Люди без имени

9. Побег из бригады.

У реки, где расположен лагерь военнопленных, заключенные финны строили водонасосную станцию. От нее к заводу рыли траншею для водопровода. Война поглотила все людские резервы Финляндии, и заключенные, за исключением политических, были отправлены на фронт. Их заменили военнопленные.

Финское правительство, подгоняемое немцами, спешило пустить в ход никелевый завод.

Шла война. Никель нужен для фронта немцам и финнам. Три сотни военнопленных загнаны в канаву и выбрасывают из нее камни. Лопатой не возьмешь. В камне пробуривают машинами шпуры и взрывают. Крупный камень, который нельзя поднять, разбивается вручную молотом. Бригада Маевского работала ближе всех к лагерю, в котловане, у самой реки на четырех метровой глубине. Ровняли дно канавы для укладки труб. Нужны нечеловеческие усилия, чтобы простоять 12 часов в воде. Вечерами военнопленные делились впечатлениями о работе. Многие приходили избитыми. Охрана бьет, подгоняя в работе прикладами. Можно работать весь день — и стоит только на минуту остановиться, как будешь избит мастером или охранником. Редко у кого на лице не было синяков, а на теле их не перечесть. Конвоир, охранявший десяток Маевского, зорко наблюдает и ни на минуту не спускает глаз с военнопленных. У него вид мясника. Громадная туша с гигантскими кулаками, свирепый взгляд вызывает ужас, но он очень добр. Не все же люди — враги даже среди врагов! За весь период он не избивает никого, не подгоняет в работе, изредка дает закурить, каждый раз объясняя, что в Суоми мало табаку. Военнопленные зовут его «отец Горио» — прозвище дано Маевским. Он понимает, когда его окликают этим именем. По очереди русские ходят в «уборную», вылезая из канавы, чтобы хоть на минуту избавиться от воды. Горио это быстро разоблачает, но не лишает последнего удовольствия, не выражает злобы и не грозит прикладом, как делают другие охранники. Он установил очередь, и пленные, чередуясь, заготовляют дрова для костра солдат и греются сами.

— Еще сто лопат, — слышится голос Шарова из канавы. Он усердно бросает гальку, чтобы согреться. Все вспомнили кинокартину «Болотные солдаты».

— То была для нас кинокартина, а сейчас мы испытываем на собственной шкуре, — произнес Григорьев. Шаров по-прежнему был весел, не переставал шутить; обстановка не повлияла на его характер и поведение.

Заметив подошедшего к канаве охранника, Шаров жестом руки стал показывать, чтобы тот вел в барак есть. Горио утвердительно кивнул головой. Все скорее спешат в барак. Маевский плетется в хвосте, не поспевая за остальными; рана мешает ему ходить. На военнопленного Горио не обращает внимания на него, не подгоняет, а идет медленно с ним, далеко отстав от строя. После обеда он разрешает Леониду посидеть у костра больше, чем другим, и дает часто закуривать. Отдыха военнопленным не положено. Снова канава. Там, где выбрасывают камни из нее, мастер проверяет работу по количеству выброшенных камней. Контролировать бригаду Маевского он не в силах: они работают по колено в воде. Бывает время, когда они за несколько часов не бросят ни одной лопатки. Зайдя далеко вперед по канаве, мастер заметил, что вода чистая, и понял, что русские принялись работать при подходе его. Недовольный работой, бьет всех подряд. Глаза, как у рака, на выкате, оттенок их зеленый, злой. Без единого слова он сыплет свинцовые удары по голове, в бока, пинки в живот. Сопротивление бесполезно, жаловаться некому. Необходимо принимать другое решение. От побоев сила не прибавляется. Начали поочередно мутить воду в канаве: она течет вниз грязная, как будто со дна выбрасывают камни. Наверху стоит Горио, одобрительно кивает головой и улыбается.

Остальные бригады завидуют десятке, которую конвоирует Горио. Как только на горе начнут собирать лопаты и кирки для сдачи на склад, он снимает бригаду и ведет в лагерь. Возвращаясь вечером с работы, Леонид совершенно не мог идти. Строй ушел вперед. Он опирался на палку, которую дал ему охранник, медленно шел по дороге. Его догнала партия пленных охранника «Рыжей головы», бросившего гранату впервые дни пребывания русских в лагере. Охранник все время мотал головой, и создавалось впечатление, как будто он отмахивается от мух. Ему давали различные прозвища: «Рыжая голова», «Конская голова» и пр.

— Русса! — кричит рыжий охранник, вскидывая автомат. Леонид оглянулся. В лицо направлено дуло. Охранник махнул рукой, делая знак, чтобы пленный шел вперед. Маевский медленно заковылял по дороге. Солдат снова окрикнул — Леонид повернулся. Издевательство продолжалось. На лице у Маевского появилась безразличие и улыбка. Охранник выстрелил; пуля просвистела над головой пленного. Русский по-прежнему повернулся к стрелявшему с улыбкой на лице, выражающей презрение к врагу. Будь Маевский в бригаде рыжего, он не замедлил бы его застрелить, но молчаливого боксера Горио в лагере побаивались. «Шутка» рыжего не обошлась даром. Услышав выстрел, разъяренный Горио остановил военнопленных, вырвал у охранника автомат, ударил о камень и разбил на части, а затем нанес сокрушительный удар кулаком в зубы рыжему.

Через день Горио ехал на фронт, а «Рыжая голова» — в госпиталь вставлять зубы. О боксере было известно, — бокс — его профессия и хлеб. А раз хлеб, то он жестоко избивал своих партнеров на рингах цирка и считался одним из беспощадных и не имеющих жалости боксеров Финляндии. Находясь в армии, он беспокоился о своей физической форме и не переставал тренировать свои сильные кулаки. Солдаты намекали ему, что русские — хороший предмет для тренировки, но неизвестный солдат по прозвищу Горио, уехал на фронт, не подняв руки на военнопленного.

В это время в бригаде не стало учителя Иванова. Еще вчера, когда все спали, Маевского разбудил Иванов. Ему это посоветовал Слисков, находившийся в Лахти в одном бараке с Леонидом. Иванов сообщил, что он знает эти места, и предложил бежать вдвоем, не соглашаясь брать с собою других, чтобы не было лишней обузы.

— Обуза, говоришь, Иванов! Ты в корне не прав. Задача состоит не в том, чтобы бежать одному, а в том, чтобы вывести как можно больше людей. В первую очередь необходимо рассказать пленным дорогу: бежать собираемся не только мы с тобою — это мечта многих. Как только узнают, что тундра не преграда и что через нее можно пройти, исчезнет нерешительность и побегут многие.

Родине дорог каждый человек! Если ты убежишь один, не сообщив дороги другим, за это тебя она не похвалит… Слисков не знает дороги, когда я беседовал с ним, то убедился в этом. Надо поднять настроение, поднять упавший дух у многих, угнетенных безнадежностью положения…

— Если я распространю слух, что знаю дорогу, то меня выдадут — буду повешен, в лучшем случае, расстреляют!

— Лучше погибнуть одному с мыслью, что ты сделал все, что мог, для многих, чем остаться одному в живых, скрыв истину, могущую дать пользу другим!

Иванов колебался, но дал согласие на то, что в скором времени он захватит Ивана Григорьева и сбежит, а предварительно расскажет кое-кому северный путь.

Леонид после распространит слух о возможности побега к своим, поднимет настроение, упавшее у пленных.

Беседа их была в пятницу, а Иванов убежал в субботу. Отсутствие его обнаружили в понедельник на разводе. Время достаточно: зная путь, можно уйти далеко. Он так и не сообщил Леониду правильный и вероятный маршрут движения. Была ли вина его в этом? Трудно сказать. Удалось ли ему пройти — это осталось загадкой! Обвинять его — нет оснований. Многие поступили бы так же, как и он: бегству благоприятствовала обстановка — ссора двух солдат, которые отвечали только за свои бригады. Один из них остался с разбитым автоматом, а второй, если бы и увидел, то, наверняка, отказался бы преследовать и, пожалуй, промолчал бы. Дежурный вахтер не обратил внимания на отсутствие одного пленного, так как всецело был поглощен ссорой двух охранников. Бригады соединились вместе; он открыл ворота и, не считая людей, пропустил в зону.

Полиция и начальство, приехавшее из города, пришли к выводу, что побег совершен через зону: вахтер божился и клялся, что он два раза просчитывал людей. Военнопленных на ночь стали запирать в бараках. В понедельник с работы в полицию увезли Леонида и Демченко. Леонид вернулся вечером. Улик против него не было. Он с Ивановым работал в разных бригадах и почти за полкилометра, и его рана на ноге подтверждала, что он не способен к побегу. Избитого Демченко привезли через два дня. На вечерней проверке он с виноватой улыбкой сообщил, что видел труп Иванова в полиции.

После сообщения Демченко, перед военнопленными с речью выступил помощник начальника лагеря — санитар Луйко, маленький, близорукий сержант. Пуранковский переводил слова: «Бежавший пленный под номером 2069 — убит полицией. Я не советую никому бежать, а тот, кто попытается, будет повешен, и бригада, в которой произойдет побег, вся без исключения будет расстреляна!»

В истину слов о гибели Иванова никто не верил, даже Пуранковский, аккуратно переводивший речь Луйко. Для устрашения военнопленных и предотвращения дальнейших побегов каждому из бригады, где работал Иванов, дали по 25 плетей.

Бить военнопленных розгами выбрали самого сильного из русских — Гаврилу Быкова, двухметрового детину. Он повертел в руках срубленную березку, переложил из руки в руку (он был левша), как будто не знал, с какой руки бить, и наотрез отказался приводить приговор в исполнение, за что сам получил розги.

— Кто добровольно будет бить виновников побега? — спросил сержант Эндриксон через переводчика, как сова, сквозь очки, разглядывая стоявших военнопленных.

— Тот за каждые двадцать пять ударов получит лишнюю порцию супа.

Гробовое молчание. Военнопленные с негодованием смотрят на Эндриксона, и думают:

«— Неужели найдется?! Кто поднимет руку на своего товарища?»

Озираясь по сторонам, молча вышел из строя сутулый военнопленный, с круглым и угреватым лицом.

— Максимов Иван Васильевич! — отрекомендовался он.

Что заставило его? Голод? Почему же остальные молчат и со злобой смотрят на него, сжав кулаки?

Гаврилу Быкову по его комплекции и телосложению требуется в два раза больше хлеба, чем Максимову. Гаврила по многу часов выстаивает с котелком возле кухни, ожидая конца раздачи пищи с надеждою, что останется лишняя порция, и каждый раз уходит разочарованный. Не он ли за две пачки галет и осьмушку табаку продал свои золотые часы — подарок самого близкого ему человека — жены, которая ожидает его на родине. Сам не курил, он раздавал табак другим. Не ты ли, Максимов, брал у него табак?

Максимов не работал на тяжелых работах. Он с бригадою ставил щиты на дороге за заводом, каждый день привозил грибы и выменивал хлеб и последний сахар у военнопленных; был менее голоден, чем его товарищи. Он не думал ни о том, что ему придется еще встречаться с ними, ни о том, что они не забудут его, не простят ему. Максимов думал только о том, как войти в доверие охране.

— Иуда! Твоя судьба решилась с первым ударом розги по спине военнопленного! Ты сам написал себе приговор! — крикнул Шаров. Максимов оглянулся — хотел приметить, кто послал ему угрозу, но на него смотрели со всех сторон злые глаза. Наказуемых кладут на скамью, держат за голову и ноги. Максимов с остервенением бьет, не считая удары. Каждый раз его останавливает Пуранковский и говорит: — Что спешишь? Бей хладнокровнее! Сильнее! Не бойся, никто у тебя не отберет «профессию», если твое сердце не имеет жалости к крикам истязаемых. Ты можешь быть доволен, что на спине русского — ты, русский, написал свое имя, быть тебе палачом: не хватает только красной рубаха! Максимов был смущен словами финна. Они, как игла, кольнули его в сердце, но было уже поздно. Он с лихостью избил девять человек, не слыша ни стона, ни проклятия: перед его глазами вырисовывались девять котелков супа.

Очередь дошла до Гаврилы, он оттолкнул от себя охранников пытавшихся держать его, снял рубашку и спустил брюки; молча лег на скамейку. Без единого крика выдержал положенное число плетей. У Максимова мгновенно вспыхнула жалость и тут же погасла.

Эдриксон приказал бить до тех пор, пока русский не издаст крика. Максимов бил без передышки, градом, сыпал удары. Гаврила грыз руку и упорно молчал. Быков потерял сознание, а крика не услышал ни Эдриксон, ни Максимов, ни любопытная толпа охраны, присутствующей при экзекуции.

За усердие Максимов получил больше, чем предполагал. Его назначили штатным палачом и освободили от общих работ. За счет военнопленных получает двойную пайку. Первое время он виновато чувствовал себя перед остальными пленными, иногда предлагал кому-либо недоеденную порцию супа, но все отворачивались от него. Вскоре он смирился со своим положением, благодарил бога за ниспосланную ему профессию, был доволен собой, сыт. Ему не составляло труда всыпать кому-либо установленное число розог. Только одно затрудняло: за розгами приходилось ходить самому. Но ни плети, ни угрозы и слежка не могли заставить русских людей думать и готовиться к побегу. Побег Иванова вселил уверенность даже тем, кто боялся тундры. Вечерами военнопленные собирались группами и оживленно беседовали.

— Молодец учитель! Не побоялся тундры!

— Один решился бежать…

— Значит, пройти к своим возможно?

— Слышали, что говорил санитар? — нерешительно спрашивал кто-нибудь.

— А ты слушай, он наговорит тебе… — отвечали другие, недовольные, что есть люди, которые сомневаются в успехе Иванова.

— Санитар запугивает. Если его действительно убили, то Луйко не ограничился бы словами, а труп выставил бы напоказ!

Через несколько дней в бараке в разных местах обнаружили загадочную надпись: «На заводе вход в шахту — выход в тундру». Военнопленные единодушно пришли к убеждению, что надпись сделана учителем Ивановым.

— Загадочная надпись, — говорил Шаров.

— Что могут означать эти слова? Действительно ли они написаны Ивановым?

— Иванов давал намек: гвоздем он не мог подробно нацарапать план. На заводе есть шахта, и через нее возможен побег! — сделал вывод Маевский.

— А как попасть на завод? — спросил Григорьев.

Маевский задумался. Ни один человек не был там. Видна только труба. Некоторые бригады проезжали по территории завода, но не смогли увидеть входа в шахту. Много позднее, через год, начались работы на заводе, и большинство военнопленных стало работать в шахте, тогда стала понятна надпись.

Недели через две после Иванова стали просить через переводчика, чтобы их не закрывали наглухо на ночь в барак. Духота, вызванная скученностью и испражнениями в параше, вызывали удручающее состояние, особенно у тех, кто спал поблизости от нее.

Мягкосердечный Мецала согласился.

— Настало время бежать нам! — предупредил Маевский Шарова с Григорьевым. — Иванов дал намек наиболее вероятного направления, но ожидать, когда мы попадем на завод, опасно: выпадет снег — прощай свобода! К тому же, Иванов бежал не с завода, значит и нам ожидать не следует. Будьте готовы на завтрашнюю ночь!

— Леонид, а как нога, может быть подождем недельку? Митька-моряк от побега отказался. За ним была установлена усиленная слежка.

Ночью четверо вышли из барака. На них не обратили внимания, так как из него выходили и заходили ежеминутно. Доска для проволоки на месте. Борис — пограничник — на карауле. Он должен дать сигнал, если часовой будет вести себя подозрительно. На него возлагалась задача — убрать доску. Бежать он собирался позднее. Часовой, ничего не подозревая, мирно сидел в будке, посматривая на часы, ожидал смену. О чем он думал? Рождается ли у него мысль, что здесь, в зоне, за проволокой, сидят люди, мучаются, а он почему-то обязан их охранять, испытывать холод и тоску по семье. Нет! Он ожидает с нетерпением смену, а потом скорее в тепло — спать. Ему нет никакого дела, что рядом сидят люди, голодные, холодные, вшивые, спят на голых нарах и мечтают о побеге. Не будь их, он лежал бы в окопах, и, возможно погиб …

Леонид быстро взбирается на проволоку, устанавливает доску. Секунда — и он на другой стороне колючей проволоки. Шаров следует за ним. Сердце учащенно бьется, он волнуется… Не успел сделать последнего шага — около проволоки вырос Мецала с пистолетом в руке. Шаров прыгнул назад. Борис успел убрать доску.

— Бараки! — закричал Мецала Шарову, поднимая пистолет и левой рукой указывая путь Маевскому. Подошли к будке охраны. Часовой неожиданно встрепенулся: перед ним выросли две фигуры. «Как мог оказаться русский за зоной?» — подумал часовой. Заметив Мецалу с пистолетом в руке, сразу понял. Остальные трое быстро разделись и легли, с волнением ожидая выстрела. За свою жизнь они были спокойны: Леонид не выдаст, а Мецала в темноте не мог приметить других. Каково же было их удивление, когда перед ними появился Маевский с буханкой хлеба в руке, он курил сигарету и протягивал друзьям по одной. Лицо его было бледное, но он силился улыбнуться.

— За работу получил, — говорит он сильно заикаясь и показывая на хлеб, — А все-таки я крепко струсил, — признался он. — Не страшна мне смерть. Испытывать пытку — хуже смерти. Возможно, этим не кончится. Начальник забрал у меня «паспорт». Через минуту Леонид успокоился, и насмешливо произнес:

— Жаль беднягу — помочь не могу! Ему холодно — начался дождь, поднялся ветер, и он проклинает меня.

— Кому это холодно? Мы все в бараке!

— Часовому! — пояснил Маевский. — Начальник приказал разбить будку, куда прятались часовые от дождя. Он принес мне кирку, вначале я подумал, что меня заставляют рыть могилу для себя. Я решил твердо — пусть они роют, а я не буду. Тогда Мецала указал на будку. Пока я разбивал, он принес мне хлеба и сигарет.

— Побег не удался: завтра нас снова запрут в барак; выпадет снег, и нам придется «припухать» до весны, — с грустью произнес Шаров.

Пограничник решительно предложил повторить побег, так как часовой не может предполагать, что русские снова решаться на побег. Перелезать собирался первым. В храбрости его никто не сомневался.

— Рисковать жизнью не зачем! — возразил Маевский. — Давайте лучше закусим на сон грядущий, а то я «беспаспортный», могут предложить переселиться на новое местожительство, а может быть, на тот свет. Окончив есть и закурив сигареты, они долго беседовали о странном поведении Мецалы. За малейший проступок убивают, а он не тронул и пальцем. Странно…

Мецала не принял мер по отношению к Маевскому потому, что считал основной причиной бегства русских из лагеря было не стремление вернуться на родину и защищать ее с оружием в руках, а варварское обращение с ними.

Утром Мецала лично по распоряжению начальства отобрал сто человек, казавшихся наиболее слабыми, для отправки в другой лагерь, отдал Маевскому «паспорт» и включил в число убывающих. Попал и Борис — пограничник. Леонид попросил переводчика, чтобы с ним отправили Григорьева. Начальник согласился. Мецала не подавал вида и признаков, чтобы узнать сообщников, пытавшихся бежать с Маевским вчера ночью, но понял, что Григорьев один из них и поспешил избавиться от него. Шарова включить в список наотрез отказался, не соглашаясь ни на какие доводы переводчика. Друзья расстались молча. Что ожидало впереди, никто не мог предугадать, поэтому уезжающим завидовали, зная, что они на сегодня избавлены от мучительной работы в канаве.

Настроение оставшихся в Никеле было упадочное. Чтобы утешить их, красноармеец Слисков громко крикнул: «- Мужайтесь, товарищи! Бегите смелее туда, — он указал рукою направление. — До своих прямым путем недалеко. Не бойтесь тундры!»