Люди без имени

12. Новый год в плену.

Новых военнопленных в Янискоски не прибывало, а рабочих — финнов становилось все меньше: война требовала солдат. Обещанная народу скорая победа Германии и ее сателлитов над Советским Союзом провалилась. Разгром немцев под Москвой, героическая оборона Ленинграда — дали понять многим финско-фашистским политикам, что замысел уничтожить и закабалить страну Советов не будет осуществлен. Финская военщина, приняв позиционную тактику на всем фронте, уже не кричала о «Великой Суоми» вплоть до Урала. Бедная до войны, она быстро истощила запасы продовольствия. Население село на голодный паек. Правда скрывалась от трудящихся. В кричащие сводки немцев никто не верил.

Главные виновники войны знали, что в скором времени настанет час расплаты за злодеяния над человечеством и финским народом. Сократились официальные расстрелы за побеги, но никто не запрещал расстреливать без суда. Уничтожение пленных было предоставлено голоду, болезням, каторжному труду и самодурству охраны.

Особой жестокостью к пленным в Янискосках отличались охранники Лумпас и «Сережа», который в 1939 году был в плену в Советском Союзе. Он ненавидел пленных. Его издевательства знали не только пленные и охрана, но и все рабочие. «Сережа» делал все, что взбредет ему на ум: все это было законным явлением. Сожаление к русским считалось преступлением и обычно заканчивалось отправкой на фронт или «исповедью» в полицейской будке.

«Сережа» и Лумпас отбирали у русских хорошие вещи и продавали. На вырученные деньги пьянствовали. Иногда насильно заставляли военнопленных продавать последнюю обувь рабочим, а после, сделав инсценировку, что проданное — казенное — интендантское, отбирали деньги у того, кто продал, и вещи у того, кто купил.

Когда группа военнопленных подала жалобу на «Сережу», переводчик объявил на разводе: — Вы все воры! Жаловаться будете Молотову. Он принимает жалобы от всех, а финны нет!

— И показывая на «Сережу», стоящего рядом с ним, добавил: — Спасибо за то, что к нему в плену в России относились хорошо, а то он бы вас всех перестрелял!

Через час произошло событие, потрясшее весь рабочий поселок и лагерь пленных. Директор акционерной компании получил из Швеции посылку и не захотел нести сам, а взял с работы моряка Бражника, который доставил ему на квартиру посылку и возвращался обратно. Пленного догнал «Сережа» и, не говоря ни слова, застрелил у барака, где жили шведы и финские рабочие. Убийство вызвало протест рабочих и грозило перерасти в забастовку, что могло сорвать строительство плотины, имеющей важное военное значение. Под давлением шведов и финских рабочих директор компании выразил свое недовольство начальнику. Директор был швед и вел себя вызывающе с финнами, а к русским относился с презрительной ненавистью. Заявить протест его вынудила не жалость к пленному, а самолюбие: Бражник шел от него и нес две пачки галет с его фамилией. Он дал их не из-за того, что русский хотел есть, а просто хотел показать свою добродетель. На заявление начальника лагеря, что русский украл галеты на финской кухне, директор ответил резко: «Галеты дал я. В случае непринятия мер, вынужден буду довести до сведения правительства, что рабочая сила не обеспечивает необходимых трудных работ, а русские в вверенном вам лагере истощены, в силу чего окончание строительства затягивается. Одновременно поставлю в известность правительство Германии».

Все опасные и трудные работы выполняли русские. Особенно большое недовольство было среди рабочих-каменщиков, где работал Бражник. Под давлением рабочих, недовольства директора и прямой угрозы со стороны пленных, начальник лагеря был вынужден отправить «Сережу» на фронт.

В это время попутными машинами были доставлены в Янискоски Леонид с Борисом. Незнание той местности, в которой они находились, плохая ориентировка по местным приметам были для них роковыми. Они взяли слишком на север, сделав много километров пути напрасно. Время, проведенное в бегах, было достаточно для того, чтобы сделать рейс от Янискоски до родной земли и обратно…

На девятый день, когда расстались с лопарями, нарвались на немецкую заставу. Они оказали дружескую услугу союзникам, передав задержанных. Беглецов, к удивлению всех, не били, лишь сняли верхнее одежду и посадили в глухой, темный изолятор. Охрана требовала расстрела — начальник лагеря не решился. Крови и жертв было столько, что смерть двоих не была бы нравоучением тем, кто собирался бежать, и свежо еще было воспоминание о смерти Бражника.

Иван Григорьев проявил сразу — же товарищескую заботу о друзьях: топил печь в изоляторе дровами, принесенными с производства, изредка достает хлеба. Он раздарил старшине лагеря и Илье — рябому все свои морские вещи, чтобы хоть немного облегчить положение беглецов.

Если Ивана связывала с Маевским служба на флоте, и он считал своей обязанностью помочь товарищу, то Андрей Рогов проявил чисто отцовскую заботу о нем и его друге. Вечный непоседа, он, как метеор, носился по баракам, выменивая табак на хлеб, выпрашивал и не скрывал, что делает это для беглецов.

Перед утром нового года он проснулся и злобно начал ругаться на весь барак. Тысячи клопов ползали на нем и нарах. Ложась спать, он облил водой вокруг себя. Но это не спасло его от кровожадных клопов. Чиркнув спичку, он увидел, как они поползли от него — красные от крови. Рогов не стал уничтожать их, плюнув, встал с нар, снял рубашку и принялся за вшей, нащупывая в рубцах.

— Люди выдумали всевозможные орудия смерти против человека: самолеты, пушки, танки, газы и автоматы, — но до сих пор не удосужились придумать существенного средства против клопов и вшей, — ворчал Андрей, аккуратно раздавливая паразитов ногтем.

— Странно! Только и слышны разговоры — молниеносная война, уничтожение большевизма, но ни один подлец не сказал: молниеносная война против паразитов в мировом масштабе! Сволочи!

И Рогов начал насвистывать, забыв, что в бараке он не один.

— Опять ты философствуешь об уничтожении клопов в мировом масштабе! — сказал Григорьев, ворочаясь на нарах.

— Кто про что, а вшивые про баню! — огрызнулся Рогов.

— Дрыхните вы, черти! Сами не спите и другим не даете! — сердито сказал кто-то с верхних нар.

Андрей вышел во двор. Лагерь спал. Идти было некуда: заходить в другие бараки ночью запрещалось. Постояв немного, Рогов вспомнил о беглецах.

— Пойду, подтоплю немножко ребятам. — Рогов всегда говорил вслух то, о чем думал. Топка в изоляторе была снаружи. Когда Маевский почувствовал тепло от печи, проснулся и выглянул в окно.

— А, это ты, Андрей!

— Я.

— С новым годом, — поздравил Леонид и протянул руку в решетку за окурком, но Андрея уже не было. В лагере появился Лумпас. Размахивая пистолетом, он бросился преследовать пленного. Распахнув дверь, где скрылся русский, Лумпас три раза выстрелил и принялся стаскивать с нар пленных, всех подряд, стараясь определить, кто из них подходил к изолятору. Рогов, раскинув руки и ноги по сторонам, лежал на полу и, как ни в чем не бывало, храпел во все горло. Сорвав зло на первых попавшихся ему под руку, Лумпас пьяной походкой направился к себе в барак. Он пьянствовал всю ночь на проводах «Сережи» и, возвращаясь в лагерь, заметил дым в изоляторе. Раздосадованный на себя, что не сумел поймать русского, не раздеваясь, повалился на койку и принялся ругать всех военнопленных, обзывая их негодяями и подлецами.

Проснулся он поздно и первое, что заметил — на стене, календарь. В нем был один листок. Небрежно оборвав его, повесил новый.

— Наступил 1942 год! — сказал Лумпас и, вспомнив, что ему не удалось поймать пленного, он снова пошел в лагерь, рассуждая: — Так оставить нельзя! Если не найду, то меня весь год ожидают неудачи.

Лагерь был пуст. В честь нового года военнопленные не работали на производстве. И их с утра выгнали в лес за дровами. В одном из бараков Лумпас нашел пленного Зайцева. У него не было обуви.

«— Он — подлец!» — подумал Лумпас и приказал следовать за ним.

Когда они подходили к изолятору, мимо лагеря проехало несколько оленьих упряжек. В них сидели пьяные солдаты, пускали ракеты, стреляли из автоматов, дико кричали, распевали похабные песни.

— Вот это да! — вскрикнул Лумпас, — веселятся правильно!

Кто не знает слов русской народной песни и ее мотива «гайда тройка, снег пушистый»?Кто не любит прокатиться на тройке в санях при свете звезд? Не русская ли тройка воспета великим русским писателем Гоголем! Традиция веков! Какое испытываешь удовольствие, когда под звон колокольчиков и бубенцов едешь, а лошади сломя голову мчаться вперед!

Не об этом ли думал солдат, подходи к изолятору. Он вывел из него беглецов и вместе с Зайцевым запряг в оленью упряжку. Он любит красоту и расставляет людей со вкусом. Для него пленные — не люди. Вороного ставит в корень — Зайцева. Гимнастерка на нем черная от грязи; Леонида с Борисом — в одном нательном белье, сохранившем кое-где белые полосы, по бокам — пристяжные.

Лумпас садится в сани и с гиком выгоняет их на дорогу, хлеща длинным кнутом под дружный хохот охраны и немцев. Он доволен своей шуткой. Что он чувствует? Что может чувствовать идиот, думая, что ему завидуют: никто не додумался до такой «шутки», и он на верху блаженства. Не кто иной, как Лумпас со вкусом бьет русских, испытывая наслаждение, становится человеку на шею ногой и, начиная от пяток, методично простегивает резиновым шлангом до самой головы; у него набор плетей и шлангов. Перед тем, как приступить к очередной порке, он перебирает их, как будто взвешивая, какая достойна и больнее ударит по голому телу.

Навстречу Лумпасу попадаются с дровами партии пленных. Они с ужасом в глазах и с болью в сердце смотрят на троих в оленьей упряжке и бросаются в сторону, но «тройка» не замечает их, продолжает бег. Холод подбирается к сердцу. Тяжелее всей было Зайцеву: он без носков, из ног сочится кровь, пальцы побелели. Поднялись на гору. Лумпас кнутом разворачивает их, и они снова продолжают бег. Сани бьют по ногам, бег еще быстрее.

Слух быстро распространился по поселку. И когда Лумпас въезжал в ворота зоны, около них стояло много праздных зевак, пришедших полюбоваться на шутку финского солдата. Часть любопытных смеется, скаля зубы, они довольны выдумкой. Многие смотрят сурово, с сожалением, возмущаясь бесчеловечностью; но нашелся только один, кто открыто заступился за русских. Старик лет семидесяти, в кожаной тужурке вырвал кнут у Лумпаса и два раза ударил его по лицу и старческой походкой засеменил в поселок, не оглядываясь на толпу.

Все трое попали в распоряжение Ильи Ивановича. Леонид заболел воспалением легких. Борис обморозил ноги и харкал кровью. Зайцеву санитар ампутировал ноги, и он умер от гангрены. Вечером пришли санитары и вынесли из санчасти в клеть — мертвушку Зайцева и Леонида.

… - Я еще живой, — чуть слышно произнес Маевский.

— Молчи, Илья Иванович лучше знает! — ответил санитар, помогавший Полякову, и безжалостно бросил живой труп на снег.