Лукьяненко

Глава первая

Первый раз Павла призывают в Красную Армию в 1920 году. Ему памятна напряженность тех августовских дней, когда Врангель высадил на Кубани десант и генерал Улагай смог захватить Тимашевскую и Брюховецкую. По Кубани прокатилась волна кулацких мятежей. Оживилась деятельность разного рода бандитских групп. Как только была ликвидирована эта опасность, Павла демобилизовывают. Он поступает в 1921 году в Кубанский университет. Но это учебное заведение долго не просуществовало, и его снова призывают в армию. Таким образом, Павел Лукьяненко находится на действительной службе в Красной Армии в качестве рядового, переписывает полковые бумаги. С этими обязанностями он неплохо справлялся хотя бы потому, что за плечами имел реальное училище. Не зря его в шутку здесь стали звать «грамотеем». Службу проходил вблизи станицы Тоннельной, неподалеку от Новороссийска. Отслужив наконец полагающийся срок, он демобилизовывается и вместе со своим земляком и однокашником, другом детства Андреем Васильченко отправляется для поступления в сельскохозяйственный институт, открывшийся в Краснодаре. Так, в сентябре 1922 года он становится наконец студентом.

В это трудное, голодное и холодное время они снимают частную квартиру неподалеку от института. Продуктов, привозимых из станицы, хватает ненадолго, жить приходится впроголодь. В комнатенке порою так холодно, что в ведре замерзает вода. Но ребята не унывают. Они молоды и полны надежд. Невелика беда, что приходится частенько подрабатывать на разгрузке вагонов, рытье канав и прочих грязных и тяжелых работах. Они приучены к труду с детства. На судьбу свою не жалуются. Напротив, довольны, и потому, как только случится свободная минута, им не занимать ни шуток, ни смеха.

Вот как описывает этот период В. П. Лукьяненко: «Я знал, что, сдав вступительные экзамены, Павел с Андреем поселились неподалеку от института в ветхой турлучной[7] хибаре деревенского типа. Оба ютились в маленькой клетушке с земляным полом, которую хозяйка использовала ранее в качестве чулана. Там едва помещались две кровати и небольшой кухонный столик да табуретка, на которой ведро с водой. На стипендию не рассчитывали — тогда их не платили. А надо было питаться, одеваться и обуваться». И далее, повествуя о трудностях студенческой жизни Павла и Андрея, В. П. Лукьяненко пишет, что они «состояли членами студенческой артели грузчиков, выполнявшей работы на железнодорожных товарных станциях, речной пристани и на заводе «Саломас». Кроме того, вручную рыли траншеи для фундамента Краснодарской электростанции, очищали от снега трамвайные пути».

В то время сельхозинститут только-только становился на ноги. У него не было даже своего постоянного помещения, и лаборатории и кафедры размещались в разных частях города в не приспособленных для серьезных занятий помещениях. Но опытное хозяйство, принадлежащее институту, было неплохим. Когда Павел поступил в институт, в распоряжении студентов и преподавателей была ферма, которая по тем временам вполне отвечала требованиям учебного процесса. На ферме содержались пять коров, две телки, десять лошадей, пять свиноматок и семьдесят пять пчелиных семей. «Мертвый» инвентарь составляли конные грабли — их было три, бороны «зигзаг» — три и три культиватора. К услугам хозяйства были также десять плугов, четыре сеялки, три веялки, пять мажар, один экипаж, две сноповязалки и четыре сенокосилки, маслобойня и сепаратор.

Жили братья вместе, на Бурсаковской у Меки Кулькова, чей батька имел мануфактурный магазин в Ивановской по главной улице, там, где деревянная церковь и станичное правление. Потом в городе он завел подворье, куда вскоре перебрался со всей семьей.

Уже не первый год жил отец Меки в городе, и ко времени поселения к нему Василия и Павла Лукьяненко он числился одним из домовладельцев Краснодара. Из боязни лишиться большей части своего дома или еще по какой причине, но согласился все же пустить к себе на жительство станичных хлопцев Кульков, переговорив перед этим с Пантелеймоном Тимофеевичем. Пусть живут, мол, пусть учатся.

Знал, конечно, старый стреляный воробей, что в противном случае подлежит его недвижимая собственность заселению остронуждающимися по ордеру. Пускай видят, как добровольно идет он навстречу новой власти. Да и хлопчики эти как бы свои, родителей их он хорошо знает, и в случае чего можно будет с них и спросить.

В то трудное и часто голодное время сколько раз сиживали братья рядышком, чувствуя плечи друг друга, распевая знакомые с детства, ставшие родными «Як умру», «Ревэ та стогнэ», про Стеньку!

Словно кофейная гуща выплеснулся, недолгий и жалкий в потугах своих час нэпманов. Подобный бабочке-однодневке, сверкал он черным лаком мягких пролеток по отполированному булыжнику, лоснился сытым оскалом неведомо откуда всплывших зазывал и швейцаров у дверей все тех же ресторанов и гостиниц с провинциально-крикливыми вывесками — «Националь», «Лондон», «Нью-Йорк»…

По всем трем базарам города — Новому, Сенному и Старому — шныряла беспризорная бесприютная шпана. Тут же базарные кудесники могли предсказать за жалкие гроши скорую или дальнюю судьбу. Грязноватые клочки мелко нарезанной бумаги в изогнутых клювах белых хохлатых какаду, «судьбу», любопытствующие при желании заполучали в мгновение ока. От таких же белых морских свинок с красными кровяными бусинками рачьих глазок таинственные письмена вселяли в доверчивые души трепет и надежду.

Базарная толчея и путаная разноголосица тех времен была неотделима от какого-то ноющего, бесшабашного надрыва удивительно схожих по своему настрою мотивов «Яблочка», «Бубличков», «Чижика-пыжика»… И поверх всей этой музыки торжища — выкрики газетчиков, торговцев холодной водой и лимонадом, пирожками.

И сколько ни ходил он по улицам города, всякий раз освежались в памяти недавние, казалось, приезды сюда то с отцом, то к брату Василию, когда тот учился в Политехническом, все так же стоит памятник 200-летию Кубанского войска, все те же мельницы, запорошенные мучной пылью на Красной, сразу за Сенным, и эта баня Лихацкого, как будто выточенная из красных сухариков, и белый собор, словно плеяда ушедших по пояс былинных русских богатырей, и громыхающий по Красной трамвай, и Чистяковская роща…

Но, несмотря ни на что, институтская жизнь била ключом. Здесь, как и по всей стране, люди потянулись к созидательной деятельности. После стольких лет лишений, борьбы наступила наконец мирная жизнь. Советская власть делала все от нее зависящее, чтобы способствовать развитию науки. Среди студентов и преподавателей царил невиданный подъем и энтузиазм. Передовым ученым, связавшим свою судьбу с народом, были по душе созидательные планы партии — планы восстановления страны. Немало их трудилось и в стенах Кубанского сельскохозяйственного института. Они были полны замыслов, планов и весь жар своей души, все свои немалые знания, весь опыт отдавали жадному до знаний студенчеству. Невиданное дело — в стенах альма-матер сидят вместо прежней, в основе своей состоятельной публики рабочие и крестьянские парни, полуголодные, еще не снявшие солдатских шинелей и гимнастерок. Но какая тяга к знаниям, какой интерес!

О некоторых из преподавателей, оказавших глубокое влияние на их поколение первых выпускников, Павел будет всегда вспоминать только с чувством глубочайшей благодарности и восхищения. Это С. А. Захаров, В. С. Пустовойт, В. С. Богдан, П. И. Мищенко, А. А. Малигонов, А. П. Лоидис. Да разве всех перечислишь?

В марте 1925 года в Кубанском сельскохозяйственном институте готовились к торжествам. Исполнилось 30 лет научной деятельности профессора по кафедре частного земледелия Василия Семеновича Богдана. Выходец из семьи украинского казака-хлебороба, он родился в Конотопском уезде Черниговской губернии в 1865 году. Первым учебным заведением, куда он поступил и окончил, было Уманское училище земледелия и садоводства, а затем — Петровская сельскохозяйственная академия.

Начиная с 1894 года Богдан занимается агрономическими исследованиями на станциях степной и засушливой полосы, он организует опытное дело, публикует ряд трудов по культуре различных сельскохозяйственных растений. В 1911 году Богдана избрали профессором Ново-Александровского сельскохозяйственного института. Однако его кандидатура была отклонена ввиду политической неблагонадежности.

Через пять лет, в 1916 году, Богдан начинает преподавать на Саратовских высших сельскохозяйственных курсах, а затем — в сельскохозяйственном институте.

На Кубань Богдан переехал в 1921 году. За короткое время он, как писал о нем тогдашний ректор Кубанского сельскохозяйственного института профессор Н. А. Ленский, приобрел имя «маститого русского опытника, одного из немногих знатоков сельского хозяйства, в частности засушливой полосы Кубани».

Павел хорошо знал тогда, что профессор Богдан занимался изучением важнейшей народнохозяйственной проблемы — использования плавней. По поручению Наркомата финансов он основал опытно-мелиоративную плавневую станцию.

Кроме Богдана, Павел хорошо запомнил и организатора и первого ректора единственного в ту пору на Кубани вуза С. А. Захарова. Особенно памятными станут ему, студенту выпускного курса, необычные торжества в апреле 1926 года. На торжественном заседании совета института отмечали 25-летний юбилей окончания Захаровым университета и начала самостоятельной работы. Среди огромного количества приветствий (более ста) пришло поздравление и от Международной ассоциации почвоведов.

Вот с какими словами обратилось к нему руководство сельскохозяйственного института: «История Кубанского сельскохозяйственного института неразрывно будет связана с именем С. А. Захарова, неутомимого и пламенного борца за процветание и развитие высшей агрономической школы на необозримых пространствах нашего Союза… Посвящая от лица института эти строки юбиляру в знак выражения нашей благодарности как основателю нашей школы, нашего уважения к его научным заслугам, мы тем самым исполняем наш долг не только перед ним, но и перед общественностью».

Блестяще читал лекции Захаров. Ему принадлежат слова: «Чтобы лекция хорошо получилась, надо волноваться». Нередко он так увлекался, что забывал о перерыве, по студенты, завороженные его рассказом, не замечали этого.

Павел узнал, что в голодном двадцатом году Захаров всю энергию сосредоточил на организации Политехнического института в Краснодаре. Жил оп тогда со своей семьей на квартире в доме сбежавшего за границу владельца. Чтобы поддержать семью, занялся выращиванием овощей на участке земли около дома. В конце концов ученый и оба его сына заболели брюшным тифом.

Выздоравливали медленно. И велика, говорят, была радость в доме, когда однажды их навестили два студента-кубанца с «гостинцами» — они принесли немного муки, четверть подсолнечного масла и косу кубанского лука «каба». Знали и любили студенты своего профессора. Сумел он за столь короткий срок завоевать доверие и симпатии своих подопечных.

Профессор П. И. Мищенко, близко знавший Захарова многие годы, вспоминает: «В 1919 году он переносит свою деятельность на Северный Кавказ, на Кубань, где организует новую высшую школу — Кубанский политехнический институт. Как сотрудник Сергея Александровича и по Тифлису, и по Кубани, пишущий эти строчки живой свидетель величайших физических, а часто и моральных страданий, выпавших на долю Сергея Александровича в это исключительное время, — холода и голода, время нищеты и болезней, время упорной борьбы созидающей воли человека с всеразрушающей стихией. Босой, в изорванном костюме из крапивного мешка, с котомкой за плечами, наполненной кабачками, самолично выращенными на краешке поля, спокойно шагал Сергей Александрович в это время по улицам Краснодара и, с улыбкой произнося излюбленное: «Все образуется», встречал ловившего его сослуживца и направлялся с ним в Ревком ходатайствовать о жилой площади или о выдаче задержанных крупы и соли.

Непрерывная напряженная работа, крайняя скудость питания, притом исключительно вегетарианского (С. А. издавна убежденный вегетарианец), несмотря на бодрый дух Сергея Александровича, истощили его физически, чувство усталости дало себя знать: в конце концов он не выдержал и сложил с себя звание ректора, оставаясь только деканом сельскохозяйственного факультета».

Таковы некоторые вехи биографии этого выдающегося русского ученого-почвоведа, юношей окончившего в Тифлисе гимназию с золотой медалью, затем ученика и последователя В. В. Докучаева, с 1908 по 1915 год преподавателя в Межевом институте Москвы, читавшего с 1909 по 1915 год приват-доцентский курс по почвоведению в Московском университете. Особенностью преподавательской деятельности все знавшие Сергея Александровича считали то, что он непрерывно лично принимал участие в полевой работе, «совершал маршруты, закладывал разрезы, описывая их, делая зарисовки; привлекая других участников тех или иных экспедиций, сам составлял почвенные карты и, наконец, сам писал отчеты по проведенным исследованиям».

Павел слышал, что, будучи на преподавательской работе в Грузии (кстати, и там он явился организатором и первым ректором Политехнического института), Сергей Александрович за многие свои затеи слыл среди профессоров «блаженным», а студенты называли его «папа Сережа». Он любил собирать раз в месяц студентов на «чашку чая» — в аудитории постоянно стоял большой самовар, и тут же хранились чайные приборы. Во время одного из подобных чаепитий, когда слушались доклады студентов и проводились их обсуждения, Сергей Александрович и поведал им о своем учителе Докучаеве.

— «Сегодня я буду беседовать с вами, — вдохновенно цитировал Захаров строки знаменитого почвоведа, — о царстве почв, о главном, основном богатстве России… все ничто в сравнении с ним; нет цифр, какими можно было бы оценить силу и мощь… нашего русского чернозема. Он был, есть и будет кормильцем России…»

Эту беседу «папы Сережи» Павел запомнил на всю жизнь, и с тех пор имя великого почвоведа стало для него святым. Он как бы воочию представил во весь рост эту богатырскую фигуру русской агрономии.

— Страстная, поистине исследовательская одержимость носила великого ученого по всей неоглядной матушке России и привела однажды в вашу ковыльную казачью степь, — продолжал Захаров. — Это он, автор знаменитого труда «Русский чернозем», когда-то определил, что около Екатеринодара почва содержит от 4 до 7 процентов перегноя, а около Майкопа — от 7 до 10… Еще Михаил Васильевич Ломоносов писал: «Нет сомнения, что чернозем не первообразная и не первозданная материя, но произошел он от согнития животных и растительных тел со временем». Эта руководящая идея Ломоносова и дальнейшие собственные исследования привели Докучаева к выводу, что почва есть природное тело, а чернозем — растительно-наземный слой, образовавшийся под покровом травянистой лугово-степной растительности.

Первый отрезок дороги Докучаева — от Тамани до станции Славянской — 112 верст — шел по слабо волнистой местности, изрезанной лиманами, среди которых и вился грунтовый большак. Время от времени ученый просил извозчика придержать лошадей, соскакивал с повозки и брал образцы почвы. И вновь продвигались по безлюдной степи. Местами плавни были покрыты густым лесом камышей. Видя это, Докучаев сделал заметку: «Думаю, что именно такие почвы, образовавшиеся среди камышей на илистом дне, и были приняты Странгвейсом и Гюо за чернозем на Таманском полуострове и при устьях Кубани и Терека…» Дорога извивалась между лиманами по перешейкам, состоявшим то из раковистого песка, то из песчано-илового грунта, то из желтовато-серого рухляка, все кружила, петляла, покамест не вывела на ровное место, не подбежала к станице Славянской. Здесь можно сделать и краткий привал, поменять лошадей, самому перекусить, попросить самовар в гостинице, сделать кое-какие записи в журнале путешествий…

И снова маячила кибитка в степи, колыхаясь по неровной дороге, среди непомерно рослых будяков, как челнок среди полынных степных волн. Окрест бежала сухая, совершенно ровная, как стол, однообразная высокая степь. Лишь одинокие курганы оживляли ее. «По недавним пашням, — записал Докучаев, — степь была покрыта громаднейшими чащами бурьяна, на целинах же и старых запусках растительность была довольно редкая с сильной примесью низкорослой полыни; но по низам я встречал здесь кукурузу и конопли невиданных мной размеров…»

Вот и столица Кубанского казачьего войска — Екатеринодар, который лежал не в пример только что пересеченной им местности в Прикубанской низменности, потонувшей в спасительной зелени.

Когда Докучаев проезжал эти места, его поразили облака летучей пыли, и он подумал: «В связи с этим обстоятельством находится и тот факт, что в Прикубанских равнинах мне нередко приходилось наблюдать поверх нормально лежащих почв серовато-белый налет, иногда толщиной до 5 сантиметров…»

— Можете представить себе, — продолжал Захаров, — как неприятно поразили его палы и пожары, искусственно производимые земледельцами, когда они сжигают степи ранней весной или поздней осенью, палы и пожары, при которых, как записал он, «сгорают не только наземные, но и подземные части растений, не только годовой прирост гумуса, но и давнишний его запас в почве. Очевидно, следовательно, если данное явление повторяется часто и продолжительное время, оно не может не сказаться вредным образом и на образовании чернозема…». Как видится, ничто не могло ускользнуть от пристального, внимательного и проникновенного взгляда Докучаева…

Он, делая разрезы и беря многочисленные пробы, нашел здесь залежи чернозема, мощностью от 46 (Славянская) до 81 сантиметра (в районе Екатеринодара). Прекрасно!.. Исследование северного побережья Азовского моря и земли войска Кубанского привели ученых к обнадеживающим, счастливым выводам:

«Я уверен, что другие страны, подобно южным частям Западной Европы, центральным гористым частям Азии, наконец, подобно всем тропическим местностям, могут прожить и еще миллионы лет, но они никогда (при данных климатических условиях) не увидят той благодатной почвы, которая составляет коренное, ни с чем не сравнимое богатство России… Между внеевропейскими странами, может быть, одни степи Сибири, Миссури и Миссисипи способны в этом случае конкурировать с нашей черноземной полосой…»

Как известно, именно это путешествие позволило Докучаеву взглянуть на почву как на самостоятельное природное тело, позволило открыть ему «четвертое царство природы…».

Почти через двадцать лет, в 1899 году, ученый повторяет исследовательский маршрут по Кубани…

Подвижническая деятельность людей, подобных С. А. Захарову, В. С. Пустовойту, В. С. Богдану, на долгие годы предопределила душевное состояние их питомцев. Их присутствие было украшением и крепким стержнем институтской жизни. И Павел Лукьяненко до конца дней будет с благодарностью вспоминать первых своих наставников в земледельческой науке.

Хотя Павел Лукьяненко уже заканчивал институт и немало знаний о возделывании пшеницы на Кубани накопил к тому времени, но сомнений и раздумий не убавлялось. То, что первое место в ряду других культур принадлежит хлебу, было неоспоримо. Он перебирал в памяти сортовой состав пшениц родного хлебного края и всякий раз начинал со знаменитой Кубанки. Потому что был это один из лучших твердых яровых сортов. Создали его местные хлеборобы на землях Кубанского края естественным путем. Павел знал, что сортом этим интересуются не только отечественные селекционеры, но и их коллеги в странах Нового и Старого Света, в далекой Австралии и Африке.

К тому времени на Кубани завершились исследования, проведенные отделом прикладной ботаники и селекции Государственного института агрономии. Это давало возможность в полной мере представить картину возделываемых яровых пшениц в этом уголке страны.

На опытном поле, известном под названием «Круглик», возникшем по окончании гражданской войны на базе войсковой сельскохозяйственной школы, при участии В. С. Пустовойта был проведен интересный опыт. Собранные со всего края образцы пшениц были высеяны вместе с образцами мировой коллекции. Задачей этого эксперимента являлось сравнение местных сортов с мировыми с целью выяснения их значения для практики.

Из лекций В. С. Пустовойта и В. С. Богдана Лукьяненко было хорошо известно, что здесь, на Кубани, в Ейском отделе, например, яровые пшеницы представлены тремя видами: твердой, мягкой и карликовой. Хозяйства предпочитали в основном высевать яровые твердые пшеницы. Конечно, о сорте как о таковом приходилось говорить с большой натяжкой — в те времена сорта, как правило, в чистом виде не существовали. На практике любой вид пшеницы культивировался с примесями, доходившими порой до пятидесяти процентов. В том же Ейском отделе возделывали и твердые пшеницы. Они встречались там в виде разновидности Гордеиформе.

В Майкопском отделе в крестьянских хозяйствах высевали довольно редкий и мало встречающийся в крае вид польской пшеницы. В этом же отделе, по свидетельству профессора Богдана, ему встречались посевы однозернянки.

А всего из двенадцати известных к тому времени науке видов пшеницы семь возделывались на Кубани. Лукьяненко как будущему специалисту это говорило о том, что в этом относительно небольшом районе существует большое разнообразие почвенно-климатических условий.

Среди этого множества кубанских пшениц встречались сорта с белыми и красными колосьями, с белым и красным зерном, остистые и безостые, с черными остями.

Многие ученые не без оснований склонны были считать, что твердые пшеницы проникли на Кубань из Закавказья. На кубанских полях встречались и выходцы из Северной Америки. Возделывались и сорта без воскового налета, которые происходили из Палестины и Северной Африки. Карликовые пшеницы не могли попасть на Кубань иначе как из Азии, из Туркмении. Эту мысль подтвердило наличие в крае разновидности Грекум.

Обширная работа, проведенная в крае отделом института прикладной ботаники, кроме научного, представляла и большой практический интерес. Ученые дали полную картину распространения расового состава яровых пшениц. Это были первые шаги в направлении обобщения опыта селекции на Кубани.

Студенту Павлу Лукьяненко окончание института порой кажется «за горами, за долами». Пока что он ни на чем не остановился, не сделал окончательного выбора. Ну, будет агрономом, а чем заниматься хотелось бы очень, что более всего влечет — ответить на такой вопрос он все еще не мог. Но он с увлечением и жадностью вбирает в себя то, что рассказывает на лекциях и на практических занятиях Василий Степанович Пустовойт, — о своих опытах с пшеницей и подсолнечником. Восхищаясь отличной, налаженной работой «Круглика», Павел и его друзья во время одной из бесед поделились своими впечатлениями с профессором Богданом. Обычно спокойный и уравновешенный человек, он стал неузнаваемым, заговорил так, что прошло около часа, но никто не хотел расходиться. Профессор рассказал им на этот раз то, чего никогда ни до, ни после этого не говаривал.

Представляли ли себе в полной мере молодые люди селекцию во всей ее сложности и перспективах? Это совсем молодая и сулящая немало надежд наука. Да, у нее огромное будущее. Заглядывая в завтра вместе с Богданом, Павел представил себе, как далеко вперед шагнет это благородное дело. Прав профессор — со временем на Кубани не встретишь яровых посевов. Скоро заменят их озимые, потому что лучше здешних условий для таких пшениц не сыскать, — они будут более полно использовать влагу, накопленную с осени и в зимний период, нередко уже за счет более раннего созревания смогут уйти от суховеев, которые губят в иной год до половины урожая.

И возникла в воображении слушающих картина, когда энтузиасты посвятят свой век этому кропотливому делу. Потому что создать хороший сорт — тут понадобится несколько жизней. Такие люди обязательно найдутся! Действительно, одного века слишком мало для того, чтобы увидеть наконец плоды своего многолетнего труда, чтоб прийти к цели. Потратить десять-двенадцать лет — и получить всего только один сорт! А жизнь, как известно, короткая штука, и счастлив будет тот, кто успеет вывести хотя бы три-четыре новых сорта пшеницы. К тому же, не зная, есть ли у них будущее, не эфемерно ли оно.

— Я вам скажу, друзья мои, — продолжал Богдан, — вот что. Тот, кто решил посвятить себя селекции, обязан знать и уметь многое. Прежде всего иметь пристрастие к этому делу, а там, конечно, здоровье, крепкое здоровье. Физическая выносливость, способность многие годы, когда к конечной цели еще идти и идти, сохранять веру в успех — это как нельзя кстати. А потом, кто знает, сколько лет вам отпущено для жизни? И чем дольше продлится она, тем более вероятнее и значительнее будет ваш успех.

После беседы Павел долго не мог прийти в себя. Он все еще находился под впечатлением этой волнующей речи. Половина всей жизни может понадобиться, чтобы как следует изучить свое дело, приобрести необходимейшие навыки в своей работе. И только после этого можно рассчитывать на что-то… И вновь вспомнились слова Богдана:

— Вы видели силача в цирке? Он с виду легко играет тяжестями, и мало кто задумывается, как это ему удается; ценой каких усилий, затраченного времени, быть может, лишений, достались ему натренированные мышцы. В нашем случае будет то же самое, с той лишь разницей, что вы не будете до седьмого пота ежедневно подбрасывать гири. Вы будете наблюдать за тысячами растений, вести полевые журналы, заниматься учетом, статистикой, перевернете горы книг, разыщете сотни статей в журналах, ознакомитесь с разными точками зрения на способы выведения новых сортов. Но вам-то нужна одна, своя точка зрения, свой метод. Без этого выбора метода и пути вы не можете ставить перед собой никакой задачи, а тем более надеяться на успех.

После таких слов Павел ходил несколько дней в смятенье. Выходит, вся та наука, какую он познал с детских дет и какой учили его и отец, и деды, и старшие братья, она теперь ни к чему? Ему до того дня все казалось, что получи он только диплом агронома, и он горы своротит, станет чуть ли не подвиги совершать…

Но понемногу мысли приходили сами собой к более спокойному, упорядоченному течению, и Павел понял, что крестьянская школа, ее уроки, дошедшие к нему через вековые преграды, весь вековой народный опыт не пропадут. Это та основа, без которой не видать бы ему вообще никакого института. Беседы В. С. Пустовойта и Богдана подвигнули его к трудному и долгому пути. Они же дали ему веру в свои силы. Нужно только терпение и время…

Как не знать было Павлу, что и на Кубани, пока дело не дойдет до уборки, гадали: как-то окажется в закромах — густо или пусто? В иные годы уже и начатую уборку вдруг накрывали обложные дожди в самый разгар, когда хлеборобы-казаки косили нивы и уже порядком наскладывали копен. И без того урожай ожидался незавидный, а тут такая беда! И лежит в поле хлеб, лежит в копнах, преет, прорастает на мокрой, сырой земле. Уборка в таком случае замирает, ожидают, пока распогодится. Какого тут ждать обилия? На продажу такой хлеб идет с трудом, разве что по крайне низким ценам и как кормовой. Отличается он от товарного всем — и формой, и цветом, и вкусом.

Слышал он, что по всей области не случалось еще такого года, чтоб зерно по всем отделам вызрело к одному сроку, убрали бы его, с поля свезли повсюду к одному и тому же дню. О качестве и говорить не приходится.

Нередки были и здесь, в житнице России, места, где скашивали взамен ожидаемого хлеба бурьян — вместо высоких густых хлебов угнетала хлеборобский глаз убогостью своей чахлая и жалкая нива с островками осота и пырея.

Знал Павел, как вредили урожаю и частые засухи во время налива зерна. А если уж говорить об агрономических приемах, то многие в станицах если и ведали о них, то понаслышке.

Нравилось иным опять же указывать на удачливых хозяев — мол, и в плохой год, там, где у бедного и, конечно, «нерадивого» бурьян да осот стоят стеной, у них и на семью вот хватит, и скотина без корма в зиму не останется, да еще и на ссыпки, глядишь, к ближнему перекупщику отвезут.

Испокон веку хорошим признаком считался добрый, буйный рост хлебов перед наливом. Вид нивы, особенно если она достигает роста человека, да если шапку бросишь над пшеницей, а та не упадет, лежит на хлебах, и он не гнется под ее тяжестью, стоит колос к колосу — вот этот вид, эта картина особенно радовали казака-хлебороба.

Помнит Павел, как в своих сообщениях о видах на урожай местные газетчики не без гордости отмечали то высокую густую ниву, то очень сильный рост хлебов, отмечали это с восторгом, как небывалый случай за последние несколько лет. И тут же боялись полегания хлебов, с тревогой сетовали на то, что ветер кой-где наклонил хлеба, или подмечали склонность к полеганию от дождей.

А если случалась сырая и теплая осень, всходы вскоре повсеместно буйно выходили из земли, так же неистово продолжали расти, поначалу радуя глаз своей неповторимой прелестью зеленого свежего бархата после мертвого кругом осеннего палого листа под ногой да серых шаров перекати-поля по межам… Но вот уже бывалые хозяева беспокоятся, что пшеница еще до зимы выбросит стрелку и потом неминуемо первые же заморозки загубят посевы. Что тогда?.. Выпускали на поля скот, отъедался он на свежей молодой ниве, вытаптывая, само собой, немалую долю посева…

Промелькнула недолгая южная зима, перезимовал и хлеб — и опять боятся хозяева: слишком густы и высоки посевы — вымахали так, что на случай дождей или сильного ветра жди полегания и, как закон, неминуемой потери урожая.

Случалось на отцовских кошах, что скашивали пшеницу и ранней весной ввиду ее непомерного и преждевременного, раннего роста.

К наливу зерна начиналось в иные годы настоящее нашествие хлебных вредителей — разного рода жучков, кузьки, сажки, а в нагорной полосе, говорят, ко всей прочей нечисти добавлялся еще один мор — улитки, особого рода крохотные, размером с чечевичное зерно, козявки. Как только пшеница выбрасывала колос — улитки тут как тут — взбирались по стеблю к колоску и высасывали содержимое еще молодого зерна. Было от чего хвататься за голову хлеборобу перед столькими напастями!..

В иные годы уборка до покрова затягивалась — то дожди подпортят, то просто не в силах сразу всю ниву свою убрать казак. А что дожди пошкодят, так этого ждали каждое лето. Какая бы жаркая и сухая ни была погода, а ко времени уборки, вот стоит ей только начаться, в этот же день, или когда скошено все поле, и снопы увязали, и копны лежат — тут и ливни, вот они! Да тяжелые такие, что в грязь дороги грунтовые развозит, по полю не пойдешь, — и поневоле приходится переждать неделю-другую, ждать, когда распогодится. Кинется отец к снопам, а их развязать не так-то просто — успело прорасти зерно, и с трудом разрывается такой сноп. Тут уж не надеялись это зерно оставить на семена, да и на продажу не очень годится такой хлеб. На хлеб вся надежда была в семье с самого начала, с самого момента того, как семена разбрасывали из мешка, подвешенного через плечо. Подумывали: как хорошо будет в городе ситцу на обнову набрать, леса купить для постройки, селедкой запастись на зиму, а больше всего — сына снарядить на службу: коня справить — в сотню рублей не уложишься, — седло, оружие — все это год от году дорожает. Так что на хлеб только и надежды были. И немалые.

Из бесед с Богданом Павел узнает, что уже издавна екатеринодарское областное начальство все же неплохо представляло себе ценность распространения и насаждения сельскохозяйственных знаний среди основного тогдашнего населения области — казачества и иногородних.

К концу прошлого, а особенно уже в начале нынешнего века среди общественности кубанской столицы зарождаются и имеют хождение разного рода начинания. Цель их была ясна — пришла пора улучшить плодородие почв. Вместе с тем стало очевидным, что предложенные способы должны быть более или менее доступны хозяевам. На худой случай уповали на подручные средства, чтобы хотя бы таким путем начать борьбу с бесчисленными бедами и напастями.

Но одних пожеланий оказалось мало, и разного рода инструкции, указания о мерах борьбы с вредителями и болезнями хлебных растений, о повышении уровня сельскохозяйственных знаний среди местного населения не принесли никаких плодов.

Из станиц продолжали приходить тревожные вести. Они пугали искушенных экономистов и статистиков своей безотрадностью.

По-прежнему казачье население, несмотря на очевидную доступность предлагаемых мер из-за своей недоверчивости и привычки жить по старине-матушке, теряло большую часть урожая хлебов и подсолнухов. А оттого все, что в корне неверно подходили кубанцы к пользованию землей как вечной дойной коровой.

Павел знакомился с газетными подшивками прошлых лет. Уже к концу прошлого века на Кубани заговорили о том, что почвы беднеют, стали замечать, что около станиц или на кошах, куда хозяева были в состоянии вывезти имевшийся в их распоряжении навоз, урожаи бывали сносными. Что касается дальних наделов, то сбор хлеба на таких нивах бывал, как правило, крайне низким. И это из-за одной только невозможности подвести к отощавшим лоскуткам земли ставшее столь необходимым органическое удобрение. В «Кубанских областных ведомостях» как единичный и небывалый случай отмечалось применение в одном из крепких хозяйств чилийской селитры. Разумеется, рядовая масса казачества и не помышляла о подобной «роскоши».

В одной из газет того времени можно было прочитать такое суждение:

«Кубанская область пока что мало нуждается в искусственных удобрениях. Ее богатая почва может принести плоды и от случайно упавших зерен. Но богатства природы не неистощимы, и наступает тот час, когда будут только вспоминаться былые дни. А между тем ни администрацией, ни обществом в этом отношении ничего не делается».

Конечно, знал Павел, как настороженно относились казаки поначалу к любого рода новшествам, которые рекомендовались Кубанской войсковой сельскохозяйственной школой. Отказывались же они в свое время наотрез протравливать семена пшеницы перед посевом, сколь ни старался их убедить Пустовойт в том, что нет лучшего средства против головни. Рассказывал им Василий Степанович, как его ученики возвращались из станиц и со слезами на глазах докладывали о бесполезных разговорах с хлеборобами.

Немало времени и терпения потратил Пустовойт, прежде чем осталась навсегда в прошлом эта картина и негодующие возгласы стариков: «И на что оно похоже? Чтоб тогда хлеб вонял керосином! Не будем травить! Нехай та головня жрет — и нам хватит!»

Глава вторая

Шел 1926 год. С дипломом агронома-полевода в кармане направляется Павел Лукьяненко работать на Ессентукский сортоучасток. Последние дни в Ивановской, куда приехал он, чтобы помочь отцу убирать хлеб, навеяли на него грусть. Чувствовалась скорая разлука, и новая жизнь оттого пока представлялась чем-то далеким…

За станицей на дальних и близких кошах пели. Заканчивалась уборка. Стояла предсентябрьская пора. Все чаще вечер сменяет дневную жару прохладой. Под луной краса особенная, да еще от песни чудится душе, что снимется она и полетит над полем. Крепко, всласть накланялись за день спины, да без песни как прожить? Всякий раз, когда случалось ему последние дни каникул дотягивать в отчем доме, вслушивался Павел в темноту, оживающую дальними огоньками палимого жнива, и гадал. Вот с хлебной нивы плывут и льются звуки, и чует он, что там — та семья, а чуть дальше — другая, а там — третья. Наперечет всех знает. Семьи большие, поют и стар и мал. Голосистые все, один перед другим стараются, не уступают. И замрет, затомится сердце, чувствуя скорую разлуку с родным гнездом, где даже сверчок за печкой в такую минуту кажется милее всех городских прелестей…

На днях он отправится на Кавказ. Увидит места, где бывал Лермонтов. Будет наконец работать. Сбывается отцовская мечта: стал сын агрономом! Неловко немного Павлу — особо похвастать успехами в ученье не может, ни в реальном, ни позднее в сельскохозяйственном институте. Как ни старался, а дальше троек дело не шло. Все оттого, быть может, что вместе с природной застенчивостью со временем росла неуверенность. Можно предположить, что Павел относился к тем людям, которые получают посредственные оценки на экзаменах отчасти и потому, что во время ответа не могут произвести на экзаменатора должного, во многом чисто внешнего эффекта при изложении вопроса. К сожалению, ни школа, ни реальное училище, ни институт так и не смогли выявить ни одной из сторон дарования Павла Лукьяненко.

Будучи от природы несколько замкнутым и сдержанным, Павел не выделялся среди сверстников ни в училище, ни позднее в институте. Он не умел производить выгодного внешнего впечатления еще и потому, что, помимо всего прочего, его подводила некоторая медлительность. Зато впитывал он в себя что-либо заинтересовавшее его основательно. Все «за» и «против» взвешивал обстоятельно, с выводами не торопился. Кое-кто считал его даже тугодумом, но это определение не совсем справедливо: просто не склонен он был ни тогда, ни позже к поверхностным реакциям, к скоропалительным выводам. Люди такого склада открывают себя не сразу, для этого нужно время, порою весьма длительное. Впереди Павла ждала длинная дорога, по которой он шел долго, неуклонно следуя своим правилам.

Лукьяненко ехал работать в качестве техника опорного пункта на сортоучастке. Предстояло увидеться со знакомыми и добрыми людьми. Летом 1925 года ему довелось от института проходить практику в Ново-Александровском районе у агронома Юркина. При отчете о ходе практики профессор Богдан сделал несколько замечаний, но вообще первые шаги его напутствовал одобрительно.

Приехав на место, Павел сразу же окунулся в работу. Скоро он убеждается, что знаний, приобретенных в институте, маловато. И он с головой уходит в изучение специальной литературы по агрономии, еще раз садится за труды Тимирязева, Дарвина, интересуется работами по физиологии растений. Особое значение он придает, конечно, пшенице, главной кубанской культуре. Ответы на вопросы он находит в работах Н. И. Вавилова, И. В. Мичурина.

Однажды ему поручили встретить в полночь на вокзале студентку-практикантку из Владикавказа. Станция находилась в нескольких километрах. Выспавшись с вечера, в одиннадцатом часу он отправился пешком до железнодорожного полотна. Весенняя дорога была тепла. Звезды мерцали, словно кто-то в истоме прикрывал светящиеся зрачки от разбойничье-веселого посвиста соловьев.

Придя наконец на перрон, Павел взглянул на круглые станционные часы и понял, что явился рановато. Посидел от нечего делать на грязной лавке, наблюдая шныряющих туда-сюда подозрительных субъектов. Было пустынно и скучно, и от этого ожидание казалось еще томительнее.

Наконец подошел поезд, из которого вышли несколько заспанных пассажиров. Перрон мгновенно опустел, и около вагона он приметил девушку со светлой пышной косой. Она растерянно оглядывалась по сторонам, явно не зная, куда же идти. Павел быстро приблизился к ней и поинтересовался, не на практику ли она приехала. Через минуту они уже шли по лунной дороге — он и Поля Попова — мимо санаториев и домов отдыха по направлению к опорному пункту.

Через некоторое время Павел поехал в Краснодар. Он явился сразу же к своему наставнику Богдану, так как в последний год институтской жизни сблизился и был в дружеских отношениях с этим профессором. Он направлялся к нему со своей сердечной тайной. От смущения сразу не мог осмелиться и выложить, что надумал жениться. Но как только Василий Семенович догадался, к чему клонит его воспитанник, тотчас ожил:

— А что тут раздумывать? Судьба селекционера — это не только Вавилова знать. Ему нужен надежный и верный спутник на всю жизнь. Одному хлопотно, а вдвоем горы своротить можно. Да вы представляете себе, какое это счастье — изо дня в день, из года в год добиваться вместе поставленной цели?! Выбор ваш одобряю, — ласково посмотрев на Павла, сказал наконец наставник.

Многое придется на веку своем пережить Павлу Пантелеймоновичу с Полиной Александровной — и рождение первенца Гены, а потом дочери Оли, и горечь многообразных научных и житейских неудач… Будут и большие радости, и тягостные утраты, но все это на двоих. Лучшие сорта академика будут созданы при ее участии и помощи. Впереди будут и Старые Атаги, и работа на Кореновской и Крымской опытных станциях, и, главное, неуклонный рост урожайности непревзойденных пшениц — знаменитая теперь «кривая Лукьяненко».

В 1927 году работали неподалеку от станицы Кореновской. Жили и трудились за станцией, на отшибе. Дом был просторный — четыре комнаты с двумя галереями. Через дорогу — небольшой домик сторожа. Кореновская всегда славилась своими грязями. Там «тонули» в свое время и белые в гражданскую войну. Часто Поля возвращалась со станции босиком, неся в руках сапожки, и слышала, как мальчишки бегут за ней и приговаривают: «Агрономша идет, агрономша! Агрономша утонула!»

В первую же осень, перед самым снегом, когда озимые выбросить успели по три-четыре листка, случилось такое, о чем потом они долго вспоминали. Приехал возчик. Зовет ехать на базар. Там, говорят, и мукой запастись можно на всю зиму, да и угля, и дров привезти надо. Зима на носу, а ну как развезет дороги? Запас сделать не мешает.

— Да не нужно все это сейчас. Зачем? Еще рано, — как всегда, немногословно заметил Павел Пантелеймонович.

Но возчик настоял-таки на своем. Сели и поехали.

Вернулись назад на трех подводах, всего, что нужно, накупили. Первая подвода с продуктами плелась — мука, масло, сыр, кур даже накупили. Во второй был антрацит, а на третьей — дрова.

Приехали с покупками домой. Стали разгружаться. Под навесом темнело. Едва начали отбрасывать на галерее от двери уголь, сваленный при разгрузке кое-как, подул сильный ветер. Через несколько мгновений он превратился в редкий для этих мест буран. В минуту дня как и не бывало. Все потонуло во тьме. Ветер с полей понес на их пристанище сначала пыль, потом частицы земли с вырванными пшеничными растениями. Со всех сторон полетел снег.

Всю ночь в трубе завывал ветер. К утру дом очутился под тяжелым сугробом. Ни дверей, ни окон открыть было невозможно. Семь суток отсиживались, не видя белого света, отрезанные от людей. Спасло то, что как нельзя кстати успели завезти дрова, уголь, продукты. И незакрытая дверь на галерее помогла — брали снег, топили из него воду. Вот сторожу, как они узнали пос-лэ, жившему в домике через дорогу, было похуже. Дверь он запер с вечера, а к утру, да в последующие дни, приоткрыть ее не смог — намело по самую трубу. Чтоб добыть снега для воды, он вынужден был прорубить потолок и крышу.

Так прошла неделя. Буран наконец стих. Из Кореновской приехали люди и помогли…

В течение года с марта 1928 года супруги Лукьяненко работают в станице Крымской. Но вскоре их направляют на Чеченский сортоучасток института прикладной ботаники новых культур, куда они и перебираются в 1929 году. Расположен он близ селения Старые Атаги и стоял на отшибе, в нескольких километрах от аула. До Грозного сравнительно недалеко — километров двадцать.

Жили они и там всего год — Поля, он и появившийся уже к этому времени первенец. Предоставили им просторный дом, где они заняли шесть комнат.

Поначалу Павлу и Поле стоило немалых усилий привлекать местное население к работам на участке. Особая нужда в рабочих руках ощущалась весной и летом. Но по укоренившимся в этих местах обычаям мужчины все еще считали зазорным делом трудиться по найму. Вся же без исключения работа в доме целиком лежала на плечах женщин. Абречество, которое местные обычаи все еще удерживали в обиходе, по слухам, кое-где не совсем отошло в область преданий — на ночных дорогах нет-нет да и пошаливали.

Сезонный характер работы требовал немало рабочих рук, а нанимались к ним на участок не очень охотно. Только когда разрешили повысить оплату труда, удалось наконец заинтересовать местных женщин и молодежь.

Работы молодому агроному хватало. Частенько он сам становился за плуг, пахал, сеял, жал. И все это не только от переизбытка молодых своих сил, а еще и от безвыходности создававшейся время от времени ситуации.

Работа опытников стала главной для молодой четы. Это была та самая пора, когда академик Николай Иванович Вавилов осуществлял свои идеи интродукции наиболее ценных в хозяйственном отношении растений со всех континентов на территории СССР. Участок в Старых Атагах входил в сеть учреждений, созданных по предложению Вавилова и предназначенных для изучения растений в новых для них условиях. Все работы на участке велись по планам и указаниям неутомимого организатора сельскохозяйственной науки. Вместе со своими сотрудниками и зарубежными коллегами Николай Иванович не раз бывал в Старых Атагах. Академик приметил старания и исполнительность мужа и жены Лукьяненко. Советы и замечания Вавилова немало значили для дальнейшей судьбы Павла Пантелеймоновича.

На Чеченском сортоучастке испытывались тогда почти все сельскохозяйственные культуры, предназначенные для внедрения на Северном Кавказе, в том числе хлопок и рис. Из пшениц предпочтение отдавали тогда яровым сортам. В таких условиях трудно, казалось, за каждодневными хлопотами остановить свой выбор на чем-то одном. Все же Старые Атаги тем не менее научили Лукьяненко многому. Здесь он впервые вплотную столкнулся близко со многими проблемами того времени. Ведь то был начальный период коллективизации, и оба агронома принимают деятельное участие в этом деле. Зимними вечерами, когда полевые работы оказались позади, Павел с Полиной в одной из свободных комнат устраивают занятия. Они обучают неграмотных женщин чтению и письму.

Со временем еще одна из комнат просторного дома превращается в своеобразную сберегательную кассу для местных работниц. Трудились они на сортоучастке и ежемесячно откладывали на полочки, каждая — непременно на свое место, заработанные деньги. У всех была собственная заветная мечта, чаще всего покупка сепаратора или швейной машинки.

Пришло время, к Полине явилась непоседа Фатьма и объявила о намерении купить сепаратор. Взяла свои деньги и отправилась домой.

А наутро прибежала в слезах. Оказывается, все, что предназначалось для покупки, отобрал ее же муж. И в тот же день поздно вечером он привел в дом вторую, молодую, жену, отдав за нее калым — сумму, накопленную Фатьмой.

— Уеду я отсюда, — повторяла она, — поеду к отцу в Баку. Там не буду видеть этого человека.

К сожалению, никакие уговоры не помешали ей уехать.

Был на участке еще один работник. Звали его Муса. К Лукьяненко он относился с большой симпатией и уважением. Привез как-то Павел Пантелеймонович из города своему сыну Гене коробочки с пластилином. Мальчик сидел на полу и лепил. Муса, увидев пластилин, подсел к ребенку и принялся за работу. Из-под его рук выходили такие фигурки зверей, птиц и рыб, что отец с матерью не могли надивиться.

С тех пор Павел Пантелеймонович всякий раз из города привозил пластилин и для Мусы. Никто не учил его, а сколько смекалки, дарования, чувства меры и красоты было в тех небольших фигурках!

Как знать, быть может, в благодарность за хорошее отношение Муса однажды поступил, можно сказать, героически. Для нужд хозяйстве содержалось десятка три прекрасных коней. В один из праздничных дней со стороны Старых Атагов налетело несколько всадников. Они пытались отбить животных и увести их в горы. Надо было видеть, как он смело встал на их пути!

Но жизнь, разумеется, складывалась не только из всяческих приключений. Было одно важное начинание, которое определило на долгие годы вперед характер занятий Павла Пантелеймоновича. Работая на опытных участках, он вплотную сталкивается с таким недугом хлебных растений, каковым оказалась ржавчина, и задумывается над тем, сколь велик и ощутим вред, наносимый ею. Зимними вечерами Павел Пантелеймонович подолгу задумывается об этом, изучает литературу. Он замечает, что местные сорта обычно в значительной степени страдают от такого бича. А вот вывезенные из Канады, к примеру, почти не подвержены этому заболеванию. Лукьяненко делает обширные выписки, обобщает свои наблюдения и цифры. Книги и статьи подтверждают: бороться против ржавчины почти невозможно, применение против нее химии неэффективно, да и слишком дорого обойдется. Советуют создавать новые, не подверженные заболеванию сорта. Но как это сделать, кто даст совет? У него такого опыта нет…

Пока что из своих наблюдений он знал, что местный яровой сорт слабо поддается болезни. Он пробует сеять такой сорт под зиму в надежде превратить его со временем в озимый, невосприимчивый к опасной болезни. Наблюдения Лукьяненко были опубликованы в Грозном в 1930 году. Называлась его статья «Сорта яровых пшениц в озимом посеве».

В октябре 1930 года семья Лукьяненко перебирается в Краснодар.

После зеленой Чечни город показался серым и пыльным. На улицах лишь кое-где росли деревца, цветов же почти никто не сажал. Возле городского парка рядом с медицинским институтом высилось недавно отстроенное здание так называемой «стодворки» — большого жилого дома. О невиданном доме в городе было немало разговоров. А в общем-то город за время их отсутствия не изменился. Как и пять лет назад, трамвай тащился по улице Красной мимо куполов белого собора, а за мельницами, почти у самого Сенного, все так же стоял памятник двухсотлетию Кубанского казачьего войска. Он до мелочей был знаком Лукьяненко уже хотя бы потому, что практические занятия по минералогии в институте проходили именно здесь — преподаватель приводил сюда студентов, и они изучали минералы, из которых был сложен обелиск. Они постигали поясок за пояском, поднимаясь от цоколя к самому верху: розовато-серый лабрадорит, угольно-черный базальт, гранит, шпат полевой… С тех пор он усвоил, что этот памятник сделан из тех же горных пород, из которых сложены горы Кавказа.

Павел Лукьяненко начинает свою работу в Краснодаре молодым агрономом, и первые опыты он проводит с гибридом, уже выведенным к этому времени на опытном поле «Круглике».

Он хорошо помнил время, когда на старших курсах они проходили практику у Пустовойта на полях «Круглика». Старшекурсникам были хорошо знакомы и опытные делянки, и — добротные — сараи для животных, и удобные помещения для ежедневных занятий, и, конечно же, дубовый лес, и колодец с изумительно вкусной родниковой водой…

Что было известно Павлу о Василии Степановиче Пустовойте? Моложавый с виду, в действительности он был намного старше многих сотрудников по институту. Еще в 1908 году он навсегда переселяется на Кубань после окончания Харьковского земледельческого училища. Молодой агроном исполнял тогда обязанности помощника управляющего войсковой сельскохозяйственной школой. Уже в ту пору начинался долгий и трудный путь его в опытническом деле, путь приобретения опыта практической, организаторской и хозяйственной работы. Немало труда пришлось затратить Василию Степановичу, чтобы доказать местному населению пользу сельскохозяйственной науки.

С самого начала агрономическая деятельность Пустовойта была посвящена разработке агротехники и выведению сортов именно озимой пшеницы.

Пустовойт передал семена полученного им сорта на Краснодарскую госселекстанцию в 1930 году. Этот гибрид под названием Н-622 был «двуручкой», то есть его можно было высевать либо осенью, как озимый, либо весной, как яровой.

Началась многолетняя кропотливая работа. Полина Александровна занималась проблемой зимостойкости. Она тщательно изучала сорт ячменя Круглик-21. У ячменя точечки роста заметнее, крупнее и лучше поддаются наблюдению, нежели у пшеницы. А все физиологические процессы обеих культур сходны.

Опыты по выведению нового сорта велись ею в нескольких направлениях. Полина Александровна выясняла вопрос, почему зимуют «двуручки», и пришла к выводу, что причиной зимовки является удивительная их способность задерживаться в развитии на световой стадии. Вместе с Павлом Пантелеймоновичем она отбирала растения, не подверженные заболеванию ржавчиной. Кроме того, добивались, чтобы новый сорт стал и более урожайным по сравнению с исходной формой. Конечно, материал, с которым они работали, был довольно пестрым, как по темпам роста, так и по времени созревания. Иначе говоря, гибрид отличался большой невыровненностью.

Павел Пантелеймонович из урожая делянки, засеянной сортом Н-622, оставлял только низкорослые, с короткой соломиной растения, которые при созревании и при неблагоприятных погодных условиях не полегали бы. Для дальнейшей работы шли экземпляры, которые созревали одновременно, были устойчивы ко всем трем видам ржавчины.

Растения с нужными качествами после браковки и отбора смешивали и высевали в одном посеве. И опять отбор, по тем же трем признакам: короткая соломина, одновременное созревание и устойчивость к ржавчине.

Сколько усилий положено на создание этого сорта, сколько лет кропотливого, вдумчивого труда, направленного к одной цели! Тогда, в самом начале деятельности супругов Лукьяненко, что могло быть подспорьем в их работе? Молодость, задор, вера в успех? И это при самом что ни на есть минимуме технической оснащенности: старенький микроскоп, линейка, карандаш, лупа, разноцветные ленточки для маркировки растений. А уж о бытовых затруднениях и говорить не приходится: трудная, неустроенная жизнь посреди полей, за городской чертой. Бездорожье, распутица, стужа — все это, так хорошо знакомое любому агроному-практику, не минуло их…

Московский поезд прибыл в Краснодар чуть свет. На первом трамвае добрался Павел Пантелеймонович до конечной остановки «Кожзавод». В тридцатые годы трамвайная линия была одноколейной, и вагоновожатый всякий раз должен был перевести штангу и пробраться по вагону от одного мотора к другому. Отсюда при хорошей погоде молодой селекционер предпочитал пройти оставшиеся пять верст пешком. А в дождь или распутицу добирался до опытной станции на поджидавшей ее работников служебной линейке, запряженной парой ломовых лошадей. Облаченный в свой неизменный брезентовый плащ, которому никакой дождь не был страшен, обутый в грубые непромокаемые сапоги, он широко шагал по обочине грунтовой дороги, торопясь к своим заветным делянкам, где наливались соками, колосились и тучнели пшеничные колосья. Колосья заботливо опылены, каждый порознь, при помощи пинцета. На них надеты бумажные колпачки, чтобы пыльца другого колоса ненароком не попала туда. Так опытное поле, где каждое растение бережно «наряжено» в белую шапочку, росло и цвело до определенного срока. А сколько мороки, сколько терпения надо, чтобы тщательно выбрать лучшие зернышки для засева одной только делянки! И все это лишь «черновая работа», основное же дело впереди: настанет ли тот долгожданный радостный час, когда из выращенных им на опытном участке сортов пшеницы заколосятся кубанские хлебные нивы? Скорей бы! — размышлял он, как бы торопя и подталкивая то счастливое время. Но опыты, казалось, шли досадно медленно, сроки созревания удлинялись из-за погоды, дни тащились черепашьим шагом. И желанные результаты дневных и ночных бдений были еще очень далеки…

Лукьяненко молодцевато спрыгнул с подножки вагона на «кольце» и, надвинув на лоб вылинявшую на солнце и побывавшую не под одним дождем соломенную брыластую шляпу — накрапывал теплый дождик, — подошел, поздоровался с работниками станции, уже начавшими поудобней усаживаться, и с трудом взобрался на переполненную линейку. Не успели отъехать и полкилометра по раскисшей черноземной дороге, как тут же застряли в одной из многочисленных ям. Возчик, несколько раз подергав вожжи, безнадежно сказал пассажирам: «Слазьте!» Работницы с шутками спрыгивали на землю, выискивая место посуше, смеялись над случайным каламбуром: слова возчика прозвучали как «сласти», а от таких сластей — горько! Стороной обошли непролазную колдобину, подождали, пока подойдет линейка, и снова заняли свои места.

Обычно сдержанный, подчас даже хмурый с виду, многим казавшийся суровым, Лукьяненко на этот раз долго смеялся вместе со всеми, затем, чтобы отвлечься от трудного «плавания» по ухабам, спросил, обращаясь к попутчикам:

— Хотите, расскажу я вам что-нибудь? Ну, например, как пшеница к нам на Кубань пришла?

— Хотим, — в один голос откликнулись путники.

Так под размеренный скрип колес, под несердитые понукания старика и редкое пощелкивание кнута, благо унялся дождик, в степи зазвучал рассказ молодого агронома. Изредка поглядывая в книжку, вытащенную по такому случаю из кармана плаща, Лукьяненко говорил:

— Сразу после переселения черноморских казаков на дикие берега Кубани, в январе 1795 года, тогдашний временщик, любимец царицы Платон Зубов послал из Санкт-Петербурга срочной почтой в Екатеринодар войсковому судье Антону Головатому два мешочка египетской пшеницы с просьбой «выслать некоторое количество в зерне с описанием, во сколько и с какой добротой она уродится». По какой именно причине фаворит послал пшеницу на Кубань — осталось неизвестным. Надо думать, благоволил он к Головатому, с которым был близко знаком, за остроумие и выдающиеся качества дипломата, а больше — за трогательные песни, которые войсковой судья сам сочинил и пел царице, задушевным звучанием их тронув давно очерствевшие сердца царедворцев.

Целых полтора месяца путешествовали мешочки с пшеницей по протяженной Российской империи — с севера на далекий юг. Затем, согласно сообщению Головатого, «по порядку хозяйственному на самоудобнейше вспаханной земле, отведенной мне у города Екатеринодара, при реке Карасун искусными хозяевами казаком Яковом Бойко первой с мешка семь фунтов марта двадцатого в половине восьмого часа по полунощи, а второй, Федором Диденко, крупной три фунта двадцать второго по полудни во 2-м часу посеяны и оберегаются под надежным соблюдением». Через десять дней пшеница проросла. «Какой же бог пошлет дальше ей возраст не умедлю Вашему Высокографскому Сиятельству донести», — писал пунктуальный Антон Андреевич. К сожалению, «по небытью в здешнем крае дождя», к маю месяцу ростки поднялись только на семь с половиной вершков…[8]. Затем погода сжалилась, пошли урожайные ливни. И пшеница наверстала упущенное — начала куститься и цвести. И войсковой судья мог с легкой душой уведомить своего петербургского покровителя, что нива «с помощью дожжей выросла в полтора аршина и поспевает». И наконец через несколько месяцев, 10 октября, он написал в Петербург, что «по жатве и измолоте в зерне длиннейшего роду с трех — один фунт, круглого рода с семи — шестнадцать фунт» уродилось. И тут же по-хозяйски обнадеживающе присовокупил, что «оный настоящий урожай был бурным ветром и жаром не допущен к совершенной дозретии…».

Это и был первый, не очень-то удачный посев пшенички на нашей кубанской земле, — заключил свой рассказ Павел Пантелеймонович.

К тому времени лошади лихо подкатили к каменным воротам опытного хозяйства, и работницы стали спрыгивать с подводы. Давно распогодилось, и невидимые в обычные дни отроги Западного Кавказа синими горбами выпячивались в светлое небо.

А немного спустя посреди делянок засновали ловкие помощницы агронома — женщины и девчонки в косынках и демисезонных пальтецах. Но царила над местностью, над опытным пшеничным полем крупная фигура самого Лукьяненко, шагающего между делянками в своем неизменном дождевике и летней шляпе, при-пачканной следами пальцев на невысокой примятой тулье…

Теперь у Павла Пантелеймоновича за плечами хотя и небольшой, но все же собственный практический опыт. Он переехал на Кубанскую сельскохозяйственную опытную станцию, чтобы вплотную заняться селекцией. Он хорошо знал, что работы здесь были начаты профессором В. В. Колкуновым, затем с 1921 по 1927 годы его сменяет И. П. Сарахов, который в своей работе «Кубанские пшеницы» опубликовал результаты изучения сортов озимых пшениц на Кубани. На материале местных сортов, таких, как Кособрюховка, Седоуска, Банатка и другие, методом индивидуального отбора выделялись чистые линии. Работы эти велись «в скромных масштабах», по определению Лукьяненко. Правда, метод гибридизации также применялся, но вскоре был оставлен.

Павел Пантелеймонович стал испытывать все лучшие сорта, выведенные на опытной станции, и пришел к выводу, что вообще для всех этих сортов характерна весьма значительная степень осыпаемости. К тому времени партия и правительство, преобразуя сельское хозяйство, поставили перед советской селекцией новые задачи. Создание колхозов и совхозов предусматривало применение на огромных площадях техники. Уборка урожая должна в перспективе вестись комбайнированием. Сорта же, легко осыпающиеся, при использовании машин дадут большую потерю зерна.

Другое явление, на которое обратил внимание Лукьяненко, — это сильное поражение всех существовавших тогда на станции сортов ржавчиной, а также невысокая зимостойкость. Ни Земка, ни Кооператорка, ни Кубанская-034, высеваемые на кубанских колхозных полях, не отвечали предъявляемым к ним требованиям.

Начинающего ученого все более интересует работа с озимыми пшеницами на станции «Круглик», которая была хорошо знакома ему еще со студенческой поры, когда он проходил практику у Пустовойта. Там занимались гибридами. В испытаниях 1931 года некоторые из них, например, полученные от скрещивания Украинки или Кооператорки с сортами других природных зон, показали прибавку урожая почти на 50 процентов по сравнению с родительскими формами. К скрещиваниям привлекались и яровые сорта американской селекции Маркиз и Китченер. Привлекало в них исключительно высокое качество зерна, урожайность, устойчивость к бурой ржавчине. И еще крепкая соломина, зерно, мало склонное к осыпанию.

Наблюдения на станции показали, что гибриды от скрещивания с Маркизом и Китченером также не поражаются ржавчиной. Один из них — Гибрид № 622 дал урожай в два раза больший, чем Украинка. И это в условиях сильнейшей вспышки ржавчины! По величине зерен и по стекловидности, определяющей хлебопекарные качества сорта, по содержанию белка гибриды также превзошли стандартные сорта.

Задачи, стоящие перед ним, Лукьяненко определил в соответствии с изменением и усложнением требований к селекционным работам. Основным критерием успеха он считает не только высокую устойчивую продуктивность сорта, но и его соответствие требованиям крупного механизированного социалистического производства. То, что кубанский хлеб всегда имел и впредь будет иметь экспортное значение, он никогда не упускал из вида и в соответствии с этим работал с испытуемым сортом особенно тщательно.

Одним из надежных путей к успеху было скрещивание сортов, приспособленных к местным условиям, с географически отдаленными формами. Лукьяненко привлекает к работе сорта из Индии и Средней Азии, а также американские и немецкие.

В 1932 году на Кубани произошла необычной силы вспышка ржавчины. Павел Пантелеймонович подсчитал, что в этот год край потерял почти 20 миллионов пудов зерна — четверть урожая озимой пшеницы. Проведя наблюдения, он пришел к выводу, что только Гибрид № 622, полученный от скрещивания Маркиза с так называемой «чистой линией 013», оказался устойчивым против ржавчины. Сорт этот был рекомендован им в производство. Потому что, кроме урожайности и иммунитета к грибковым болезням, он был холодостоек и его можно было высевать как осенью, так и весной, то есть подсевать вымерзшие зимой посевы семенами того же сорта.

Лукьяненко связывает с Гибридом № 622 большие надежды, верит в него и, не дожидаясь результатов сортоиспытаний, усиленно размножает его. К 1937 году было получено 10 тысяч тонн семян гибрида.

Широко задуманный фронт работ требовал коренного изменения подхода к делу селекции. Лукьяненко понимает, что масштабы должны увеличиться в десятки, сотни раз. Но как это сделать, если все может затормозить такой трудоемкий процесс, как опыление при гибридизации? Занятие это чрезвычайно кропотливое, а время цветения пшеницы очень коротко. Открытие пришло не вдруг. Оно было простым, как все по-настоящему выдающееся. Вместо ювелирной операции с пыльниками, когда их с осторожностью вкладывали пинцетом в каждый цветок колоса, он предлагает так называемый «бутылочный способ». Сущность его, говоря кратко, заключается в том, что в изолятор с колосьями материнской формы вносится бутылочка с колосьями отцовской формы, которые одну ночь уже простояли в воде. Привязанная к деревянной подпорке бутылочка накрывается изолятором, и, как писал П. П. Лукьяненко, «находящиеся в воде колосья отцовской формы продолжают цвести, и опыление идет само по себе в течение нескольких дней».

В результате такого метода при восьмичасовом рабочем дне один человек вместо 600, максимум 800 цветков, может опылить из бутылочки до 8—10 тысяч. Налицо увеличение производительности труда почти в десять раз! Придумал он и еще один способ опыления. Сущность его в том, что скрещиваемые сорта заранее высеваются смежными рядками. Желательно совершенно изолировать их от других сортов. Необходимо только брать сорта, время колошения которых совпадает. Как пишет Лукьяненко, «после кастрации группу колосьев рядом растущей отцовской формы заключают в большой изолятор, где и происходит опыление».

Многое в эти годы было задумано Павлом Пантелеймоновичем и стало осуществляться благодаря его огромной работоспособности и энтузиазму. Его усилия падали на благодатную почву благодаря тому вниманию, которое уделяли советские и партийные органы селекционной работе. Начало этому положил исторический декрет о семеноводстве, подписанный В. И. Лениным 13 июня 1921 года.

Помимо практических занятий в области селекции, Лукьяненко обогащает свои познания тем, что знакомится со взглядами крупнейших ученых того времени. Более всего он увлечен идеями Н. И. Вавилова, пристально изучает монографию К. А. Фляксбергера «Пшеницы». В этой работе были собраны обширные сведения о происхождении пшениц, ареалах их произрастания, а также все, что было известно о созданных агрономами и селекционерами сортах в странах Старого и Нового Света. Еще до революции Фляксбергер положил начало созданию при Бюро прикладной ботаники коллекции пшеничных растений, которая в основном состояла из отечественных образцов. Преобразованное за годы Советской власти во Всесоюзный институт растениеводства (ВИР), это учреждение благодаря экспедициям академика Вавилова в Афганистан, средиземноморские страны и Эфиопию, а также будущего академика П. М. Жуковского в Малую Азию, и ряда других ученых в Монголию, Северную и Южную Америку имело подбор растений, равного которому не было ни в одной стране мира. Ценность такого материала заключалась в том, что он был тщательно систематизирован, и, прежде чем пользоваться им, селекционер мог ознакомиться с нужным ему растением, получить исчерпывающие сведения о хозяйственных признаках того или иного сорта. Это явилось большим подспорьем в работе селекционеров страны. С этого времени Лукьяненко будет постоянно пользоваться для научной работы услугами ВИРа, вовлекая его сорта в круг своих исследований.

Не один год напряженной работы прошел на Краснодарской селекционной станции, прежде чем в 1938 году комиссия по сортоиспытанию впервые районировала выведенные им гибридные сорта Краснодарка-622/2, Первенец-51 и Гибрид-622. Это был первый успех.

…Родилась дочь Оля. А сын так вырос, что его и не узнать. Пора думать, какое дело он выберет себе на всю жизнь. Может быть, селекцию? Хотя мать подмечает у него и другие наклонности. Только-только встававший на ноги, не по годам крепкий телом, он уже не раз примерял отцовский костюм, и к голосу его недаром прислушиваются и сверстники, и те, что постарше, говоря: «Посмотрим, как Гена!» Прекрасно, что его не покидает мечта сделать что-то интересное, важное. В технику — автомобили, радио, конструирование планеров — Гена, как видно, страстно влюблен и постоянно с чем-либо возится, что-то переделывает или создает по своему замыслу. Мать, обратив внимание на эту склонность сына, не раз говорила Павлу Пантелеймоновичу: «Смотри, в нашу породу пошел, в род Поповых». И, разложив на столе фотографии, она долго выискивает черты сходства у Гены с его дедушкой по матери, прожившим всю жизнь во Владикавказе, где прошло детство и юность и самой Полины Александровны.