Лукьяненко

Глава первая

В 1959 году на Кубани районируется Безостая-1. В. С. Пустовойт также порадовал непревзойденным сортом подсолнечника. Начальник инспектуры края по сортоиспытаниям В. В. Усенко чутьем профессионала уловил, сколь невиданная будущность ждет творения обоих селекционеров. В отличие от сдержанных в общем-то оценок и слов одобрения в адрес селекционеров на одном из краевых совещаний работников сельского хозяйства его смелость несколько смущала. Он заявил в своем выступлении, что все присутствующие в зале имеют счастье слышать о рождении двух шедевров, возможно и с мировым значением. На что Василий Степанович, вообще отличавшийся известным пунктуализмом и сдержанностью, когда докладчик занимал место рядом с ним, поморщился и сделал замечание. Какой, мол, еще шедевр, пусть покажет себя подсолнечник на практике, год-другой надо присмотреться.

Такая же примерно картина была и в Москве, когда Усенко докладывал присутствующим о том, что Безостая-1 представляет собой явление еще невиданное. Она способна давать, как показали испытания, на 15 центнеров с гектара больше по сравнению с Новоукраинкой-83. Председательствующий от удивления прервал выступление оратора и попросил повторить цифру. «Мы знаем, — сказал он, — что новые сорта способны дать на четыре-пять, ну на шесть центнеров с гектара больше стандарта. Но чтобы такое — на целых пятнадцать — не случалось этого, да и не может быть».

— На Кубани работают серьезные товарищи. И мы привыкли им верить. А вот то, что сейчас нам здесь рассказали, это оговорка или как понимать, товарищ Усенко? — спросил он под конец.

Пришлось еще раз отчетливо произнести цифру за цифрой. Последние слова заглушила бурная овация.

Павлом Пантелеймоновичем сорт этот создавался не один год и даже не десяток лет. Работы начались еще с 1935 года с Полиной Александровной, когда скрестили Канред-Фулькастер с Клейн-33. Уже родословная каждого из этих двух сортов не проста. Особенно сложна генеалогия аргентинского сорта Клейн-33. Он был получен от скрещивания аргентинского сорта Венцедор с итальянским Ардито. Сорт Ардито, в то время всемирно известный как высокоурожайный, отличался ранним созреванием и имел короткую соломину. Ардито был выведен Стрампелли путем скрещивания Ибридо-21 с отличающимся низкорослостью японским сортом Якомути, устойчивым к полеганию.

Аргентинский Венцедор произошел от скрещивания испанских сортов Рекорд и Барлета. Полученный гибрид отличался устойчивостью к ржавчине.

Итак, выведенный от скрещивания Канред-Фулькастера с Клейном-33 в 1944 году новый сорт Скороспелка-2 в том же году включается в скрещивание с сортом Лютесценс-17, выведенным на Верхнячской опытной станции. Шла кропотливая многолетняя работа по отбору нужных форм, по закреплению их за потомством. К сожалению, Полина Александровна вынуждена была расстаться с любимой работой в 1952 году. Здоровье не позволило ей продолжать начатое ими много лет назад дело. Но уже через год после ее ухода, в 1953 году, выведен сорт Безостая-4, на создание которого ушло у них немало времени и сил. Он успешно прошел государственные испытания и районируется в 1955 году. На кубанские поля готовилась шагнуть низкорослая, устойчивая к полеганию пшеница. Испытания на Краснодарской селекционной станции в те годы показали, что Безостая-4 имеет высоту стебля в среднем на 25 сантиметров ниже по сравнению с Новоукраинкой-84. Высота соломины достигала 100— НО сантиметров. Отличаясь значительно меньшей полегаемостью по сравнению с Новоукраинкой, сорт в среднем за четыре года (1952–1955) дал превышение по урожаю от 1,3 до 7,7 центнера с гектара. На Лабинском сортоучастке в отдельные годы Безостая-4 давала до 60,2 центнера с гектара (1952). Практика показала, что даже при урожае с гектара более 40 центнеров не наблюдалось полегания. Эта пшеница особенно хорошо проявила свои качества в увлажненных районах Краснодарского края. Не без гордости отмечал Павел Пантелеймонович, что «наряду с высокой урожайностью Безостая-4 отличается высокими физическими и мукомольно-пекарными качествами зерна и относится к сортам сильных пшениц».

В 1957 году, когда Безостая-4 уже занимала в крае 323 тысячи гектаров, в испытаниях находился новый, великолепно зарекомендовавший себя сорт. Он был значительно улучшен в результате широких индивидуальных отборов и отличался от исходного Безостая-4 не только по урожайности, но и, что самое важное, по пластичности. В первоначальных испытаниях этот сорт именовался как Безостая-4/1. В дальнейшем он стал известен как Безостая-1. Предвидя будущее этого сорта, Лукьяненко писал в 1958 году, за год до районирования его: «…эта линия может стать основным сортом озимой пшеницы в Краснодарском крае». Время внесло свои коррективы в отношении этого прогноза — Безостая-1 распространилась не только по Краснодарскому краю, но и во многих странах мира, заняв площади, в общей сумме превышающие 13 миллионов гектаров. К тому же, по мысли венгерского ученого Шандора Райки, мало кто может обойтись при работе по скрещиванию пшениц без привлечения Безостой-1.

Характеризуя особенности физиологии нового сорта, Павел Пантелеймонович писал в № 1 журнала «Селекция и семеноводство» за 1961 год: «Безостая-1 относится к мягким пшеницам разновидности Лютесценс лесостепного экологического типа. Растения низкорослые с прочной, стойкой к полеганию соломиной и цилиндрическим колосом; широкие недлинные в начале вегетации светло-зеленые листья после выхода растений в трубку, так же как и стебли, покрываются очень интенсивным восковым налетом и приобретают оригинальную голубовато-белую окраску. Форма куста растений прямостоячая, кустистость общая и продуктивность высокая, урожай формируется в основном за счет довольно продуктивного колоса главного стебля».

Лукьяненко придерживался мнения, что продуктивность сорта можно определить наиболее верно, если учитывать число зерен с каждого колоса. Это его положение, которое он предлагал как критерий оценки на продуктивность, подтвердилось и на Безостой-1. Если прежние его сорта имели вес зерна с одного колоса такой: Новоукраинка-84 — 0,75 грамма, Скороспелка-3б — 0,79 грамма, Безостая-4 — 1,04 грамма, то у Безостой-1 он равнялся уже 1,12 грамма. Зерна Безостой-1 отличались тяжеловесностью, число их в колосе было значительно большим, чем у других сортов.

Сорт средне зимостойкий, поспевал на один-три дня раньше Новоукраинки-84. Проявил устойчивость в испытаниях к засушливым условиям. Если Скороспелка-3б практически никогда не поражалась бурой ржавчиной, то в этом отношении Безостая-1 несколько уступает ей.

В Безостой-1 Лукьяненко воплотил давнюю свою мечту — он добился того, чтобы как можно более благоприятным стало отношение зерна к соломе. Выход зерна по отношению к соломе стал достигать 40 процентов!

А сколько слов восторга было сказано в адрес Безостой-1, когда имели в виду ее чисто внешнее несходство с пшеницами, возделываемыми до нее?! Когда наблюдали поле, готовое к уборке, то удивлению не было предела. Если старые сорта наливались, клонились к земле под тяжестью колосьев, то Безостая-1, имея колос, больший по весу, стояла как щетка с жесткими негнущимися щетинками. И ни ветер, ни дождь не могут положить такие хлеба. Короткий и прочный стебель удерживает тяжелый колос.

Сорт отвечает требованиям механизированной уборки, оттого что зерно его «прочно закреплено в цветочных пленках и слабо осыпается», писал Павел Пантелеймонович.

Безостая-1 была первым в советской селекции сортом интенсивного типа. Уже к 1961 году передовые хозяйства Краснодарского края стали получать на полях, засеянных Безостой-1, урожаи в полтора-два раза выше, чем с полей, на которых возделывались прежде районированные сорта.

Да, Безостая-1… Сколько бы ни говорили об этом сорте, каких бы слов восторга и похвал ни написали, тем не менее вряд ли кто возьмется выразить истинное его значение одним точным словом. «Замечательный», «чудесный», «изумительный», «непревзойденный» — эти и другие эпитеты верны и приложимы к нему, но даже все вместе взятые они не до конца, не совсем исчерпывающе его характеризуют.

Вечером 20 февраля 1964 года в обычный для него поздний час, как всегда просидев после ужина за письменным столом, — на сей раз Лукьяненко просматривал дневную корреспонденцию, затем вдыхал терпкий, как он ощущал сам, густой аромат любимой бунинской прозы. Наконец, отложив все это в сторону, принялся за то, что было главным на сегодня, к чему готовился уже не один день. Достал из ящичка стола несколько листов чистой бумаги, долго подбирал авторучку. И вот принялся составлять текст. В своей жизни ему пришлось исписать немало бумаги, целые горы, а вот такого не доводилось еще. Да и удастся ли выразить словом то, что творится в его душе?

После нескольких, отвергаемых один за другим вариантов только далеко за полночь лег перед ним лист бумаги с текстом, который и будет отправлен утром в Москву. Еще и еще раз он пробежал глазами написанное и наконец остался доволен. Удалось-таки в немногих словах выразить то, что так теснило грудь, о чем хотелось сказать: «Приношу глубокую благодарность Центральному Комитету за оказанное мне доверие и прием меня в ряды КПСС без прохождения кандидатского стажа. Состоять членом великой Ленинской партии считаю для себя самой высокой честью.

Я постараюсь своим трудом оправдать оказанное мне доверие и буду счастлив отдать все свои силы делу партии, борьбе за победу коммунизма в нашей стране».

Давно пропели первые петухи в соседних дворах, стихла улица Октябрьская. За темными окнами стояла февральская ночь. На душе у него было светло. Вспомнилось разное — далекое и близкое. Как он был реалистом, и часто их с Василием по распутице подвозил старший брат Николай. Взобравшись на коня, усаживал заботливо одного впереди, другого сзади, и так добирались до училища. Кем стал бы брат, не умри он в тяжелом тридцать третьем? Колхозный бригадир, которого до сих пор поминают добрым словом станичные старожилы… Затем — Красная Армия, и помнит он себя переписчиком полковых бумаг, потом студенческая пора — лекции Пустовойта и Богдана, Захарова, Малигонова. Вспомнил Чечню и то, как он читал там первый раз «Казаков» и не мог поверить, что все люди, о которых писал Толстой, жили когда-то совсем рядом с Атагами — и Марьяна, и дедушка Брошка, и отважный Лукашка, и горцы — отчаянные джигиты… Под конец — страшная година войны и надежда — сын Гена, едва ступивший на порог юности…

Не было, казалось, в его жизни крутых поворотов, зигзагов, один день похож на другой, но многое промелькнуло перед ним тогда, самое важное же пришло под конец: дело его жизни, его труд не прошли даром, бесследно — все, что он делал, оказалось так нужным людям, нужным Родине, и он счастлив от такой судьбы. Потому что нет большего счастья человеку, чем стать полезным, нужным своему Отечеству. Тем более удастся если кому приумножить славу и богатство его. Испокон веку прочна этим и во все времена стоять потому будет держава наша!

Среди бумаг, лежащих в ящике его стола, Павел Пантелеймонович отвел небольшое место стопочке поздравлений. Эти несколько телеграмм, открыток и писем были дороги ему, так как напоминали о незабываемых событиях в его личной жизни.

Писали из Измаила:

«Вы человек пшеничный во всем значении этого слова на Земле. Сейчас нет человека, который не знал бы то жизненное значение для стола, которое имеет пшеница. Много чудесного и много прекрасного в истории человечества связано с этой, надо сказать, чародейкой нашей планеты. Вы отдали свои гуманные и здравые силы и мысли для этого дела. Большое и сердечное спасибо Вам. Искренне поздравляем Вас с приемом в члены КПСС».

В другом письме он читал:

«Дорогой Павел Пантелеймонович! — Это обращался к нему Алексеев Петр Алексеевич. — Разрешите мне от всего сердца горячо поздравить Вас с большим событием в Вашей жизни, в жизни такой же большой и светлой, — с принятием в члены великой партии коммунистов. Желаю дальнейших успехов в Вашем плодотворном труде, счастья и крепкого здоровья на долгие годы.

Ваше имя хорошо известно всем сельским труженикам нашей орденоносной Чувашии.

В колхозах и совхозах республики с успехом возделываются сорта пшеницы, выведенные Вашими замечательными руками ученого-селекционера.

Я работаю пока кладовщиком республиканской базы № 2 «Сельхозтехника» на складе минеральных удобрений, являюсь заочником сельскохозяйственного техникума, готовлюсь в скором времени стать техником-механиком сельского хозяйства. В минувшем году я тоже был принят в великую семью коммунистов.

Цель моя — всегда быть достойным этого звания и оправдать его.

Еще раз поздравляю Вас, Павел Пантелеймонович, шлю мои самые наилучшие пожелания в Вашей жизни.

Приезжайте к нам, на родину космонавта А. Николаева. Будете желанным и дорогим гостем».

Чувашия… Родина «космонавта номер три» А. Николаева, только что завершившего свой полет. Вспомнился день 12 апреля 1961 года, полет Юрия Гагарина, когда всерьез подумалось о том времени, когда, быть может, станут засевать пшеницей освоенные планеты. Ведь если будут люди жить там, значит, без хлеба не обойдутся! В конце концов, хлеб был, есть и всегда будет незаменимой пищей человека.

А в стопке поздравлений — еще одно письмо, от однокашника по реальному училищу Никиты Рыженкова:

«С большим наслаждением слушал по радио сообщение о том, что ЦК КПСС принял тебя в партию.

Прошу принять от меня самое сердечное поздравление со вступлением в члены Коммунистической партии.

Желаю тебе доброго здоровья, долгих лет жизни и успехов в твоей большой научной работе. Восхищаюсь твоими достижениями. При случае передавай привет твоему брату Василию».

1964 год был радостным для него вдвойне: тогда же его избрали действительным членом АН СССР. И в связи с этим он получил немало поздравлений.

И снова вспомнил друга юности Никита Рыженков. Он писал: «Горячо поздравляю тебя с избранием действительным членом АН СССР (состоявшееся 26 июня с. г.) и желаю тебе новых успехов в научном поиске, великом и полезном для страны.

Письмо твое я получил и очень рад ему, рад, что не забыл своего школьного товарища. Ведь мы последний раз виделись, когда оканчивали реальное училище в 1919 году.

Прошло 45 лет, а как светлы в памяти эти годы, когда мы учились в реальном училище, а после официальной части вечера собрались в квартире Ладыгина (где я квартировал вместе с Хазарьянцевым.) Утром следующего дня я уехал из Ивановской. Йосле поступил в Политехнический институт в г. Краснодаре, его не окончил, работал в своей станице в школе II ступени преподавателем математики, потом изменил математике, стал работать преподавателем механизации сельского хозяйства в техникуме сельского хозяйства в городе Шацке (тогда Московской области). В Великую Отечественную войну 5 лет в армии, затем опять в техникуме в этом же городе. При очередной поездке в Краснодарский край заеду в Краснодар и при случае заверну к тебе. Хочу встретить тебя и прежних товарищей по училищу. Приятно вспомнить то время, когда были молоды, не прочь, чтобы это время начать сначала, но сие уже неповторимо».

Уже после октябрьских праздников из далекого воронежского села Ширяева пришла весть от Нины Андреевны Стукаловой. Это был ответ на письмо, отправленное им колхозникам этого села еще в начале марта 1964 года. Н. А. Стукалова писала:

«Когда я получила Ваше письмо, весть о нем с быстротою молнии разнеслась по селу. Его ждали. Чуть свет ко мне повалили во. двор колхозники. Просили прочесть. Я им прочитала. Старики неграмотные, как бы не доверяя мне, брали Ваше письмо в руки, вертели в руках. Радовались все, что ученый мир идет нам на помощь. Потом мы все, кто был во дворе, человек 70, повалили с письмом к председателю колхоза Дьякову Алексею Андреевичу. Дьяков у нас председателем недавно. Молодой, энергичный 33-летнпй председатель и поддержал нас, и Ваше письмо прочел со вниманием, но его не поддержали наши местные районные и областные кабинетные чиновники. Дьяков нам ответил: «Будем сеять обязательно!» А когда кинулись достать яровой пшеницы на посев, то оказалось, что ее в области нет. Эти чиновники хотели от нас отбиться. Но не тут-то было… Мы узнали, что яровая пшеница есть… в Солонке. Поехала я к председателю Калачаевского райисполкома Копытину Александру Ефимовичу просить яровой пшеницы на посев. «Александр Ефимович, дайте нам на посев яровой пшеницы», — сказала я. А мне в ответ: «Что вы, что вы, не будем сеять яровую пшеницу. На посев ее в области нет, ее выедает черепашка, совка, долгоносик, и она у нас не родится».

А я ему в ответ: «Для черепашки, совки — химия! До каких пор вы нас будете горохом кормить? Народ боролся, три столетия лилась кровь за землю, за волю, за хлеб, а вы нас теперь горохом кормите?»

А он мне в ответ: «А разве горох плохой? Это вы не умеете горох варить. А ну как, расскажите мне, как вы варите горох?»

Копытин уселся поудобней в кресло и ждал, чтобы рассказать мне, как я не умею горох варить. Копытин улыбался, а я заплакала. Это слезы были не мои, не одной личности — это слезы народа. Вспомнишь, какие бои проходили на наших полях, и до того обидно становится, что на этой политой кровью земле стали сеять вместо яровой пшеницы горох. Издеваясь над нами, Копытин сказал:

— Не скрою, 7000 га вымерзло озимой пшеницы, мы эти 7000 га насеем ячменем и горохом…

Собрали мы с гектара по 6 центнеров. Теперь у нас 360 пудов своей пшеницы. При Вашей поддержке мы возродили яровую пшеницу. 360 пудов своей пшеницы — это на первый случай неплохо. Если ее вовремя и по-хозяйски посеять, то она даст теперь больше».

Далее в письме была изложена просьба к Павлу Пантелеймоновичу написать председателю колхоза Дьякову, одобрить его начинание с яровой пшеницей, выбрать свободную минуту и дать советы по агротехнике — нужна ли глубокая вспашка, на какую глубину вспахивать землю и т. п. А еще от имени колхозников Стука-лова просила Лукьяненко выступить в Москве, поддержать с высокой трибуны посевы яровой пшеницы в Воронежской и других областях.

Горько было ему читать подобные строки, но они придавали ему уверенности, подстегивали в работе. Благодаря таким письмам он знал, как велика нужда земледельца в новых сортах, ценных рекомендациях ученых, и оттого торопил себя, работал с полным напряжением и возрастающим чувством ответственности.

Глава вторая

Именно в пору невиданной еще славы Безостой, когда, по выражению большого знатока сельского хозяйства и его проблем писателя Юрия Черниченко, гектары, засеянные Безостой, красноречиво свидетельствовали сами за себя, Лукьяненко выступил с изложением основ своего метода в журнале «Агробиология» (№ 2, 1965 г.).

Он обратил внимание читателей на усилившиеся в то время тенденции ставить на первый план теорию мутагенеза. Будучи блестящим практиком, он в первую очередь спрашивает сторонников метода мутагенеза пшеничных семян, где, когда и кто вывел новые сорта пшеницы таким путем. Пусть даже не в нашей стране. Но найдутся ли подобные примеры в мировой практике? И снова аргументы, против коих не возразишь: лучшие сорта мировой селекции опять же выведены традиционным способом — путем скрещивания, воспитания и отбора.

Если говорить о достижениях, ставших возможными благодаря этому методу в нашей стране, то можно упомянуть Новоукраинку-83, полученную от скрещивания сорта Украинка с канадским сортом яровой пшеницы Маркиз. Районированный в 1945 году, этот сорт отличался хорошей урожайностью (по тем временам) и хорошими мукомольно-хлебопекарными качествами. Достаточно напомнить, что в послевоенные годы сорт занимал площадь свыше миллиона гектаров.

А Безостая-1? В-ее родословной сорта из разных стран (Аргентина, Италия, США и другие).

Необязательно при скрещивании отдаленных эколого-географических форм сорта должны быть из разных стран. Хорошие результаты может давать и скрещивание наших, отечественных, географически отдаленных форм. Именно таким путем были получены Одесская-3 (академик Ф. Г. Кириченко, Л. П. Максимчук и другие), отличающийся высокой урожайностью и высеваемый на площади в 5 миллионов гектаров.

Быть может, лучшие сорта зарубежной селекции выведены особым, нам неведомым путем? Нет, все тем же методом отдаленной гибридизации, методом отбора.

Всем известна роль японских сортов в выведении низкорослых, высокоурожайных сортов. Сорт Сан Пасторе-14, к примеру, занимает в Италии основные площади посева; снискавший себе мировую славу канадский сорт Маркиз получен от скрещивания галицийского сорта Редфайф с индийской пшеницей. Словом, все лучшее, что создано в нашей стране, в странах Америки, Европы, — все это выведено традиционным методом скрещивания.

Лукьяненко приходит к выводу, что «гибридизация географически отдаленных форм является эффективным современным методом селекции, с помощью которого создаются наиболее жизнеспособные сорта, завоевавшие наиболее широкий ареал в производстве».

В этой фразе вся суть работы Лукьяненко в селекции. Результатом всех его достижений всегда было внедрение в производственную сферу сортов, выведенных под его руководством. Все это при непременном, ощутимом в масштабах всей страны экономическом эффекте.

Лукьяненко считал самым важным достоинством метода гибридизации отдаленных эколого-географических форм тот факт, что он «позволяет планово, непрерывно повышать продуктивность сортов».

Говоря о Безостой-1, академик продолжал: «Сорт Безостая-1, районированный в 1959 году, дал в среднем за 6 лет по 50,6 ц с 1 га и превысил Новоукраинку-83 на 15,6 ц с 1 га или на 51 %, а сорт Украинка примерно в два раза».

И снова данные, на этот раз с Лабинского сортоучастка: «…урожай сорта Безостая-1 в 1962 году составил 65,8 центнера с 1 гектара, а Украинки — только 35,5 центнера, то есть здесь новый сорт дал прибавку урожая, составившую 30,3 центнера с 1 гектара».

Нет слов, трудно переоценить значение сорта Безо-стая-1. Вот что писал о нем сам Павел Пантелеймонович: «С внедрением в производство сорта Безостая передовые хозяйства Кубани почти удвоили урожайность и стали получать по 40 центнеров и более с 1 гектара, а площади, занятые этим сортом в производстве в 1969 году, составили около 6 млн. гектаров. Он является первым сортом озимой пшеницы советской селекции, который начал широко внедряться в ряде зарубежных стран (Румынии, Болгарии, Венгрии и др.). В некоторых из них он уже занимает свыше половины всех площадей посева пшеницы».

Но и это еще не все. Производственный успех Безостой-1, кроме всего прочего, был сопряжен и с другими выгодными сторонами. Как известно, полегание хлебов на протяжении всей истории возделывания пшениц на Кубани было тяжким бичом для земледельца. Казалось бы, и налились хлеба на славу, и вот-вот косить можно, а пройдет перед самой жатвой ливень, ветром покрутит вдобавок ниву — и полег хлеб, доброй части урожая недосчитаются труженики. Все тут было виной тому — и тучный кубанский чернозем обвиняли, и избыток дождей, и слабую, тонкую да высоченную соломину, которая не в силах удержать веса налитого колоса. А вот Безостая выдерживает — урожай в два раза выше предшествующих сортов, но она стоит, не кланяется никому — ни при ветре, ни под ливнями — как с гуся вода — за счет прочной соломины, за счет короткого стебля, за счет удивительной способности поглощать минеральные удобрения, а следовательно, и максимально укреплять свой организм, полностью мобилизовать все ресурсы на формирование тяжелого, полновесного колоса.

Лукьяненко, помимо всего прочего, утверждал, что способ отдаленной гибридизации таит в себе неисчерпаемые возможности. Дело в том, что от гибридов уже возделывающихся, уже запущенных в производство и занимающих большие площади, можно и должно получать новые сорта, более урожайные, более устойчивые к разного рода заболеваниям.

Этот способ имеет исключительно важное значение для селекции пшеницы, в то время как в практике выведения новых сортов кукурузы метод двойных межлинейных гибридов уже не дает желаемых результатов в деле повышения урожайности. Если использование подобного метода позволило на начальном этапе, как считали его сторонники, поднять урожайность кукурузы на 25–30 процентов, то теперь этого от уже новых гибридов ожидать не приходится, а о большей урожайности их можно говорить лишь в сравнении со старыми, уже давно не возделывающимися сортами. В селекции же пшеницы «метод скрещивания отдаленных географически форм и направленный отбор позволяют непрерывно повышать продуктивность сортов».

Уже в то время Лукьяненко и его сотрудниками были получены десятки новых линий, которые сулили быть перспективными — они превосходили Безостую-1 по весу зерна с одного колоса, сочетая этот важнейший показатель с устойчивостью к болезням, неполегаемостью, хорошим качеством зерна и т. д.

Павел Пантелеймонович никогда не замыкался в узком кругу своих научных пристрастий. И здесь, в этой своей статье, он остался верен себе. Отдавая предпочтение методу гибридизации отдаленных географически форм, он отдает должное и другим.

Да, ничто не стоит на месте, и никто не может поручиться за го, что способ, великолепно зарекомендовавший себя в течение даже не одного десятка лет, не устареет уже завтра. И потому Павел Пантелеймонович обстоятельно и беспристрастно говорит и о другом пути в селекции — методе экспериментальных мутаций. В конце концов вопрос стоял так: ставить под угрозу самое главное, ради чего, собственно, и существует селекция — производство зерна, но зато дать дорогу прогрессивному, новому, сулящему переворот, и, возможно, коренной, в производственной сфере и в самой селекции пшеницы.

Дело в том, что на страницах наших газет и журналов стали появляться статьи, в которых последний метод стал преподноситься как чуть ли не панацея от всех бед.

Но во-первых — о новизне. Людям непосвященным могло показаться, что они являются свидетелями действительно нового, невиданного еще метода. Ничуть не бывало.

Еще в 1927 году, как пишет в своей статье Лукьяненко, опыты по экспериментальной мутации — воздействие рентгеновскими лучами на семена пшеницы — были проделаны у нас в СССР Л. Н. Делоне и в следующем году А. А. Сапегиным, затем этой работой начинают заниматься ученые США (Стадлер и др.), в Швеции (X. Нильсон-Эле и О. Густавсон — конец 20-х годов).

И здесь неминуемо как бы сама собой напрашивается такая параллель — более сорока лет изучается искусственный мутагенез у пшеницы, и в этот же период примерно столько же применяется ставший давно традиционным метод гибридизации, воспитания и отбора. Но как же разнятся они между собой, как контрастны! Один по прошествии сорока лет все еще находится в стадии изучения, а другой шагает по планете, даря людям все новые и новые сорта, которые из лаборатории ученых перекочевывают в производство. И прав Лукьяненко, сделав вывод, что, несмотря на такой сравнительно большой промежуток времени — целых 40 лет! — ни одного сорта пшеницы ни в одной стране мира способом мутагенеза не выведено…

Еще Вавилов в свое время говорил о методе экспериментальных мутаций, «что рекомендовать этот метод для широкой селекционной практики пока нет оснований, тем более что внутривидовая и межвидовая гибридизация дает неизмеримо большие возможности для селекции. Теоретически, конечно, путь получения мутаций представляет большой интерес, и в этой области надо упорно работать некоторым из наших центральных учреждений. Возможно, будут найдены новые пути овладения изменением генотипа. Пока этот раздел находится в начале экспериментальной разработки».

Вавилов знал о том, что делается в селекции в этом направлении, и потому замечал, что «нельзя не отметить с точки зрения селекционера получение таким путем, преимущественно форм биологически малоценных. Подавляющее большинство форм уступают исходным родительским формам».

Как ученый, обладающий универсальными знаниями в области биологической науки, Вавилов был осведомлен и о том, что сторонники этой идеи уже в самом начале своих экспериментов пришли к единому мнению — о невозможности подменить главный метод селекции — гибридизацию и отбор — генными мутациями у пшеницы. При этом Вавилов ссылался на опыт таких американских исследователей, как Стадлер и Меллер, на опыт отечественного нашего ученого А. А. Сапегина.

От этого течения ожидали очень многого. Но прошло несколько десятилетий, а о каких-либо существенных достижениях говорить не приходится. Пока что подтвердился вывод Вавилова о том, что метод экспериментальных мутаций не дал того, чего от него хотели.

Лукьяненко, обращаясь к истории мировой селекции за четыре последних десятилетия, замечает, что новые сорта растений, полученные таким путем, исчисляются единицами, среди которых, однако, нет ни одного сорта пшеницы. Но и среди культур, относящихся к второстепенным, не встречаются сорта, выведенные с помощью мутаций и отличающиеся высокой урожайностью. Шведский опыт выведения подобным образом овса, превышающий предшествующие исходные формы продуктивностью на 6—10 процентов, показывает то, что, применяя традиционные методы в селекции, селекционеры этой страны вывели значительно более урожайные сорта, под которыми и находятся основные площади посева в Швеции.

Позиция Лукьяненко вызвала большой резонанс как в ученом мире, так и среди агрономов-практиков и тружеников села. Ему писали, отмечая его высокую гражданскую принципиальность в науке, в жизни, во всех делах.

Обращались к нему студенты, преподаватели и профессора. Это утверждало во мнении, что он отстаивает истину, и придавало сил.

Глава третья

В октябре 1965 года Павел Пантелеймонович приехал к брату Василию на встречу выпускников Ивановского реального училища. Полвека пролетело!

Немало времени пронеслось над безвестной некогда станицей Ивановской с тех пор, кар проследовал через нее гонимый Пушкин. Говорят, сосланный за участие в декабрьском восстании сначала в Сибирь, а потом на Кавказ знаменитый в свое время Александр Бестужев-Марлинский писал здесь «Амалат-Бека». В какой-то из казачьих хат квартировал поручик Тенгинского полка Лермонтов. И пушка екатерининской эпохи, установленная напротив Дворца культуры, больше напоминала потемневший от времени самовар, нежели грозное в свою пору оружие. Напрасно силился представить себе в этот миг Павел Пантелеймонович сокрытое от него время — карапуз, удачно оседлавший немое жерло, никак не хотел расслышать, о чем настойчиво просит его молоденькая мамаша.

Тут же, неподалеку, стоит и другой памятник. Скромный, поставленный сразу после войны гражданской, он оштукатурен, выбелен известкой. А тогда, в те первые годы, его венчала фигура рабочего и крестьянина. Он припомнил рассказ отца о том, как этот памятник открывали. Со временем сооружение обветшало, и фигуры были сняты для ремонта и увезены то ли в Славянскую, то ли в Краснодар. Слышал он, что идут хлопоты, чтоб в ближайшем будущем восстановить этот дорогой сердцу каждого станичника обелиск в первозданном виде. И память о Никифоре Донцове, о кузнеце Григории Примушко, жене его, схваченной по дороге на Славянскую в августе восемнадцатого года покровцами, о земляках, имена которых он медленно прочитывал, по-стариковски щурясь, — обо всем том бурном времени память эта постучалась в его сердце. Он отошел от братской могилы. Медленно ступая, успел отметить для себя, что на краю дороги, напротив обувного и хлебного магазинов, сиротливо стояла единственная подвода, а то все больше мотоциклы, мопеды, машины. Он не дошел до базарчика и свернул на улице Седина к дому, где жил теперь брат его Василий. Названа так она в память о борце за народное счастье, который жил здесь в начале века, затем переехал в Екатеринодар, перед революцией был редактором большевистской газеты «Прикубанская правда». Как и сыну его Глебу, не довелось Митрофану Карповичу дожить до народной победы. Оборвала ее белогвардейская пуля в восемнадцатом году…

Стояла глубокая осень. Но за голубым частоколом забора он сразу же увидел буйство георгинов, кустики японской вишни, рядки винограда, где висели нетронутые кисти, оставленные на случай его приезда. Сквозь листву он угадал несколько ульев и подумал: «Только сейчас, на пенсии, вспомнил Василий про занятие и увлечение отца и деда. Еще один пасечник в нашем роду!» К калитке спешила Анна Григорьевна, жена Василия.

Отшумели встреча и шутки, и позади шумное усаживание перед фотоаппаратом, разговор со старшим братом Петром. Оставил он теперь свою работу колхозного весовщика. На стене хаты прикрепят памятную дощечку с надписью, чтоб всякому любопытному прохожему довелось прочитать о том, что проживает здесь почетный колхозник. Оттрудился… Но все еще крепок и в силе, в своем, как говорят, уме…

Возвращались в Краснодар сразу же после обеда — надо было заглянуть в институт. На переднем сиденье рядом с шофером сидел учитель пения Иван Павлович Лявин. Судьба оказалась немилосердной к нему — с годами ослеп, и не узнать теперь того жизнерадостного, подвижного Ивана Павловича, который обучал их в реальном.

Сидящий рядом с ним односельчанин Г. Е. Сердюков мало-помалу разговорился и, пока ехали по прямой асфальтированной дороге на Краснодар, успел напомнить Павлу Пантелеймоновичу далекое время юности.

— Деникин приближался к Кубани, и дела белого воинства с каждым днем становились все хуже. Дезертирство началось повальное. Белые вот-вот собирались объявить мобилизацию и учащейся молодежи.

Я был постарше вас всех и знал, что меня могут призвать сразу же после летних каникул. Платон Николаевич говорил со мной об этом не раз, так как я был его помощником в классе — учился, как вы помните, неплохо, это мне давалось легко. Если б не Зедгинидзе, не знаю, смог бы я доучиться или бросил. Отец мой в Динской был драгалем[14], зарабатывал маловато, и мне приходилось туго. Да еще за квартиру платить надо. Вот мне и порекомендовал наш классный наставник двоих отстающих подтягивать, сынков торговца одного. Мне сначала непонятно было, как это можно за репетиции еще и деньги брать. Но Платон Николаевич строго мне приказал, чтоб плату назначил самую высокую, иначе отец их не посчитает репетитора солидным и знающим свое дело. Благодаря репетиторству я и смог доучиться в реальном…

За окном машины двигались и отлетали прочь перепаханные на зиму клетки полей, темно зеленела люцерна, нежились на недолгом солнышке озими. Давно миновали абрикосовую лесополосу. Перед машиной взлетали и застывали на месте в порыве налетевшего ветра похожие цветом на засохшие чернила грачи, на макушках самых высоких деревьев раскачивались белобокие сороки. Все это невольно отмечал зоркий глаз Павла Пантелеймоновича. А сосед той порой продолжал:

— Отец мой как чувствовал. Зачем, говорит, тебе самому ехать? Мы с матерью подвезем тебя до Ивановской. Ты пойди проведай, что там и как в станице, а мы подождем тебя здесь. Чтоб домой поехать спокойно.

Ну, добрались благополучно, остались на подводе отец с матерью ждать.

Нет, Павел Пантелеймонович, мне и до сих пор кажется, что у меня на роду было написано счастье. Только вхожу я в станицу, навстречу мне Зедгинидзе. Как он испугается! Потащил меня к забору и говорит: «Ну, где твоя голова? Да тебя уже ждут не дождутся со дня на день. Тебе надо явиться на призывной пункт».

Тут я назад, ходу из станицы. Прибегаю к отцу с матерью, а они только увидели меня, как заплачут, — запричитают оба в один голос.

Развернули подводу на Динскую. Там я побыл несколько дней, да кто-то донес, и меня записали вольноопределяющимся. Повезли в Армавир. Добрался туда, стал присматриваться. Узнал, что скоро пошлют нас под Царицын. Помнил все время наказ батьки — чуть что, бежать домой, а там найдется место на хуторах, пока красные придут. Уже все видели, что белым осталось жить недолго. Раздобыл я чистые бланки у адъютанта на увольнение, попал на вокзал. И тут началось. Куда подойти, с кем заговорить? Я в погонах вольноопределяющегося — с солдатами как будто не положено быть на одной ноге, а офицерам я тоже не пара. Поезда ждать надо было часа три, ну я и подсел все же к офицерам. Они в карты играли, не обратили на меня никакого внимания. Предложили чай, я отказался. Не знаю, как я дождался отправления на Екатеринодар, как вошел в купе. Ехал вместе с полковником. Он долго присматривался ко мне, потом стал вовсю костерить казаков за то, что они откололись от добровольцев, обещал перевешать всю раду. Объявили проверку документов, и я понял, что близко город и надо, пока не поздно, спрыгнуть с поезда. Так и сделал. Представляю, как бранился полковник, когда я так и не вернулся к нему в купе из туалета.

Страшно вспоминать про ту пору. Чего только мне не пришлось пережить тогда! И девушкой переодевался — стыдно говорить, и в этом наряде по старенькому мостику переходил на другой берег, и в погребе насиделся — всего пережил! Ох и время было — только вспомнить…

А под Новый год пришло письмо от Василия. Неугомонный характер у брата. Вот и теперь хлопочет, от имени всех выпускников реального училища надумал поздравить их любимца и первого наставника:

«Попалась приличная папка цвета бордо. С ней я пошел к граверу, и он мне к папке прикрепил металлическую планку, на которой выгравировал: «Платону Николаевичу Зедгинидзе в день 85-летия 25—2—66 года…»

Не знаю, как для тебя, но для меня и для всех, с кем я обменялся мнениями, встреча оказалась прямо-таки потрясающе-радостным событием. Она заинтересовала многих учителей и учеников бывшей нашей школы, которую мы посетили 10 октября вечером. Это было воскресенье, и все яке много учителей и учеников собралось в школе для встречи с нами.

В районной газете появилась заметка об этом событии «Через полвека», и даже краевое радио сообщило о состоявшейся нашей встрече…»

Есть на Кубани места, особенно дорогие для Павла Пантелеймоновича. К ним и отношение у него особое. Там, где в Кубань впадает Лаба, на плодородных черноземных угодьях раскинулись гектары колхоза, о котором и пойдет речь. Вернее, о бригадире колхозном Михаиле Клепикове. Человек это цельный, в этих местах и родился, идея и увлеченность у него одна — земля.

Не секрет, что Лукьяненко, как никто другой, умел продвигать свои сорта в жизнь. И в этом тоже был его немалый талант. Попробуйте уговорите хлеборобов, внушите им, что сорт ваш сулит им выгоды! Сомнительно очень, чтобы так вот взяли да и поверили на слово. Надо, мол, еще попробовать, как оно будет на практике, надо присмотреться к сорту, «обкатать» его в условиях производства. Отсюда и неспешность, и постороннему глазу кажущаяся нерасторопность. Но за всем этим кроется ответственность хозяина прежде всего. У него план, с него будут спрашивать, от него зависят судьбы людей. А рисковать судьбами — кто же это возьмется?

Но Павлу Пантелеймоновичу верили. Он кого угодно мог уговорить внедрять свои сорта, и от этого все были в выигрыше.

В его работе второстепенного, лишнего никогда не было. Все важно — и сорт вывести, и дать ему путевку в жизнь, и доказать его преимущество.

Вот почему он до последнего своего дня вникал во все мелочи сам. Ежедневно, приходя на работу, лично расставлял не только сотрудников лабораторий, но всех рядовых исполнителей на делянках в поле. И так день за днем, год за годом. Лично разъяснял, показывал и контролировал, перепроверял и сверял. Так проделывалась вся работа — от самых, казалось бы, мелочей до тончайших измерений и наблюдений. И все это не из желания «власть употребить», не из недоверия, а оттого, что ко всякой работе своей, к обязанностям приучен был с детства относиться честно, боковых ходов не искал, а упрямо шел своей трудной дорогой.

Если говорить о земле, то к ней отношение у Павла Пантелеймоновича было особое. Это была та «самая жгучая, самая кровная связь», говоря словами поэта, от предков в наследство доставшаяся связь с землей-кормилицей, матушкой нашей землей.

Разговор ученого с известным всей стране рационализатором, бригадиром комплексной бригады Усть-Лабинского колхоза, задавшимся на ту пору достичь трехсотпудового урожая, был неспешным, обстоятельным. Говорили о том, что волновало каждого из них. И не только их. Был 1965 год. Наше сельское хозяйство, освобождаясь от последствий субъективизма, волюнтаризма, начало перестраиваться на новый лад. Этому в решающей степени способствовал мартовский Пленум ЦК КПСС и его решения.

Лукьяненко интересовало, как относятся люди к Безо-стой-1. До него дошли слухи, что кое-кто даже у Клепикова сомневался в превосходных качествах ее, что она-де как таковая вовсе и не является «сильной» пшеницей и тому подобное. Клепиков и его бригада осуществляли на практике рекомендации ученого, и поэтому он дознавался, требуя прямого и честного ответа на свой вопрос. Немало наслышан он о том, что и почвы, мол, истощаются, и агротехника возделывания новых сортов несовершенна, да и сам сорт Безостая-1 не так уж и хорош. Но более всего интересовал Павла Пантелеймоновича вопрос о предшественниках, о том, после каких культур засевалась Безостая-1 и какие урожаи ока дает.

Клепиковская практика как нельзя лучше убеждала, и это еще и еще раз утвердило его во мнении, что не получить качественного зерна, особенно если имеешь дело с Безостой-1, когда будешь сеять ее после того, как возделывались либо кукуруза, либо подсолнечник, да и вообще пропашные предшественники. Дело можно поправить, если вносить в период колошения нужное количество азотных удобрений. Но лучший хлеб — по пару, по травам. Здесь Безостая-1 дает превосходное по качеству зерно.

И как было не восторгаться Павлу Пантелеймоновичу, как не потеплеть глазам его, слушая рассказ Михаила Клепикова — и потому еще, что был тот ровесником погибшего сына его Гены, но главное — видел Лукьяненко, что судьба сорта попала в руки крепкие и надежные. Такому можно всегда верить, не подведет.

Михаил же Клепиков запомнил навсегда и для себя отметил то особенное, бережное отношение к земле, которое как нельзя лучше характеризует внимание заботливого хозяина ко всякому живому существу. Шел разговор об урожае. Клепиков замахивался на неслыханное — наметили его хлопцы по триста пудов взять с гектара, то есть по пятьдесят центнеров.

— Надеемся получить, — сказал Клепиков.

— Получить? Принять, Михаил Иванович. Как у нас говорят? Произвести столько-то пудов с гектара… Получить столько-то центнеров… а земля не производит, друзья мои. Она рожает. Земледелец, хлебороб помогают ей в этой материнской ее миссии.

Вот в это «не производить», «не получить», а «земля рожает» много смысла. вложено Павлом Пантелеймоновичем. И главное тут, что земля — живой организм, надо соблюдать законы ее жизни, не нарушать их, а, зная, использовать. Но не быть, однако, всего лишь алчным потребителем. Не «бороться с природой», не «покорять» ее, хвастаясь своими победами, а жить в кровной связи с ней, помогая ей в «материнской ее миссии». Мысль далеко не праздная, особенно в наши дни…

В Москве проходил XXIII съезд нашей партии. Впервые в своей жизни Павел Пантелеймонович был делегатом высшего партийного форума.

Кого только не встретил он тогда! И с кем бы ни говорил, у всех одна общая тема — как сделать жизнь нашего народа еще краше, что надо сделать для улучшения сельского хозяйства. Жил он в гостинице «Москва». И вот в один из вечеров, когда он присел отдохнуть в холле, к нему подошла уже немолодая женщина. Он, кажется, где-то видел ее, но сразу не мог припомнить где. И лишь когда она первая обратилась к нему, он тут же спросил:

— Вы Малинина?

— Она самая, — подтвердила она с той необыкновенной простотой, какая может быть только у людей очень честных и порядочных.

Немало он слышал и читал в газетах об этой удиви-тельной русской женщине, которой гордится по праву наша страна. Вот уже сколько лет возглавляет она колхоз «12-й Октябрь» в Костромской области и нет лучше ее хозяйства, нет богаче по всей области. Немало ей пришлось пережить и выстрадать. Шутка ли — идти с родным колхозом с самого первого шага хозяйства?! Первый орден Ленина получен ею в 1944 году за участие колхоза в выведении знаменитой костромской породы.

— А мы с вами коллеги к тому же, Прасковья Андреевна, — заметил Лукьяненко, — вы тоже имеете отношение к селекции, только в области животноводства.

— А как же? Потому мне и интересно с вами говорить сейчас — мы ведь тоже сколько труда положили, когда буренушек своих выхаживали…

И дальше рассказывала — удивительный рассказчик Малинина… Про военное лихолетье и про голодные годы после войны. Разруха, голодно и холодно — бабы в плуги впрягались и пахали, пахали…

Он всматривался в черты ее лица и глазам не верил. Сколько ей лет? Нет, глаза у Малининой полны света, бодрости и веры. Годы не смогли ничего с ней поделать — такая же все боевая, все так же полна надежд и планов — о своем колхозе как рассказывала!

Долго они проговорили с ней в тот вечер. И в шутку ли, всерьез, но предложил он тогда попробовать сеять в костромском колхозе Безостую-1.

О многом было переговорено, и осталось у Павла Пантелеймоновича впечатление от встречи с настоящей русской женщиной — из тех, о которых Некрасов еще писал…

Не думал, не гадал, конечно, Павел Пантелеймонович, что эта замечательная русская крестьянка через много лет найдет все же случай побывать в Краснодаре, на его родине, и обязательно приедет в институт, где работал. Войдет, когда его уже не будет в живых, в его рабочий кабинет, превращенный в музей, станет рассматривать вещи, фотографии, документы, образцы пшениц, выведенных под его руководством. И напишет потом в книге отзывов простые слова, замечательные, идущие от самого сердца слова — там же писали о выдающемся ученом и космонавт — «хочется преклонить свою голову перед величием человека, который столько сделал для увеличения урожайности пшеницы», и члены иностранных делегаций, группы учащихся, колхозников, — там Прасковья Андреевна оставила свои слова: «…Мне выпало большое счастье побывать в Краснодаре и быть в институте ученых, где работал тов. Лукьяненко П. П. Ведь с Павлом Пантелеймоновичем встречалась я в гостинице «Москва», когда была на XXIII съезде. Он многое рассказал о своей работе и рекомендовал его сорта пшеницы сеять у нас в Костромской области, и я никогда не забуду его слова…»

А вскоре после съезда, когда Павел Пантелеймонович вернулся в Краснодар, снова пришло письмо из родной станицы от брата. Василий Пантелеймонович писал, что, когда он был в Москве, они со старшим братом Петром собирались наведаться к нему после съезда. Затем излагалось письмо из Тбилиси, где сын Платона Николаевича Зедгинидзе рассказывал о чествовании отца, как пришло поздравление восьмидесятипятилетнему учителю из Ивановской. Были тосты за кубанцев, многочисленная родня пела и плясала. Заканчивалось письмо брату так:

«Дальше он писал, что у него об Ивановской сохранились хорошие впечатления, когда «и макуха казалась вкуснее хлеба», и изготовление чернил из бузины, и походы с тазами и кастрюлями для шума против саранчи, и многое другое…».

Глава четвертая

Запомнился Павлу Пантелеймоновичу один из последних приездов в Ивановскую. То было в последних числах августа, в холодный воскресный полдень. Пошли они с братом Василием к одному из многочисленных родичей, долгожителю станицы Ивану Пантелеймоновичу Рижко, благо дома их неподалеку, в двух шагах один от другого.

Они застали Ивана Пантелеймоновича во дворе — он вышел к ним, отряхивая вилы, — уже десятый десяток пошел, а только что перекапывал, готовил к зиме виноградные междурядья.

Длинный чистенький старик, глаза голубые и светлые. Белая-белая бородка, усы, голова — все белое.

— Доброго здоровья, Иван Пантелеймонович!

— День добрый, Василий Пантелеймонович. А кто это с тобой, что-то не помню? Или вижу плохо? Беда!

— Брат мой, Павел.

— А, академик, тот, что в Краснодаре живет… Ну, пройдемте в хату, чего ж тут. — И он, как бы извиняясь, развел руками.

Сидя на табуретке, Павел Пантелеймонович слушал, как этот много повидавший на своем веку человек отвечал на вопросы Василия. Ушел Рижко Иван Пантелеймонович на службу в 1900 году. Подумать только — его еще и на свете не было! Полк стоял в Тифлисе. Служить пошел грамотным — к тому времени кончил пять классов. Конечно, тогда таких среди казаков на пальцах пересчитать можно было. В сотне только четверо могли читать-писать письма. Главное занятие там — обучать джигитовке. Трудно представить сейчас, но тогда-то он чудеса творил — на коня, когда тот полным наметом идет, мог во весь рост встать, а иногда, если удавалось, после этого схватывал шапку с земли на всем скаку. Получал призы на смотрах и играх, именное оружие, серебряные часы «Павел Буре» вручали не раз. Большое дело для полка сделал — стольких обучил джигитовке. Не все ж умели…

Когда ходил в школу, классный наставник выпорол его раз за то, что отец не успел оказать учителю какой-то нужной ему услуги. Строгий был вообще человек — чуть что, бил линейкой, ребром по ладони!

— А кого вы из родни нашей помните? — спросил Василий.

— Деда вашего, — отвечал он тут же. — Да кто же его не знал?! Работник был — во! И все у него водилось. Ты спроси лучше — чего у него не было? — И, пригибая несильные уже пальцы один за другим, перечислил: — Отара овечек, хоть маленькая?.. Имелась. — Он победно пригнул мизинец. — Пчелками занимался? А как же! Все, помню, хлопотал с дуплянками своими да с ульями. Так и ждали, как праздник придет, медовый спас, — идем к нему прямо из церкви. Да и на яблочного спаса по двору на зеленом шпорышу выстилал дорожками ряднинки, тарелочки наставлял с медом, и всем, кто ни пришел, — угощение! И когда это он успевал все? У него и байдочка там на лимане плавала своя — побежит, вентеря повытрусит — и есть у него рыбка. Никогда рыбу не заготавливали, не жадничали, а ловили по надобности только, чтоб на сегодня-завтра, а там свеженькой иди подлови. Трудягой жил ваш дед.

Тогда я жил не здесь, да и ваш дом не там строился, где сейчас батькин стоит. То есть не знаю, стоит ли, я давно не хожу никуда дальше двора. Вы в другом месте жили, там, за лиманом, Петро и Николай родились в нем, а ты уже в новом родился, ты не помнишь. И Павло там родился.

Большую часть жизни Лукьяненко посвятил работе с мягкими пшеницами. И достиг в этом деле выдающихся успехов. Когда, случалось, ему говорили, что твердые пшеницы, быть может, могли быть все же предпочтительнее в условиях Кубани, потому что из них, мол, и хлеб получается высшего качества, и на макароны они годятся, то он только хмурился, но спокойствия не терял. А сомневающимся советовал обратиться к крупнейшему знатоку жизни пшеничного растения профессору Носатовскому, который писал по этому поводу:

«В русской, особенно популярной, литературе подчеркиваются более высокие хлебопекарные достоинства твердых пшениц по сравнению с мягкими. Исследования Всесоюзного института растениеводства показывают, что это утверждение неверно. Кроме того, хлеб из твердой пшеницы быстрее черствеет, чем из мягкой.

На юге Советского Союза, где возделываются твердые пшеницы, население издавна выращивало твердые пшеницы для продажи, а мягкие — для собственного потребления».

Для Лукьяненко мягкие пшеницы стали, вне сомнения, перспективными. Как и предпочтительнее оказались гибридные формы, причем озимые, а не яровые. И именно гибридные. Это, конечно, не было новостью в биологической науке, так как полностью соответствовало дарвиновскому утверждению о том, что самоопыление, притом в условиях природы длительное, представляет собой несомненный вред. Объяснение этому довольно простое — при самоопылении каждое новое поколение все в большей степени теряет от своих приспособительных возможностей, постепенно происходит неминуемое обеднение наследственной основы.

Совсем другое дело — поколения от семян, полученных в результате перекрестного опыления. Такие семена, как правило, отличаются повышенной урожайностью и большей устойчивостью к неблагоприятным условиям среды. Эти сорта лучше зимуют, они более устойчивы к различного рода заболеваниям.

Развивая метод скрещивания отдаленных географически форм, Лукьяненко уже в самом начале своего пути в селекции творчески применил его при скрещивании пшеницы.

Существовавший до этого способ опыления был малоэффективным и трудоемким. К тому же следует принять во внимание то, что сам процесс скрещивания крайне ограничен во времени (период от опыления до оплодотворения у пшеницы продолжается не более трех часов), Лукьяненко был впервые применен и предложен уже знакомый читателю метод, который впоследствии стал известен среди специалистов как «бутылочный».

И все же, как известно, произвести скрещивание двух сортов — это еще далеко не начало нового сорта. Пройдут годы и годы, прежде чем селекционер сможет убедить себя в том, что он только подошел к созданию нового сорта. Но и это еще полпути. С делянок института сорт должен перекочевать на государственные сортоучастки, там зарекомендовать себя в условиях, приближенных к производственным. И только после таких испытаний сорт сможет внедряться в производство.

Но бывает, когда сорта приходится снимать с производства уже после внедрения их на поля. К сожалению, случаи подобного рода нередки, и потому ответственность за создаваемые сорта непременно отличала Лукьяненко — и тогда, когда он только что начал свой путь в селекции, и позже, когда в него уверовали до той степени, что и мысли не допускали, будто может с новым сортом случиться, непредвиденное. Его осмотрительность, житейскую мудрость в этом вопросе отождествляли порой с чертами характера в последние годы — некоторой замкнутостью, неприязнью к пустословию и излишней трескотне и парадности.

Многие годы Павла Пантелеймоновича интересовал вопрос: сколько качеств должен заметить селекционер у нового сорта? Много. Но есть главные, те, без которых не будет путевки в жизнь. Прежде всего это то, ради чего создается сорт, — он обязан обладать более высокой урожайностью, продуктивностью по сравнению с уже районированными. Как правило, в довоенные и первые послевоенные годы при урожайности нового сорта всего лишь на 1–2 центнера с гектара больше, чем у прежних, он уже получал «зеленую улицу». Теперь к этому вопросу подход иной. За последние годы требования к селекции значительно изменились. Только гарантированная прибавка урожая на 5–6 центнеров с 1 гектара (как минимум) сможет обеспечить будущее новому сорту пшеницы.

Однако продуктивность зависит от многих причин — от погоды в первую очередь. Например, перезимовка хлебных растений. От того, как озимые хлеба перенесут зиму, зависит, по существу, будущий урожай. И в этом вопросе есть много неясного, не до конца выясненного до сих пор.

Известны в практике случаи полного сохранения пшеничных посевов даже после того, как температура зимой доходила без малого до сорока градусов мороза, притом без снегового покрова. Но после внезапных оттепелей, а затем по возвращении холодов растения погибали от незначительных морозов. Это явление специалисты объясняют тем, что сорт во время зимней оттепели, обладая высокой чувствительностью к потеплению, вышел из состояния покоя и стал расти. Возвратятся морозы, пусть незначительные, и застигнут растения врасплох. Исследователи считают, что энергия роста в весенне-зимний и ранний весенний сроки должна быть сведена на нет. Отсюда правило: чем более морозостоек сорт, тем меньший прирост у него.

К сожалению, до сих пор на большой территории нашей страны наблюдаются случаи вымерзания озимых хлебов, что заставляет весной производить дополнительные затраты, подсевать озимые хлеба яровыми.

Павлу Пантелеймоновичу известно, что его сорта не отличаются повышенной зимостойкостью, он знает, как много внимания исследователи уделяли вопросу подготовки пшеничного растения к условиям зимовки, вопросу закалки и сколько еще здесь загадок. Большая заслуга в разработке этого вопроса принадлежит нашим советским ученым Максимову, Туманову, Васильеву. Книга Васильева была переведена на английский язык и издана в Англии.

Туманов, например, считает, что закалка состоит из двух процессов. Первая фаза закалки — растение в условиях задержанного роста накапливает сахара путем ассимиляции и снижает трату их на дыхание. Это накопление в растении ведет к повышению морозоустойчивости. Протекает она на свету при температуре минус 15— 0°. Туманов прав, утверждая, что эти температуры и являются благоприятными для закалки.

Вторую фазу он связывает с периодом действия температуры и света. Растение, пройдя первую фазу закалки, вторую проходит при более пониженных температурах, теперь около нуля. В этот период уменьшается содержание воды в растении, что также приводит к повышению концентрации клеточного сока.

Пониженное содержание воды в клетках растений считается одним из факторов морозостойкости.

Что ж, в результате исследований специалисты пришли к выводу, что зимостойкость более высокая у растений, содержащих меньше воды в своих клетках.

Но это только теория и один из признаков, по которому следует вести отбор для будущего сорта пшеницы…

По наблюдениям фенологов, последние дни мая в Краснодаре уже не принадлежат весне. И хотя они отмечены бывают последним пышным всплеском — цветением белой акации, это уже не новизна острых зеленых стрелок гиацинтов с нарциссами и тюльпанами, не легкость газовых косынок на плакучих ивах — в душном дурмане белой кашки чувствуется дыхание азиатской жары…

Цвела белая акация. Она разносила по городу пряный приторный запах. Множество фонарей освещало кинотеатр, и массивные круглые колонны его четко вырисовывались на фоне темной бахромы высоких деревьев. В кронах громко кричал сверчок, соревнуясь и забивая скрежет трамвайного вагона на повороте к виадуку. После духоты зрительного зала воздух показался особенно чистым и влажным. Такой бывает только ранним утром в далеком поле. На кончиках свисающих веток акации сверкали живые светлые капли. Просочившись под чугунное литье решеток водосточных ям, где-то внизу еще журчала последняя вода. Под ногами уже лежала успевшая съежиться и пожелтеть вчера еще медовая кашка. То тут, то там на глаза попадались яркие конфетные обертки, окурки, затоптанные коробки «Примы», бумажки от мороженого «Пломбир».

Остановка трамвая пестрела от черных зонтов и разодетой молодежи. Да, был то конец мая. Цвела тогда белая акация. В акациях громко кричал сверчок, соревнуясь и забивая скрежет вагонов на повороте к виадуку.

«Отцветет пшеница, и начнется лето», — подумалось ему, когда он вошел в трамвай. На табло стадиона светились цифры 0:0. За виадуком, на зеленых лужайках прогуливали овчарок, и боксеров, и собак всяческих иных пород.

Возле желтой пивной бочки роились неуемные любители. Громоздились в небо огни телевизионной вышки, повиснув там красными пятнами.

В который раз поймал он себя на мысли о хлебе и приказал себе думать о другом. Сразу же обступили его кадры фильма Кристиана Жака, который только что посмотрел. И сразу на него дохнуло смрадом и спесью нацизма, сытого, тупого и наглого.

— Я сказал — Сенека! — эти слова нацистского офицера, беспардонно ввалившегося на вечеринку французов, долго не шли из головы Павла Пантелеймоновича в тот вечер.

И когда он шел мимо памятника Победы, раскинувшего крылья солдатской накидки под двумя вековыми дубами, замершими в почетном карауле, на него, как и всегда в подобных случаях, нахлынула волна воспоминаний о сыне. То как сидел тот еще совсем маленьким у него на коленях — было это на берегу моря в Анапе — и просил еще и еще раз «покатать на лошадке», а то уже крепким, хорошо сложенным юношей, на вид чуть старше своего возраста. И как однажды его по бугорку снега разыскала мать, привезла домой на подводе, на которой ездила встречать детей из школы, и его долго растирали сухим жгучим снегом, потом надевали вязаные шерстяные носки и поили горячим чаем…

— Я сказал — Сенека! — И волчья морда нациста, отвратительно осклабившись, отлетела во тьму…

Он уснул наконец, подложив ладонь под левую щеку.

Дел все прибавлялось с годами. В их числе — дела депутатские. Немаловажное значение Павел Пантелеймонович придавал этой работе. Ведь это часть его гражданской совести — жить интересами и заботами людей, верящих ему, надеющихся на него, что он придет на помощь, не отмахнется, не отложит в долгий ящик. Никто не упрекнет его — вход к нему в кабинет всегда свободен. Никто и никогда не высиживает в его приемной часами — он знает цену времени и потому ценит его у других. Всякий, начиная от простого рабочего и вплоть до самых высокопоставленных, может входить к нему и являться попросту, без каких-либо церемоний. Слух о его доступности и душевной щедрости разнесся по кубанской земле, и вот уже к нему тянутся люди, совершенно не имеющие никакого отношения ни к институту, ни к нему самому. Иногда среди них оказывались те, кто оступился, свернул с правильной дороги — и им охотно подавал руку Лукьяненко, разумеется, строго взыскивая с них за содеянное.

Один молодой человек обращался к нему в сентябре 1969 года с такими словами:

«В 1965 г. окончил семь классов в дневной школе и в связи с материальными трудностями поступил на предприятие. Нас в семье трое, я самый старший, отца у нас нет, так что матери с нами было нелегко. Я рано вышел из-под ее контроля, перестал прислушиваться к ее советам. Это стало сильно проявляться, когда я поступил на работу. Хотелось казаться старшим, т. е. самостоятельным, что ли, стал курить, понемногу выпивать. Преступление случилось в октябре 1967 г.

Будучи здесь, я все трезво проанализировал и взвесил, понял, что прежде всего во всем виноват сам. Как известно, человек не рождается преступником, оп им становится в силу определенных обстоятельств… Пробыв здесь год и три месяца, я не имею ни одного нарушения режима содержания, отлично работаю.

В честь 50-летия ВЛКСМ мне присвоено звание «Передовик производства», участвую в общественной жизни колонии, заканчиваю 8-й класс, учусь хорошо. В будущем мечтаю получить среднетехническое образование и жить как миллионы советских людей. И я Вас очень прошу помочь мне, если Вам не безразлична судьба запутавшегося человека».

«Надо помочь этому парню», — решает Павел Пантелеймонович. Кривая дорожка никому еще пути истинного не указывала, а если человек тянется к лучшему, если понял свои ошибки, такому следует протянуть руку. И он пишет ему слова ободрения и мужества, искренне желает до конца разобраться в своей жизни.

Читая депутатскую почту, Лукьяненко с благодарностью помнил о том, что народ не раз оказывал ему свое доверие. Он избирался депутатом и краевого и Верховного Советов. В последние годы представлял трудящихся Майкопского избирательного округа в Верховном Совете СССР. В Майкоп теперь приезжал не только по делам научным, но и для исполнения своих депутатских обязанностей. За него единодушно отдавали свои голоса и русские, и украинцы, все жители многонационального города. И конечно, адыгейцы. Давно канули в вечность времена, когда задавленных нуждой, голодом и нищетой, обуреваемых религиозными предрассудками горцев стравливали с казаками, а казаков с горцами власть имущие. Сегодня адыгейский народ, опираясь на плечо старшего брата — великого русского народа, строит новую счастливую жизнь.

К своим депутатским полномочиям Павел Пантелеймонович относился серьезно, с пониманием их значимости и ответственности. Если к нему обращаются, значит, нуждаются люди в его поддержке, помощи, защите от несправедливости. Как не помочь, к примеру, пенсионерке, проработавшей более двадцати лет на одном предприятиии ушедшей оттуда на заслуженный отдых. Просит она теперь разрешения на постройку сарайчика для хранения дров, а ей отказывают. Разве такой человек не заслужил более внимательного к себе отношения? Или вот — в детском садике более ста детей, но хранить продукты для пищеблока негде. Неужели нельзя помочь им приобрести, на худой конец, холодильник «ЗИЛ-Москва»?! Нужно решать и такие проблемы! И появляются на бланке депутата Верховного Совета СССР слова с просьбой, советом, пожеланиями.

В последний день, когда ушел Павел Пантелеймонович с работы и уже больше никогда не вернулся в свой кабинет, среди прочих бумаг, среди неоконченных полевых журналов и заметок он оставил листок с наброском заявления об оказании помощи и предоставлении квартиры агроному, работавшему тогда на одном из сортоучастков края.

Не за тридевять земель, но все же не рукой подать от Кубани до Кировоградской области. Тем приятнее было чувство волнения, когда Павел Пантелеймонович читал письмо с Украины. Не потому только, что писали именно к нему, а оттого, что слова, высказанные в письме, навеяли высокие мысли. Да и как могло быть иначе?! Одно дело, когда о Докучаеве он слышал из уст одного из любимейших своих учителей, Захарова, и совсем иное — если об этом удивительном человеке — и через полвека! — напомнили ему простые колхозники. Значит, недаром прошла вся жизнь Василия Васильевича, выходит, идеи его и сегодня жизненно важны.

Хлеборобы с Украины писали ему, что их колхоз находится на границе лесостепи и степи. Хозяйство расположено на плодородных черноземах. Однако скудное количество осадков, частые суховеи нередко были причиной низких урожаев. Но труженики полей не сидели сложа руки. На землях, занимаемых их хозяйством, в конце прошлого века по инициативе Докучаева были заложены лесополосы площадью около тридцати гектаров. Колхозники хорошо оценили значение лесополос, и за годы Советской власти на всей территории был создан мощный заслон на пути суховеев. В хозяйстве давно поняли, что насаждения играют не последнюю роль в повышении урожайности сельскохозяйственных культур.

Из этого письма Павел Пантелеймонович узнал, что в знак благодарности Докучаеву в Доме культуры колхоза колхозники решили открыть докучаевскую комнату, где собираются установить его бюст и стенд с портретами видных ученых нашей страны, посвятивших свою жизнь развитию сельскохозяйственной науки.

И далее объясняли, зачем понадобился и его портрет, непременно с дарственной надписью. Он читал строку за строкой, и думы его были о сорте и его возможностях при соблюдении севооборота и, наконец, о людях, претворяющих в жизнь вековечные мечты:

«…выведенный Вами сорт озимой пшеницы Безостая-1, выращиваемый с 1965 года на всей площади посева в колхозе, самая высокоурожайная среди всех сортов озимой пшеницы, возделываемых в нашем хозяйстве.

Колхозники нашего колхоза убедились, что выведенный Вами сорт Безостая-1 сделал революцию в производстве ценнейшей продовольственной культуры — озимой пшеницы.

Уважаемый Павел Пантелеймонович, еще раз убедительно просим Вас выслать свой портрет…»

Имя Василия Васильевича Докучаева было так же свято для него, как и имена Тимирязева, Мичурина, Вавилова, навсегда оставшихся гордостью отечественной науки. Оно было дорого ему с юношеских лет.

Его особенно поразила — давно, когда он еще был учеником Ивановского реального училища, — книга Апостолова «Географический очерк Кубанской области» и, в частности, одно место — он его запомнил тогда наизусть и при случае нередко цитировал своим молодым сотрудникам: «Редко можно найти во всем мире такую богатую страну, которая была бы одарена в почвенном отношении богаче Кубанской области…»

Он знал с детства труд землепашца, труд в поте лица от зари до зари, познал цену хлебу, любил степь трудной, верной любовью, но первое, так сказать, теоретическое обоснование, первое философское обобщение относительно родной степи, о ценности и богатстве ее он вычитал в хорошей старой книжке. Оттуда же он узнал, что давным-давно, в незапамятные, теперь уже почти сказочные времена, на Кубань приезжал знаменитый почвовед Василий Васильевич Докучаев, учение которого он затем досконально освоил в институте и прекрасно помнил, многие строки из его научных трудов.

Павел Пантелеймонович шагал среди колосящейся пшеницы — от участка к участку, от поля к полю, вдыхал знойный степной воздух, медово веющий над землей, слушал и высокую трель жаворонка, и работу тракторных моторов. И вдруг до реальности зримо представил и самого Докучаева, и весь его давний путь, проделанный в августе 1878 года по бурьянной кубанской степи. В памяти всплыли целые куски из книги гениального почвоведа «Южные окраины Черноземной России: «Мне лично удалось пересечь поперек (около 300 верст с запада на восток) почти всю землю черноморских казаков, начиная от Тамани и кончая станицей Кавказской… Как известно, почтовый тракт пролегает здесь по наиболее высокой местности, вдоль правого берега Кубани, по водоразделу между ней и рядом речонок, направляющихся отсюда на северо-запад к Азовскому морю и оканчивающихся там большей частью глухими лиманами».

И Павел Пантелеймонович в который раз воочию представил себе весь колоссальный, неимоверный труди подвиг, совершенный одним удивительным русским человеком — Василием Васильевичем Докучаевым, труд, который под силу разве что большому коллективу! Образ Докучаева, его незабвенные труды, его лихорадочная, поспешная жизнь, будто он боялся не успеть завершить задуманное, скромный, но оттого не менее великий научный подвиг ученого непременно давали ему новый прилив творческих сил, всегда вдохновляли, восхищали, делали собственную его жизнь, работу и борьбу более целенаправленной, а душу — мужественной…

Пшеничные колосья, подобно крепышам-карапузам, каждый своим тугим и плотным тельцем тянулись к его рукам, и он, поглаживая их на ходу по головкам, огляделся вокруг, «Ишь ты! Заливается как!» — вслух подумалось Павлу Пантелеймоновичу. Прикрыв глаза ладонью, он тщетно пытался высмотреть в бездонной сини незримого небесного певуна.

Павел Пантелеймонович никак не ожидал, что день его семидесятилетия будет отмечаться столь широко и торжественно. Приехали из Ивановской братья Петр и Василий. Гости из Москвы, Ленинграда, из Киева, из многих областей и республик. Многочисленные телеграммы, поздравления по телефону из многих городов страны от ученых, колхозников, от незнакомых людей. Он так переволновался в тот день, что не смог досидеть до конца торжественного заседания. И когда исполнивший текст поздравительной песенки артист склонился с эстрады, чтобы вручить юбиляру на память слова, он не увидел Лукьяненко ни в первом, ни во втором ряду.

На другой день, сидя вечером дома, он пригласил своего друга Владимира Васильевича Усенко. Тот принес с собой необыкновенный подарок. В течение нескольких последних лет он снимал Павла Пантелеймоновича незаметно и во время поездок по краю, и в дни работы различных симпозиумов и конференций, в моменты встреч с зарубежными учеными.

Усевшись поудобнее, он попросил начинать. Цветной этот фильм действительно лучшее из того, что осталось теперь для нас об академике Лукьяненко. Вот он осматривает великолепное поле озимых хлебов и, как настоящий хозяин волнующегося под ласковым ветром массива, сливается с ним, и мы видим как бы одно неразлучимое целое, словно поле и он вместе с ним являют собой единую плоть… Много приятного промелькнуло перед его взором, но вот, наконец, увидев себя в кадре, он попросил вернуть его:

— Владимир Васильевич, это кто?! Неужели я такой толстый стал?! И когда ты меня видишь, я тоже тебе кажусь таким?

— Да нет, Павел Пантелеймонович, вы вовсе не такой уж толстый, как вам представляется. А если и полный, тоже не беда, думаю, что любите, наверно, хлеб из Безостой, да?! — нашелся Усенко.

И оба расхохотались.

День 70-летия запомнился Павлу Пантелеймоновичу еще и тем, что поздравить его в институт пришел и давний приятель его Иван Сергеевич Косенко, профессор Кубанского сельскохозяйственного института. Большой знаток и друг зеленого мира, он в знак глубокого уважения к Лукьяненко, его заслугам и подвигу предложил Павлу Пантелеймоновичу принять от него подарок — саженец секвойи, растения с далекого Американского континента. Дерево это считают символом долголетия: посадит его человек и станет жить столько, сколько будет расти этот исполин.

Угодья Кубанского сельскохозяйственного института примыкают вплотную к землям их исследовательского учреждения. Место под него — было отведено в начале шестидесятых годов на тогдашней окраине Краснодара. Теперь же здесь ничего не узнать. Стараниями таких энтузиастов, как Иван Сергеевич Косенко, бессменного директора дендрария Ирины Александровны Уманцевой, работников института, деятельным участием студентов на сравнительно небольшой площади, занимаемой парком, возник своего рода ботанический сад.

По красоте и количеству видов растений нет, пожалуй, во всем зеленом городе места, которое можно было бы сравнить с этим чудом. Здесь хорошо прижились деревья и кустарники, собранные со всех концов земли. Сосны из Крыма, Грузии, реликтовые сосны — выходцы из далеких тысячелетий. А сколько видов можжевельника! Многие его разновидности сравнивают с кипарисом. И не зря. Конечно, стелющиеся стволы можжевельника донского или казачьего ни с чем другим не сравнишь и не спутаешь. Строгие ряды голубых елей далеко вокруг себя пропитывают воздух горьковато-лимонным ароматом. Аккуратно пострижены бордюрчики из туи и падуба. В любую пору изысканно-благородны самшитовые куртины. Платановые аллеи, кленовые, липовые, великолепные розарии, плантации сирени, посадки дуба черешчатого и пирамидального. В искусственных озерах к осени расцветают нежные лотосы, плавают кувшинки.

Круглый год в оранжереях института благоухают и плодоносят тропические цветы и деревья — там и ананасы, и дынное дерево, и гроздья бананов, золотятся на кронах апельсины, лимоны, мандарины. Великолепная лаборатория для исследовательской работы, для практики! С первыми днями института нынешние времена и сравнивать нечего: есть здесь два учебно-опытных хозяйства — одно животноводческое, другое растениеводческого направления. А сколько молодых людей из Азии, Африки, Латинской Америки теперь приезжает обучаться самой мирной профессии на Земле!

Несмотря на занятость, не раз и не два довелось Павлу Пантелеймоновичу в последние годы побывать в этом учебном заведении. Его избрали здесь членом ученого совета, да и по другим делам заходил нередко: его аспиранты учились в институте, а студенты проходили практику у них. Выступал он и с лекциями. И всякий раз в этих стенах посещала его какая-то неясная мысль. Быть может, чего-то все же сельскохозяйственному институту недостает? Нет, справедливо называют самый крупный в республике, да и не только в ней одной, сельскохозяйственный вуз «кузницей кадров». Готовят в нем специалистов не только для Кубани, но и для всей зоны Северного Кавказа. Учатся здесь студенты Украины, Казахстана, Поволжья. Партия и правительство не жалеют средств для укрепления материальной базы института, открываются новые факультеты. Ученые много делают для того, чтобы в колхозах и совхозах были отлажены и введены в действие самые передовые технологические процессы, внедряют свои изобретения в производство. Среди профессорско-преподавательского состава есть авторы учебников, по которым обучаются студенты сельскохозяйственных вузов страны. Это так.

А перед глазами плыли одна за другой картины из прошлого, трудного времени, сценки из его студенческой жизни. Они преклонялись перед ними, своими наставниками, души не чаяли в профессоре Захарове, уже тогда как на кудесника смотрели на Пустовойта, надо же — на руках пронесли до самой теплушки отъезжающего на работу в Крым профессора Лойдиса?! И, глядя на переходящих по длинным коридорам с лекции на лекцию сегодняшних студентов, подумал: «Поклоняются же сегодня кому-то и они, перед кем-то благоговеют!»

Кажется, совсем недавно здесь трудился профессор Носатовский. На протяжении многих лет Павел Пантелеймонович трудился с ним бок о бок.

Антон Иванович Носатовский… Что знал он о нем? Уроженец станицы Гнилоаксайской, долгое время работал в Донском сельскохозяйственном институте. Перебравшись на Кубань, с 1937 года возглавлял в Краснодаре кафедру растениеводства. Носатовский продолжал и в новых для него условиях исследования, которым была посвящена вся предыдущая работа на Дону. Это были разработки вопросов биологии и агротехники яровой и озимой пшеницы.

В 1943 году, весной, по возвращении из эвакуации Антон Иванович застал полностью уничтоженные лаборатории. Начинать пришлось, как и всем, с нуля.

Вспомнилось время после эвакуации, те редкие случайные встречи на конференциях и делянках, находившихся по соседству. Видел он тогда Антона Ивановича осунувшимся и разбитым. Знал Павел Пантелеймонович, что в эти минуты мучает Носатовского сердечный приступ, — чувства отца, потерявшего сына, никогда не притупятся, и это так знакомо ему…

В первые же годы после войны Носатовский дал теоретическое обоснование оптимальным срокам посевов озимой пшеницы на Кубани, внес предложение о бес-плужной подготовке под озимую пшеницу по пропашным предшественникам. Эта идея нашла потом широкое применение в сельскохозяйственной практике.

Лукьяненко хорошо знал и ценил вклад, внесенный профессором Носатовским в копилку отечественной сельскохозяйственной науки. Потому и с особым вниманием отнесся к его книге, когда та вышла вторым изданием в Москве. Он писал в предисловии к ней:

«Среди работ по биологии пшеницы монография профессора, доктора сельскохозяйственных наук А. И. Носатовского «Пшеница (биология)» является наиболее полной. В ней излагаются результаты тридцатилетней работы автора по культуре пшеницы. В работе с достаточной полнотой обобщены исследования и других ученых страны, посвященные биологии этой культуры.

Монография получила высокую оценку среди ученых и агрономических работников производства. Она была переиздана в Китае, Польше и Венгрии. В настоящее время монография А. И. Носатовского «Пшеница» стала библиографической редкостью…»