Лукьяненко

Глава первая

Наступали те дни, когда краснодарские домики со ставнями-жалюзи и старинные особняки, отстроенные во вкусе прежних своих хозяев — с фасадами, облицованными перед первой мировой то синим, то белым, то зеленым глазурованным кирпичом из Чехии, с гирляндами-горельефами лепных серых роз и всевозможных фруктов, сценами из античной жизни на фронтонах, — дома, некогда принадлежавшие Акуловым, Фотиади, Лихацким, Богарсуковым, бывшие гостиницами, а в годы гражданской служившие последним пристанищем на пути к Новороссийскому порту бесчисленным штабам и квартирам для белых генералов, дипломатическим миссиям западных держав, имевших свои виды на Кубань в случае ее отделения от России по идее самостийников, — все это скрыто листвой, как и самые что ни на есть ветхие хатки, давно отжившие свой век, сделанные на скорую руку за неимением средств и по самые окошки вросшие в землю, с окнами, давно-давно заколоченными крест-накрест почерневшими от времени досками, — всего этого глаз не замечает вовсе. Таким будет до самой осени убранство города. Постройки, каменные стены при этом как бы затаятся от праздного взгляда, как бы и не помышляя о соперничестве с природой. Прохаживаясь в такое время года по улицам и улочкам, только и видел Павел Пантелеймонович, как бледно-сиреневая пена глициний окатывает балконы и лоджии белых или кирпично-красных домов, синие кресты климатуса сплетаются с рыжим огнем соцветий бегоний. В парках и скверах к ногам набежит прибой разноцветных петуний, вербены, а к самым морозам нестерпимым огнем разгорится пожар полыхающих сальвий и канн. Пирамидальный тополь в пору молодого еще листа, когда он желтоватоглянцев после осыпавшихся шоколадных, а позже — пурпурных сережек, наполняет воздух горьковато-сладким запахом, который смешивается с благоуханием цветущих абрикосовых, алычовых и персиковых деревьев. А с чем сравнить дух только что скошенной травки на газонах? Или начавшей тлеть опавшей листвы в теплые солнечные дни запоздалой осени? Или сиреневую погоду, когда и теплый воздух, ближние и дальние окрестности — все-все видится в каком-то позднеимпрессионистском, мягком, голубоватом свете? А радость майской черешни и первого августовского винограда, черного с синим налетом, и поздней айвы, светящей желтыми прощальными фонариками плодов среди облетающего сада?

Случалось Павлу Пантелеймоновичу во второй половине дня заглянуть в кабинет. Сюда наведывался он в случае крайней надобности: кабинетного работника из него так и не получилось. Как только он затворял за собой двери, чувствовал, как июньское солнце успело прокалить жаром стекло и бетон. Ни единого деревца еще не успело подрасти вблизи здания, и когда это еще дотянется до второго этажа дубок, посаженный его руками на субботнике… Через минуту-другую в залитом ярким светом помещении становилось несносно от духоты, и приходилось тогда выбираться подышать на длинную, вдоль всего этажа, лоджию. Она представляла собой в такую пору подобие палубы, и он стоял у самого борта нездешнего, каким-то чудом оказавшегося в этих краях океанского корабля, плывущего посреди зеленых хлебных полей. Стоя на этой палубе, не раз наблюдал он легкий стремительный лет пепельно-белых азовских чаек, всматривающихся со своей высоты в уже совсем близкое для них Кубанское море. Вдалеке прямо перед ним виднелись корпуса сельскохозяйственного института, начинающие нежиться в темно-зеленых купах поднявшегося за последние годы дендрария. Справа, за бензозаправочной станцией с краснеющей строчкой висящих в воздухе букв «Бензин», постом ГАИ с милицейской белой наблюдательной площадкой, за похожими на курганы городскими очистными сооружениями с торчащими в выцветшее летнее небо громоотводами, — за ними вдоль раскидистой плеяды огромных тополей вдалеке с одной стороны и белых клеток шиферных крыш аула Старый Бжегокай — с другой, мимо островка старожилов-вязов неподалеку от бывшей когда-то в этих местах фермы экономического общества, — там неожиданно широко и светло, будто горячее небо, проплавив линию горизонта, протекло и улеглось в речное русло, открывалась Кубань. Такая картина исцеляла, ласкала его сердце, и он в который раз задерживал свой взгляд на просторе необычного и величавого поворота реки с кажущимися отсюда игрушечными работягами-буксирами, редкими белыми пассажирскими пароходами.

В эти минуты ненадолго исчезали и грохочущая, вечно спешащая линия автомобильной дороги из города на Елизаветинскую и дальше до Марьянской, на Ивановскую, Славянскую и Темрюк, не слышалось тогда грохота с рубероидного завода, оставались на несколько мгновений эта даль неба, гладь реки его отражением на земле, да вдруг едва уловимое движение теплого воздуха вдоль палубы-лоджии, — это в лаборатории по качеству, расположенной напротив его кабинета, вынимают из печей образцы. «Скоро позовут снимать пробу», — думает он, вдыхая привычный запах.

Но было и главное, что так и не давало ему покоя в этом новом помещении. Ему казалось досадным взять да и оставить ради бумаг в такую вот пору, пусть ненадолго, свои делянки, которые, словно живые, по-своему ревновали его и к этому все еще никак не привычному и не обжитому до конца кабинету, ревновали к поездкам в дальние командировки, к больничным дням и даже к святая святых его — к дому, семье — ко всему тому, что хотя бы как-то разъединяло его с ними, отвлекало или же могло увести, пусть и ненадолго, в сторону. Павел Пантелеймоновпч по-особому чувствовал свою связь с полем, а с годами это сказывалось все острее. И ничего с этим не поделать было, потому что все давно стало его судьбой, жизнью.

По этой же причине не могли его потрясти в дальних краях ни Пизанская башня, ни собор апостола Павла в Англии, ни вся вместе взятая готика, никакие чудеса света в Монреале, ни минареты Айя-Софии и бухта Золотой Рог — не им суждено было смущать его воображение, потому что в этом мире он был занят другим. Тем, что стало делом всей его жизни — от первых шагов в селекции и до последнего вздоха. Вот каким емким понятием может стать для человека хлеб, по древней народной мудрости предназначенный быть всему головой.

Журналистов он по возможности старался избегать. Равно как и старался уклониться от встреч со слишком зачастившими в последнее время в институт экскурсантами. Весна, работы по горло, а тут рассказывай! Как только завидит, что к делянкам приближается очередная такая группа, сперва прищурится — для пущей достоверности предпочитал присмотреться получше, — а там заложит руки за спину и зашагает куда-нибудь в сторонку. Тому же, кто находился рядом с ним, успевал бросить: «Ну вот, опять… Делать им нечего?! Вы их тут встретьте, а мне некогда, я пойду». И удаляется, согнувшись как бы под грузом своих лет.

В последнее время он заметил, что на сердце у него было тяжко. Он чувствовал этот давящий камень еще после похорон сестры Татьяны. Последней своей сестры. А то еще недавно по дороге из Ленинградской в Краснодар они с Полиной Александровной видели последствия тяжелейшей аварии, и у него на весь оставшийся путь испортилось настроение. Волнение понемногу улеглось по мере того, как он уносился в воспоминаниях к тем дням, когда в самом начале пятидесятых годов ему частенько приходилось забираться в станицу Ленинградскую на сортоиспытательные участки, где в самой северной зоне края проверялись создаваемые в Краснодаре сорта. Вместе с молоденьким сотрудником Сашей Глуховским усаживался он в свою коричневую «Победу», предварительно загрузив багажник двумя канистрами бензина. Тогда по всей этой дороге и в помине не было никаких бензозаправок.

…Да, время было трудное. Война все еще давала о себе знать, и он хорошо помнит ту пору. Были невзгоды, барьеры, но он не спасовал, а, наоборот, упорно шел к своей цели. Говорили и продолжают говорить, что ему везло на людей, везло на сотрудников. А как же иначе? Его часто спрашивают, каким образом ему удается на протяжении стольких лет сохранить в своем отделе в общем-то постоянный состав. Секретов нет. Как знать, быть может, потому не уходили, что он всегда дорожил людьми, ценил их. Какая была оплата труда в те годы? На сельскохозяйственных работах длинного рубля не получал никто. И из многих отделов института сотрудники уходили при первой же возможности, припекав более оплачиваемое местечко. Кто стал бы их винить в этом? Но у него задерживались. Наверное, оттого, что ко всякому сотруднику, что с ним работал, он подходил с теплом и вниманием, интересовался его личными делами, пристрастиями, наконец. А как же иначе?! И отчего было при первом же удобном случае не подумать о своих помощниках в работе, если, например, приходила премия за новый сорт или усовершенствование. Премия нередко на его имя, да дело-то они делали общее и сообща…

Обычно из института он уходил последним: кто-то отпрашивался пораньше, чтобы успеть на пригородный автобус, кто-то взял билеты на новый широкоформатный фильм; один из научных сотрудников торопился к телевизору: «Сегодня, Павел Пантелеймонович, играют наши с профессионалами!» Заядлый болельщик хоккея! Что с ним поделаешь? Ассистент спешит в паспортный стол… Словом, у каждого своя забота. И он оставался в кабинете один, склонясь над письменным столом, над своими бумагами, над таблицами, которые постоянно дополнял, уточнял. В этих занятиях проходил час-другой. А когда поднимал голову, за окнами уже давно синел душный летний вечер. И непоседливые ласточки угомонились в своем укромном уголке у верхней фрамуги, поглядывая из гнездышка на него…

Павел Пантелеймонович вставал из-за рабочего стола, расправлял затекшие плечи, для чего наскоро делал несколько сильных движений руками — от груди в стороны наотмашь, надевал пиджак, поправлял узел галстука и бодро сбегал по лестнице вниз. Пока машина добиралась по вечерним улицам до дому, в голове его зримо, до мельчайших подробностей, мелькали картина за картиной из прошлого, теперь уже такого далекого, но оттого родного и трогательного…

И теперь, как и в далекую пору юности, в этот час отходящего дня пришли в голову строки из бессмертной песни:

И Павел Пантелеймонович вспомнил все, что произошло во время их первого с Василием отъезда из Ивановской, когда они летом 17-го года тащились на лошадях в Екатеринодар, и в который раз прочувствовал умиротворенно-красивый, любимый напев «Вечернего звона»…

Припозднился и на этот раз Павел Пантелеймонович. А ведь сегодня утром домой обещался прийти вовремя. Просил Полину Александровну к ужину приготовить кубанский борщ. Он предвкушал те минуты, когда усядется за стол с дымящейся тарелкой нехитрого кушанья, от которого исходит аппетитный аромат сала, толченного с чесноком. И тут же острый вкус стручкового перца сменил запах вареников с земляникой. При этих мыслях он заторопился, прибрал со стола ненужные на завтра бумаги и поспешил к выходу.

С годами все чаще они с женой, сидя по вечерам в его кабинете, стали вспоминать прожитое время. И на этот раз засиделись до полуночи. Про разное говорили.

В первый же свой отпуск после переезда в Краснодар двинулись на море. В Анапу, конечно. Прибыли на автостанцию. Никого не знают, стоят. Подходит человек какой-то, поздоровался. Понял, видно, что приезжие. Пригласил к себе, где уже приготовлено было все, что нужно для отдыха: и постели и посуда. Расположились. Мужчина на примусе яичницу приготовил, чай. «Живите, — сказал он, — сколько хотите». И ушел со двора. Вечером Полина Александровна спросила у соседей, подозревая что-нибудь неладное, кто такие люди, у которых они остановились. Те в один голос заверили, что всем, кто останавливался здесь, очень нравилось. А хозяин — шофер, по неделям не бывает дома, жена его и вовсе редко является сюда — работает в дальнем санатории.

С неделю так они прожили в Анапе. И только тогда является какая-то женщина, приятная с виду, симпатичная, и говорит: «Ну, как здесь, понравилось вам?» Поняли они с Полей, что это и есть хозяйка дома. «А мы сейчас вкусненького чего-нибудь попробуем», — начала она с порога. И достала свежего варенья сливового, из метелки.

Так жили они в Анапе, отдыхали, ни о чем не заботились. А базары?.. Привозы были в ту пору — никто их не закрывал. Торговали, пока деньги считать можно было. И чего только не продавалось там — и рыба свежая, и масло, и сыры, и куры. Рядом Джемете, оттуда вино прекрасное завозили. И в маленьком ресторанчике повар так готовил кефаль, что туда наведывались издалека, даже из Геленджика, — отпробовать заманчивого блюда.

Как все это далеко теперь! Отдыхали, были здоровы и счастливы, наслаждались морем и воздухом, солнцем. И кажется, привозили в Краснодар кое-какие деньги. Смешно вспоминать, но так было — чуть ли не копили их, отдыхая.

Поездили они с Полей, пока молодые были, по краю изрядно. Вспомнить есть что. Побережье почти все изучили во время отпусков — и Геленджик, и Сочи, и Крым… Дача Короленко в Джанхоте, а рядом — дача Щербины. Того самого, которого видывал Лукьяненко в оные времена на екатеринодарских улицах, кубанского историка и статистика. Кто же не знает его «Историю Кубанского казачьего войска»?

И Красноводск вспомнили, эвакуацию, как Павел Пантелеймонович тогда на станции задержался с документами, а Поля с дочкой в вагоне остались. Да. Селекционный материал он не смог бы доверить никому, это правда. Его нет, они с Олей ждут. И вдруг перед самым отправлением в вагон врывается целая армия каких-то людей. Им надо было до Ташкента, но этот вагон их вполне устроил. «Попутчики» стали располагаться, не обращая на протесты никакого внимания.

Состав стал отходить. Выглядывая в окно, Поля наконец увидела, что Павел бежит. Как они боялись за него! Но он все же успел, ухватился за поручни последнего вагона, вскочил на подножку. А поезд ход набирает. Тут они с Олей давай кричать из окна. Стала давать знаки машинисту.

— А что вы кричали тогда? — спросил Павел Пантелеймонович.

— Что будешь кричать? Ветер, шум поезда… Просто, сколько духу было, изо всех сил надрывались… Тут и начальник поезда прибегает наконец в вагон. Начались расспросы. Потребовали документы.

— Документы, — говорю ему, — вы сможете увидеть, выглянув из окна. Они у того самого человека, который висит сейчас на подножках. Это мой муж.

Остановили состав, открыли двери. Павел Пантелеймонович поднялся в вагон. Теперь-то говорить легко, а тогда… Что почувствовал тогда он, когда явился и увидел на имевшихся в их распоряжении местах неизвестных людей?! Да… Как он бросился к своим полкам!.. А на верхней-то улегся один из них. Мигом он схватил его и, держа в руках, заорал. Да, да! Заорал не своим голосом: «Вон отсюда!» Помнится, этот мужчина очутился тут же на полу в одном грязном белье. А какой конфуз с ним случился? Ну да, он сейчас же побежал в конец вагона, смешно передвигая ноги. На ближайшей же станции вагон освободили.

— А сколько в моей жизни было чудесных случаев! — продолжает Полина Александровна. — Вот это разве не чудо? Павел, я тебе уже говорила о курочке, что приносила нам с Олей каждый день по яичку?! В Алма-Ату мы приехали. Нам отвели место под опыты, и дело пошло. Но тебя отозвали в Москву, и все легло на мои плечи.

Заработали… А кто был рядом со мной? Калеки, вернувшиеся с фронта, иные без ноги или руки, да женщины, у которых мужья на фронте?! Мальчишки?! Ох и трудно мне было! Пайка не давали целый месяц, сказали, что муж уже получил… Но ты в Москве, а где паек? Я получала 500 рублей в месяц, а булка хлеба стоила 250 рублей, курица — тоже 250, малая банка кукурузы — 200 рублей.

Несмотря на это, девочка была все это время вполне здоровой и упитанной даже. Мир не без добрых людей — местные жители — кто пару яичек принесет, кто морковку… Но сколько можно жить на подаянии?

Я еще раз напомнила о пайке. И тогда кто-то из начальства пришел к нам, попросил открыть кладовочку (вместе с нами жило несколько семей сотрудников, в общем коридоре квартиры были). И что же мы увидели? Там стояли мешки с мукой. Оказывается, ты, когда уезжал, выписал паек и поручил своему сотруднику, помнишь его имя? Ну, хорошо, не надо имени. Ты попросил передать твой паек мне. Но тот человек оказался, мягко говоря, непорядочным и сам, ничего не сказав мне, пользовался мукой. Это продолжалось более месяца. Когда его разоблачили, он чуть со злости не разломал двери, бросив в них железный лом. Потом выбежал на улицу и там еще орал не своим голосом. «Я тоже жить хочу!» — кричал он.

Да, курочка… Пошла я как-то на базар. Ходила, ходила, а все вокруг прилавка с курами хожу. Но чувствую, что никак не решусь взять. За 250 рублей за штуку — ведь это подумать только — добрая половина месячной зарплаты! А надо — Оля ослабла, просит супчика легкого. Придется брать, думаю.

Тут вижу — подходит ко мне какой-то военный, офицер. «Вы, — говорит, — хотите взять курочку, пойдемте — я помогу вам выбрать. Берите вот эту, но не режьте ее, она вам отплатит — каждый день будет приносить по яичку. А себя она сама прокормит — вы живете среди пшеничных полей, она всегда найдет что склевать».

И вот принесла я ее. Курочка походила, походила по комнате, затем вышла. Долго ее не было. Потом слышим: взобралась на подоконник с улицы и стучит клювом в окошко, просится. Открываю дверь. Она вбежала, походила по углам, походила, села в одном из них, яичко снесла, крылышками помахала — и снова на улицу.

Так вот, сколько мы жили там, под Алма-Атой, пока ты в Москве был, курочка эта ни одного зернышка в комнате нашей со стола не склевала, а там всегда лежала селекционная пшеница. Кормилась на улице, и каждый день — яичко.

О, как мы тебя ждали! Делянки наши были на бугорке, на горочке маленькой. Как будто для того, чтобы я садилась там и видела далеко вокруг и линию железной дороги, конечно. И каждый раз ожидали, сидя с Олей на этом бугорке, — вот поезд идет, привезет Гену и тебя. Но ничего этого не случилось, — глубоко вздохнув, смолкла Полина Александровна.

И как впервые встретились в Ессентуках, об этом тоже вспомнили. Когда заведующий сказал, что сегодня ночью, мол, приезжает практикантка и нужно ее встретить. Он тут же спросил, кто пойдет на станцию. Павел почему-то согласился сразу. Поздно вечером явился на станцию, подремал на лавочке, походил по перрону, а там и поезд подошел. Было два часа ночи.

— Ну да, — перебила Полина Александровна. — Выхожу из вагона — никого на перроне нет. Ни души. Испугалась. Что делать? Ночь… Куда я пойду одна… но нет, навстречу мне какой-то молодой человек. Высокий, стройный… Ты мне сразу понравился. Вот бывает такое в жизни!.. Как сейчас помню — ты зыркнул на меня раз-другой и спрашиваешь:

«Что, практиканточка, приехала? А я тебя встречать пришел. Тут недалеко, два километра всего. Так пешком двинемся или до утра ждать будем лошадей?»

Вспомнили, какая была тогда весна. Шел апрель. Ночь чудная. Все цвело. И луна… И соловьи. Как они неспешно брели и сразу перешли на «ты», с первых слов.

Добрались. Комната оказалась уже приготовленной — все как положено. Даже чай они поставили сразу. Сахар был на столе. Вот так и познакомились. И эту его особенность «зыркнуть» глазами на женщину и тут же расположить, что многие отмечали потом, припомнила Полина Александровна, лукаво погрозив мужу.

— Не знаю, не знаю, — ответил Павел Пантелеймонович. — Но вот тогда мы вскоре и поженились. Сразу как-то все само собой получилось. И столько лет вместе…

— Не раз я подмечала, как люди на пляже, особенно женщины, любовались тобой, когда ты вел за руки детей. Это была картина!.. Дети вообще были у нас загляденье. И как это некоторые по своей воле остаются без детей? Не понимаю я этого…

Долго не кончался тот вечер, пока перебирали они в памяти прожитое…

Глава вторая

Сидел Павел Пантелеймонович в своем кабинете и никого не принимал. Было это 12 июня 1973 года. Не в его, казалось бы, правилах, но так сложились обстоятельства. В этот день должны были начаться съемки документального фильма с его участием. С утра у входа в здание института суетилась съемочная группа, подготавливались к съемкам. Вчера показывали сценарий, и он ему не пришелся по душе. Зачем тратить время по пустякам? Да и что он должен делать при этом? Вот когда ему сказали, что к обеду должен подъехать Усенко, который тоже решил принять участие в написании сценария, он немного успокоился.

Хотя сотрудников настоятельно просили не беспокоить в этот день академика по его же просьбе, к нему время от времени просовывалась в дверь то белая панамка, то черная борода, то непомерно длинный козырек. Многочисленные и малопонятные ему «жрецы» хлопотливой музы — кино.

Как и обещал, Усенко подъехал к обеду. Владимир Васильевич повел его во двор, и они вдвоем вышли на дорожку. Посреди разговора Павел Пантелеймонович, услышав стрекот кинокамеры, удивленно спросил:

— Как, уже снимают?

— Да нет. Это пробные съемки. Пока идет подготовка. Сам фильм завтра будут делать, — поспешил успокоить его Владимир Васильевич.

Когда приблизились к делянкам, оператор подошел к Владимиру Васильевичу и, отозвав того чуть в сторонку, попросил:

— Так при всем нашем желании ничего у нас не получится. Ну что это он — уткнулся в землю, хмурится, и ни слова, ни полслова. Нам надо показать зрителю академика Лукьяненко живого, в действии, а он идет, и никаких эмоций. Растормошите его. Кто-кто, а вы знаете его получше нашего…

На краю делянок Усенко, подняв с земли пшеничный листик, показывал на нем какую-то букашку Павлу Пантелеймоновичу. И заснял так их оператор — говорят они о чем-то своем, одним им известном у кромки хлебного поля…

Были потом съемки и в его кабинете, где рассказал ученый о сортах, выведенных под его руководством в последнее время. Говорил об особенностях их, об отличии от исходных родительских форм, о путях улучшения новых сортов. На завтра, на 13 июня, назначали съемки, но они не смогли состояться. Их просто не было…

И остались те немногие теперь кадры, что с благодарностью просматривают сегодня все, кто приходит и приезжает в институт, носящий уже его имя, за опытом, приезжают и приходят, чтобы поклониться памяти человека, посвятившего всю свою жизнь без остатка самому благородному делу на свете — борьбе за то, чтоб был на столе у нас каждый день и во всякую погоду кусок хлеба. Сделал это Павел Пантелеймонович с большой гарантией. И на многие годы вперед…

Так и звезды на небе — говорят же, что иные давным-давно погасли и исчезли, но все еще доходит до нас прежний их свет. С Лукьяненко сталось то же — не однодневные идеи или бесчисленные прожекты — материализация идей науки в кратчайшие сроки — вот что прежде всего ставим ему в заслугу мы, его современники и потомки…

И среди прочих бумаг остался на рабочем столе лежать листок — кому-то потребовалась его автобиография. Павел Пантелеймонович ее написал. Вся жизнь, долгая, сложная, расположилась на одном листке. Но не страницы — целых томов не хватит, чтобы вместить ее итог.

Размышляя о сегодняшнем и завтрашнем состоянии селекции, Павел Пантелеймонович не забывал и о прошлом. Конечно, несведущему может показаться странным, зачем это буквально с первых шагов своего поприща ухватился он за сорта зарубежной селекции. Отнюдь не экзотики ради это делалось. Не оказалось просто к тому времени среди местных сортов ни одного способного противостоять ржавчине. А опа с каждым годом отнимала все большую часть урожая.

Быть может, и есть его заслуга как раз в том, что удалось вовремя прийти к единственно верному заключению, а не распыляться по пустякам. Он справедливо посчитал тогда, что основной бич хлебов на Кубани — ржавчина, которая в отдельные годы снижает урожаи пшеницы на одну треть. Накопленный к тому времени опыт убедил: единственный путь борьбы с этим явлением — создать сорт, который обладал бы иммунными свойствами по отношению к вирусу, так₍ как иные меры борьбы успеха не приносят.

Тогда результаты испытаний показали, что среди местных озимых мягких пшениц сорта, способного устоять против ржавчины во время эпифитотии, нет. Оказались таковые в числе завезенных в нашу страну «иностранцев». Отлично зарекомендовали себя аргентинские сорта Клейп-33 и Венцедор. Они в течение длительного периода испытаний отличались высокой степенью устойчивости, почти не поражались ржавчиной. В последнее время это замечательное и редкостное качество он обнаружил у некоторых из немецких и канадских сортов. Вот эти свойства, весьма ценные для передачи потомству именно таких желательных для него как селекционера наследственных факторов, и были причиной того, что из них в последнее время и подбирались родительские пары. Кроме того, сорта из ГДР имели высокопродуктивные колосья и потому использовались для выведения гибридов с многоцветковыми колосьями. Вдобавок ко всему такие сорта из ГДР, как Нью-Цюхт К 40109 и ржано-пшеничный гибрид 63–49, показывали завидную устойчивость против стеблевого и корневого полегания. Как известно, это явление может значительно снизить урожай: одновременно ухудшается качество зерна и происходит удорожание уборочных работ — ведь это связано с дополнительными затратами труда и времени.

Многолетние наблюдения приводят Лукьяненко к выводу, что сорт не полегает не только за счет короткой соломины. Это может произойти и при прочном, устойчивом стебле, который, как правило, образуется у растения в разреженном посеве, когда солнечный свет получает свободный доступ к стеблю и листьям и тем самым способствует упрочению механических тканей. Чтобы за счет изреженности посевов не снижалась урожайность, он считает, что следует выводить сорт только с высокопродуктивными колосьями. Прочный невысокий стебель и крупный тучный колос, обеспечивающий высокий выход зерна, — вот желательный итог работы, к которому он стремился как селекционер. Или, как это принято называть в селекции, обеспечение узкого отношения зерна к соломе.

По его мнению, растение всю энергию роста и развития должно в конце концов затратить на формирование как можно большего колоса, по возможности дать максимальный выход зерна, уменьшая при этом массу соломы. Потому Павел Пантелеймонович не раз и задавался вопросом: «Зачем гнать растение в солому?»

В своей практике исходному материалу он всегда придавал большое значение. Непревзойденная коллекция пшениц, собранная во Всесоюзном институте растениеводства и ежегодно пополняемая советскими экспедициями в различные уголки земного шара, являлась надежным и весьма ценным источником для работы Лукьяненко и его сотрудников, она аккуратно предоставляла ему богатейший материал для проведения скрещиваний. Постоянное сотрудничество с ВИРом, изучение его коллекции с целью выбора наиболее подходящих образцов для дальнейшей работы по выведению новых сортов продолжались в течение нескольких десятилетий. Спасибо Николаю Ивановичу Вавилову — сделал он громадное дело еще и тем, что положил начало такому исследовательскому центру, каким нынче является ВИР, был инициатором экспедиций наших ученых за растениями всех континентов, положил начало собранию, не имеющему аналога в мировой науке и практике. Пример подвижничества Вавилова, его подвига, приобретшего поистине планетарные масштабы, восхищает и по достоинству оценивается нашим временем. С течением времени все четче вырисовывается его фигура гражданина и патриота, ученого с мировым именем, чей авторитет смущает воображение своей поистине ренессансной мощью и многоплановостью интересов.

Лукьяненко был тесно связан с коллективом этого института и поэтому, когда его приглашали на 75-летний юбилей ВИРа, в письме его с полным правом назвали «большим другом ВИРа». На этом юбилее Лукьяненко должен был сделать доклад на тему «Мировое значение коллекции ВИРа».

Да, многолетнее сотрудничество со Всесоюзным институтом растениеводства было весьма плодотворным и всегда занимало видное в деятельности Лукьяненко место.

Подавляющее большинство пар подбиралось им для скрещиваний по такому принципу: как правило, материнская форма растения отыскивалась из местных или отечественных популяций. Отцовская же форма выбиралась из сортов, географически отдаленных. Причем вовлекался в опыты он с таким прицелом, чтобы при скрещивании смог передать все те ценные признаки и свойства, которых недоставало местному сорту (ржавчиноустойчивость, раннее созревание, высокая продуктивность и т. д.).

В своей практике выведения новых сортов Лукьяненко использовал скрещивание не только озимых с озимыми, но и озимых с яровыми сортами.

Начиналась длинная ниточка, которая растягивалась порой не на один десяток лет.

Нет-нет да и приходится услышать ему от иных скептиков упреки в адрес практической селекции. Мол, хоть сорта-то вы иногда и выводите, да не умеете толком объяснить, как и почему, а все оттого, что они у вас едва ли не по счастливой случайности «получаются». Что ж, он согласен, но если бы селекционеры, а коль говорить конкретно, то генетики, от которых многого ждут, знали уже сегодня, как внедрить в наследственную структуру те или иные гены, передающие потомству нужные свойства, допустим, ту же морозостойкость или устойчивость к ржавчине, то с повестки дня тут же были бы сняты вообще многие проблемы селекции и справедливо можно было бы говорить о коренном перевороте в области биологии. То же самое произойдет, когда физики, скажем, найдут путь к управлению термоядерной реакцией — тогда практически проблема получения энергии будет решена на Земле.

Конечно, пока что селекционеры во всем мире выводят сорта, всецело полагаясь на невидимые глазу и не поддающиеся полному и исчерпывающему объяснению биохимические процессы, происходящие в клетках. Генетики в изучении наследственности сделали громадные открытия в этом направления. Но все же это касается пока что лишь познания тайн, открытия края завесы, но не управления самим таинством, как это делают сегодня те же химики, получая пластмассы с заранее заданными свойствами…

Да, если угодно, то до сих пор все без исключения сорта пшеницы созданы селекционерами, можно сказать, эмпирически. Ну кто возьмет на себя смелость похвастаться, будто, создавая сорт, он заранее был уверен, что гибрид или линия будут обладать такими-то и такими хозяйственно ценными качествами, запрограммированными им. Гипотетически он, конечно, вправе рассчитывать, что новый сорт должен все же обладать, допустим, ржавчиноустойчивостью, так как отцовская форма непременно обязана передать по наследству это качество. Иногда это происходит, а большей частью все усилия селекционеров так и остаются усилиями. Не больше. Взять, к примеру, пшеницу из Эфиопии, которая обладает засухоустойчивостью, но малопродуктивна, и скрестить ее с местным высокоурожайным, но плохо переносящим засушливые условия пшеничным растением, надеясь, что засухоустойчивость передается по наследству. Тут можно ожидаемого результата и не получить. Причин много. Но главная, видимо, все же в том, что в условиях нашей лесостепи африканский сорт может не раскрыть своих потенциальных возможностей, а в данном случае необходимая нам засухоустойчивость не проявится в потомстве в силу того, что в необычайных для растения условиях она может быть подавлена, проявят же себя совсем нежелательные нам качества. Ему из собственного опыта известны случаи, когда от двух скрещиваемых сортов, отличающихся устойчивостью к ржавчине, в потомстве преобладали формы, подверженные в большой степени поражению этим заболеванием.

Добиться желаемого результата можно только тогда, когда проводятся многократные скрещивания с тем, чтобы закрепить какое-то нужное свойство. Так рождаются комбинации, когда при одной материнской форме берут несколько отцовских и наоборот. Делается это потому, что наследственные признаки у большинства сортов слабо передаются.

В последние годы эксперименты по гибридизации в Краснодарском научно-исследовательском институте достигли особенно больших масштабов. Вот что об этом пишет сам Лукьяненко:

«…в конечном счете ежегодно имеем 30–50 комбинаций скрещиваний. По каждой из них опыляем 100–200 колосьев или 2000–4000 цветков, что дает возможность проводить индивидуальные отборы нужных нам форм, начиная уже со второго поколения».

Такую громадную работу по опылению в институте успешно проводили благодаря методам, предложенным Лукьяненко еще в самом начале его деятельности на Краснодарской селекционной станции в 1931 году, когда им был предложен наиболее дешевый и эффективный метод сближения заранее подготовленных родительских пар, высевающихся на делянках смежными рядками. И другой способ опыления, так называемый групповой (или бутылочный), также был изобретен Павлом Пантелеймоновичем и применяется с 1934 года.

В результате скрещивания создается всего лишь, как справедливо считают специалисты, исходный материал для селекции. Это только основа для дальнейших занятий специалистов. Известно, что гибридные популяции дают, как пишет Лукьяненко, «непрерывный ряд отличающихся между собой по тем или иным свойствам биотипов, среди которых обычно имеются и такие, которые по комплексу хозяйственно ценных признаков превосходят обе свои родительские формы».

Начинается направленный индивидуальный отбор форм, обладающих нужными ценными в хозяйственном отношении свойствами. Этот метод считается основным в селекции. Им-то он и пользовался в своей практике.

Например, в пору районирования Безостой-1 в Краснодарском научно-исследовательском институте ежегодно высевалось до 10 тысяч гибридных линий. Масштабы, бесспорно, огромны. Но именно при таком объеме и удавалось ему отобрать самые ценные в хозяйственном отношении растения. Положительные качества, замеченные в них, закреплялись в ранних поколениях. Высевалось, как уже упоминалось, 10 тысяч линий, а к конкурсным испытаниям допускали лишь 30–40 сортов. Остальные исключались в самом начале отбора как наиболее близкие друг другу.

Важной особенностью своей работы Павел Пантелеймонович считал то, что отборы лучших гибридных линий всегда проводились им непременно в поле, а не после уборки, когда колосья уже вяжутся в снопы. Отбор ведется по нескольким признакам: внимательно, весьма скрупулезно прослеживается устойчивость растений к ржавчине, прочность соломины, учитывается, насколько скороспелы и продуктивны колосья. Например, отдельные растения выколосились 5 мая в отличие от более позднего срока выброса колоса у других. Это растение, как обладающее ярко выраженными признаками скороспелости, отмечается на делянке ленточкой одного цвета. А вот не пораженные бурой или желтой ржавчиной растения отмечаются в период молочно-восковой спелости ленточкой другого цвета.

Во время сбора урожая колосья обмолачивают отдельно один тип от другого, зная, какими признаками обладали растения, с которых они собраны. Наконец, отбирают такие из колосьев, которые имеют большее число зерен и лучшего качества.

Как отмечает П. П. Лукьяненко, «применением индивидуальных отборов в ранних поколениях гибридов были выведены районированные сорта озимых пшениц нашего института: Новоукраинка-83, Безостая-4, Кубанская-131 и др.».

Селекция сегодня знает немало других путей. И многие из них интересовали Лукьяненко. Но пользовался он лишь немногими, наиболее верными.

Правда, говорили ведь ему, что, создав Безостую, он на годы вперед закрыл дорогу новым сортам, как своим, так и тем, что буду? создаваться другими учеными. Недаром один из ведущих югославских селекционеров, кажется, Славко Бороевич, сказал ему однажды не то в шутку, не то всерьез: «Да понимаете ли вы, Павел Пантелеймонович, что своей Безостой наделали?! До вас мы занимались селекцией спокойненько — дал сорт с прибавкой в два-три центнера — и дальше двигайся. А теперь, что бы ни создали, а как до Безостой дотянуться?! Лишили вы нас работы, Павел Пантелеймонович! На полвека вперед закрыли дорогу!»

Возможно, и была в тех словах какая-то доля правды, но не так думал Павел Пантелеймонович. Конечно, лично ему трудно будет создать что-либо после своего шедевра, чтоб что-то могло потягаться с ней. Всем известно, что сорт свой он создавал для районов с относительно мягким климатом. А наша страна громадна, контрасты почвенно-климатических условий разительны. И далеко на север Безостая не пойдет. Он-то отлично знает слабости и возможности своего сорта.

Но вот под Киевом в Мироновском селекцентре работает Василий Николаевич Ремесло. Его мироновские пшеницы, созданные путем переделки природы сорта из ярового в озимый, далеко пойдут, продвинутся в северные широты. Павлу Пантелеймоновичу самому после войны довелось выводить Ворошиловку, правда, он переделывал озимые в яровые, но как же не знать и не ценить того, чем занимаются в Мироновке? Тем более что это близко и дорого его сердцу, так как все это — ветви одного могучего дерева мичуринского учения. Уже заявляет о себе ростовский селекционер Иван Григорьевич Калиненко, и следует ожидать, что не за горами время, когда и он продвинет на донские поля свои сорта. Придет час, он в этом уверен, когда и в других районах создадут пшеницы, подходящие именно для тех мест, где их возделывают. А пока… Слов нет, пока Безостая не всем подходит, но если она хоть какой-то выход — пусть сеют Безостую.

Думая и о нашем завтра, П. П. Лукьяненко писал: «Как бы ни развивались наука и техника, благополучие человека, его здоровье и питание зависят от земли. А земля у нас не безгранична, гектар пахоты так и останется гектаром на вечные времена. Значит, надо поднимать его плодородие, повышать урожайность».

Он мог быть довольным и имел к тому основания. Ведь последнее десятилетие его жизни отмечено стремительным подъемом уровня урожайности пшеницы во многих странах. И не только на исследовательских делянках, но и в производственных посевах. Все это, безусловно, радовало его как ученого, который создавал новые высокопродуктивные сорта. Довольны были и производители зерна.

Но медовый месяц продолжался недолго. Вал валом, а качество качеством. Лаборатории по анализу качества хлеба, получаемого из новых сортов, с тревогой стали отмечать закономерность — с повышением урожайности падает белковое содержание в зерне пшеницы.

Он хорошо знает, что ценность зерна пшеницы зависит от нескольких причин — тут не надо сбрасывать со счетов и температуру во время налива, и влажность воздуха. Многочисленные исследования на протяжении более ста лет показали: самое большое количество белка, и притом высокого качества, образуется, если зерно созревает при высоких температурах и при недостатке влаги. Уже после этого следует принимать во внимание условия хранения и способы переработки зерна. Все это так.

Но не следует забывать и о сортовых особенностях пшениц, способе их возделывания. Прослеживая всю историю селекции пшеницы, Павел Пантелеймонович обнаруживал постоянное внимание селекционеров к повышению продуктивности в первую очередь. Однако в последнее время задача несколько усложняется, изменяется прежний подход. Само собой разумеется, вопроса о продуктивности никто снимать с повестки дня не собирается. Но настойчивее заявляет о себе и проблема качества белка, содержание его незаменимых аминокислот в пшеничном зерне.

Недаром озимые мягкие пшеницы разделяются на три группы: сильную пшеницу, пшеницу среднего качества и слабую. Первая характеризуется большим содержанием белка, притом хорошего качества. Из муки этой пшеницы можно получать тесто, которое выдерживает интенсивный замес и длительное брожение. Она дает высокий объем хлеба и обладает отличной смесительной способностью. Специалисты под этим термином понимают одно — мука из сильной пшеницы улучшает хлебопекарные качества слабой (добавки к таким пшеницам могут составлять от 20 до 50 процентов).

Когда говорят о средних «по силе» пшеницах (или филлерах, как их еще называют), то подразумевается, что они сами по себе дают хороший по качеству хлеб, но не могут быть улучшителями.

Во всем мире заговорили о падении уровня содержания белка в зерне пшеницы. Исследования некоторых ученых несколько обнадеживают — они считают, что путем увеличения доз азотных удобрений, улучшения агротехники можно добиться повышения количества белка от одного до пяти процентов. Но этим никто не обольщается, так как теперь селекционеры знают, что содержание белка в пшеничном зерне зависит главным образом от наследственных признаков. Пришло время сказать свое слово генетикам. Он же советует своим сотрудникам обращать особое внимание при выведении нового сорта на содержание белка в зерне.

Из сообщений, появившихся в последние годы в научных журналах, Павел Пантелеймонович знал, что в разных странах мира ученые проявляют интерес к белку. Особенно его заинтересовала работа Джонсона, того самого профессора из университета в штате Небраска, который вот уже несколько лет усиленно занимается изучением генетического механизма белковости зерна. У американского ученого, по полученным сведениям, как будто есть обнадеживающие результаты в этом направлении. Им были получены высокобелковые линии пшениц от скрещивания перспективного сорта Атлас-66, который имеет высокое содержание белка, с широко распространенным в США сортом Команч. Результаты их анализов на содержание лизина, метионина и трионина (составные белка) показали, что наследственное содержание белка уклоняется в сторону высокобелкового родителя. Было зафиксировано повышение содержания белка на 2–3 процента.

В 1970 году Джонсон продолжал поиски сорта, гены которого при скрещивании с генами Атлас-66 способствовали бы накоплению белка в зерне. Как будто Джонсону и его сотрудникам удалось отыскать такой сорт. Им оказался сорт из Аргентины Апиверсарио.

Исследования в этом направлении продолжались. Но в том же году американцы Чэпмен и Мак Нейл пришли к не очень-то утешительному заключению. Дело в том, что оба они ни в одном из многочисленных скрещиваний мягких пшениц не смогли зарегистрировать у потомства более высокого содержания белка, чем у исходных форм. Напрашивался вывод: гибриды в этом отношении не могут превзойти родителей.

Скрещивали Атлас-66 и с нашим Кавказом. Трехлетние наблюдения показали, что Атлас-66 содержит 17,3 процента белка в зерне, а Кавказ — 14 процентов. Во втором поколении от скрещивания этих двух сортов встречались линии, содержащие 15,6 процента белка. Анализируя новую научную информацию, Павел Пантелеймонович видит и здесь подтверждение правила Чэпмена и Мак Нейла — гибриды не могут превзойти родительские формы по содержанию белка.

Примерно к тому же времени (1970 г.) относятся и опыты, проделанные Лукьяненко совместно с В. Б. Тимофеевым. Они приводят к выводу, что при внутривидовой гибридизации озимой мягкой пшеницы у 21,8 процента гибридов в первом поколении содержание белка было выше, чем у высокобелковой формы, у 55,2 процента гибридов было промежуточное положение, и только 23 процента не дали повышения содержания белка. Это в условиях Кубани.

На северо-западе же нашей страны Н. Г. Пугач и Л. В. Соколова при скрещивании Мироновской-808, Безостой-1 и других сортов также не наблюдали повышения содержания белка у гибридов первого поколения по отношению к исходным формам. Они или находились по этому показателю на уровне родительских форм, или количество его заметно падало. Ученые многих стран в этом направлении ведут подобные исследования и совершенно по-иному — путем воздействия на семена пшеницы мутагенами. Мутагенный способ — это испытание семян пшеницы химическими веществами или посредством ‘облучения разного рода лучами. Делается это с целью изменения наследственной основы (в лучшую, естественно, сторону).

Ставя перед собой задачу повысить содержание белка, таким методом пользовались индийские ученые при выведении нового сорта Шабати Сонора-64. Он был получен путем последовательного воздействия гамма- и ультрафиолетовыми лучами на семена мексиканской пшеницы, переданной доктором Норманом Борлаугом в дар индийскому народу. Мутант выгодно отличался от своего знаменитого мексиканского собрата.

Болгарские ученые воздействовали лучами Рентгена и гамма-лучами на семена наших Безостой-1, Мироновской-808 и Ранней-12 и смогли получить мутанты с более высоким по сравнению с исходными формами содержанием протеина и клейковины. «Сила» муки не уступала или превосходила исходные сорта.

Возможно, метод, о котором идет речь, и имеет право на будущее. Но сегодня он называется экспериментальным мутагенезом далеко не случайно. Все это пока что находится в стадии поиска, опыта. Общеизвестно, что путь от лаборатории до делянки и производственного посева бывает долгим и нелегким. Так как прежде всего нужно получить обнадеживающие данные от результатов этих опытов в полевых условиях.

В конце мая и начале июня 1973 года Кубань заливали дожди. Их сменила жара. Создались условия, особенно благоприятные для развития ржавчины. Весьма тревожило Павла Пантелеймоновича состояние новых сортов Аврора и Кавказ — ведь их районировали только в прошлом году, а в последние две недели вели себя они неузнаваемо. И это сорта, которые превзошли знаменитую Безостую по многим показателям! Он стал получать сигналы из колхозов и совхозов края о поражении их в сильной степени ржавчиной на значительных площадях. Связался с институтом фитопатологии, что находится по соседству с КНИИСХом на окраине города. Стал наведываться туда почти ежедневно. Ему не терпелось дождаться от специалистов ответа на мучивший его вопрос — откуда появился неизвестный тип ржавчины? Тогда можно будет попытаться предложить и меры борьбы с ним… Но фитопатологи на этот раз оказались бессильны — никто не встречал в своей практике подобной расы. «Был бы жив Русаков, — размышлял Павел Пантелеймонович, — тот бы ответил сразу на все вопросы». Так думал он, вспомнив авторитетнейшего специалиста-фитопатолога.

А вечером 12 июня после долгих подсчетов и обобщений положил на стол докладную записку, которую требовали от него на завтра. В ней приводились данные об эпифитотии ржавчины, своего рода эпидемии, вспыхнувшей на полях края. Сам заголовок для справки черкал несколько раз, заменяя более подходящим, исправлял, дополнял текст. Перед уходом домой решил захватить ее, чтобы окончательно подработать.

Передохнув после ужина, Павел Пантелеймонович приступил к правке. Окончив это занятие, он вспомнил о планах на завтрашний день. Обещал подъехать Усенко. Они еще раз должны будут уточнить маршруты совместной поездки по старому, заученному кольцу. Хотя Владимир Васильевич и отказался накануне от выезда, сославшись на нездоровье, надо попытаться с утра переговорить с ним об этом.

Да, каждый год в первых числах июня в последние годы отправлялись они по намеченному кругу — Краснодар — Усть-Лаба — Майкоп — Гиагинская — Кропоткин — Краснодар. Сколько поездить пришлось по этим местам за это время! Все было: и холодно, и голодно порой; особенно когда приедут поздно вечером на сортоучасток, куда пойти ужинать? Так часто и ложились с дороги голодными. Это сейчас заранее позвонят, там уже ждут, встретят со вниманием и заботой. Но стало так только несколько последних лет. Невзгоды и напасти испытал на себе не только он. Обо всем этом мог бы поведать и Пустовойт, и каждый, кто хоть как-нибудь связан с селекцией.

Вспомнилось ему, как им с Владимиром Васильевичем Усенко в одну из таких поездок чуть было не пришлось ночевать на улице. В майкопской гостинице не оказалось свободных мест. Администратор, борясь со сном, вязала шерстяной носок, и только когда сквозь дрему расслышала, что нужна комната депутату (так решился наконец сказать ей Владимир Васильевич), сию же секунду вспомнила и подыскала для них свободный номер. Тем более что и нужен-то он был для них всего до утра!..

В то июньское утро встал он, как всегда, рано. Пошел тринадцатый день первого летнего месяца. После душа, уже выходя из ванной, задержал свой взгляд на фиксатуаре, стоявшем на полочке среди прочих флаконов. Не решаясь, видимо, сам принять решение, спросил жену:

— А что, Поля, может, еще повоюем? Возьму и подмоложусь сейчас, глядишь, год-другой сбросится сам по себе?!

На что Полина Александровна ответила:

— Ну что ты? Да нельзя тебе совсем. Подумай, только-только на ноги встал, а уже хочешь на своей голове испытать действие неизвестных тебе химических веществ. Повременил бы лучше, а там видно будет.

— Не буду, не буду, отложим до лучших времен, — видя такой оборот дела, проговорил Павел Пантелеймонович, улыбнувшись.

Пока жена готовила на стол, он отлучился на лоджию. От цветочных ящиков шел слабый запах ночной фиалки, оранжево кричали граммофончики настурции. Вдоль крайкомовской ограды уже двигались редкие пока прохожие. Начинался еще один день. Черные стрижи проносились, спускаясь, как это они делают над водной поверхностью, к самой его голове. В утреннем, еще свежем после ночи, но уже тяжелом своей влагой воздухе отдавался то скрежет трамвайного вагона на повороте у городского парка, то доносилось мягкое шуршание шин троллейбуса со стороны улицы Шаумяна.

Войдя с лоджии на кухню, он тут же уселся за стол. Мягко и мирно, как избалованный котенок, урчал холодильник.

— А что это у тебя такие синие, неудачные сегодня вареники? — спросил он жену. — Не годится — у двоих селекционеров в доме хорошей муки нет! Где это ты отхватила такую?

— На рынке. На Сенном. А где же еще?

— Что ж ты мне не скажешь? Сходи сегодня на рынок, возьми клубники. А я к вечеру муки подвезу.

Из лифта он вышел, не успев пригладить волосы, и направился к выходу.

— Ну вот, Василий, поедем из одного дома в другой, — сказал он, поздоровавшись, шоферу.

Совсем немного надо машине, чтобы пересечь Краснодар из одного конца в другой. Улицы со старыми невысокими домами — в зелени клена, ясеня, каштана. Цветы вдоль тротуаров. Выехали из зеленого грота улицы Шаумяна, миновали Сенной рынок, за ним серую затворенную раковину круглого цирка и ажурную башню Шухова. А вот и простор улицы Северной с шарами аккуратно подстриженных кленов. Чуть дальше от дороги — ряды каштанов и черного ореха до самого кинотеатра, за которым с двух сторон побежали ряды молоденьких акаций. Поворот от сельхозинститута к четырехэтажному одинокому зданию средней-школы на пригорке. Промелькнула ограда беленых клеточек каменного забора, обогнули дендропарк, да вот и поле, опытное поле. Его работа.

Едва дойдя до машины, он стал опускаться на землю, зажав рукой то место, под которым так долго билось его сердце. Ожидавшим его здесь показалось в ту минуту, что у него просто подкосились непослушные ноги. В его годы это и немудрено.

И вот душа его отлетела, поднялась высоко над хлебным полем, оглядывая все новые и новые открывающиеся ей просторы, — и все его, его нива…

Далеко по земле протянулась она — от Балтики до Адриатики, и здесь — от юга Украины улеглась вдоль Кавказских гор. Вечная золотая нива. Та самая, что приняла его у ног матери, и та, что кивала ему приветливо, как своему творцу, головками колосков с родных полей и с полей Югославии, Венгрии, Болгарии, Польши, Чехословакии, Турции и с немецкой земли.

Хоронил Павла Пантелеймоновича Лукьяненко, казалось, весь Краснодар. Всхлипывали женщины. Мертвели и никли живые цветы. Венки из пшеничных колосьев проделали с ним последний путь от крайисполкома.

Первая улица города не смогла бы припомнить подобной траурной процессии. На тротуарах, по обочинам дороги теснились жители — женщины, мужчины, дети… Печальная процессия в сопровождении воинского эскорта медленно двигалась под палящими лучами степного южного солнца. Провожали в последний путь человека, вся жизнь которого была посвящена тому, чтобы не было на земле голодных.

Глава третья

В правительственной телеграмме П. П. Лукьяненко по случаю его семидесятилетия говорилось:

«Наша партия и все советские люди высоко ценят замечательный вклад, который внес в развитие социалистического сельского хозяйства нашей страны академик П. П. Лукьяненко. Достижения в разработке нового направления в области селекции сельскохозяйственных культур, созданные ученым высокоурожайные сорта озимой пшеницы, среди которых такие шедевры отечественной и мировой селекции, как Безостая-1, Аврора, Кавказ, получили широкую известность и признание в Советском Союзе и далеко за его пределами».

И эта исключительно высокая оценка справедлива. Павел Пантелеймонович не только создал свои сорта. На протяжении многих лет он проявлял заботу и оказывал действенную помощь специалистам колхозов и совхозов, нашим друзьям за рубежом.

Назначение селекционера, конечный итог усилий Лукьяненко всегда видел в том практическом результате, который должен непременно венчать труд ученого. Это было принципом всей его многогранной работы, и к нему он призывал своих учеников и сотрудников. Поэтому с полным основанием имел право, как никто другой, сказать: «Селекционеры не только люди науки, люди научного труда. Они органически связаны с производством, с практикой, являются непосредственными участниками колхозно-совхозного производства. В этом и заключается глубочайший смысл единства науки и практики в сельском хозяйстве».

Тщетно было бы искать другого селекционера, который бы имел на своем счету такое количество выведенных сортов. Коллективом, которым он руководил, было передано в государственное испытание 46 сортов, 18 из них пришли на колхозные поля. Сорта селекции Лукьяненко, по выражению академика ВАСХНИЛ П. М. Жуковского, «следовали один за другим, как новые этажи высотного здания». Как правило, каждые 7—10 лет появлялся новый сорт селекции Лукьяненко, который ускоренными методами, разработанными ученым, внедрялся в производство. Сорт Безостая-1 районирован в 48 областях СССР, а также в Болгарии, Румынии, Венгрии, Чехословакии, Югославии и Турции. Он начал возделываться в Иране и в Афганистане. Общая площадь, занимаемая Безостой-1, — 13 миллионов гектаров ежегодно в СССР и за рубежом. Такого ареала распространения не знал ни один сорт в истории мировой селекции. Теперь не редкость, что на полях наших хозяйств собирают урожай до 40–45 центнеров с гектара. Несколько лет спустя, в 1979 году, когда во многих районах нашей страны была сильнейшая засуха, Безостая вновь проявила свои великолепные качества, доказав, что, несмотря на двадцатилетний период возделывания, она нисколько не сдала своих позиций. В том году на Кубани средний урожай Безостой достиг 30 центнеров с гектара!

Павлу Пантелеймоновичу Лукьяненко принадлежит не только авторство всемирно известных сортов. Им написано около 150 научных работ — монографии, статьи, сообщения. Замечательны его выступления на важнейших международных форумах по вопросам селекции, выступления на страницах советской печати, касающиеся вопросов повышения уровня сельскохозяйственного производства, усиления связи науки с жизнью. Одной из привлекательных черт характера Павла Пантелеймоновича являлось благородство, рыцарское отношение к своим коллегам. Как отмечает академик ВАСХНИЛ П. М. Жуковский, «он был очень принципиальным, но дружелюбным. Все же, когда он выступал в дискуссиях, слушатели побаивались: бил он метко, но не «снарядами», а «стрелами».

Родина и мир высоко оценили его достижения и вклад в развитие сельскохозяйственного производства. Трудно перечислить его награды и титулы. Дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий. В 1979 году посмертно он удостоен еще одной Государственной премии. Иностранные академии наук избрали Лукьяненко почетным членом: в Болгарии, ЧССР, Польше, Венгрии, Югославии, Румынии и Швеции. За свою работу Лукьяненко награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени, многочисленными орденами и медалями зарубежных стран.

После Безостой-1 Лукьяненко создал не один замечательный сорт, и среди них такие, как Ранняя-12, Аврора, Кавказ, Краснодарская-39. Но всегда, как и в начале своего пути, он видел дальнюю цель — мечтал создать сорт будущего, который стал бы воплощением чаяний земледельцев всех времен. Поэтому он писал: «Вот уже 34 года я работаю с озимыми пшеницами, иду навстречу своей мечте: создать сорт, дающий человеку по 70–80 центнеров с гектара. В каждом из 30 сортов, которые я создал, есть какие-то качества того будущего сорта, о котором я мечтаю…»

Его недаром называют одним из отцов «зеленой революции». Шаг за шагом подходил он к вершине своих достижений, год от года создавал сорта, отвечающие требованиям времени.

До последнего дня своей жизни Лукьяненко постоянно работал над выведением новых и новых сортов пшеницы. Теория и практика для него были неразрывны. Потому и видели его то в кабинете, то в лаборатории, то на трибунах конгрессов, и он же бывал частым гостем, но далеко не праздным, колхозных полей, где изучал своих питомцев уже в производственных условиях или давал советы по уходу и технологии возделывания, стоящие иных томов. И это поставим ему в заслугу — умел Павел Пантелеймонович не только среди моря колосков вдруг обратить внимание именно на один-единственный, который часто служил исходной формой для дальнейшей работы, но так же безошибочно выбор его падал на того или иного агронома, которому привозил он мешок семян нового сорта на пробу, а на другой год хозяйство уже вовсю разворачивало работы по внедрению его на больших площадях. На это тоже надо было иметь талант. И немалый!

Шедевр Лукьяненко — Безостая-1 — и сегодня продолжает служить Родине и миру: он высевается ныне на площади в 13 миллионов гектаров (по данным В. Н. Ремесло) и за все годы своего возделывания по стране дал прибавку зерна свыше 30 миллионов тонн!

Ему аплодировали на конгрессах селекционеров в Кембридже и в Анкаре, в Будапеште и в Софии. Он был избран почетным членом известнейших академий Европы, внес большой вклад в развитие сотрудничества селекционеров СССР и США, Канады и Мексики, Швеции, Франции, Италии и Индии и, конечно, братских стран социализма.

В августе 1973 года в США проходил в течение недели IV Международный симпозиум по генетике пшеницы. Когда его почетный президент Кит Финали (Австралия), открывая заседание, сообщил находившимся в зале более чем четыремстам известным селекционерам со всех континентов о кончине выдающегося селекционера нашего времени Павла Пантелеймоновича Лукьяненко, зал замер, минутой молчания почтив память ученого.

Имя П. П. Лукьяненко носит сейчас научно-исследовательский институт, где он трудился. У входа в сельскохозяйственный институт, в котором он учился, висит мемориальная доска. В этом же вузе ежегодно учреждается стипендия его имени. Один раз в три года присуждается золотая медаль имени Лукьяненко за особо выдающиеся успехи в области селекции. Первую такую медаль получил ученик Павла Пантелеймоновича Юрий Михайлович Пучков.

Его Безостая увековечена на почтовых марках — редкая честь для сельскохозяйственной культуры! На родине селекционера установлен бронзовый бюст.

Так благодарный народ хранит память о своем замечательном сыне.

В разные времена народ наш выдвинул таких подвижников, как Болотов, Тимирязев, Вавилов, Мичурин. К этой плеяде относится и Лукьяненко. Очень верится в то, что славу отечественной науки приумножат те, кто сегодня продолжает их дело.