Люди без имени

27. Неудавшаяся затея

Газета «Северное слово» сообщила о «победоносном» шествии фельдмаршала фон-Паулюса на Сталинград, а по Финляндии распространился зловещий слух о разгроме немецких полчищ.

Газеты не публиковали комментариев — радио выключено, а слух с неимоверной быстротой заползал во все уголки; для него не было преград. Ни пограничные кордоны, ни строгие указания из Хельсинок о сохранении тайны, ни полицейские дубинки, не могли удержать его! Слово Сталинград не сходило с уст финнов. Куда ни пойди, везде слышно: Сталинград! Сталинград! Сталинград!

Не опубликовав ничего о Сталинградской битве, газета начала проповедь «эластичной обороны», заменив слова «молниеносное наступление» и вынуждена была сообщать о падении одного города за другим.

- Сколько радости за родину! За храбрость воинов и ее вождя, под чьим руководством разгромили немцев под Сталинградом, под чьим руководством началось победоносное шествие на Берлин! Слава воинам- победителям! — говорил Шаров, собравшимся около него товарищам.

— Сколько душевных мук и переживаний, тоски и злобы от своего бессилия помочь родине, — гневно воскликнул Громов.

После Сталинградской битвы даже у самых малодушных военнопленных появилась надежда возвращения на родину.

Радостная весть не дошла до Леонида: он лежал в горячке и в бреду говорил о победе. Радость за него разделяли друзья и по очереди дежурили у постели больного. Санитар Жохов был доволен, что около умирающего находятся люди. Барон Пуронен вызвал из штаба финского доктора и военнопленного врача 3 ранга Мухина. В это время Илья Поляков лежал на соседней койке с Леонидом с зашибленной ногой. Военврач 3 ранга остался в Никеле и внимательно следил за больным. Только Илья с нетерпением ждал смерти больного. Он думал, что она унесет его тайну, когда он живого матроса выбросил на мороз, и сотни раз ругал себя, что не отравил его в Янискосках — тайна была бы погребена навсегда. Военврач Мухин до организации штаба северных лагерей работал на общих работах в Янискосках, затем в Никеле. С организацией госпиталя военнопленных в городе Ивало он был назначен главным врачом.

Он питал к Полякову отвращение за то, что ему, военврачу, приходилось обращаться к Илье за помощью, и вместо нее он получал зуботычины и оскорбления. Тем не менее, он лечил Полякова добросовестно.

Ночью он делал перевязку, и Солдатов рассказал ему происшествие с Леонидом. Военврач закрыл глаза, и ему ясно представилось, как санитары по указанию Ильи больного выбрасывают на мороз с циничными словами: «Молчи, Илья Иванович лучше знает!»

Он открыл глаза — перед ним на койке лежал Поляков и хищными глазами смотрел на него, в них были презрение и злость. Дай снова ему власть, он без малейшей жалости уничтожить и тяжело больного и врача. Мухин снова представил себе умирающего на снегу военнопленного, который кричит: «Товарищи, я еще жив!»

После долгих колебаний, зная, что это преступление, но под впечатлением рассказа Солдатова, военврач сознательно пошел на преступление.

Когда Поляков очнулся от хлороформа, он ощутил неловкое положение в теле. Руки его забегали по одеялу. Сделав гримасу, он заплакал от злости.

— Что вы сделали с моими ногами, доктор? — спросил он дрожащим голосом.

— Отрезал, — равнодушно ответил врач.

— Так будешь безопаснее, иуда, — добавил Солдатов, — пойди пожалуйся, может быть, и потеряешь голову!

Каждый раз, как только Леонид впадал в забытье, перед ним проносились картины его прошлой жизни. Впечатления менялись, и не успевало одно дойти до конца, как на смену ему являлось другое. Здесь был и фронт, и школьная жизнь, и азартная игра в футбол, и события последних ужасных дней, и ряд других, которых запомнить не мог. Больной организм воспринимал их равнодушно. Дольше и отчетливее других видений держалось море. Он в бреду метался, выкрикивал успокаивающие фразы, крепко хватался за койку.

Напрасно Поляков ожидал смерти. У Маевского оказался крепкий организм, и он поборол смерть. Когда ему становилось легче, он интересовался событиями на заводе, спрашивал, чем занимаются друзья и с чувством боли выслушивал сообщения о нормальной работе завода.

Вскоре его перевели в барак. Громов рассказал о неудачной попытке бегства.

— Судьба смеется над нами! — начал он. — Несмотря на то, что здоровье наше и силы сильно пошатнулись в лесной бригаде, мы собрались бежать. Тебя оставляли на попечение военврача, которому ты обязан жизнью. Единственное место, где можно было подлезть под проволокой, — это за баней. Все было подготовлено к побегу. Солдатов выглянул из-за угла бани, схватился за голову, отпрянул назад и, не сказав нам ни слова, ушел в барак.

— Что было там? — прервал Леонид.

— Собака, — ответил Громов, и с укоризною неизвестно для кого прибавил: — Они как будто предполагали о нашем побеге и в ту ночь выставили за баней собаку.

— Переговорив между собою, мы пришли к выводу, что бежать можно только с работы, — произнес Солдатов, поймав пристальный взгляд Леонида на себе, и хотел что-то еще добавить в свое оправдание, но Шаров всех без лишней церемонии прогнал от больного. Старика Шарова побаивались все и возражать ему не стали, хотя Леонид просил оставить их. Он жаждал действий и борьбы, а болезнь приковала его к постели. Но с его болезнью работа группы не остановилась. С каждым днем становилось все больше членов. Военнопленные сплачивались вокруг товарищей Маевского. Действие группы ощущалось на заводе и в шахте, и никакая сила не могла приостановить работы, начатой Леонидом. Шаров вечером принимал сведения о проделанной работе за день.

Для успокоения больного друзья решились на опасный шаг. Громов работал в шахте, но часто нанимался за других на завод. Он проникал во все закоулки завода. Его можно было увидеть с пустыми ведрами или с железом в руке, прохаживающимся по двору с таким видом, что он занимается настоящей работой, то с портсигаром в руке для продажи.

Портсигара у него никто не покупал. Он был грязный и замаранный, даже охрана не отбирала его и предлагала забросить подальше. Портсигар служил ему предметом маскировки, чтобы выпутываться из трудных положений.

Энергичный и находчивый, вместе с тем наблюдательный, Громов был смелым и решительным человеком. Он своими немного косоватыми глазами заметил, что место соединения желобов, по которым выливается раскаленный шлак из печи, на выходе, около стены, стыкуется с другим. Рядом с заводом барак — контора, где ведется учет отправляемого полуфабриката. Возле него валяются неубранные стружки. Если немного раздвинуть желоба, то жидкость потечет вниз по стене завода, вызовет пожар, и загорится барак. Пожар не причинит большого вреда заводу, но они будут вынуждены приостановить электропечь. Маевский одобрил план Громова.

Громов за сходную цену поменялся местом работы на ночь, объяснив бригадиру, что ему на заводе необходимо разыскать финна-должника. Кто и за что ему должен, об этом не спрашивают, когда заключают сделку, и тот, кто пошел за него в шахту, не интересовался причиной обмена.

Ночью Леонид несколько раз подходил к окну. Он переживает за товарища, пошедшего на риск. Пламени не видно.

— Не случилось ли с ним неприятная история? Место многолюдное … Только бы не попасть ему в беду!

Солдатов не менее его переживает. Они договорились, что в 2.00, когда финны будут пить кофе, Громов сделает свое дело. Пошел 4-й час следующих суток, а пожара не видно, но Солдатов продолжал успокаивать Леонида.

— Громов достаточно осторожен и хитер, наверное, не может выбрать подходящего момента.

Чтобы не привлекать внимания — они слишком часто подходили к окну, — решили лечь спать. Николай быстро заснул. Леонид выспался днем и не мог заснуть. В голове бродили тревожные мысли. Он старался их отогнать, пытаясь думать о другом, но никак не мог избавиться от них. Много раз передумывал сначала и до конца: правильно ли поступил Громов, что пошел сам, и пришел к выводу: правильно, и не все делается так быстро, как намечается.

Меньше всего думал Громов. Избегав весь завод, показываясь всем на глаза, так и не нашел должника: на самом деле у него не было его, он только присматривался, ушли ли финны из конторы, и выжидал удобного момента. Он правильно поступил, изменив первоначальный план. В обеденный перерыв финны выходили из литейного цеха, чтобы подышать свежим воздухом и могли заметить раньше, чем пламя охватит барак. Осторожно раздвинув стык и выждав немного, поставил его в прежнее положение, спустился вниз по лестнице и в литейном цехе лег спать на теплые плиты никеля.

Началась паника: финны бежали тушить пожар, русские отдыхали.

Солдатов спал крепко, но когда услышал крики: «Горит! На заводе пожар!» — соскочил с нар и побежал к окну, около которого собрались военнопленные. Растолкав всех, он прислонился к окну и увидел, как над лесом, с той стороны, где был завод, краснело огромное зарево.

Леонид не поднялся. Ему было достаточно услышать долгожданные слова — и на душе стало легче. Беспокоила судьба Громова. Успокоился только тогда, когда на пороге появился Громов со словами: — Не нашел должника! Такой маленький финн, вы все знаете его. Взял ящик — ни хлеба, ни денег не несет и сам не показывается на глаза! Все равно разыщу подлеца!

Леонид хотел спросить Громова, но в это время старшина лагеря Гаврилов дал команду дневным сменам строиться на работу, а Шаров принес завтрак и сообщил новость, что украинцы на работу не пошли и их собирают в помещении переводчиков на тайное совещание.

Шарову было тут же поручено во чтобы то не стало проникнуть на совещание и узнать всю подноготную. Шарова пропустили без особых возражений, так как он пользовался авторитетом среди пленных как самый честный из поваров, к тому же, его побаивались: о нем сложилось хорошее мнение у охраны, и несколько неудачных попыток старшины Гаврилова убрать его с кухни закрепили за ним репутацию проверенного и незаменимого повара.

Тайное совещание военнопленных-украинцев, к тому же, с разрешения начальства, а главное под руководством Пономаренко, сильно беспокоило Маевского. С ним он познакомился впервые дни прибытия его в лагерь Пономаренко приехал в Петсамо-Никелевый лагерь с юга Финляндии, где он работал у крестьян. Своей солидной фигурой, красотой, и то, что он в плену научился свободно говорить по-фински, выделяло его из среды военнопленных. Первое время он работал переводчиком в производственной бригаде, потом был назначен заместителем коменданта лагеря. Общего языка они не нашли, а от помощи Пономаренко Маевский отказался. С тех пор они больше не встречались.

А сейчас, сидя за столом в помещении переводчиков, Пономаренко излагал «свои» планы на будущее. Голос был его спокоен, он чувствовал за собой силу и поддержку со стороны.

— Наша задача создать армию из военнопленных под руководством германского командования за тем, чтобы бороться за независимую Украину! С окончанием войны мы провозгласим самостоятельное государство…

— И превратимся в колонию Германии!

Пономаренко не смутился, чувствовалось, что к проведению данного мероприятия он готовился давно.

Яков Филин, бросивший реплику Пономаренко, встал и направился к выходу со словами:

— Нам не по пути. — За ним последовало несколько человек.

Совещание продолжалось целый день.

Когда Маевскому доложили о намерениях Пономаренко, он сказал: — Мы бессильны помешать правительству Финляндии передать военнопленных украинцев для создания армии, но должны сделать все, что возможно, чтобы военнопленных, изъявивших желание служить фашистам, было как можно меньше: они возьмут только добровольцев!

Вечером было собрано совещание значительной группы членов сопротивления. Шаров под видом чистки картофеля пригласил всех на кухню.

Леонид по состоянию здоровья присутствовать не мог, и поэтому дал Шарову некоторые указания по дальнейшему действию группы и отношению к украинскому контингенту военнопленных.

Когда собрались все, Шаров раздал ножи для чистки картофеля, принес несколько мешков и, высыпав на пол, начал разговор: — Военнопленный Пономаренко под руководством сверху объявил себя лидером борьбы за независимую Украину и повел агитацию за создание армии из украинцев с целью переброски ее в Германию.

— Набить ему морду немедленно! — прервал Шарова Солдатов. Его одернули другие и просили не мешать.

Сказанное Шаровым слова воскресили память о неудавшейся попытке организации добровольческой армии на территории Финляндии. Это подлило масла в огонь, и со всех сторон посыпался поток ругани на украинцев и их лидера.

Шаров выждал, когда стихнет шум, и продолжал дальше: — Вы не выслушали до конца и наносите незаслуженное оскорбленные всем украинцам.

— Правильно, — подтвердил Яшку Филин. — Не лезь вперед батьки в пекло!

— Дело в том, что его поддерживает незначительное число украинцев, но Пономаренко, чувствуя помощь начальника лагеря, действует смело и решительно и угрожает остальным. Мы собрались сюда за тем, чтобы обсудить, какую позицию должны мы занять по отношению к Пономаренко.

Посыпались разные предложения. Одни предлагали немедленно и публично избить лидера, другие — просто уничтожить изменника. Нашлись и такие, которые вызвались привести приговор в исполнение.

— Позвольте мне высказаться, — сказал Яшка Филин, поднимаясь с места. Он обвел взглядом всех присутствующих, почесал давно небритую щеку левой рукой, откашлялся, и не спеша произнес:

— Разрешите нам украинцам решить спор самим?

— Нашелся мне еще один националист, — зло произнес Солдатов.

Яшку поддержал Шаров с Громовым и большинство украинцев, присутствовавших на совещании. Вопрос был поставлен на голосование. За предложение — предоставить право решить украинский вопрос самим украинцам — голосовало меньше.

— Но все же будет так, — сказал Шаров, закончив подсчет голов.

— Нарушение демократии, — огрызнулся кто-то в углу.

— Цыц, салаги, — произнес Шаров. — Вопрос решен окончательно и согласован с Леонидом. Принимайте, как хотите, или за совет, или за приказ, а мы не будем вмешиваться в дело наций, предоставив им право решить спор самим. А сейчас принимайтесь за картошку: время закладывать в котел.

Группа изменников написала письменные заявления о зачислении в армию. Пленные украинской национальности раскололись на два лагеря. Первый без руководителя, но наиболее стойкий. Чувствуя за собой правоту дела, они держались упорно и не уступали Пономаренко ни в чем. Пономаренко чувствовал себя на верху блаженства и не замечал, что у него из-под ног уплывает почва. Сторонников его с каждым днем становилось меньше. Это он испытал вскоре, когда начальник лагеря задумал развлечься.

Военнопленных выстроили по национальностям в три группы: русские, украинцы и «черные» (так презрительно финны называли всех остальных), но получилось четыре группы. Украинцы разбились на две партии.

— С коммунистами не хотим рядом стоять! — говорили одни.

— От фашистской нечестии подальше! — отвечали другие.

Начальник мариновал строй около часа и в завершение всего предложил спеть песню на родных языках.

Он не услышал песни на русском языке. Русских поддержало большинство украинцев и часть из третьей группы. Пономаренко со своими людьми спели любимую: «Запрягайте, хлопцы, кони…»

Две трети всего лагеря остались без ужина: лишены за отказ петь песню. «Черные» переговорили между собой и отказались есть ужин своих товарищей. Пономаренко изъявил желание забрать все. Каждый из группы вооружился несколькими котелками и весело направились на кухню. Их встречали в обоих бараках и отбирали котелки с супом, а кто выражал неудовольствие, тех без всякой церемонии «приводили к порядку». Не миновали и лидера, его постигла участь всех. После процедуры с супом разгорелся спор, перешедший в драку. Не упустил случая почесать кулаки и Солдатов. Группа Пономаренко была избита. Коммунистов-украинцев, всех, кто был против Пономаренко, переселили в баню. Ссоры продолжались. Спорили в бараке и на работе. Пономаренко ухитрился сделать желтое знамя. Здесь вмешались все и предупредили его, что никто не желает видеть никаких знамен, кроме красного, и если он не забросит его, то будет повешен.

Споры и разногласия решил Пуранковский, прибывший из штаба северных лагерей. Он возвратил заявления о приеме в армию. Финны не хотели отдавать немцам свою рабочую силу. Только немногие был обменены на карелов и финнов, находившихся в плену у немцев. Заявления попали в руки Солдатова. Он забрался на верхние нары и кричал, искажая фамилии.

— Грицко Козолуп! Получай обратно — не подошел: голова клином, и нос не на том месте… Остап Зозуля! Ноги не по циркулю! Гаврило Вертихвост! Мордой не подошел. Тарас Перешибивертинос! Арийской крови нет… — И каждому «добровольцу» давал прозвища.

Еще некоторое время продолжались споры. Постепенно все стихло. Жизнь потекла по-старому.

Так закончилась вторая попытка немцев организовать армию из военнопленных.