Люди без имени

30. Разговор в мастерской

Ремонтная мастерская на третьем этаже служила местом обеда финнов и немцев. Русским вход запрещен. Военнопленные приспособились отдыхать в динамитном складе, около уборной, где было тепло незаметно. В других сменах склад так и остался местом отдыха для русских. В смене мастера-шведа русским разрешалось оставаться в мастерской на положении ненужных и непрошенных посетителей. Финны стеснялись его майорского звания и не выгоняли военнопленных из мастерской. Мастер не обращал внимания на присутствующих русских. Леонид редко заходил в мастерскую, большее время проводил на складе. Бывали дни, когда сильно уставал, Леонид не ходил на склад, а усаживался на камень, на решетке, и весь обеденный перерыв просиживал над пропастью — ямой, глубиной в двести метров, сверху прикрытой несколькими рельсами.

Сегодня он раньше обычного бросил работу и, пристроившись на верстаке в мастерской, курит одну сигарету за другой. Все в сборе. После кофе начинается оживленная беседа на родных языках: финском, шведском, немецком, русском, украинском и других. Все шведы говорят по-фински, но между собой — на родном языке. Мастер с ними объясняется исключительно по-шведски. Немецкий язык знает мастер и один из рабочих.

Он принес шведский журнал. На первой странице портреты виднейших государственных деятелей всех стран и полководцы. Они вызвали общую беседу: мастер переводит с немецкого на финский язык, его с трудом понимают русские. Франц смеется: «Интернациональная беседа».

На переднем плане маршал Советского Союза тов. Сталин, за ним президент Рузвельт, премьер министр Черчилль, Гитлер, Муссолини и т. п.

Разговор с участием русских велся впервые. Тема — обсуждение государственных деятелей. Военнопленным предоставлен один голос. Защищать интересы России поручили Громову. Его назначил мастер, а переводил Алексей.

Мастер был посредником. Громов не стеснялся называть смешными и оскорбительными словами Гитлера и Муссолини, строя всевозможные гримасы, что раздражало Франца и Вилли. Август смеялся от души.

— Что сделает русский, если в его руки попадется Гитлер? — переводит мастер вопрос Франца.

— Он попадет в руки правосудия, — отвечает Громов, — но паче чаяния, если бы случилось так, то Мишка Громов сделал бы с ним веселую шутку!

Он берет полуметровый бур в руки и засучивает рукава гимнастерки. — Я накаливаю один конец бура до белого каления и холодным концом вставляю Гитлеру в «доброе место»…

— Неслыханная наглость со стороны пленного! — вскрикнул Франц, поднимаясь с места. Его остановил мастер.

— Почему, именно холодным? — спросил Август.

— Чтобы союзники не могли ухватиться за горячий конец и вытащить! — спокойно пояснил Громов.

Под дружный смех присутствующих Франц вынужден ретироваться на место.

Чтобы сгладить неприятное положение, в какое русский поставил немцев, мастер обратился к ним с вопросом: — Каковы перспективы немцев на дальнейшие успехи, когда молниеносная война провалилась?

Об этом говорили все откровенно. Никто уже не старался оправдать разгрома немцев в России: это был исторически случившийся факт, даже за откровенные разговоры не применяли репрессий к финским рабочим.

Вилли указал на слова Гитлера о каком-то секретном, новом оружии, которое сможет повернуть колесо истории. Франц напомнил о германской технике и мощи немецкого оружия, о крепком духе немецкого солдата.

Лицо Леонида на мгновение озарилось лукавой улыбкой.

Франц в разговоре с финнами держал себя нагло и к ним относился пренебрежительно, гордился тем, что принадлежит к чистокровной арийской расе, господство которой, по его мнению, должно было поддерживать дух немецкой армии и воодушевлять ее на подвиги.

Вилли плохо разбирался в политических событиях, но патриотически настроенный, выставлял в защиту своих доводов немецкие танки: его сын был танкистом.

Леонид за весь перерыв не проронил ни одного слова и сидел в углу, никем незамеченный.

Когда спор о военных талантах и способностях отдельных личностей приял острый характер, из угла раздался голос на немецком языке:

— В истории и событиях отдельные личности играют большую роль, но все же историю делают и определяют судьбу событий не личности, а народы. Не лучше ли переменить тему разговора и посмотреть на моральный облик борющихся народов. Кто из них сражается за правое дело и верит в победу? Девяносто девять из ста русских, находящихся в плену, верят в победу Советского Союза! Из четырех немцев, которые сидят в мастерской, не верит ни один в победу Германии, хотя с пеной у рта кричат сейчас о победе в присутствии всех, чтобы показать патриотизм! Выйдут из мастерской на работу — у них услышишь: — «Германия капут! Не надо было фюреру нападать на Россию!» Правильно ли я говорю, Август?

Из всех финнов никто и никогда не верил в победу! Если кричали в «Великой Суоми» и показывали военнопленным ножом на горло из-за патриотических чувств публично, то, отойдя на два метра в сторону, спрашивали друг друга: — «Скоро ли будет мир?»

Леонид поднялся с места, обвел присутствующих пытливым взглядом и спросил:

— Я ожидаю возражений, господа!

Мастер пожалел, что перевел речь пленного финнам, но было уже поздно. Наступившее замешательство в беседе ясно говорило, что русский, на которого мало обращали внимания, за длительное время пребывание в плену все время был в курсе событий, внимательно следил и изучал отношение финнов к войне, их настроение, взаимоотношение с немцами, и выбрав время, сказал им в глаза то, что они думали, но боялись говорить публично.

Мастер вынул часы — время обеденного перерыва еще не истекло, но все зашевелились и стали собираться на работу.

Леонид направился к двери. Мастер и рабочий, говоривший по-немецки, не только с любопытством смотрели на него, но были удивлены его свободной речью. С тех пор мастер стал обращаться к нему по-немецки и через него давать указания русским. Немцы, кроме Августа, недовольны: русский длительное время работал с ними, слушал разговоры и не подавал вида, что знает их слабые стороны. Открыто выразить недовольство у них нет основания: право разговаривать с ними, или нет — дело русского. В дальнейшем они избегали говорить при Леониде.

Финны стали присматриваться к нему, замечая, что тихий и спокойный русский, пользуется большим авторитетом среди других русских. К нему изменилось отношение.

Капрал Кивимяки, всегда со взъерошенными черными волосами, по возвращении в барак, небрежно поставил винтовку в пирамиду и, сняв большие очки в роговой оправе, каким-то торжественным голосом заявил:- Сегодня русский матрос посадил в галошу финнов и немцев!

— Как это можно — в одну галошу посадить столько людей? — спросил Арва.

— Вот так и можно… — ответил капрал и стал подробно объяснять разговор в мастерской.

Если бы барону Пуронену вздумалось поинтересоваться настроением охраны, он бы заметил, что ее подменили. Вместо обычной картежной игры и пьянки, солдаты все вечера спорили о войне, доме и русских. Отношение к пленным стало постоянной темой и не разрешенным пока еще вопросом. Многие солдаты, ранее жестоко относившиеся к пленным, изменили свое отношение. Некоторые даже вступали с ними в разговоры и спрашивали об окончании войны. — «Пленные лучше знают, когда и чем закончится война!» — говорили солдаты.

Приход капрала Кивимяки прервал их беседу. Когда он рассказал все, даже то, что не говорил Маевский, а о чем думал он, солдат по кличке «конская голова» (его и солдаты так звали), сказал: — Арва продолжай.

— Вы говорите, — начал Арва, обращаясь к рыжему солдату, — плохой тот солдат, кто вежливо обращается с русскими? Это неправда! Я постараюсь вам доказать.

— Среди нас имеются люди различных партий: социал-демократической, шведской, члены «спортивной организации — шюцкор» и ряд других. Мы не будем говорить как представители этих партий потому, что у нас сложилось различное мнение по отношению к русским. Два члена одной и той же партии имеют различные взгляды. Далеко ходить не будем: Мецала, член партии, которая наиболее враждебно относится к русским, но лично он противник грубого обращения с военнопленными. Обвинить его, что он плохой солдат, вы не имеете права: своей храбростью на фронте он доказал любовь к родине. Подымите стары газеты — вы увидите — все страницы говорят о нем. Вот вам доказательство вашей неправоты. Так в чем же дело? Давайте отбросим свои политические убеждения и поговорим по-солдатски: в чем повинны военнопленные, что мы жестоко обращаемся с ними?

— Они враги, — сказал рыжий солдат. — Русские жестоко обращаются с нашими военнопленными.

— Вы это видели? — спросил Арва.

— Газеты пишут, — ответил солдат.

— Газета — оружие пропаганды. Наша печать рекламирует наилучшее положение в лагерях военнопленных, и многие читатели верят, но я лично и многие присутствующие здесь не могут согласиться с этим положением.

— Обождите …! — послышался глухой голос. С верхних нар спустился пожилой солдат с изрезанным морщинами лицом и всегда чем-то недовольным видом. — Я хочу рассказать о себе. Газет я не читаю. Употребляю их только для курения потому, что неграмотен. Ни в какой партии не состою. Живу сам по себе, но приказы начальства выполняю. Начальство есть начальство, спорить с этим не приходится. Но кому угодно из них, даже тем, кто пишет газеты, когда угодно, где угодно, скажу: я больше не верю, чтобы русские издевались над пленными. Нас из роты лейтенанта Блинова здесь трое: я, Арва, да капрал Кавимяки. Мы с Арвой попали сюда по ранению, Кивимяки по старости.

После разгрома, в котором погиб сын Кивимяки, я был ранен. Сколько лежал без сознания — не помню. И только когда луна вышла из-за облаков, и ее бледный свет проник на землю, а в наступление мы пошли утром, я пришел в сознание. В груди была сильная боль — в голове мысль мести, и попадись мне в то время русский, я не замедлил бы убить его.

Первое, что я заметил — рядом стоял человек и внимательно прислушивался. Он стоял так близко около меня, что я заметил черты лица. Обрадовавшись присутствию человека, который может оказать мне помощь и в то же время испугавшись, как бы он не ушел, не заметив меня, я застонал.

Человек склонился надо мной, и могли бы вы слышать, какой страшны крик вырвался из моей груди! Это был русский! Я понял, что мне пришел конец, поэтому, преодолев страх и забыв боль в груди, пнул русского. От неожиданного удара он упал на спину, в то же время и навалился на него и кольнул ножом. Перед этим я видно долго лежал и много потерял крови — удар мой был слишком слаб, чтобы убить человека. Русский схватил меня за руку, приподнялся, коленом уперся мне в грудь, левой рукой прижал мою голову к земле и замахнулся отобранным ножом. По моему телу пробежал мороз. Чтобы не видеть, я закрыл лицо руками.

Солдат замолк, достал из кармана кисет и начал закуривать. В бараке стояло гробовое молчание, никто не решался спросить, что последовало дальше, поэтому солдат знал, что его ожидают, продолжал:

— Почувствовав прикосновение лезвия ножа к моей груди, я потерял сознание. Хотите верьте, хотите нет, с тех пор я не верю, что русские издеваются над пленными. Когда меня нашли свои, грудь моя была забинтована, а в руке моей лежал осколок гранаты, и я понял, что этот взмах ножом, которого я испугался, был поднят не за тем, чтобы убить меня, а затем, чтобы разрезать мой френч и оказать помощь раненому. Почему я не в плену у русских? Для меня это тоже загадка. Оказав мне помощь, русский ушел, по-видимому, он следовал с каким-то поручением.

— Ловко придумано, — сказал рыжий солдат — Долго ты молчал, наконец, высказался. Не иначе, как обработка Арвы.

Но солдат уже лез на свое место, не имея намерения вступать в спор, так как считал, что он свое мнение высказал чистосердечно, а как думают другие — ему безразлично.

— Наш молчун, отрицающий и не признающий никаких партий, высказал свое мнение. Каково мнение социал-демократов, шведской народной партии?

— Интересно бы узнать, в какой партии состоит Арва? — спросил из угла белобрысый капрал.

— Ты, что полицейский? — сказал Кивимяки, чинивший носки.

— Нет, просто интересно! — ответил тот.

— А я думаю так, — продолжал Кивимяки, — Арва говорит дело…

— В одну дудку играете, — прервал его рыжий солдат.

— Как ты, на свистульке военнопленного, — бросил реплику седой капрал.

— Молокосос! Кому ты говоришь? — Кивимяки ударил себя в грудь и отбросил носки в сторону. Очки подпрыгнули на носу, прядь черных волос закрыла глаза. Кивимяки своей наружностью резко выделялся среди охраны. Маленького роста, но широкоплечий и костлявый, он отличался подвижностью, не смотря на свои пятьдесят четыре года. За откровенность и прямоту рассуждений его полюбили солдаты.

— Не обращай внимания, — попросил Арва, — мы говорили по-товарищески.

— Нет, обожди, дорогой товарищ! Он молод учить меня. Кивимяки двадцать лет состоите в социал-демократической партии!

— И не прочь отдать билет обратно, чтобы получить членские взносы за двадцать лет назад!

Даже спокойный Арва не удержался, весело рассмеялся от реплики седого капрала, собиравшего для Блинова деньги.

Кивимяки не на шутку рассердился на своего друга, но от ответа воздержался, и еще с большей злостью продолжал прерванную речь: — Я третий раз в жизни вижу, как умирают на фронте люди. Два раза после войны был нищим и в поте лица своего восстанавливал хозяйство, теперь мне не под силу, года взяли свое.

— Нашелся мне еще один политикан, — сказал белобрысый капрал, — мы говорили про отношения к военнопленным, он заговорил о политике.

Старый капрал хотел рассказать, каких трудов ему стоило восстановить разоренное хозяйство, но когда его перебили, он забыл о направлении главной мысли своей речи, но не мог забыть, что дома семья, без присмотру хозяйство, а виновником всему этому война, он с новым жаром заговорил: — Не было бы войны, не было бы пленных. Стало быть не сидел бы я здесь, а находился с семьей. Одним словом, политикой пусть занимаются министры — я желаю мира, и как можно быстрее.

— Вот это дело! Много ты говорил, но сейчас сказал правду. Лично для меня безразлично, будет ли Суоми Великой: — я хочу домой.

«Дом, семья, хозяйство — мечта каждого солдата», — подумал Арва и решил, что именно на этой почве нужно строить беседу.

Воспоминания капрала о доме подлило масла в огонь и даже те солдаты, которые раньше сидели в стороне и занимались своим делом, придвинулись к Арве и не замедлили ввязаться в разговор. Беседа приняла общий характер. Солдаты говорили наперебой, перебивали друг друга, но настроение было общее — скорее домой. Арва выбрал минуту, когда шум немного стих, и спросил: — Вы все говорите о доме, как будто окончилась война и завтра будет демобилизация. Не забывайте, мы должны победить Россию и образовать Великую Суоми, тогда только возможен конец войны. — Арва посмотрел на товарищей, лица которых приняли оскорбленный вид и подумал: — «Два, три месяца и они побросают оружие и разбегутся по домам». В начале войны они рассчитывали победить Россию с помощью немцев, но в настоящее время даже финские газеты не скрывали разгром и бегство немцев под напором русских.

Седой капрал, приятель Кивимяки, встал со своего места, прошелся по комнате, затем резким движением сорвал с головы пилотку и бросил ее на пол.

— Мир! — сказал он громко. Мир с Россией — вот наше спасение. Пока мы не оказались на положение вот их, — он подошел к окну и показал на колючую проволоку, — мы должны заключить мир. С обнаженной головой, на коленях, мы должны просить мира, ради того, чтобы повидаться с семьей…

— Быть в плену и испытать судьбу русских я не желаю, — перебил капрала рыжий солдат. — Легче пустить пулю в лоб, чем оказаться в таком положении. Если великая Германия не сумеет оправиться от удара — выход один: просить Америку, чтобы она заняла нашу страну. Дипломатические отношения у нас с нею не прерваны.

— Хватит с нас и немцев, что хозяйничали в нашей стране три года, — сказал Кивимяки, который так и смог успокоится, что хозяйство его окончательно пришло в упадок.

— Америка будет не лучше немцев. Надежда на великодушие России, в этом есть смысл! — крикнул седой капрал.

— Россия нам не простит. Мы попадем под кабалу русских, — настаивал на своем рыжий. Арва равнодушно слушал спор, но когда солдат заговорил о русской кабале. Он не удержался и, повысив голо, заговорил:- «После гражданской войны Ленин и Сталин нам дали самостоятельность. Мы забыли об этом и отгородились от Советского Союза линией Кирка-Мннергейма. В 1939 году она развалилась, и русским не составляло труда оккупировать Суоми. Они не пошли дальше и оставили нас в покое. А мы, как бандиты, из-за угла вонзили нож в спину России. Тем не менее, выход из обанкротившейся политики есть только в налаживании взаимоотношений с нашим настоящим Великим соседом. Советский Союз на протяжении своего существования не посягал на чужую территорию, и даже в трудную минуту, когда наши союзники топтали землю России, оставался верен своей политике, уважения других народов. Поэтому я присоединяюсь к мнению капрала.

— Арва не только присоединяется, но и агитирует против родины, — заметил цинично солдат.

— Это заметно с первого дня пребывания его в охране. К тому же он читает книги Ленина и Сталина.

— Неправда! Для родины я не пожалею жизни!

— Выходит, по-твоему, я тоже против родины, — перебил Арву старый социал-демократ, — если Арва согласился с моим мнением! Смотри! — он снял рубашку и повернулся кругом, — Эти шрамы я получил на фронте, а не тогда, когда лез кому-нибудь в карман. Видел! Ты оскорбил меня. Я прощаю тебе. Но одно плохое упоминание о Ленине и Сталине — ты будешь бит.

Солдат не дослушал угроз капрала и вышел из барака. Он хотел доложить начальству и полиции на преступную агитацию Арвы, но побоялся мести, за то счел своим долгом, как социал-демократ, поставить в известность руководство партии о недостойном поведении капрала Кивимяки.

И старый социал-демократ без жалости расстался со своим билетом.