Люди без имени

14. Беседы у костра.

Какко Олави не помнил родителей. Из рассказов старика, приютившего мальчика, отец был убит полицейскими во время забастовки железнодорожников в городе Тампере, а мать умерла, когда ему было три года. Сирота испытал горькую жизнь беспризорника. Сверстники в детстве презрительно называли Олави: — «Мальчик с мусорного ящика». Учиться не пришлось: не было денег. В Финляндии бесплатного обучения не существовало, хотя она и кичится своей грамотностью.

Когда подрос, старик устроил на работу, и Какко часто слышал от мастеров пренебрежительные слова.

Ему шестнадцать лет; он не по-детски серьезен. Невысокого роста и плотного телосложения, ходит твердой походкой, лишь глаза испуганно бегают по сторонам, постоянно ожидая упрека. Нос немного вздернут, лицо веснушчатое, рыжеватые волосы, но, тем не менее, он не лишен привлекательности. Говорил он хриплым простуженным басом. Какко Олави, как заправский финн, всю зиму ходил без пальто, и в заднем кармане брюк неизменно торчал кошелек, набитый никому не нужными деньгами. На них он не имел возможности купить даже носового платка. Воротник пужеры не застегнут, из-под него видно грязное белье, — результат отсутствия материнской заботы. На ногах красные кожаные, с крючками на носках, сапоги.

Все то, что на нем, составляло богатство Какко. Встреча с Маевским и Григорьевым была его первым знакомством с русскими. Какко Олави, не в пример Паули Эро, скоро научился понимать по-русски. Леонид удивлялся способностям мальчика, который быстро овладевал разговорной русской речью.

Зима была лютая. От холода трескалась земля. По утрам мороз усиливался, и Какко в одной пужере, выскочив из барака, спешил на работу, на ходу растирая снегом побелевшие уши. Леонид издалека слышал скрип снега под сапогами мальчика и подбрасывал сухие дрова в костер.

Когда Какко пришел на работу, костер был уже разведен. Пожав руки военнопленным, он придвинулся ближе к огню и спросил: — Паули не приходил?

Леонид отрицательно покачал головой.

— Лодыря мужика! — сказал Олави и достал из кармана словарь. — Пока холодно — займемся учебой! И так каждый день. Утром, пока не спадет мороз, в обеденный перерыв, в любую свободную минуту Леонид беседовал с мальчиком, изучая, Какко — русский, Леонид — финский языки.

Перед окончанием работы Какко отозвал Леонида в сторону и нерешительно сказал: — Я не спросил твоего разрешения и договорился с мастером оставаться не сверхурочные работы. Теперь нам никто не будет мешать учиться! — И Маевский крепко обнял мальчика. — Спасибо друг, Олави!

Мастер не знал, какая причина побудила Олави работать три лишних часа, и согласился. Перебоя в напиленных дровах не было; мастер был доволен, и Какко, пользуясь случаем, набросился на учебу, изучая каждое слово.

Первый раз в жизни с ним заговорили, как с человеком. Из рассказов Леонида он понимал не все, а то, что доходило да его сознания, было новым и странным, а вместе с тем интересным и заманчивым. Во-первых, ему с трудом верилось, что с ним говорит русский, который учился двенадцать лет, два года из них в институте, и не укладывалось в голове, почему он, имеющий такое образование, должен сидеть в лагере, катать тачки, быть грязным и вшивым. Во-вторых, странным казалось, что в стране, откуда военнопленный, все равны, всем открыта дорога в жизнь, что там его никто не имеет права ударить, а у них — законное явление — бьют не только детей, физическая сила применяется и к рабочим. И каждый раз после таких бесед он уходил домой взволнованный и всю ночь напролет думал о рассказе военнопленного.

Прошел месяц сверхурочных работ, и Какко научился петь песни. Любимой его песней была: «Шли по степи полки со славой громкой»…

Леонид с Иваном приходили на работу раньше, чем мальчики. Однажды они сидели у костра, ожидая прихода подростков. Леонид услышал знакомый грудной голос Олави. Он пел: «Ехал на ярмарку, ухарь купец». Леонид понял, что Олави для изучения разговорной русской речи пользуется не только его услугами, а еще кто-то помогает ему, так как он никогда не учил его песни, которую слышал сейчас.

Какко не оставался в долгу перед русскими, он приносил поесть и давал табак. Когда он подошел к костру, Леонид заметил, что он не в настроении: лицо его было печально. Олави сел возле костра и долго молчал. Четверть часа просидел он молча, затем достал сигареты и крикнул: — Леонид … Иван: … — курить! Паули выключил мотор, и все уселись возле костра.

— Что нового? — спросил Иван.

— Очередь дошла и до меня, принесли повестку о призыве в армию. Работать я буду после обеда, а с утра заниматься военной подготовкой.

Пленных передали Паули, который был зловреден и ленив, никогда не работал сам, заставляя русских. Чувствуя себя хозяином, сидит у костра и понукает: «Русса, работамо — сатана!

С нетерпением ожидали русские гудка на обеденный перерыв. После двенадцати часов приходил Олави, и Паули, побаиваясь его, принимался за работу. Не трогал русских. Сколько не приезжал дед за дровами, видит, что работают только русские. Он поймал Паули за ворот куртки и долго бил палкой. Приговаривая: — Русских нельзя заставлять работать и бить: они не виноваты!

Паули вырвался и убежал. Пришел через час со своим отцом. Он обвинил русских в том, что они хотели его зарезать. Дед объяснил отцу Паули, что бил он его, а не русские, и мальчику снова попало, на этот раз от отца. С тех пор Паули возненавидел русских сильнее и искал причины, чтобы выместить злобу.

Дед любил Леонида, как сына, и каждую субботу давал ему по пачке сигарет или табаку. Случалось, приносил в воскресенье в лагерь и за баней передавал через проволоку. Русскому, получающему пять пачек табаку в месяц (кроме того Леонид днем курил табак старика) мог позавидовать не только рабочий, но и любой солдат финской армии. Во время работы Леонид отказывался от угощения, показывая, что у него своей есть, дед обижался и говорил: — Будешь свой курить в бараке, а здесь положено мой».

Раз у Маевского при обыске отобрали пачку сигарет и хотели обвинить в воровстве. Дед устроил скандал и грозил побить начальника лагеря. Солдаты не осмелились оскорбить семидесятилетнего старика, у которого четыре сына были на фронте и больше не отбирали табак у пленного.

Через несколько дней после ссоры из-за табака дед пришел на работу без лошади пьяный; слезы катились на бумагу, которую он держал в старческих руках. Леонид не мог понять причины. Иван предположил, что старика уволили из-за них.

Подъехал на лошади Какко и объяснил:

— У старика на фронте погиб сын, а второй лежит в госпитале в городе Оулу. Он бросил работу, передал временно лошадь мне, а сам едет к раненному.

— Изменится ли отношение старика ко мне? — спросил Леонид.

— Не знаю! — ответил Какко, качая головой неопределенно.

— Думаю, что изменится! — закончил Иван.

Вскоре вернулся дед, Сын умер, но отношение к пленным не изменилось. В смерти сына он обвинял немцев. Показывая на немецкий барак, стоявший недалеко, он сделал из палок сооружение, похожее на виселицу, и произнес: — Их нужно вешать! — и запретил Леониду близко подходить к ним, брать что-либо от немцев и пилить для них дрова.

За этот короткий промежуток времени, когда отсутствовал старик, учеба Какко Олави продвинулась намного вперед. Этому способствовало то, что он перепоручил лошадь Паули, который охотно принял на себя обязанности развозить дрова, и у него весь день был свободен.

Двенадцатичасовая тренировка разговора на русском языке давала свои плоды. Когда Леониду сало известно о скорой разлуке со своим учеником, он переменил характер бесед. Какко это понял и старался воспринять главное — цель дальнейшей жизни.

— Олави, настало время расстаться нам! — И чтобы утешить мальчика, Леонид поспешил добавить:

— Ничего не поделаешь — война! Давай лучше поговорим по серьезному. Что ты будешь в армии?

— Не знаю! — ответил Какко.

— Получишь винтовку, тебя пошлют охранять военнопленных и ты будешь так же строго относиться к нам — бить!

Какко отрицательно покачал головой.

— Положим не меня, мы с тобой друзья, а других русских, — Леонид замолчал, ожидая ответа.

— Я уйду в Россию!

Леонид ожидал такой ответ, так как стремление Какко сдаться в плен к русским и жить в России, были для него наиболее заманчивыми.

— Положим, ты сложишь оружие, но от этого положение не измениться: война будет продолжаться, люди будут убивать друг друга.

— Надо, чтобы и другие бросили оружие! — решительно заявил Олави.

— Откуда они знают, что нужно бросить воевать? — задал вопрос Леонид.

— Им необходимо рассказать, — ответил Олави.

— А кто же расскажет, если все, кто не желает воевать, сдадутся в плен?

Какко задумался. Он понял намек Леонида. И после недолгого молчания спросил:

— Ты хочешь, чтобы этим занялся я?

— Почему бы и нет?

— Я подумаю. На сегодня довольно, поговорим еще завтра. Сейчас доедем с Паули до столовой и зайдем ко мне.

Ясность мыслей, простота речи и сила убеждения Леонида заставила крепко подзадуматься Какко над своим положением. Он был согласен с русским военнопленным, но не знал, с чего начать.

Паули пошел выпрягать лошадь, Какко завел Леонида в свой барак. Нищета и грязь бросились в глаза Леониду. Голые нары — постели нет. Грязный стол, не покрытый даже бумагой. За ним сидели несколько человек и пили прямо из горлышка бутылки водку. Пить из горлышка — обычай финнов. Хлебнув глоток, затягиваются дымом папиросы, передают бутылку другому и ожидают очереди, когда она вернется снова.

Среди них сидел пьяный Лумпас. Он с удивлением смотрел на русского и не мог понять, каким образом оказался здесь пленный, и вопросительно поднял брови. Леонид, видя недоуменный взгляд, показал на Какко, который подтвердил, что русский пришел с ним, и ему нечего беспокоиться.

Рабочие пригласили русского выпить. Леонид отказался. Лумпас принес стакан, налил водки и подал пленному. Леонид категорически отказался, и Лумпас с жадностью выпил сам. По просьбе Какко Леонид выпил немного с ним. Пьяный Лумпас полез к пленному целоваться, бормоча непонятное. Из его слов рабочие узнали, что перед ними русский, на котором в новый год катался Лумпас и просил у него прощения.

Утром, на разводе они встретились. Лумпас отвернулся, видимо, вспомнив, что унижался перед оборванцем — русским; он не мог понять, как это могло случиться, и дал команду: Маевского на работу не выводить.

Леонид пожалел, что больше не увидит мальчика. Перед отправкой Маевского в другой лагерь, Какко пришел в кочегарку пьяный. Глазанов подметал пол.

— Здорово товарищ! Где можно отдохнуть и выспаться?

Глазанов с удивлением смотрел на мальчика. Размахивая руками, не договаривая многих слов, коверкая их, Олави стоял в позе оратора перед Глазановым и говорил, стараясь вылить наружу всю боль, которая накипела у него на душе за недолгую, но трудную жизнь.

— Почему вы сдались в плен? Политруки учили вас и говорили правду! Вы убедились, но ваше самолюбие не позволяет вам признаться, — так начал речь Олави — (слова заученные из споров Леонида с пленными возле костра, которые слушал он).

— Политруки не плохи! Колхозы не плохи — плохи вы!

Подняли руки и сдались в плен! Я знаю, что многие из вас, даже большинство, сдались не добровольно — это не ваша вина! Но я спрашиваю вас, почему вы не бежите? Леонид все равно убежит, он не боится: я это знаю! Ты спросишь, почему я так говорю: я не хочу воевать и быть калекой ради того, что Гитлер хочет завоевывать Россию! Какая мне от этого польза? У меня нет ни отца, ни матери, но есть Родина — я люблю ее, но я не хочу воевать за нее потому, что она с Гитлером и фашистами. Я не люблю ее такой, какой она есть сейчас: ее топчут немецкие сапоги.

Глазанов хотел прервать его, но он, заметив, замахал руками: — Ты думаешь, я пьян? Нет! Я уйду к русским, чтобы сражаться против Родины, и вернусь, когда она будет новой, счастливой, как и ваша … Нет, это слишком легкий выход из положения, я должен найти другой выход.

Из всего того, что усвоил Олави от русского, ему казалось, что он познал мир. И спроси его, он может ответить на все вопросы, вызывающие беды социальной и экономической жизни в стране. И жизнь для него не заключается больше в трех глотках водки, после которой кружится голова от опьянения, а утром болит, и необходимо опохмелиться. Он знал, что многие рабочие, которых раньше не замечал Олави, думают так же, как и он. Война для них была пагубна, они не хотели ее и протестовали против нее всем своим сердцем и смотрели на нее, как на социальную несправедливость: нажива и прибыль одних и гибель других.

Олави хотел сказать много, но не хватило запаса слов, и он закончил словами:

— Покажи мне место… Я хочу спать… Передай привет Маевскому и вот эти вещи… Я понял его и знаю дальше цель жизни!

Он свалился в угол на старый брезент и уснул детским, невинным сном.