Люди без имени

19. В лесном лагере

В лесу, за колючей проволокой, одинокий барак. Рядом озеро, а в него впадает небольшая горная речка. Солдаты — охранники живут в палатке недалеко от водопада. Каждое утро они обливаются водой, балуются под водопадом, а потом, жизнерадостные и веселые, вскидывают винтовки наперевес и подходят к воротам зоны.

Ни красота северной природы, ни шум водопада, ни веселое пенье птиц в лесу на восходе солнца не радует военнопленных. Они, заложив руки за спину, с опущенными взорами гуськом идут по тропинке к шоссе. Впереди, сзади и по бокам солдаты. На шоссе, перед магазином, в котором рабочие-финны получали продукты, когда работали на лесозаготовках, строятся в колонну по четыре и двигаются с полкилометра на юг. Затем солдаты разбивают военнопленных по десяткам и начинается работа. Шесть групп с утра до вечера пилят дрова. Увильнуть от работы нельзя: охрана знает каждого в лицо. Норма небольшая — полтора кубометра на человека, но пилить лес нужно не подряд, а отмеченный лесником. Лес небольшой, чахлый, деревья стоят один от другого на десятки метров, а силы военнопленных окончательно истощены. Условия труда невыносимы; питание с каждым днем ухудшается.

Из всех лагерей Финляндии — это был самый страшный. Беззаконие и расправа царила во всем. Безмолвие окружало лагерь. Ни единой человеческой души, кроме солдат и военнопленных. Охрана, набранная из молодежи призывного возраста, не видевшая фронта и ужасов войны, проникнутая фанатической ненавистью к русским, которая вдалбливалась годами чудовищной пропагандой, состояла из людей, имевших физические или умственные недостатки. Не встречая ни от кого препятствия, они всю злобу вымещали на пленных.

Охранник бригады, в которой находился Маевский, всегда надутый, с заспанным и угрюмым видом. Он типичный ипохондрик, разговаривающий сам с собою. Как другие солдаты, он не интересовался, откуда родом и где раньше работал пленный, не разрешал никому подходить к себе и разжигать для него костер. Его физическая сила, угрюмая физиономия с налитыми кровью глазами внушала страх и отвращение. Целыми днями он просиживал на пне, не интересуясь окружающим. Пленные боялись удалиться из пределов его обзора и сорвать прошлогоднюю ягоду. В работе он не подгонял. Ему было безразлично, работают русские или нет, но как только начинали громко разговаривать, глаза его зловеще блестели, наливаясь кровью, придавая ужасный вид. Единственное занятие — финка, которой он режет беспрерывно прутик. Даже солдаты держатся от него в стороне. Его напарник обычно удаляется к соседним бригадам. Иногда, видя напрасные усилия пленных поднять тяжелые бревна, он молча подходит, помогает навалить или переносит сам. В отличие от других солдат, никогда не кричит и не ругается. Привычные слова русской брани, заученные финнами, не срываются с его уст.

Отзывая одного из пленных в сторону, он говорит: «Пусть пленные не расходятся далеко, а то буду бить! Кто посмеет уйти в сторону — убью! Я плохой человек. Меня нельзя расстраивать!»

Обладая исключительной памятью, он одного и того же пленного не подзывал в другой раз на всем протяжении работы. «Дутый», так звали его, произносил фразы на чистом русском языке, не вставляя финских слов, как говорили многие солдаты, зная несколько русских фраз. Никому не посчастливилось два раза поговорить с ним, поэтому нельзя было предположить о знании им русского языка. Спокойное состояние и равновесие терял тогда, когда русские нарушали его правило — уходили в сторону, или поднимали на ходу что-либо, или осмеливались взять у проезжего финна хлеб или табак. Бил беспощадно, всем, что попадалось под руки: была ли это доска или палка, а когда вблизи не было ничего, бил прикладом до потери сознания. Останавливался тогда, когда жертва лежала без движения. Во время расправы с военнопленными поломал приклад винтовки.

Изучив нравы «Дутого», пленные отдыхали на работе и не выполняли нормы; получали меньше хлеба, но были избавлены от издевательства.

Мастера лесозаготовок он не признавал и с начальством лагеря не считался. Как только на часах выходило время (правильно ли шли часы, он не заботился), снимал бригаду и уводил в барак.

Измученные и усталые возвращались пленные в барак. Многие ложились отдохнуть часок до вечерней проверки. Леонид аккуратно и не спеша мылся, растирая мокрым полотенцем тело, а затем только шел в барак. Громов, Григорьев и Леонид спали рядом, Солдатов в другом углу.

Трудно было на работе, не радостно и в бараке. В двадцать два часа удар в подвешенную рельсу извещал о начале вечерней проверки. Иванов, стоя посреди барака и оскалив гнилые зубы, командовал: — Строиться! Физзарядка для русских! Шум стихал. Гробовое молчание воцарялось в бараке. Вечернюю проверку производил сам начальник лагеря в присутствии охраны. Военнопленные не русской национальности были избавлены от нее. И как свидетели смотрели с нар. Русские стояли в строю. Охрана, вооруженная плетками, рядом. Начальник делал знак рукой и считал: «Раз! Два! Три!» По знаку бросались по своим местам, а по счету «три» должны быть на нарах, и горе тому, кто не успевал занять своего места. Русских снова ставили в строй, и проверка продолжалась до тех пор, пока все не укладывались в установленное время. После этого разрешалось ложиться спать.

Солдатов после проверки приходил к Леониду, и начиналась беседа.

— Помечтать пришел? — спрашивал Громов Солдатова. — Мечты, мечты, где ваша сладость?

— Да, сладости в мечтах нет, она будет в будущем, для тех, кто переживет плен? — ответил Солдатов.

— Ты не обижайся на меня, Николай, бывает время, я тоже мечтаю, и знаешь о чем?

— О том, как поесть досыта!

— Угадал!

— Но я думаю о другом… Помнишь, Леонид, — продолжал Солдатов, поглаживая окладистую рыжую бороду, — как мы были рады, когда вернулись в Янискоски. Хотя там ряды военнопленных сильно поредели, ушло из жизни много товарищей, в том числе и пограничник. Он оставил о себе хорошее впечатление, но те, кто остался в живых были уже другие! Они стали оказывать сопротивление своим внутренним врагам, и не далеко было то время, когда мы могли бы диктовать свои условия охране… А потом лесной лагерь… Все пошло прахом…

— Не ошибся ли ты, Николай, в своих мнениях? Мне кажется, пока в лагере не создана организация, которая возьмет руководство военнопленными, говорить о своих требованиях рано.

— Вспомни, Леонид! — Когда неизвестно откуда и как донеслась весть о том, что тов. Молотов заявил протест о бесчеловечном обращении с военнопленными! Что творилось в лагере! «Нас не забыли, — слышались голоса. — О нас заботится наше правительство!»

— Дурак может подумать, — возразил Громов и хитро посмотрел на Солдатова. Он знал, что вспыльчивый Николай примет на свой счет, и старался нарочно подзадорить его. — Дурак может подумать, что наша партия может забыть людей, оказавшихся в тяжелых условиях.

Как и ожидал Громов, Солдатов реплику принял на себя и зло возразил: — Ты, что меня принимаешь за дурака! Да знаешь, сколько я финнов положил, а ты что сделал? Где твой партийный билет?

— Вот здесь! — Громов расстегнул гимнастерку и показал на волосатую грудь.

— Хватит вам спорить, — сказал Леонид, стараясь их примирить. Лучше скажите, что делать дальше?

Громов знал, что кузницу в Нискокосках сжег Николай умышленно, а вместе с нею сгорела кочегарка. Солдатов двое суток мерз около пожарной машины, чтобы задержать ее восстановление и дать возможность Леониду накопить высокий уровень воды перед плотиной. Он так же знал, что сидеть без дела преступно, но в лесном лагере заняться было нечем, а план Солдатова разоружить охрану считался нереальным, поэтому всегда избегал говорить об этом и отделывался шутками. Так поступил и сейчас.

— Если Солдатов не считает себя дураком, то пусть скажет!

— Эй, Мишка, не будь мы в плену, я обязательно набил бы тебе морду.

— В другом месте, я не стал бы шутить! Если здесь молчать и все думать — сойдешь с ума. Мое предложение — ждать. Не все же время будем сидеть в этой дыре. Будет время — выберемся!

Я согласен с Маевским, надо создавать боевую организацию…

— Моя идея такая! — начал с жаром возражать Солдатову.

— Утром, когда откроют ворота, наброситься на охрану и попытаться разоружить. Удастся — хорошо! Не удастся — черт с ним! Погибнем со славой!

— Погибнуть, дело не хитрое, но есть ли польза в том? — спросил Леонид.

— Чем худе живешь, тем сильнее хочется пережить этот кошмар и увидеть снова светлое будущее, — мечтательно произнес Иван Григорьев.

— Николай, — снова заговорил Леонид, — я тоже думал об этом. Думал до боли в голове и пришел к убеждению: разоружить охрану и завладеть оружием — несбыточная мечта, как и то, что завтра мы будем сыты! Поэтому я предлагаю другое: мы, сидящие здесь, берем на себя задачу по созданию боевой организации из пленных. Нас четверо. Пусть каждый из нас завербует, а это дело нетрудное, к следующей субботе по три человека — уже будет двенадцать. Тогда можно решить вопрос о доверии кому-либо из нас руководство всей организацией, выработать план дальнейшей борьбы.

— Чем займемся? Будем тупить пилы, затем расходуя последние силы, сами же будем ими работать! Так что ли? Или может быть, получая тумаки от солдат, будем пилить неклейменые деревья?

— Я беру на себя пять человек, — перебил Солдатова Громов.

— Вы имели в виду — поправил Маевский, — привлечь в нашу группу пять человек.

— Конечно! — ответил Громов.

Наступило молчание. Солдатов думал, каким образом возразить Громову. И только он открыл рот, чтобы заговорить, его опередил Маевский.

— Светает. Пора и лечь отдохнуть. Значит, мы решили к следующей субботе иметь прирост в нашей группе.

— Повторяю, — сказал Громов, — я беру на себя пять человек!

— Солдатов, — продолжал Леонид, — должен подчиниться большинству. — Он посмотрел на Громова и Ивана, давая понять Николаю, что именно они составляют большинство. — Если нет — дороги наши разошлись!

— Я тоже так думаю, — сказал в заключение Громов.

Но лечь отдохнуть друзьям не пришлось. В барак пришел переводчик Иванов.

— Русские! — крикнул он.

— Люди! — добавил Громов.

— В лагерь прибыл майор-швед, представитель Международного красного креста. Вам разрешено заявить жалобы. Предупреждаю: коллективные жалобы не принимаются; без подписи не рассматриваются, а за подачу заведомо ложных жалоб, подавший будет наказан!

— На работу пойдем?

— Значит завтра выходной? — спрашивали проснувшиеся военнопленные.

— Нет! — ответил Иванов. — Завтра рабочий день! Разрешено остаться только одному!

Иванов хлопнул дверью и скрылся за зоной. Леонид вышел на середину барака.

— Товарищи, нам запрещено подать коллективную жалобу. Тогда у меня есть предложение: заявить коллективный протест о невыносимых условиях в лагере.

— Раз представилась возможность, не будем упускать ее, — поддержал Громов.

— Разрешите, разрешите слова мне, — закричал военнопленный Житников. — Я предлагаю не протест, а прошение.

— У бога проси, — сказал Солдатов.

Рогов подошел к Житникову, дружески похлопал его по плечу и сказал: — Попросить ты можешь только у меня, скажем на папироску табаку, а у человека, который не хочет даже видеть нас, напрасно!

— Итак, поступило два предложения, — резюмировал Маевский,

— Кто за предложение Житникова? — Он пошел вдоль нар, намериваясь подсчитывать голоса, но военнопленные сидели без движения, и никто руки не поднял. — Хорошо, — сказал Маевский, — остается решить, кому доверим заявить протест?

— Разрешите, — спросил Громов и полез на верхние нары.

— Говори снизу, не обязательно с трибуны! — закричали военнопленные.

— Человека более подходящего, чем Николая Солдатова нет! Посмотрите на него. — Громов показал рукой. — Настоящий русский человек! Хотя и молод, но умен! Сила богатырская, за словом в карман не полезет. А эта борода! Борода на красивом лице — олицетворение русской нации…

— Замолчи и слазь немедленно с нар! — закричал Солдатов. — Иначе за ноги стащу. Дело серьезное, а он шутит!

— Нет, товарищи, я не шучу! Солдатов — подходящая кандидатура!

Хотя по своей привычке Громов и говорил шутливо, но Николая в бараке знали хорошо, поэтому возражений не последовало.

— Правильно! — закричал Рогов — Пусть Солдатов поговорит с ним, а если надо и вдарит немного, чтобы они «разули глаза» и хоть немного соблюдали международные конвенции.

Возвратившимся с работы Солдатов рассказал: — Прошелся по бараку и слушать не стал. Когда я начал говорить о плохом питании, он ответил: — «Я не возражаю, напилите один кубометр, пообедайте, а к вечеру еще один». Не будь вашим посланцем, я плюнул бы ему в глаза!

Но самое главное, о чем шла речь с представителем «красного креста», Солдатов скрыл от товарищей, предварительно посоветовавшись с Маевским. Они были готовы ко всему, но услышать официальное предложение и даже получить некоторую материальную поддержку за согласие после окончания войны остаться в Финляндии или уехать в Америку, не ожидали.

— Ага! — злорадно заревел Житников. — Я говорил вам, что надо просить, а не требовать? Дождались … Была норма полтора, а стала два кубометра!… — Житников был высокий и худой, как жердь. Лицо желтое, как у больного желтухой. Под глазами мешки. Когда он кричал, то показывал большие зубы; из десен сочилась кровь. — Товарищи! Мы все подохнем с голоду, если будем слушать их.

Громов злословил по адресу «красного креста» и подсмеивался над неудачной карьерой Солдатова на новом поприще, не обращая внимания на вопли Житникова, но когда услышал слово «их», повернулся и спросил: — А ты, что предлагаешь?

— Я предлагаю завтра ограбить магазин!

Слова Житникова подействовали на пленных, как магнит на железные опилки. Барак мгновенно наполнился шумом, гамом, спором. Рогов постоянно был занят одним делом: приготовлял табак из каких-то корней, мха и листьев березы, и то бросил свое занятие подошел к Житникову.

— Табак там есть? — спросил он.

— Без табака не пропадешь, были бы галеты! — ответили Рогову и один голос несколько человек.

Сколько и чего хранилось в магазине, рассказал Иван Григорьев, получавший в нем для охраны табак.

Предлагались различные планы ограбления магазина. Из всех ни один не был реален. Кое-кто предлагал на ходу наброситься всей партией, не думая о последствиях: у всех одно стремление — поесть досыта. Другие возражали, среди них был Леонид, доказывая, что ограбление ляжет грязным пятном на русских и будут жертвы.

Наблюдая с верхних нар за разбушевавшейся голодной толпой, Леонид понял, что кульминационный момент наступил, и никакие уговоры больше не помогут. Подозвав Солдатова, Громова и несколько товарищей, он сказал: — Уговорить голодную массу трудно — надо принимать решение во избежание напрасных жертв. Предупредите всех, я беру на себя ответственность по ограблению магазина.

— Знаем мы Маевского! — снова закричал Житников. — Вчера он тоже предлагал, а что получилось? Вечно по зауглам шушукаются… Нас бьют плетьми, а они всегда чисты и в стороне.

Многие еще вчера одобряли предложение Маевского, а сейчас под впечатлением голодной страсти были готовы обвинить его за то, что он первый предложил заявить протест. И снова затихшая толпа загудела многоголосым ревом и готова была перерасти в бурю.

— Сами не хотят принять участие, и другим мешают, — истерически кричал Житников. — Они хотят заморить нас окончательно с голоду…

— Кто? Маевский? — спросил Рогов, делая гримасу на лице и приседая на четвереньки. — Подлец!

Житниковв попятился. Рогов неожиданно прыгнул и закричал, протягивая руку вперед, в которой был зажат сапожный нож: — Зарежу! Зарежу!

Житников бросился бежать. А Рогов, топая ногами, кричал: — Зарежу! Мерзавец! Всех зарежу, кто подумает, что Маевский желает вреда пленным!…

Голодная толпа, не ожидавшая такого исхода дела, сначала замолкла, а потом переменила разговор на тему: зарезал бы Андрей Рогов Житникова, если бы тот не убежал, или нет?

А утром все так же медленно шли на работу. Перестраивались около магазина, избегая смотреть на него. В мечтах, в разговоре и споре легко выскочить из строя и взломать замок — попробуй на деле: четырнадцать солдат с автоматами и винтовками не замедлят открыть огонь по смельчаку. Когда колонна тронулась вперед, Житников, идущий в голове колонны, выскочил из строя. Они хотел бежать к магазину, но Андрей Рогов успел подставить ногу, и он упал в кювет. Произошло замешательство. Охрана открыла стрельбу. Пули свистели над головами и, сбивая ветви деревьев, прижимали пленных к земле.

— Ложись! — кричали солдаты, продолжая стрелять, не зная причины, почему пленные сгрудились в кучу и бьют кого-то. Житников вырывался, царапался, кусал, державших его и жалобно просил:

— Пустите! Пустите! Пусть застрелят, чем голодная смерть…

— Ты подводишь других… — уговаривал Солдатов.

— Я один пойду, только пустите!

— Переводчик! Переводчик! — кричал старший конвоя, бегая вдоль строя и размахивая пистолетом. — Спроси, что случилось? Почему драка?

Иванов опасался приблизиться к строю, а, встав на пень, чтобы лучше видеть, что происходит на дороге, кричал:

— Русские! Прекратите драку! Какая причина?

— Во! — Рогов вышел из строя и показал Иванову окровавленную руку.

— Господин сержант! — докладывал Иванов, — один русский укусил руку другому. Сейчас его за это бьют.

— Следует! Передай мое приказание — пусть выбьют ему зубы. Следующий раз не будет кусаться, — посоветовал сержант.

Охрана успокоилась, услышав разъяснения Иванова и ответ старшего конвоя, и престала напрасно портить патроны. Старший стал расталкивать пленных, чтобы пробраться в середину столпившихся людей и посмотреть на военнопленного, осмелившегося кусаться в строю, а заодно собственноручно выбить ему зубы.

Житников замахал руками, умоляя выслушать сержанта, когда тот замахнулся на него: — Я не кусался! Я только хотел…

Ближе всех к Житникову стоял Маевский. Когда он услышал откровенное признание сержанту, не испугался, так как тот не понимал по-русски, но вспомнив, что может услышать Иванов, и, не дав ему договорить слово, ударил Житникова под подбородок, что никак не ожидали от него военнопленные. Житников ударился головой о дорогу и потерял сознание.

— Ого! Крепко бьет! — одобрительно заметил сержант и приказал двум военнопленным отнести Житникова в барак.

— Смотрите за ним в бараке. Если понадобится, свяжите и заткните рот, — предупредил Леонид.

Строй двинулся дальше.

Поздно ночью состоялось совещание. Громов стоял на карауле у окна, наблюдая за палаткой охраны. До него доносился спокойный голос товарища:- «Завтра в 11 часов, тот, кто понесет обед на лесосеку, взломает замок и заберет все, что можно есть. Из барака своих галет не брать, а принести те, что возьмете в магазине. Все остальное вынести и спрятать около дороги. На обратном пути захватить все в барак. Оставшиеся в лагере подготовят место, куда можно спрятать ворованное».

План был прост и осуществим. Обедать в барак пленных не водили. Его разносили без конвоя те, кто не работал в силу своей истощенности, и охрана не боялась, что они сбегут.

Ночью никто не спал — думали о завтрашнем дне. Больше всех волновался Леонид. В случае провала — ответственность за товарищей ляжет на него.

Обед принесли не трое, как обычно, а пятеро. Началась дележка. Делила охрана. Распределив приблизительно галеты по количеству людей, один солдат отвернулся, другой показывая на галеты, у него спрашивал:

— Кому?

— Ивану! — кричал отвернувшийся.

— Кому?

— Возьми себе!

— Кому?

— Большому мужику.

И не было обиды. Охранники знали пленных, кого по имени, кого по кличке, кого по росту, а кого не знали, показывали пальцем. Дележка галет их забавляла. Никто из солдат не обратил внимания, что галет было больше, чем в другие дни. Работа сделана аккуратно: часть продуктов была принесена на работу, а остальные — на обратном пути сложили в ведра, взятые для этой цели в количестве большем, чем было необходимо.

Промтовары остались нетронутыми. Сахар высыпали в бочку с водой, папиросы сложили под ступеньки крыльца, а галеты в пачках удобно расположились между двойными стенками барака. Папиросы военнопленным выдавались дневальным только при курении. Запас иметь запрещалось. Курили около печи, предусмотрительно пуская дым в нее. Окурки сжигались, но в бочку не успевали наливать воды — то и знай — бегали с кружками. Каждый чувствовал ответственность не только за себя, но и за других, все делалось с большой осторожностью.

Исчезновение продуктов из магазина обнаружили при следующих обстоятельствах. Охрана хотела забрать продукты из магазина сама: подозрения на нее быть не может — вся вина ляжет на русских, но они опоздали: Дутый не дал согласия.

Слыханное ли дело! В Финляндии среди белого дня грабеж! Поднялся неимоверный шум. Панический слух распространился по всем ближайшим поселкам, вызвав различные кривотолки вплоть до того, что местность посетили партизаны. Сообщили в Никель. Срочно выехал начальник лагеря Мецала и хозяин магазина. Охрана подозревала пленных, но открыто не говорила. Начальство думало по другому: — мирное население вне подозрений, немцы не позволят, русские под конвоем.

Немецкое командование спешно подбросило в район происшествия альпийских горных стрелков (с розой на шлемах) для поисков партизан. Когда сотни австрийцев бродили по лесу и искала следы мнимых партизан, охрана смеялась, но ничего не говорила, боясь скандала. В свою очередь они принимали меры, чтобы поймать пленных с поличным: высматривали, прислушивались, неожиданно ночью появлялись в бараке. Помощь Иванова была бесполезна: пленные ему не доверяли. Улик не было, придраться не к чему. Тем не менее, вся охрана, исключая Дутого, была убеждена в виновности русских.

Вина русских состояла в том, что они опередили охрану, и в этом же было их спасение. Пачка папирос, подброшенная к русским в барак, послужила бы существенным доказательством для уничтожения пленных, чтобы скрыть свое преступление.

Дутый был окружен заботой и вниманием охраны и, чувствуя это, издевался над нею и хвалил русских, если это сделали они.

По прибытию Мецалы начался повальный обыск, перерыли весь барак, лазили под нары, выломали несколько половиц в полу, но никто не догадался заглянуть под крыльцо, на котором стояли любопытные. Больше всех старался Пуранковский. Он вылез из-под нар в пыли. Грязный пот катился по его лицу. Взял кружку, зачерпнул воды и хотел умыться, но жажда взяла свое. Забыв, что из нее пьют русские, а, может быть, у него не было таких предрассудков, он хлебнул несколько глотков.

Пленные затаили дыхание, никто не решался громко вздохнуть; ужасно медленно тянется время.

Пуранковский удивленно смотрит то на кружку, то на бочку.

— Паска [1]! Ничего нет! — говорит он. Кружка летит в сторону; содержимое разливается по полу.

Пуранковский обнимает Мецалу за талию и уводит из барака, за ними полиция и все любопытные.

Пленные облегченно вздыхают. Только Дутый стоит посреди барака и своими ужасными глазами смотрит на пленных, стараясь угадать, что переживали русские в это время.

Начальнику лесного лагеря был выговор за распространение ложных слухов. После официальных объяснений с полицией Мецала сделал ему замечание: «Если действительно обокрали русские, то тем хуже для тебя: охрана пленных осуществляется плохо, и русские ходят без конвоя, что категорически запрещено…»

Начальник лесного лагеря, подчиненный Мецале, уверял, что в лагере ни один пленный не выходит за зону без охраны, а сам подумал: «Вот здесь то, я прошляпил».

Пуранковский также упрекнул его в необоснованности обвинений против русских.

Пообещав прислать пленным газеты «Северное слово» и не долго поговорив с ними, ни одним словом не упомянув о бочке со сладкой водой, Пуранковский уехал.

Пленные остались довольны тем, что воду попробовал переводчик, а не кто иной, иначе расстрел был бы неизбежен.

Отношение охраны к пленным ухудшилось и стало невыносимым. Избиение приняло массовый характер. Дутого с конвоирования бригады сняли и поставили на охрану зоны. Мастер пожаловался на него, что он не заставляет работать русских. Мастера он избил так же жестоко, как бил раньше пленных.

А сейчас сидит в будке около ворот, не выглядывая из нее, и целый день разговаривает сам с собою.

Еще несколько дней пленные жили в тревоге, но последняя пачка папирос искурена; вместе с нею исчезла последняя опасность. Жизнь потекла своим чередом. Только пилоправ (фамилия его неизвестна), точивший пилы и топоры, недоволен. Участились случаи порчи топоров и специального затупления пил. Когда все спят, у него много работы. Глаза смыкаются — хочется спать. От напряжения в глазах двоится. Как назло Дутый пришел с финкой: «помогай ему точить и направлять». Пилоправ нервничает, но Дутый не думает спешить, каждый раз пробует острие о нары — «и продолжай, крути точило».

Появился начальник с Ивановым. Шатаясь, подходит к точилу и мутными глазами смотрит на работу. Путая слова, Иванов переводит:

— Господин начальник посмотрит, как наточил топор. Если плохо, отрубит голову!

Он пробует острие и передает начальнику топор.

— Клади голову ни точило, господин начальник хочет попробовать остроту топора.

Пилоправ отрицательно качает головой и закрывает лицо руками, прижимается к стене, наблюдая за поведением пьяного начальника, но тот, шатаясь, бормочет что-то непонятное.

— Клади, дурень! — настаивает Иванов. — Начальник шутит!

Что думал он, когда клал свою голову на точило? О чем может думать человек, обреченный на смерть? Не все ли равно! Он хотел спать. Голова спокойно опустилась. В тот же миг тело грузно осело и повалилось на пол, голова отделилась от туловища и упала к нокам Дутого, который не слышал разговора Иванова, и раскрыл рот от удивления.

Выйдя из оцепенения, он взял голову, приподнял ее и посмотрел в незакрытые глаза. Начальник хихикал, Иванов исступленно смеялся. Дутый ударил начальника прикладом автомата. Иванов бросился в дверь. Финка, брошенная вдогонку, угодила ему в ягодицу, и он, дико крича, побежал в палатку охраны.

Дутый стаскивал пленных с нар и ужасным голосом кричал: — Бейте его! Бейте!

Первым проснулся Солдатов и ударом кулака сшиб начальника с ног. Группа военнопленных набросилась на начальника, и началось избиение финна. Начальник не пытался сопротивляться, закрывал лицо руками и охал. Били беспощадно. Кто не мог подобраться к нему, кидал с нар сапоги, стараясь угодить в голову, и отомстить за смерть товарища.

Разбуженные пьяным криком Иванова, охрана в первую минуту думала, что озлобленные русские, видимо, пытались заколоть его, но как только первый из них заглянул в барак пленных, мнение рассеялось. Одно тело, без головы валялось около точила, второе все в крови, не столько в своей, сколько в крови русского, еще шевелилось. Его бил доской Дутый. Доску у него вырвали. Но он, скрипя зубами, принялся топтать ногами начальника. Насилу удалось увести его из барака.

К обеду нагрянула полиция. Иванов пытался обвинить русских в убийстве своего товарища. Пленных не спрашивали, а охрана, сбитая с толку Ивановым, давала противоречивые показания. Составили акт об убийстве пленными своего товарища в драке, на том дело и кончилось.

Полиция забрала с собою начальника и охранника. Вскоре пленные узнали, что Дутый работает в Никеле, а бывший начальник после выздоровления направлен в другой лагерь.