Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Первое произведение Йена Кризи было напечатано в 1999 году, и с тех пор плодовитый писатель опубликовал более сорока рассказов на страницах таких изданий, как «Asimov’s Science Fiction», «Postscripts», «Realms of Fantasy», «Weird Tails», «Paradox», «Oceans of the Mind», «On Spec», «Apes Science Fiction and Horror Digest», «Orson Scott Card’s Intergalactic Medicine Show» и других. Йен Кризи живет в Йоркшире, Англия.

Перед вами горький взгляд на созданного учеными постчеловека, упивающегося своими новыми способностями и возможностями. Перед тем как навсегда отправиться к звездам, он прощается с обычной жизнью на Земле и при этом получает несколько весьма крутых уроков.

Мне бы хотелось рассказать вам о моей последней неделе на Земле…

Я заранее попрощался со всеми. Семья дала мне благословение: дед еще юношей приехал в Англию с Ямайки и лучше других понимал, почему его внук записался в программу колонистов. Он предупредил, что, каким бы заманчивым ни представлялся новый мир, в нем непременно будут разочарования. Мы оба знали, что мне не нужны предостережения, но дед хотел поделиться житейским опытом, а я – его выслушать. Отчетливо помню прикосновение его пальцев к моей новой оболочке; я могу по желанию воспроизводить зафиксированные экзокожей ощущения.

Моя подруга оказалась менее снисходительной. Она обвинила меня в малодушном желании удрать. В ответ я сказал, что, когда в доме пожар, убегать прочь вполне разумно. Земля горит, поэтому мы отправляемся на поиски нового дома. Подруга возразила, повысив голос, что, когда случается пожар, нужно остаться и бороться с огнем. Она хотела помогать пожарникам. Я уважал ее позицию и не пытался уговорить лететь со мной. Только из-за этого она сердилась еще больше.

Со временем вода поглотит сушу, но поднимается она медленно. Большая часть береговой линии совпадает со старыми картами. Я решил, что последние несколько дней проведу, гуляя вдоль побережья. Во-первых, мне хотелось попрощаться с Землей, во-вторых – привыкнуть к новой коже и освоиться с аугментами. Конечно, я опробовал все в блоке послеоперационного комплекса и на колониальном тренажере, но мне хотелось поупражняться в естественных условиях. Порой реальность бросает вызовы, которые симулятору никогда не сгенерировать.

И вот я отправился на север. В поезде пассажиры пристально разглядывали меня. Я уже привык к этому – при виде высоченного чернокожего даже англичане теряют свою знаменитую (и главным образом мифическую) сдержанность и пялятся, словно ученые на неизвестный науке экземпляр. За последние годы, когда волны африканских беженцев затопили земли Англии, взгляды стали неприязненней. Мои родители, как и я, появились на свет в Ньюкасле, но это не написано на моем лице. Однако, заслышав у чернокожего характерный джорджийский акцент, люди улыбались, и их недоброжелательность таяла.

Теперь я уже не был черным, но окружающие по-прежнему таращились на меня. Моя серая экзокожа, состоящая из бесчисленных крохотных узелков, радужно переливалась, как крылья бабочки. Мне сообщили, что ее можно украсить узором, но я пока не очень хорошо разобрался в настройках. На борту космического корабля после взлета на подобную ерунду будет предостаточно времени. А сейчас мне хотелось физической активности: бегать, прыгать, плавать – испытать на приволье под зимним небом все возможности аугментов.

Скарборо можно назвать двухуровневым городом, или, скорее, он был таким прежде. Уже давно затонули пляжи Северной и Южной бухт, но на береговых скалах все еще прочно стояли магазины, причудливые дома и развалины замка. Я поспешил прочь и вскоре очутился на прибрежной дорожке – вернее было бы назвать ее последней инкарнацией береговой линии, которая постепенно отодвигалась чуть дальше вглубь суши. Берег Йоркшира всегда, даже в более спокойные времена, был подвержен абразии. Теперь же процесс ускорился. Во время приливов постепенно повышающийся уровень моря выгрызал в суше рубцы и шрамы, глобальное потепление влекло за собой сильные бури – волны бились о скалы и рушили их. Зыбкие глинистые откосы чередовались с породой, обнажившейся впервые за тысячелетие. В воде беспокойно перемещались груды щебня, еще не успевшего превратиться в гальку.

Когда последний дом остался позади, я остановился и снял рубашку, джинсы и ботинки, затем спрятал вещи под кустом утесника. Я носил одежду только для того, чтобы не очень отличаться от нормальных (так мы называли неаугментированных). Раздевшись, я широко раскинул руки, обнимая мир с его странной погодой и всем тем, что готовит мне завтрашний день.

В воздухе ощущалось гнетущее спокойствие затишья между бурями. Над головой, словно небесный чердак, тяжело нависли серые тучи. Аугментированные глаза зафиксировали поляризованный луч солнца, пробившийся из-за туч позади замка, который резко вырисовывался на мысу. Я попытался припомнить, почему могу видеть поляризованный свет, и не смог. Наверное, особых причин тому не было, просто медицинские конструкторы по мере возможности внедрили в меня такую способность. Подобно программному обеспечению, я был переполнен различными функциями и наворотами. Кто знает, какие опасности подстерегают нас по прибытии на новую планету? Быть может, однажды способность видеть поляризованный свет спасет мою жизнь.

Шагая по тропинке, я вдыхал запах глины и соленых волн со слабой примесью зловония сточных вод. В качестве эксперимента я отфильтровал тяжелый дух канализации, поместив его в категорию воспоминаний о детских прогулках. Затем вернулся к установленным по умолчанию параметрам. Не хотелось привыкать игнорировать действительность и допускать только те чувственные ощущения, которые казались мне эстетичными.

Ускоряя шаг, я двигался вдоль изгороди из колючей проволоки, которой фермеры огораживали свои уменьшающиеся угодья. В это время года на полях осталась только солома да сорняки, пшеницу давным-давно убрали. На сырой земле что-то вяло клевали вороны. Я продирался сквозь заросли утесника, острые колючки только щекотали экзокожу, не причиняя ей вреда. Глазом ботаника я примечал всех обитателей этого маленького ареала на краю скал. Папоротник-орляк, клевер, чертополох и хвощ – названия проносились у меня в голове прощальным напевом. Банк семян звездолета насчитывал множество видов, однако мы изначально сосредоточили внимание на выращивании продовольственных культур, задавшись целью вывести новые разновидности, которые смогут расти в колониальном мире. А другие растения… быть может, я видел их в последний раз.

Однажды кто-то сказал, что перспектива быть повешенным поутру замечательным образом просветляет человеческий разум. Скорое отбытие с Земли, вероятно, оказалось столь же сильнодействующим средством с похожим эффектом, и я чувствовал себя таким живым и бодрым, словно пребывал в эйфории. Примечал каждый штрих природы: блеск паутины в засохшем папоротнике, резкое карканье склочных ворон, неумолчный рокот плещущегося внизу моря. Потом я добрался до глубокого оврага с бегущей по дну речкой, не стал утруждаться и идти по тропинке к мосту, а устремился вниз по склону, поскальзываясь, но удерживая равновесие. Затем прошлепал прямо по воде и выбрался наверх.

Я очутился на возвышенном мысу, под ногами хрустел гравий. Старая надпись на щите взывала ко мне с наказом убрать за собакой. Впереди стояли в ряд обращенные к морю скамейки, и, казалось, теперь они были гораздо ближе к обрыву, чем раньше. На всех были памятные таблички с поблекшими или стершимися надписями. Я подошел к скамье с вполне разборчивыми буквами:

Сквозь рейки скамьи проросла трава, дерево выбелилось до бледно-бежевого цвета. Я смахнул с сиденья ветки и ягоды боярышника и усмехнулся невольному, уже потерявшему актуальность жесту. На мне не было одежды, которую можно запачкать, а несколько колючих веточек вряд ли могли повредить экзокоже. Со временем я забуду о слабостях хрупкого и уязвимого человеческого тела и смогу смело шагнуть в любую среду.

Я сел и посмотрел на море. Ветер вспенивал белые барашки на волнах и гнал их к берегу. В воздухе носились чайки, их крики были такими же резкими и грубыми, как скалы, на которых они гнездились. Неожиданно явилось воспоминание из детства: я ем чипсы у моря, и, стремясь урвать кусочек, вниз ко мне устремляется чайка. Во мне нарастали эмоции, которым я не находил названия.

Тут я понял, что рядом со мной кто-то сидит. Скамья даже не скрипнула под весом – значит, голограмма. Когда я обернулся взглянуть на соседа, то увидел характерно яркую по краям простенькую голограмму производства предыдущего столетия.

– Привет! Я Катриона. Хочешь поговорить? – Вопрос был задан чисто механически, и я догадался, что всех посетителей скамья приветствовала совершенно одинаково. В случае отрицательного ответа голограмма гасла, чтобы люди могли посидеть спокойно. Но мне предстояло немало одиноких дней, и я был не прочь пообщаться. Символично, что последний разговор в гибнущем мире я буду вести с той, которая уже мертва.

– Рад познакомиться, – сказал я. – Меня зовут Уинстон.

Голограмма изображала женщину средних лет с пепельными, как камни на дне реки, волосами. Одежда подобрана с хорошим вкусом: юбка нежного бледнолилового цвета и дорогие туфли на низком каблуке. Интересно, выбрала ли она столь элегантный и скромный образ сама, или же некий разработчик памятников предписал изображать умерших зрелыми и увядшими, чтобы они не могли затмить живых. Возможно, женщина предпочла, чтобы ее увековечили молодой, неистовой и прекрасной, какой она когда-то, вне всякого сомнения, и являлась, – или же хотела быть таковой.

– Сегодня достаточно прохладно для прогулок в чем мать родила, – с улыбкой заметила дама.

Я совсем забыл, что на мне ничего нет. И вкратце поведал ей об аугментации.

– Я отправляюсь к звездам! – воскликнул я, и в этом возгласе неожиданно прорвался охвативший меня эмоциональный подъем.

– Что, ко всем сразу? Они растиражировали тебя в клонах и теперь разошлют по всему небу?

– Нет, дело не в этом. – Однако ее предположение на миг меня озадачило. Я сам, своими собственными прежними человечьими ногами, пришел в больницу, где мне сделали наркоз, а потом – спустя некоторое время – вышел оттуда в новом и сияющем аугментированном виде. Выписался из больницы я один, или были и другие «я», отбракованные из-за дефектов или предназначенные для других миссий? «Не глупи, – мысленно оборвал я себя. – Ты просто обзавелся экзокожей. Под которой бьется все то же сердце». И это сердце, как и все прочие органы, вчера прошло последний медосмотр перед вылетом.

– Сначала мы летим на определенную планету, – сказал я. – Что само по себе будет непростой задачей. А потом… кто знает? – Никто не располагал сведениями о продолжительности жизни аугментированного человека. Поскольку все механические составляющие подлежат модернизации, возраст будут определять биологические органы, которые невозможно заменить. – Это будет зависеть от того, откроют ли другие планеты, которые стоит посетить. Миров много, но лишь отдельные и с трудом пригодны для обитания.

Я рассказал ей о том мире, куда мы прилетим: про его эллиптическую орбиту вокруг красного карлика-солнца, о резких температурных колебаниях, диких погодных условиях и колоссальных приливах и отливах.

– Поселенцы туда летят самые разные: нормальные, которым большую часть времени придется оставаться на базе, затем аугментированные люди вроде меня, мы сможем выжить снаружи, и генно-модифицированные. Считается, что в будущем они окажутся лучшими, но для того, чтобы генные изменения заработали как нужно, сменятся поколения. – Хотя нам и не пришлось грызться из-за ограниченной грузоподъемности звездолета, меж тремя группами уже возникла некая натянутость, но упоминать об этом я не стал. – Прошу прощения, я совсем заговорился. Расскажите о себе. Вы жили поблизости? Было ли это место вашим любимым?

– Я – йоркширская девушка до мозга костей, – сообщила голограмма Катрионы. – Родилась в Уитби, несколько лет провела на ферме в Дентдале, но вернулась – сосать мои дряблые сиськи! – на побережье, когда вышла замуж. Муж мой был рыбаком, упокой Господи его душу. Поганец! Когда его не было дома, я бродила по берегу, смотрела на Северное море и представляла себе его там, среди волн.

Должно быть, удивление отразилось у меня на лице, и Катриона спросила:

– Неужели опять это случилось? Думаю, хакеры меня давным-давно взломали. После смерти я многого не помню – я скорее запись, чем имитация. Памяти во мне немного, хватает только на небольшой диалог. – Голос женщины звучал горько, словно наложенные на нее ограничения обижали ее. – Разве скамье воспоминаний нужно нечто большее? О, я любила этот берег, но это не значит, что мне хотелось бы торчать здесь целую вечность… Турнир по ковырянию пальцем в носу! Тот, кто вытащит самую большую козявку, получит награду!

– Хотите, я возьму вас с собой? – предложил я. Вытащить чип будет несложно. Закодированную личность можно будет установить на компьютер звездолета вместе с прочими загруженными колонистами, хотя я опасался, что вступительные испытания Катрионе не пройти. Она была старомодна, а умершие ужасно чванливы по отношению к тем, с кем якшаются. Мне довелось работать вместе с ними на тренажере, и я с легкостью представлял себе, как они скажут: «Зачем это, Уинстон, я понимаю, что ты хотел как лучше, но она не подходит для миссии. У нее нет необходимых знаний. У нее и кодировка грубая, и изжившие себя алгоритмы, она просто совершенно изрешечена паразитическими медиавирусами!»

Но, представив подобные трудности, я тут же почувствовал в себе решимость их преодолеть. Только Катриона избавила меня от этой необходимости:

– Спасибо, дорогой. Стара я летать к звездам. Мне хочется просто воссоединиться с супругом, и однажды это произойдет. – Она вновь посмотрела на море, и я неожиданно догадался, что произошло с ее мужем.

– Сочувствую вашей утрате, – выразил соболезнование я. – Полагаю, он никогда не был, – я постарался отыскать подходящее слово, – увековечен.

– На здешнем гребаном кладбище есть некая доска вроде надгробной, – сказала она, – но его никогда не увековечивали так, как меня. Смерть утопленника быстра и не входит в разряд запланированных событий. Тело так и не удалось отыскать, так что сделать позже это не представлялось возможным. Он все еще где-то под водой…

Меня внезапно осенило, что, если бы муж Катрионы был аугментирован, ему бы тонуть не пришлось. Мои руки и ноги в состоянии плыть без устали, экзокожа может отфильтровывать кислород из воды. Торжественно возвещать о моей выносливости было бы бестактно, поэтому я задумался над нейтральным ответом и осторожно заметил:

– Когда-то Северное море было сушей. До того как поднялось море, ваши предки охотились здесь на мамонтов.

– И вот море опять поднимается. – В ее голосе прозвучала фатальная безысходность, и я понял: наш разговор окончен.

– Да поможет вам Бог упокоиться с миром. – Когда я встал, голограмма исчезла.

Начался дождь. Я шел вперед и наслаждался бурей. Вгрызаясь ледяными зубами, она налетела с северо-востока. Такой ветер называли ленивым – вместо того чтобы обогнуть вас, он не утруждался понапрасну и продувал насквозь.

Уже стемнело, и день медленно угасал в зимних сумерках. Усилившийся дождь сменился градом, было слышно, как льдинки стучат по моему телу. Рокотал гром, ему вторил рев разбушевавшегося моря, которое будто смыло поддерживавшие небеса опоры, и они рухнули вниз. Где-то позади полыхали молнии.

Я оглянулся на прибрежную дорожку: на некрополь скамеек, где побывал недавно. Горели все голограммы. Я задавался вопросом, кому взбрело в голову сидеть на скамьях в такую погоду, пока не сообразил, что это, наверное, молнии вызвали короткое замыкание.

В линялом мире шиферно-серых туч и свинцовых волн яркими пятнами пылали голограммы. На скамьях мелькали изображения мужчин и женщин – зрителей представления, которое закатила Природа. Я увидел на вершине утеса Катриону, которая, словно взывая к буре, простирала к морю руки. Все остальные изображения застыли сидя, словно прикованные к своим деревянным якорям, – преисполненные укора призраки, ожидающие, когда стихнет буря. Находили они удовольствие в кратком миге псевдожизни? Общались между собой? Или, пребывая во власти прохожих и хакеров, негодовали на свое мнимое беспомощное существование?

Я почувствовал, что мне не стоит вмешиваться. И пошел своим путем, упорно пробираясь вперед в то время, когда ночь размывала день. Глаза примечали одинокие фотоны света далеких огоньков домов и случайных автомобилей, проезжавших по дорогам. Справа от меня бледно мерцало биолюминесцентными примесями бурное море. Во тьме шумно бились волны, их грохот звучал, словно тайное сердцебиение мира.

По-прежнему хлестал дождь, дорожка превратилась в месиво грязи. Я ухмыльнулся: конечно, условия были далеко не так экстремальны, как на тренажере. Но все здесь было реальным. Призраки всех этих прикованных к собственным воспоминаниям мертвецов заставляли чувствовать себя исключительно живым. Каждая капля дождя казалась преисполненной значимости. Мне бы хотелось, чтобы эта ночь не кончалась. Я одновременно желал быть здесь и очутиться там, в колониальном мире под красным солнцем.

Торопясь, словно мог перемахнуть через звезды и скорее там оказаться, я наступил на старую ветку, оказавшуюся сырой и гнилой. Нога соскользнула с тропы. Я пошатнулся, меня занесло на несколько ярдов вниз и в сторону. Изловчившись, я схватился за выступ скалы и смог приостановить падение. Рывок оказался настолько сильным, что мускулы левой руки пронзила острая боль. Осторожно повернувшись, я попытался нащупать точку опоры и вскоре нашел устойчивое положение. Болтаясь в пятидесяти футах[109] над морем, я полагал, что чувствую брызги волн. Вероятно, это был просто подхваченный ветром дождь, который хлестал отовсюду.

То, что я поскользнулся и полетел вниз, развеселило меня. Знаю, звучит странно, но тогда меня переполняли такие чувства. Висеть над морской пучиной всю ночь я не мог, поэтому начал карабкаться по скале. Сначала понемногу, счет шел на дюймы, я пробирался по горизонтали, потом более уверенно начал размеренное движение вверх, доверившись аугментированным мышцам и надеясь, что они помогут мне выбраться из переделки.

Мускулы держали меня, и экзокожа не подвела. Я уже одолел половину подъема, когда услышал треск. Левая рука, которой я вцепился в утес, ощутила, как тот содрогнулся. Инстинктивно я попытался ухватиться за что-нибудь другой рукой – и сумел, но тут же обнаружил, что лечу вниз. С минуту я не понимал, что происходит. Утес рушился с таким шумом, словно разрывали газету размером с небосвод. Тогда я понял, что, когда обваливается подножие скалы, за ним следует и вершина.

Все еще цепляясь за кусок утеса, я летел вниз, мокрый от брызг, которыми окатывали меня падающие в воду обломки. Время почти остановилось, словно в замедленной съемке, сцены последовательно сменяли друг друга, как в анимированном фильме. Здоровенный валун, в который я вцепился, поворачивался, и вскоре я оказался под ним. Если не отцепиться, он меня раздавит. Я оттолкнулся от него, целя в море. Если бы утес был повыше, у меня бы хватило времени выбраться. Только очень скоро мое тело оказалось в воде, а также обломок утеса и еще, кажется, половина йоркширского побережья.

Грохот стоял такой, словно вступили в поединок вулкан с землетрясением. Я лихорадочно работал руками, пытаясь уплыть прочь, и никак не мог понять, почему не двигаюсь с места. Осознать причину я смог, только когда прекратил свои бесплодные попытки. Правая нога застряла под водой в груде обвалившихся с утеса камней. Только что я ничего не чувствовал, теперь же в ноге запоздало нарастала тупая пульсирующая боль. Я глубоко дышал, умудряясь ртом выхватывать воздух средь грохочущих над головой волн. Снова попытался вырваться. Безуспешно.

Приподнять тяжелые камни оказалось невозможно. Застрявшая нога удерживала меня на месте, мешая в поисках рычага. Я долго и бестолково барахтался, силясь выбраться, брызгаясь, изрыгая проклятья, но был вынужден сдаться. Во мне нарастала паника. Стоило перестать бороться, как в голове начали мелькать ужасные мысли: я могу утонуть, замерзнуть в холодном море, меня могут засыпать падающие сверху обломки скал. Я был буквально ошеломлен угрозой неминуемой гибели.

На то, чтобы заново обрести способность трезво мыслить, ушли долгие минуты. Постепенно я вернул самообладание, напомнив себе, что паника – пережиток прежнего тела, которое недолго бы протянуло зимой в ледяных водах Северного моря. Моя новая оболочка гораздо надежней. Я не утону и не замерзну. Если мне удастся успокоиться, я выдержу это испытание.

Я сосредоточился на экзокоже. Ее нормальная текстура была приблизительно схожа с обычной кожей: слегка неровной и шероховатой. Теперь же моя нога стала идеально гладкой в надежде на то, что без трения я смогу выскользнуть из ловушки. Почувствовав, что нога чуточку подалась, я преисполнился надежды, но все же дальше продвинуть ее не смог – мешал голеностопный сустав. Даже сведя трение к минимуму, невозможно протянуть узелок через ушко иголки. Злой и разочарованный, я вернул экзокожу в прежнее состояние. Выбраться было необходимо, нельзя просто сидеть и ждать, когда камни расшвыряет следующий шторм. Скоро мой звездолет стартует с Земли, если я опоздаю, второй шанс мне уже не представится.

Тут я задумался, какова вероятность того, что мое подсознание желало прозевать отправку. Может, я навлек на себя неприятность ради того, чтобы не улетать? Нельзя отрицать, что в некотором смысле мои действия были предумышленно безрассудны. Шагал вперед, искал неприятности до тех пор, пока неизбежно не столкнулся с ними лицом к лицу. Почему?

Я размышлял на эту тему, а вокруг меня пенились холодные волны. Вывод был таким: мною руководило желание выйти за пределы моего прежнего полностью человеческого тела и доказать самому себе, что достоин отправления к звездам. Мы столько всего наслушались о тяготах конечного пункта нашего маршрута, о неспособности нормальных самостоятельно выжить в тех суровых условиях, что я просто счел необходимым испытать аугменты на пределе их возможностей.

Сам того не осознавая, я хотел оказаться в ситуации, которую не смогло бы выдержать обычное человеческое тело. Если бы я остался жив, то получил доказательство своей истинной трансформации и был уверен в том, что смогу прекрасно себя чувствовать среди приливов и ураганов колониального мира. Что ж, я выполнил первую часть плана. Попал в передрягу. Теперь оставалось выбраться из нее. Но как?

У меня в голове находился аварийный радиомаяк. Я мог его активизировать, тогда кто-нибудь, без сомнения, прилетел бы и вытащил меня из воды. Только это весьма досадно. Этот случай показал бы, что я не могу управляться с собственным телом даже в условиях Земли. Стоит мне попросить помощи, как тут же найдется повод вычеркнуть меня из списка пассажиров звездолета. Колонисты должны полагаться на собственные силы и сами решать возникшие проблемы. В списке кандидатов масса ожидающих – полным-полно тех, кто не упал с утеса и не застрял под грудой камней. Если я подожду до утра и позову людей, вышедших к берегу, случится то же самое. Нет, нельзя мне просить помощи. Нужно спасаться самому.

Однако утверждение необходимости решения не подсказывает характер его исполнения. Во всяком случае, не сразу. Ветер стих, дождь тоже поубавил пыл и теперь моросил. Я начал холодно и логически рассуждать, вытесняя тревогу реальными фактами ситуации, в которую угодил. Мне нужно вытащить ногу из завала. Камни мне не сдвинуть. Следовательно, придется перемещать ногу. Но ступня застряла… Значит, придется оставить ступню здесь.

Стоило мне прийти к этому выводу, на меня снизошло спокойствие. Все оказалось очень просто. Такова цена за освобождение. Я снова задумался о возможности позвать на помощь. Я могу сохранить ногу и остаться на Земле. Или потерять ее и отправиться к звездам. Действительно ли мне настолько сильно хочется там оказаться? Я уже решился расстаться с семьей и подругой. Если откажусь проститься всего лишь со ступней, незначительной частью телесной конечности, то каковы тогда мои моральные ценности? Воистину тут не о чем размышлять! Надо согласиться с последствиями уже принятого решения.

И все же я все медлил в надежде на то, что представится какая-нибудь другая возможность. Мне даже стыдно признаваться, что в конце концов подтолкнуло меня к действию. Вовсе не логика или решимость. Толчком стала боль в раздавленной ступне, которая пульсировала и нарастала в то время, как я предавался размышлениям. И в холодном море плавать малоприятно. Чем раньше я начну действовать, тем быстрее смогу выбраться отсюда. Я сосредоточился на экзокоже – чуде, программируемой наружной оболочке – и отдал приказ отбросить ступню. Затем сдавил ногу чуть повыше правой щиколотки.

«Ой! Ой-ой-ой!» – пытаясь не обращать внимания на боль, я продолжал руководить экзокожей. Было бы здорово за один миг произвести операцию и отсечь ступню так, как разрезаешь огурец. Но свои пределы имеет даже экзокожа, а для этого она не предназначена. Я и так ее уже порядком растянул.

Вскоре – быстрее, чем я рассчитывал, – мне пришлось остановиться. Нужно было задействовать ручной корректор боли. Устройство использовалось в качестве последнего средства – боль существует не просто так, и без веских причин нельзя от нее избавляться. Если ампутация собственной конечности не является критическим положением, то мне даже не хотелось думать о действительно исключительных обстоятельствах. Я отключил болевые сигнаты.

Меня опьянила нечувствительность. Какое счастье избавиться от телесной боли! Без нее оставшиеся задачи показались мне легко решаемыми. Вскоре экзокожа полностью отсекла кость, отделилась от голени и запечатала рану. Освободившись из каменной ловушки, я поплыл прочь и выбрался на берег. И тут же провалился в сон.

Когда я проснулся, уже был отлив, обнаживший спутанные клочья травы, мокрые листья папоротника-орляка и вездесущий пластиковый мусор – неизменный вклад человечества в этот мир. Вернулись болевые сигналы: их можно было отключить только на какое-то время. Около минуты я пытался жить с мучительными протестами в нижней части голени, затем все же поддался искушению их подавить.

Попытавшись встать, я обнаружил, что теперь изрядно скособочился. Внизу правой ноги у меня остался свободный участок экзокожи, который раньше покрывал ступню. Я дал этому избыточному куску команду вытянуться на несколько дюймов и образовать для сохранения равновесия некое подобие протеза. Сформировал протез так, чтобы не наступать на культю, чтобы шаг приходился на экзокожу.

Я заковылял по усыпанной мусором гальке. Я мог ходить! Вырвавшийся у меня победоносный клич встревожил сороку, которая клевала что-то в почве нового берега. Сердито затрещав, птица улетела прочь.

Потом я на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, лучи тусклого солнца светили мне прямо в лицо. Первым порывом было вернуться на место обвала, передвинуть камни и достать свою ступню.

Следом пришла другая мысль – где же это место?

Весь берег представлял собой нагромождение камней. На протяжении многих лет абразия разъедала скалы, и обрушившийся на них прошлой ночью шторм только завершил давно начатое дело. Я не знал, где свалился вниз, где застрял в камнях. Где-то там лежал кусок плоти огромной ценности. А я понятия не имел где. Свою ступню я потерял. Только тогда меня настигла и задела за живое горечь утраты. Я ругал себя за то, что угодил в столь идиотскую ситуацию, что решился на ампутацию вместо того, чтобы позвать на помощь, – повел себя как мальчишка, который слишком горд, чтобы сказать матери, что ушибся.

Я ужасно сожалел о частичке себя, которую мне никогда не удастся вернуть. Конечно же, экзокожа сможет возместить утрату. Само собой, с помощью аугментации я смогу стать еще лучше, чем прежде. Только грань между мною и машиной была словно этот берег: она постоянно подтачивалась. Я потерял ступню точно так же, как побережье лишилось нескольких скал. Море продолжало подниматься вне зависимости от того, сколько земли оно поглотило. Какова будет моя следующая утрата?

Повернув обратно к городу, на юг, я пошел вдоль линии прибоя, присматривая место, где смогу без труда подняться наверх, на ведущую вдоль обрыва дорожку. Я мог бы задействовать аугменты и запросто вскарабкаться по отвесной скале, только теперь не хотелось ими пользоваться. От меня не ускользнула ирония происходящего. Эту вылазку я затеял, чтобы на полную активизировать свои сверхспособности, а теперь их избегал.

Аугменты сработали безупречно, неудачу потерпел я сам. Руководствуясь неверными домыслами, я угодил в ловушку и покалечился. Виной тому был мой полностью человеческий мозг, рассуждавший весьма неразумно. Вполне вероятно, что я действовал бы благоразумнее, если бы обладал аугментированными мозгами.

Под ногами хрустела галька, причем звук шагов нормальной ноги и протеза различался, так что поступь звучала переменным ритмом, наподобие басов старомодной поп-музыки. Пахло морской солью и гниющей растительностью, вместе с обвалом обрушившейся вниз. Повсюду попадался выброшенный на берег плавник.

День выдался спокойный: ветер стих, прилив отступил. Раздавались только звуки моих шагов да редкие крики чаек, летавших далеко над морем. Если бы не это, то никогда бы мне не услышать голос, говоривший скрипучим шепотом:

– Скоро, мой милый. Совсем скоро мы будем вместе. О, сколько же времени прошло…

Я огляделся по сторонам, но никого не увидел. Потом понял, что голос раздавался откуда-то снизу, исходил от гальки и груды вездесущего мусора. Я поворошил сор и обнаружил пластмассовый квадратный предмет. Когда я поднес его к глазам, чтобы рассмотреть, он вдруг меня обругал:

– Поганец! Раздолбай!

Голосок был настолько тихим и искаженным, что я даже засомневался, что его узнал.

– Катриона? – спросил я.

– Сколько же, как долго? О, море, милое, благословенное море! Дивная морская стихия…

Я задал вопрос снова, но не дождался ответа. Возможно, испортившийся чип, который уже не воспроизводил голограмму, также утратил функцию звукового входного сигнала. Или же просто перестал утруждаться разговорами с прохожими.

Теперь я заметил, что кое-где на берег выбрасывало рейки. Мемориальные скамьи, к которым на протяжении многих лет медленно подбирался край разрушающегося утеса, наконец уступили волнам. Все же, возможно, они не уступили, а скорее, достигли цели – или сделают это достаточно скоро, когда следующий прилив унесет обломки прочь. Я вспомнил, как прошлой ночью, словно приветствуя шторм, вспыхнули все голограммы, Катриону, которая рассказывала мне об утонувшем муже. Должно быть, все прошедшие с ее смерти годы она жаждала воссоединиться с ним в водных глубинах.

Я зашагал к колыхавшимся вдалеке волнам. Когда я приблизился к морю, под ногами у меня захлюпала вода, я шел между клочьями водорослей. По пути я разломал пластиковый чип на части, экзокожа запросто справилась с задачей. Добравшись до пенистой кромки воды, я швырнул обломки в море.

– Прощай, – проговорил я. – Покойся с миром.

Возвращаясь на верхний пляж, я сотрясался от дрожи. И ощущал иррациональную потребность вскарабкаться по скалам наверх, на дорожку у обрыва, подальше от голодного моря.

Я предвидел свое будущее. Во мне будет все больше экзокожи и других аугментов и все меньше моей собственной плоти. И когда-нибудь останутся одни только аугменты – электронный призрак человека, которым я когда-то был.

Доставая одежду из укромного места, где ее припрятал, я испытывал огромное облегчение оттого, что сейчас оденусь и вернусь к людям. Правой ступни у меня не было, и надеть ботинок оказалось непросто. Для того чтобы заполнить башмак, пришлось сформировать из экзокожи полую раковину.

Завтра я вернусь на космодром. Когда мы оторвемся от земли, попрошу медицинской помощи, тогда меня уже не смогут вычеркнуть из списков колонистов. Я улыбнулся, представив себе, какие опрометчивые проступки могут обнаружиться у моих товарищей, когда уже будет слишком поздно их наказывать. Что мы все оставим после себя? Какие пороки возьмем с собой? И что же останется от нас самих?

Теперь конец моего повествования близок, и осталось сказать совсем немного. Как когда-то давным-давно и далеко отсюда я помог исчезнуть одной тени, я надеюсь, что и ты однажды сделаешь для меня то же самое.