газет никогда не кричат, что история полна черных лебедей. Новости твердят нам, что история последовательна. Просто перемены, влияющие на нашу судьбу, проистекают из причин настолько огромных, что нам их не постичь, или столь мелких, что не разглядеть. Мы никогда не смиримся с беззаботной непоследовательностью черного лебедя. И потому наши новости никогда не рассказывают о том, что людям не постичь смысла новостей. Наши новости вечно внушают нам, что мы все понимаем.

Когда наша мудрость оказывается сокрушена невозможным, мы быстро связываем лопнувший мир узелком – и снова все становится понятным. Мы притворяемся, что ничего не потеряли, ни единой иллюзии. И уж чего мы точно никогда не теряем – это рассудка. Как бы удивительна ни была новость, мы остаемся благоразумными. И уверяем в этом друг друга.

Массимо вернулся к столу. Он был очень пьян, до прозелени.

– Тебе случалось когда-нибудь пользоваться турецким туалетом с дырой? – спросил он и зажал себе нос. – Лучше не ходи, поверь на слово.

– По-моему, нам пора в твою Италию, – напомнил я.

– Можно, – неохотно признал он. – Хотя у меня там будут проблемы… в сущности, из-за тебя.

– Что со мной не так?

– В моей Италии тоже есть Люка. Не похожий на тебя: там он великий писатель, очень солидный, состоятельный человек. Ты покажешься ему несмешной шуткой.

Я задумался. Если он добивается, чтобы я жестко приревновал к самому себе, номер не пройдет. Но все же я рассердился.

– А я смешной, Массимо?

Он больше не пил, но убийственный бренди еще играл у него в нутре.

– Да, ты смешной, Люка. Ты большой чудак. Особенно в этой версии Италии. И особенно теперь, когда до тебя наконец дошло. У тебя сейчас физиономия как у тонущей рыбы. – Он рыгнул в кулак. – Ты вообразил, что все понимаешь, только ничего ты не понял. Еще не понял. Слушай: чтобы попасть сюда – я создал здешний мир. Когда я нажимаю кнопку Е-три и поле переносит меня сюда… без меня, без наблюдателя, этой вселенной не существует.

Я оглядел то, что Массимо назвал «вселенной». Итальянское кафе. Мраморный столик передо мной – твердый камень. Все очень основательное, нормальное, реальное, приемлемое и предсказуемое.

– Конечно, – сказал я ему. – И мою вселенную тоже ты создал. Никакой ты не черный лебедь. Ты – господь бог.

– Черный лебедь – это ты про меня? – подмигнул он и покосился в зеркало. – Вам, журналистам, на все надо налепить ярлык.

– Ты всегда одеваешься в черное, – заметил я. – Это чтоб не было видно нашей грязи?

Массимо застегнул черную шерстяную куртку.

– Становится все хуже, – сказал он мне. – Когда я нажимаю F-два, пока поле не установится… я порождаю миллионы потенциальных миров… миллиарды. Каждый со своей душой, со своей этикой, мыслями, историями, судьбами… Он загорается на несколько наносекунд, пока чип прогоняет программу, – и гаснет. Как не бывало.

– Вот как ты передвигаешься? От мира к миру?

– Именно, друг мой. Этот гадкий утенок умеет летать.

Подошел, чтобы прибрать наш столик, официант.

– Хотите рисового пудинга? – предложил он.

Массимо добродушно отказался:

– Нет, спасибо.

– На этой неделе мы получили очень хороший шоколад. Прямо из Южной Америки.

– Боже, лучший сорт шоколада. – Массимо запустил палец в карман брюк. – Пожалуй, я бы взял шоколада. Сколько дадите вот за это?

Официант присмотрелся.

– Это женское обручальное кольцо.

– Верно.

– Только бриллиант наверняка не настоящий. Слишком велик для настоящего.

– Вы идиот, – сказал Массимо, – но мне плевать. Я большой сластена. Принесите нам целый шоколадный торт.

Официант пожал плечами и отошел.

– Так вот, – возвратился к теме Массимо. – Я не называю себя «богом», потому что меня куда точнее можно было бы описать как несколько миллиардов или триллионов богов. Однако нулевое поле перехода, как ты видел, в конечном счете всегда устанавливается, и тогда я оказываюсь здесь. Стою перед тем же кафе, в туче пыли, и ноги горят. И при мне ничего, кроме имени, мозгов и того, что найдется в кармане. Каждый раз так.

Дверь «Елены» распахнулась, резко звякнули индийские колокольчики. В зал ввалились пятеро. Я принял бы их за полицейских – куртки, портупеи, шляпы, дубинки и пистолеты, – только туринские полицейские не пьют на службе. И не носят алых нарукавных повязок со значком скрещенных молний.

Пока новые посетители проталкивались к помятой стойке, кафе молчало. Гости, выкрикивая угрозы, принялись трясти обслугу.

Массимо поднял воротник и безмятежно разглядывал свои узловатые пальцы. Он старательно не лез в чужое дело. Сидел в своем углу – молчаливый, черный, неприметный. Как будто молился.

Я не оглядывался на буйную компанию. Зрелище было не из приятных и понятное без объяснений даже новичку.

Открылась дверь мужского туалета. Из нее вышел невысокий человек в строгом плаще и щеголеватой шляпе а-ля Ален Делон. В зубах он сжимал потухшую сигару.

Он был на удивление красив. Люди всегда недооценивали привлекательность и мужское обаяние Николя Саркози. Он мог казаться странноватым, когда позировал полуголым на пляже для желтых газетенок, но при личном общении его харизма захватывала кого угодно. С этим человеком любому миру пришлось бы считаться.

Саркози мгновенно оглядел кафе. Потом молча, решительно двинулся боком вдоль темной стены. Согнул локоть. Раздался гром. Массимо упал лицом на мраморную столешницу.

Саркози с легкой досадой осмотрел дымящуюся дыру в своем кармане и перевел взгляд на меня.

– Вы – тот журналист, – сказал он.

– У вас хорошая память на лица, мсье Саркози.

– Верно, поганец, хорошая. – По-итальянски он говорил скверно, но лучше, чем я – по-французски. – Все еще готов защищать свой дохлый источник?

Он мстительно пнул стул, на котором сидел Массимо, и мертвец вместе со столиком грохнулся на жесткий пол кафе.

– Вот тебе роскошный сюжет, – продолжал Саркози. – Дарю. Можешь гаснуть в своем лживом красном журнальчике.

Он рявкнул приказ громилам. Те, побледнев от почтительности, услужливо обступили его.

– Можно выйти, крошка, – проворковал Саркози, и она появилась из мужского туалета. На ней была кокетливая шляпка из гангстерского боевика и приталенная камуфляжная курточка. Она волокла большой черный футляр для гитары. И еще при ней был примитивный радиотелефон, громоздкий, словно кирпич.

Как он уговорил такую женщину полчаса провести в вонючем туалете, я никогда не пойму. Но это была она. Определенно она, и держалась она скромно и серьезно, как на приеме у английской королевы.

Вся вооруженная компания покинула кафе.

Удар грома, разразившийся в зале «Елены», натворил дел. Я спас кожаный саквояж Массимо от подползающей лужи крови.

Прочие посетители пребывали в недоумении. Они пребывали в глубоком недоумении, переходящем в столбняк. Очевидно, не могли выбрать наиболее конструктивный образ действий.

Поэтому они один за другим поднимались и покидали бар. Покидали уютное старое кафе молча и без спешки, не встречаясь друг с другом глазами. Выходили за звенящую дверь на самую большую площадь Европы. И исчезали, спеша каждый в свой собственный мир.

Я прогулялся по Пьяцца под славным весенним небом. Та весенняя ночь была холодной, зато бесконечное темное небо – таким прозрачным и ясным…

Экран лэптопа ярко осветился, когда я нажал F1. А следом F2 и FЗ.