Лукьяненко

Глава первая

Молодежь стала тянуться в Краснодар и из других стран. Несколько лет провел в исследовательском институте венгерский аспирант Ласло Сунич. Он уехал в родную Венгрию и будет там на практике применять опыт, который перенял от самого Лукьяненко в Краснодаре. Прошло время, и вот он пишет своему учителю письмо, полное теплоты и благодарности. Из него Павел Пантелеймонович узнал, что его питомец уже работает в Мартонвашаре в отделе селекции, рядом с ним трудится и его жена Людмила, она также занимается селекцией. Как это здорово, когда и жена идет по жизни бок о бок с мужем — каждую минуту чувствуешь ее поддержку и совет! Это он знал по своему опыту. Было приятно узнать о том, что Суничи получили хорошую квартиру, Павел Пантелеймонович улыбнулся, когда прочел, что Ласло теперь живет «в пяти минутах ходьбы от главного корпуса института». Он живо представил себе эти места, в которых довелось побывать не один раз, — и музей Бетховена, где, по преданию, композитор давал уроки музыки, и старинные здания, стены коих до самых крыш увиты зеленью, и потому видна только красная черепичная крыша да окна. Представил своего давнего доброго друга Шандора Райки, как они с ним ездили в Ивановскую посмотреть хату, где он родился. Давно никто не живет в этом длинном строении начала века. Заглянули в окна — там все та же русская печка, а за ней кладовка. Двери и окна выкрашены все той же темно-синей масляной краской, и только две иконы, составленные на пол — одна большая, другая поменьше, — напоминали о чужих людях, еще недавно живших здесь. Да пара пыльных кирзовых сапог и масса окурков разной величины — вот что осталось на месте шумной и веселой детской его жизни, когда в прохладе высоких тополей таилась иволга и в чистый родниковый голос нет-нет да и врывался ее резкий вскрик. На сухую макушку старой шелковицы прилетела серая горлинка, и далеко вокруг в горячем солнечном свете разносится ее скороговорка. На камышовой гребешок сарайчика присядет, порхая, удод, сверкнет белыми пестринками оперения и золотом короны. Издали и не разберешь, как линия длинного клюва переходит в острый хохолок. У самого входа в конюшню вьются шилохвостые ласточки, с забора взлетает и виснет над землей, часто мельтеша крылышками, серый сорокопут, высматривая добычу. Полдень. Белеет от солнца в такой час густая лебеда вокруг сухой навозной кучи, вянет крапива за сараем, а под плетнем, купаясь в золе, терпеливо сзывает цыплят квочка. Неподалеку, стоя на одной ноге и зорко поглядывая по сторонам оранжевым глазом, нехотя вскрикивает петух…

Отогнав нахлынувшие видения, Лукьяненко вернулся к письму. Ласло Сунич писал, что еще во время работы в Сегедском институте он предложил выпустить книгу о Лукьяненко с включением некоторых статей ученого…

И конечно же, как и все селекционеры, его воспитанник пишет с тревогой о погоде и о состоянии посевов: «Посевную кончили. Но осень очень неблагоприятная. Всходы плохие, если где появились. Но почти везде зерно лежит в земле. Уже два с половиной месяца нет дождей. Как бы нужен был дождь!»

И наконец, строки письма, что заставили пережить те минуты, какие знакомы всем учителям и врачам — людям, ставящим человека на ноги и возвращающим им жизнь, исцеляющим недуги. «Дорогой Павел Пантелеймонович! Мне очень приятно вспоминать время, когда я мог быть в Вашем отделе, работать и учиться под Вашим руководством. Ваши советы всегда были своевременны и очень-очень мне необходимы. Жаль, что это хорошее время прошло. Оно, пожалуй, было самым лучшим». И он вспомнил, как сам когда-то благоговел перед профессором Богданом, сколь обязан был, и всегда это чувствовал, Пустовойту тем, что во многом благодаря их примеру и влиянию выбрал свою дорогу раз и навсегда. Поэтому слова, написанные ему венгерским аспирантом, стали так близки и памятны ему, так хорошо знакомы!

Нужно сказать здесь, что этот год принес ему немало доброго. Уже в начале 1971 года он получил письмо с благодарностью от работников ордена Ленина совхоза «Кубань» Кавказского района. Оно дорого ему не только потому, что это знак уважения и внимания. Было здесь что-то более важное. Вот что писал Павел Пантелеймонович в ответном письме:

«…Я радуюсь и горячо поздравляю вас с большой победой — преодолением рубежа урожайности озимой пшеницы в 50 центнеров с гектара! По 53,2 центнера с гектара этой культуры на всей площади еще никто никогда у нас не получал. Это поистине богатырский урожай!

При посещении вашего хозяйства в прошлом году на меня произвели большое впечатление чарующий вид ваших пшеничных полей и любовно выхоженные чеканные квадраты пропашных культур».

В наш век науки и техники мало кто удивляется, быть может, даже самым высоким урожаям. А Павел Пантелеймонович как никто иной знал тяжесть и ответственность крестьянского труда, потому что с детства усвоил, что где-где, а на поле булки не растут. Оттого он и продолжает письмо, памятуя, что земля и хлеб требуют неусыпной заботы и ласки, они как привередливое капризное дитя:

«Да, видно, любят ваши люди землю и растения! Иначе таких полей и такого урожая не было бы».

Наконец-то приходит время, когда его сорта, дающие на сортоучастках при испытаниях урожаи до 80 и более центнеров с гектара, и в производственных посевах стали превышать пятидесятицентнеровый рубеж. Велика сила сорта, но и он, оказывается, еще не все решает. Теперь особенно стало важно, чтобы каждый занятый производством хлеба понимал и знал хорошо жизнь почвы и жизнь растения, его особенности на определенных стадиях и т. д. Только тогда возможен максимум отдачи.

А то ведь доходит и до курьезов. Выйдет на трибуну какой-нибудь руководитель хозяйства и говорит, что вот, мол, в этом году какой урожай слабый — чуть больше двадцати центнеров Безостой-1, собрали. Надо бы, неплохо бы, говорят, заполучить и новый, более урожайный сорт. Вот тогда и поговорим, возьмем и покажем себя!..

Хмурясь, Лукьяненко слушал подобные выступления, да и думал: «Какая огромная разница! 80 центнеров с гектара на сортоучастке и 20, ну пусть 30 в производственных условиях. Всего 30! Надо искать выход». А тут и выработка четких, обязательных для каждой зоны, каждого хозяйства сроков посевов. Чего греха таить, сеют ведь кое-где все еще от сентября до декабря. Как тут не вспомнить ответ М. И. Калинина на вопрос колхозника, когда лучше сеять хлеб: «Лучше всего в один день посеять». Уже давно известно, что слишком ранние августовские посевы приводят к снижению урожайности, да и качество хлеба страдает — растения подвергаются нападению разного рода хлебных вредителей, к зиме они, как правило, перерастают, плохо закаляются. В результате хлеб часто вымерзает на больших площадях.

Павел Пантелеймонович знает, что и поздний посев также приводит к отрицательным последствиям. Растения не успевают набрать силы и погибают на больших площадях, а бывают случаи и почти полной гибели озимой. Выход один. Сеять надо в оптимальные сроки, чтобы растения смогли хорошо подготовиться к зимовке и с наступлением весны тронуться в рост.

Другой путь, считает он, — это совершенствование агротехники возделываемой культуры. Если специалисты всех уровней справятся с этими задачами — высокий урожай гарантирован. Слов нет, никто не застрахован пока от вечно изменяющихся погодных условий. Здесь, разумеется, год на год не приходится. И все же практика, опыт говорят только об одном — у того, кто правильно использует агротехнические приемы, где вовремя сеют и убирают, выполняют рекомендации ученых, там и в самый, казалось бы, трудный по погодным условиям год собирают урожаи намного большие, чем в хозяйствах, где по каким-либо причинам хотя бы в какой-то мере не соблюдаются уже перечисленные требования.

Селекция пшеницы давно уже перешагнула границы между странами и стала делом интернациональным. Нет теперь, пожалуй, уголка на земном шаре, где бы селекционеры брались за создание нового сорта, не зная и не используя достижений в этой области в других странах — на Западе ли, на Востоке. Да и зачем повторять путь, пройденный уже до тебя, зачем изобретать колесо, когда оно уже есть? Это одна сторона дела. А вот чувства и стремления помочь не только своему народу иметь гарантированные урожаи с хлебного поля, но и облегчить участь миллионов страждущих в так называемых странах развивающихся — этим руководствуются все в большей мере виднейшие селекционеры планеты, отдавая подчас всю энергию, весь энтузиазм свой выполнению благороднейшей задачи — решению хлебной проблемы.

Павел Пантелеймонович в последние годы стал обращать внимание на подвижническую деятельность одного из самых заметных селекционеров в области выведения новых сортов яровой пшеницы мексиканского ученого Нормана Борлауга. Он ценил его и как неутомимого труженика, замечательного организатора и оптимиста, создавшего в условиях Мексики короткостебельные высокоурожайные сорта яровой пшеницы, который стяжал себе славу отца «зеленой революции».

Все началось с того, что Борлауг передал в дар индийскому народу 100 килограммов семян выведенной им пшеницы. Через несколько лет ученые Индии, Пакистана и Филиппин, проведя огромную работу по адаптации и внедрению в производство предоставленных им сортов, смогли наконец передать семена долгожданной культуры на обширные поливные поля. Весь мир заговорил об успехах в этих странах как о начале «пшеничного переворота», а досужие западные журналисты пустили в оборот прижившийся на страницах газет и журналов термин «зеленая революция».

В 1971 году корреспондент «Литературной газеты» обратился к Павлу Пантелеймоновичу с просьбой прокомментировать, что же такое представляет собою «зеленая революция».

Конечно, существо вопроса, как никому другому, Лукьяненко было понятным. Кому, как не ему, пристально следившему за всеми достижениями в мировой практической селекции, столь близок и понятен этот вопрос. Тем более что с Норманом Борлаугом он не раз встречался на симпозиумах и конгрессах. Мексиканский селекционер приезжал и в Краснодар, чтобы своими глазами посмотреть на «чудодея» Лукьяненко на той самой земле, где у него год за годом выходят на поля сорта, удивляющие мир. Что ни говори, а мексиканские сорта дают всего лишь до тридцати центнеров с гектара (это потолок), а лукьяненковские порой и за шестьдесят, особенно последние — Аврора и Кавказ. Да и Революция в Индии и Пакистане смогла увеличить урожайность только до тринадцати с половиной центнеров с гектара, всего в два раза больше, чем прежде.

Думая о Борлауге, Лукьяненко высказал в интервью корреспонденту «Литературной газеты» замечательную мысль. Она давно волновала его, и он не мог об этом не упомянуть:

«Надо сказать, что в прессе часто появляются статьи о научных открытиях и технических новинках. Конечно, новейший сверхзвуковой лайнер и обнаружение новой атомной частицы — события важные и интересные. Но вот о работах селекционеров пишут мало — вроде бы тема не романтическая, а в новом сорте пшеницы не так зримо воплощены достижения прогресса, как, скажем, в синхрофазотроне диаметром в два километра.

Однако беспрецедентное решение Нобелевского комитета, присудившего премию агроному, доказывает, что в колосе сегодняшнего хлеба — в том, какова его урожайность, где он растет, кого накормит — сконцентрирована не только научная мысль, но и ее мировая значимость. Сегодняшний хлеб — плод совместных усилий ученых всех стран, их международного сотрудничества, имеющего свою историю».

Сам Павел Пантелеймонович много сил и энергии в последние годы своей жизни отдал международному сотрудничеству в области селекции пшеницы. Об этой стороне его деятельности свидетельствуют как многочисленные поездки к зарубежным коллегам, так и визиты в Краснодар делегаций из многих стран, то участие, которое он принимал в работе международных симпозиумов, и неоспорим большой личный вклад, привнесенный нашим замечательным ученым в это дело. Он много размышлял о развитии контактов между селекционерами, связей, призванных служить не только взаимному пониманию и сотрудничеству, но и служащих единой, общей для селекционеров всех стран цели — продвижению селекции по пути дальнейшего прогресса. Как человек высокого гражданского долга, коммунист, он мыслил масштабно, заглядывая далеко вперед. «Ведь конечная цель всего человечества, — говорил он, — избавить население нашей планеты от постоянной угрозы голода, от постоянного недоедания, которые, к великому сожалению, испытывает на Земле один миллиард человек. И вовсе не перенаселение является причиной бедствий теперешнего и будущего поколений в большинстве развивающихся стран Азии, Африки и Латинской Америки. Тяжелое наследие колониализма и тот социальный строй, позволяющий незначительным в процентном отношении социальным группкам завладеть в конце концов результатами общественного производства, являются этой причиной. Тут мало что решает филантропическая деятельность, пусть и ярко одаренных, честных личностей. Даже таких, как, скажем, Норман Борлауг… Нужны коренные социальные преобразования общественного строя, как это имело место у нас. Прежде всего это решит многие кричащие проблемы «третьего мира». А там уже слово и за селекцией, когда вплотную можно будет приступать к решению продовольственной проблемы».

Да, селекционеры всего мира должны наконец объединить свои усилия, делиться информацией о своих достижениях, поставив на службу человечеству все свои знания и немаловажные открытия. Этой вот идеей и руководствовался Лукьяненко, отправляясь на конгрессы и симпозиумы, будь то София или Прага, Лондон или Париж, Анкара или Шведская королевская сельскохозяйственная академия.

Глава вторая

Всего три дня ему довелось пробыть в Париже. Жить пришлось в небольшой гостинице «L’Avenir», где все напоминало XVIII век. И только лифт, в который они попадали, войдя во двор, был «гостем» двадцатого столетия. Рядом, совсем неподалеку, Люксембургский сад. Говорят, это сердце Латинского квартала, в котором обитают студенты.

В свободное время после шумного дня вдвоем с дочерью они отправлялись прогуляться по бульвару Сен-Мишель. Тут же знаменитая на весь свет Сорбонна. По бульвару прохаживаются «миди» и «макси», «мини» и чопорные франты в костюмах классического покроя — от всего этого смешения и пестроты рябит в глазах. На решетке у метро спят несколько молодых людей довольно-таки странного обличья — предлинные волосы, живописные лохмотья, долженствующие, по-видимому, означать лишь то, что эти особы все же одеты. Возлежащих хиппи полиция безуспешно пытается препроводить подальше от столь людного места…

Да, весел, беззаботен Париж по вечерам, когда манит прохожих загадочным мерцаньем свечей, роскошными витринами дорогих магазинов. Вот люди сидят за столиками кафе, что расположились прямо на тротуаре. Часами потягивают они через соломинку аперитив и абсент и кажутся неотъемлемой частью городского пейзажа. А тут вдруг смолкли струны гитары, и парень, только что исполнявший нехитрые песенки, обходит круг слушающих с беретом в руке. Звон гитарных струн сменяет иной звук. Это падают мелкие монеты — награда за импровизацию. Не раз наблюдали они с дочерью Ольгой такие сцены и в метро, и в парках столичного города.

И только на другое утро, когда отправлялись в Версаль, где находилась опытная станция, они увидели другой Париж. Теперь он наблюдал то, что буднично и понятно. Вереницы автомобилей самых разных марок и габаритов вдруг скапливаются то там, то здесь, образуют глухие пробки. В длинных шлейфах отработанного газа надолго безмолвствуют заокеанские лимузины и роскошные «ситроены», из окон которых с задних сидений тоскливо поглядывают холеные псы, покорно выжидают демократические «рено» и «пежо». Не без гордости парижские гиды рассказывают им, что площадь всех машин Парижа больше площади улиц города. Кажется, все от мала до велика уселись за руль и мчат неведомо куда.

На набережной Сены у букиниста они среди старинных томиков и фолиантов увидели и русские книги — Бунина, Шмелева, Ремизова. Улучив минутку, смогли выбраться к Эйфелевой башне. Вместе с дочерью Павел Пантелеймонович поднялся на вторую ее площадку, откуда они смогли полюбоваться панорамой ночного города. На Монмартре задержались у громадины Сакр-Кёр и там вплотную столкнулись со знаменитой парижской богемой. Со всех концов света съезжаются сюда безвестные пока художники, писатели, артисты — искать себе славы. Запомнились почему-то гарсоны с красными полотенцами, и красные же зонты над столиками уличного кафе, да то, как ходили в Лувр, посмотрели наконец «Джоконду».

Во все время той поездки во Францию, особенно находясь в пути, он непременно что-нибудь обдумывал. И тогда, когда непосредственно выполнял свое дело, встречаясь с французскими коллегами, и по дороге в Версаль или Дижон, или на существующую уже более двухсот лет селекционную фирму Вильморен, об основателях которой читал еще до войны у Николая Ивановича Вавилова, и когда девушка-гид, она же шофер, выпив перед дорогой порцию аперитива, как ни в чем не бывало садилась за руль, и они мчались на изрядной скорости, не нарушая, к счастью, дорожных правил. Десять дней, с третьего по двенадцатое июня 1971 года, находился Павел Пантелеймонович во Франции. Он приехал сюда работать, знакомиться с методами получения высокоурожайных сортов пшеницы.

За это короткое время ему удалось посетить Национальный центр научных исследований по сельскому хозяйству в Париже, Центральную опытную станцию генетики и улучшения растений в Версале, опытные станции Центра сельскохозяйственных исследований в Клермон-Ферране, Монте-Лимаре, Дижоне и, конечно, знаменитую фирму Вильморен.

В Версале Лукьяненко заинтересовался методикой выращивания растений в теплицах. В Клермон-Ферране обратил внимание на новейшие карликовые сорта пшеницы, собранные из разных стран мира. Он отметил в своей записной книжке, что эти сорта можно порекомендовать нашему ВИРу для пополнения коллекции. Тогда же, во время той поездки, он отмечает, что шведское оборудование для ускоренного определения лизина с применением красителя может представить определенный интерес для наших исследовательских учреждений. По мнению Павла Пантелеймоновича, заслуживает внимания при селекции на устойчивость к ржавчине использование применяемого на французских опытных станциях следующего метода. Это создание на селекционных посевах инфекционных фонов. Достигается оно путем обсева питомников наиболее восприимчивыми к разным видам ржавчины сортами, с искусственным заражением их популяциями видов ржавчины.

К осени, когда ночи стали совсем холодными и дикий виноград на балконах запылал багрянцем, уже к самому севу были получены от любезных французов долгожданные семена и фотографии, которые живо напомнили ему Париж и Версаль и прекрасную поездку во Францию. И Лукьяненко пишет письма в Дижон Ж. Коллеру из Национального института агрономических исследований, Л. Хеллеру из Национального союза зерновых кооперативов в Париже на авеню Мак-Магон, а также в Версаль на Центральную станцию генетики и селекции растений П. Орё, приславшему образцы семян для коллекционного питомника.

Глава третья

Немного времени прошло с тех пор как районировали Безостую-1. Однако этот сорт успел утвердиться не только на огромных площадях юга нашей страны. Он стал занимать значительные площади в странах социализма. И не было меры благодарности автору чудесной пшеницы от тружеников и ученых как пашей Родины, так и из-за рубежа. Наперебой приглашают Лукьяненко приехать и посмотреть поля, засеянные Безостой, хотят услышать непосредственно из его уст советы по возделыванию, просто поговорить с глазу на глаз.

Письма из всех уголков страны и из-за границы, в которых сообщалось о Безостой, у Павла Пантелеймоновича хранились отдельно. Просматривая их, он делал пометки в отдельной тетради, сравнивал, обобщал. Вот письмо от агронома Гено Бытева из Болгарии, работающего близ Бургаса. Еще в ноябре 1965 года оп писал, обращаясь к Лукьяненко:

«Я агроном. 10 лет испытываю разные сорта озимой пшеницы. В то же время я занимаюсь селекцией озимой пшеницы.

Я хочу создать сорт, который будет приспособлен к условиям нашего района — сухая осень, бесснежная зима с температурой ниже —17°, а весна с регулярными суховеями.

Я выбрал из мировой селекции самые цепные, с которыми сейчас работаю.

Без преувеличения могу сказать, что Ваши 2 сорта — Безостая-1 и Скороспелка-3б прижились в нашей стране. Благодаря им и улучшенной агротехнике в нашем хозяйстве с 60-го года урожаи непрерывно увеличиваются.

Нужно отметить, что для руководства моей работой я пользовался Вашими научными методами. У меня не было возможности познакомиться с Вами, но как агроном я горд, что отчасти знаком с Вашими трудами в области селекции. Я радуюсь, что Ваши методы для скрещивания пшеницы очень помогли мне. А Ваша статья в «Правде» (23 августа 1965 г.) — ценное указание для успешного выращивания пшеницы в следующем году».

«Надо помочь этому агроному», — решает Павел Пантелеймонович и дает распоряжение отослать в братскую страну семена испытуемых сортов, подготовленных к производству, по 10–20 граммов.

В канун нового, 1966 года из города Кирова от профессора Смирнова, работающего в сельскохозяйственном институте на кафедре селекции и семеноводства Лукьяненко получил поздравительную открытку. Профессор Смирнов делился с автором Безостой той радостью, что этот замечательный сорт в северных условиях во время проведения конкурсных сортоиспытаний показал рекордный урожай, какого никогда не знали северные широты, 47 центнеров с гектара. На плодородном же участке урожай Безостой был еще выше: 53 центнера с гектара получено для размножения.

Год за годом Безостая совершала триумфальное шествие, облюбовывая все новые и новые тысячи гектаров. Появились и другие сорта селекции Краснодарского научно-исследовательского института, выгодно отличающиеся от Безостой-1, но замечательный сорт не сдает позиций, а, наоборот, с каждым годом все больше и больше завоевывает симпатии земледельцев. Уже в сентябре 1968 года ученик Лукьяненко Георгий Петров сообщает в Краснодар:

«Дорогой Павел Пантелеймонович!

Мне приятно Вам сообщить результат Ваших сортов у нас. В этом году, несмотря на большую засуху, сорт Безостая-1 дал прекрасные результаты. По всей стране получен урожай 23 центнера с гектара, в Толбухинском округе выше 35 центнеров с гектара. Много хозяйств собрали с больших площадей по 60 центнеров с гектара и больше».

Великолепно зарекомендовала себя Безостая-i в Венгерской Народной Республике в 1968 году. В феврале следующего года в одном из отчетов, поступивших из этой страны, сообщалось, что такого урожая хлеба страна не знала на протяжении целого столетия, за исключением единственного года, когда урожай был несколько выше. И это несмотря на то, что хлеб был убран с площади на 1 миллион гектаров меньшей по сравнению со средней площадью, занятой под пшеницами в предвоенные годы, а население страны по сравнению с тем периодом выросло на 1 миллион человек.

«Эти результаты, — сообщалось далее, — зависят от ряда причин: направленное использование доброкачественных семян, в основном советских сортов озимой пшеницы, и широкое использование минеральных удобрений в первую очередь.

Советские сорта Мироновская-808, Скороспелка-3б и главным образом Безостая-1 — последний, получивший распространение по нашему предложению в венгерском земледелии — в 1968 году высевались на площади, превышающей 80 % всех посевов пшеницы в Венгрии».

Неизмеримо возрос к этому времени авторитет Павла Пантелеймоновича. Ему доверяли не только лишь работы, связанные с регионом Северного Кавказа. Он решал теперь задачи в области селекции не только в масштабах страны. Ему было поручено координировать и направлять работы по выведению новых сортов и у наших друзей в странах социализма. Поэтому в одном из ежегодных отчетов директор ведущего исследовательского института в Венгрии Шандор Райки писал ему о том, что, несмотря на сильную засуху в апреле 1969 года, средний урожай озимой пшеницы в стране оказался все же немногим более 27 центнеров с гектара. Отрадно было получить такую весть Павлу Пантелеймоновичу, тем более что эта небольшая страна после многолетнего перерыва смогла теперь вывезти 600 тысяч тонн хлеба в Ливан, Чехословакию, Англию, Швейцарию и Италию. В одном из писем венгерский ученый сердечно благодарит Лукьяненко за участие и опыт, которым он щедро делится, за Безостую: «…счет на пакетики, Павел Пантелеймонович, получите, примите их в качестве подарка от тех, которые счастливы хотя бы скромнейшим образом возвратить добро, полученное от Вас…»

О том же, как показали себя в испытаниях новые сорта, сообщал профессор Никифор Чапойю. Он писал в отчете за 1969 год из Румынии, что из зарубежных сортов, которые были включены в сортоиспытания по урожайности, превысили Безостую-1 сорта Аврора, Кавказ и Юбилейная-50. В условиях этой страны Аврора и Кавказ отличались — они хорошо противостояли ржавчине, но созрели на 3–4 дня позже, чем Безостоя-1. Румынский селекционер отмечал, что при возрастающих дозах азота содержание белка и клейковины в зерне постепенно увеличивалось, а вот количество лизина в расчете на 100 граммов муки оставалось неизменным.

Павел Пантелеймонович недавно вернулся из Румынии. Поездка была весьма полезной, так как широкий обмен накопленным опытом всегда на пользу и дает выгоду обеим сторонам.

Успехи друзей, безусловно, радовали Лукьяненко. Но главные заботы, конечно, были о том, как обстоят дела у нас, на родных полях. Он пристально следил за этим и всегда был в курсе того, какие сорта и на каких площадях высеваются в нашей стране. Накануне нового, 1972 года он получил информацию из Москвы о состоянии дел в отечественной селекции и использовании ее достижений на практике.

Картина складывалась такая: его сорт Безостоя-1 и сорт, выведенный академиком В. Н. Ремесло — Мироновская-808, занимали примерно 70 процентов всего озимого клина страны. Весом был вклад и таких известных наших селекционеров, как В. Н. Цыцин, Ф. Г. Кириченко, А. А. Горлач. Они создали немало ценных и удачных сортов. Не прекращал дальнейших поисков и Павел Пантелеймонович.

Появились и уже возделывались в производственных посевах на значительных площадях такие сорта краснодарской селекции, как Аврора, Кавказ, Ранняя-12 и другие. Однако признание и слава Безостой продолжали возрастать. Об этом красноречиво говорили сообщения, которые приходили к Павлу Пантелеймоновичу из разных уголков нашей необъятной Родины. Из села Мерке Джамбулской области Казахской ССР в конце февраля 1970 года сообщали, что многие годы колхозы и совхозы Меркенского района возделывали единственный сорт озимой пшеницы Украинка. В местных условиях в период уборки урожая в первой декаде июля обычно бывают северо-западные ветры. Как люди ни старались, в такую погоду хлеб осыпался и терял до половины урожая.

Впервые в 1964 году хозяйства посеяли выведенный в Краснодаре сорт озимой пшеницы Безостая-1. При одинаковых условиях в хозяйстве получили урожай значительно выше, чем дал его сорт Украинка. В последующем ежегодно расширялись площади посева озимой пшеницы сорта Безостая-1, а площади озимых посевов Украинкой сокращались.

На сегодняшний день там возделывается озимая пшеница на площади 52 тысячи гектаров, из них на поливе около 6 тысяч гектаров полностью засеваются только сортом Безостая-1, он получил постоянную прописку в районе.

«Наслышаны об Авроре, о Кавказе, — подумал Павел Пантелеймонович. — Понятно их желание — хотят побыстрее получить семена, засеять их этой осенью… Но подойдут ли условия Казахстана для этих пшениц? Ведь если Безостая дает там всего лишь по 14 центнеров с гектара, то как покажут себя Аврора и Кавказ? Они-то создавались совсем для других зон…»

С Украины в конце июня того же года колхозники сельскохозяйственной артели из Херсонской области писали ему, что их колхоз имени Кирова расположен в 65 километрах от города Херсона и имеет 5250 гектаров пахотных земель, из них 1850 гектаров озимой пашни. Это хозяйство одним из первых в Херсонской области начало культивировать Безостую-1.

«В первый год мы имели 10 га элитного посева, — писали они. — В то время у нас в основном проводились посевы озимыми пшеницами сортов Одесская-16, Белоцерковская-198, Мироновская-264, Одесская-24. В течение двух лет с начала размножения благодаря высокой урожайности, устойчивости к полеганию и болезням пшеница Безостая-1 заняла 100 % посевных площадей в хозяйстве.

На поливе пшеницы Одесская-51, Юбилейная не выдержали влажного режима и сильно полегли. Безостая-1 отлично себя чувствует, и удивительно — не наблюдается ржавчины. Виды на урожай значительно лучше, колос в среднем на 1,2 см крупней.

Наш коллектив лично Вам и Вашим помощникам очень благодарен за такой золотой подарок сельскохозяйственным работникам, как выведенный Вами сорт озимой пшеницы Безостая-1».

И тут же просьба прислать семян Авроры и Кавказа. Но Павел Пантелеймонович ловит себя на мысли, что спешить с рекомендациями относительно внедрения этих сортов все же пока не стоит. Хотя отовсюду о них идут самые лестные отзывы, он чутьем опытнейшего специалиста улавливает и понимает, что последнее слово скажет время. Не надо торопиться. Пока что следует продолжать работу над Авророй и Кавказом. Безостая же еще сможет послужить.

Конечно, слова подобных посланий говорят сами за себя. Труженики полей писали в Краснодар к Лукьяненко, преисполненные чувства восхищения и благодарности. И это лишь небольшая часть писем о Безостой-1. Удивительно, но и сегодня сорт этот после более чем двадцатилетнего возделывания продолжает служить как нам, так и нашим друзьям во многих странах, дает ежегодно устойчивые, гарантированные урожаи. Быть может, имея в виду счастливую судьбу этого сорта, селекционеры нередко задаются вопросом: каким путем следует развиваться селекции, что целесообразней — бесконечно вы водить все новые и новые сорта, что связано со значительными материальными затратами, или сохранять и улучшать старые, хорошо зарекомендовавшие себя?

В начале февраля 1972 года Павел Пантелеймонович находился в Москве. Приезжал он туда нередко. На этот раз темой его выступлений были достижения и перспективы в селекции пшеницы. Сделав на одном из совещаний краткий обзор сложившейся ситуации в связи с селекцией пшеницы в нашей стране, крупнейшем производителе пшеницы как озимой, так и яровой, он отметил, что у нас под пшеницей занято 65 миллионов гектаров, то есть одна треть всей мировой площади. Говорил он о Безостой, что она вновь отличилась в международном испытании, которое организовал американский селекционер профессор В. Джонсон, в 1969–1970 годах заняла первое место по урожайности и по адаптации, по приспособлению к разным экологическим условиям.

После одного из своих выступлений Павел Пантелеймонович весь вечер бродил по Москве. Как и всегда, направился он первым делом к Красной площади. Миновал грузный квадрат гостиницы. Шел по бывшей Варварке (ныне улице Степана Разина) и нет-нет да и останавливался: манила, обвораживая, невыдуманная краса старины — тесовые теремные крыши палат, зияли черно звонницы, спокойно белели нерушимые стены.

Знал оп, что если повернуть назад, миновать остатки Китайгородской стены, то можно выйти к Ильинским воротам, где стоит памятник героям Плевны, освободителям Болгарии от османского ига. Он хорошо помнил ивановских стариков, которые участвовали в той борьбе. Потому и запечатлелись в памяти начертанные на одной из сторон сооружения слова: «…Атце зерно пшенично над на землю не умрет, то едино пребывает, аще же умрет, мног плод сотворит».

Вот и Василий Блаженный: замер в свете вечерних фонарей всей громадой своих шатров и колоколен. В полутьме он угадывал каменную кладку фундамента, темные прутья ограды. Рядом Минин с Пожарским поднимают щит на защиту державы от посягновения проходимцев. В самом начале площади неподалеку от собора — возвышение в форме каменного круга с бордюром, Лобное место. Слева от Спасской башни — маленькая, неприметная башенка. Изящная и островерхая, притаилась она, как бы и не решаясь напоминать о себе времени.

Пошел десятый час вечера. Он побродил немного по площади, по ее полированной сотнями тысяч ног брусчатке, чтоб дождаться смены караула у Мавзолея.

Наконец под густой медный гул курантов, разбавленный звоном серебра, из глубины Спасских ворот стали расти звуки чеканных шагов. Вот показался и наряд. Площадь сама собой стихла, прихлынув разноязыкой толпой к маршрутной дорожке караула. Еще и еще всматривался он в лица молоденьких, похожих друг на друга, как близнецы, солдат. И в который раз пришло к нему ясное сознание величия Отечества, чувство гордости за свою Родину. Именно здесь, на Красной площади, где так ощутимы и ход времени, и вся глубина национальной нашей истории, он в который раз давал себе слово быть достойным своего великого времени, в какое ему посчастливилось жить, и все свои силы, знания, опыт отдать народу, чье предназначенье столь велико.

Разные стояли вокруг него люди: и шумные туристы из Англии, и флегматичные светловолосые скандинавы, и наши колхозники из Средней Азии в тюбетейках, сибиряки в пушистых шапках. И разные, конечно, чувства испытывали эти люди, стоя у Мавзолея. Одни — с осознанием гордости за свою страну, другие — с недоумением и удивлением, видимо открывая нечто новое для себя в эту минуту.

Вдоль кремлевской стены прошел Павел Пантелеймонович в сторону Исторического музея. В Александровском саду постоял у Вечного огня на могиле Неизвестного солдата. Миллионы советских людей приходят к этому священному месту, и каждый вспоминает о своих близких, родных, погибших или пропавших без вести в прошлую войну. В те недолгие минуты, стоя возле огня, он снова мыслью был вместе с сыном. Попали на глаза кисти рябины в саду — кровь, любуется ли мерцаньем разлитого золота на куполах Кремля — и снова Гена стоит перед ним как живой, все такой же мальчишка. «Старею», — подумал Павел Пантелеймонович, отгоняя настойчивые мысли.

И он вспомнил прошлые свои приезды в столицу. С братом Василием он впервые приехал сюда в тридцать первом году. Сил хватало на многое, бродили подолгу. Поехали в Останкино. Гуляли по старинному парку. Стояла теплая осень. Желтые листы кленов опадали, светясь на лету под мелким дождиком. Скульптуры уже оказались укрытыми на зиму, и вместо них стояли торчком ящики.

Робко оглядываясь по сторонам, боясь ступить лишний раз на диковинный в разводах паркет, с изумлением слушали они неторопливый рассказ пожилой женщины-экскурсовода. Все, что видели они, — и паркеты, и гобелены, и чудесные поделки, — все это сделано было руками русских умельцев, а не привезено из каких-либо далеких стран. Это явилось открытием и удивляло. И конечно же, восхищало — народ наш проявил гений свой не только на поле брани, лучшие умы его преуспели не только в одних лишь научных открытиях и изобретениях, не только дошел он до Великого океана. Нет, не потому только велик он. А все наши дворцы, соборы, все произведения русского зодчества, по праву ставшие достоянием народа, не о том ли скажут пытливому разуму?