М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались,

вот и все».

История эта оставалась довольно долго без послед­

ствий, Лермонтов по-прежнему продолжал выезжать

в свет и ухаживать за своей княгиней; наконец одна не­

осторожная барышня Б * * * 50, вероятно, безо всякого

умысла, придала происшествию достаточную гласность

в очень высоком месте, вследствие чего приказом по

гвардейскому корпусу поручик лейб-гвардии Гусарского

полка Лермонтов за поединок был предан военному суду

с содержанием под арестом, и в понедельник на страст­

ной неделе получил казенную квартиру в третьем этаже

с.-петербургского ордонанс-гауза, где и пробыл недели

две, а оттуда перемещен на арсенальную гауптвахту, что

на Литейной 51. В ордонанс-гауз к Лермонтову тоже ни­

кого не пускали; бабушка лежала в параличе и не могла

выезжать, однако же, чтобы Мише было не так скучно

и чтоб иметь о нем ежедневный и достоверный бюлле­

тень, она успела выхлопотать у тогдашнего коменданта

или плац-майора, не помню хорошенько, барона З<ахар-

жевского>, чтоб он позволил впускать меня к арестанту.

Благородный барон сжалился над старушкой и разре­

шил мне под своею ответственностью свободный вход,

только у меня всегда отбирали на лестнице шпагу (меня

тогда произвели и оставили в офицерских классах до­

слушивать курс). Лермонтов не был очень печален, мы

толковали про городские новости, про новые француз­

ские романы, наводнявшие тогда, как и теперь, наши

будуары, играли в шахматы, много читали, между про­

чим Андре Шенье, Гейне и «Ямбы» Барбье, последние

ему не нравились, изо всей маленькой книжки он хва­

лил только одну следующую строфу, из пьесы «La Popularité»:

49

C'est la mer, c'est la mer, d'abord calme et sereine,

La mer, aux premiers feux du jour,

Chantant et souriant comme une jeune reine,

La mer blonde et pleine d'amour.

La mer baisant le sable et caressant la rive

Du beaume enivrant de ses flots,

Et berçant sur sa gorge, ondoyante et lassive,

Son peuple brun de matelots *.

Здесь написана была пьеса «Соседка», только с ма­

леньким прибавлением 52. Она действительно была инте­

ресная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не

было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а, вероятно,

дочь какого-нибудь чиновника, служащего при ордо-

нанс-гаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем

точно стоял у двери, я всегда около него ставил свою

шпагу.

Между тем военно-судное дело шло своим порядком

и начинало принимать благоприятный оборот вслед­

ствие ответа Лермонтова, где он писал, что не считал

себя вправе отказать французу, так как тот в словах

своих не коснулся только его, Лермонтова, личности,

а выразил мысль, будто бы вообще в России невозможно

получить удовлетворения, сам же никакого намерения

не имел нанести ему вред, что доказывалось выстрелом,

сделанным на воздух. Таким образом, мы имели на­

дежду на благоприятный исход дела, как моя опромет­

чивость все испортила. Барант очень обиделся, узнав

содержание ответа Лермонтова, и твердил везде, где

бывал, что напрасно Лермонтов хвастается, будто пода­

рил ему жизнь, это неправда, и он, Барант, по выпуске

Лермонтова из-под ареста, накажет его за это хвастов­

ство. Я узнал эти слова француза, они меня взбесили,

и я пошел на гауптвахту. «Ты сидишь здесь, — сказал

я Лермонтову, — взаперти и никого не видишь, а фран­

цуз вот что про тебя везде трезвонит громче всяких труб».

Лермонтов написал тотчас записку, приехали два гусар­

ские офицера, и я ушел от него. На другой день он рас­

сказал мне, что один из офицеров привозил к нему на

гауптвахту Баранта, которому Лермонтов высказал свое

неудовольствие и предложил, если он, Барант, недово-

* Море, море, вначале спокойное и светлое, море, при первых

проблесках дня поющее и улыбающееся, как молодая царица, море

светлое и полное любви. Море, что целует и ласкает берег опьяняю­

щим бальзамом волны, море, что качает на своей утомленной и ко­

леблющейся груди племя загорелых матросов ( фр.) .

50

лен, новую встречу по окончании своего ареста, на что

Барант при двух свидетелях отвечал так: «Monsieur, les

bruits qui sont parvenus jusqu'à vous sont inexacts, et je

m'empresse de vous dire que je me tiens pour parfaite-

ment satisfait» *.

После чего его посадили в карету и отвезли домой.

Нам казалось, что тем дело и кончилось; напротив,

оно только начиналось. Мать Баранта поехала к коман­

диру гвардейского корпуса с жалобой на Лермонтова

за то, что он, будучи на гауптвахте, требовал к себе ее

сына и вызывал его снована дуэль. После такого пас­

сажа дело натянулось несколько, поручика Лермонтова

тем же чином перевели на Кавказ в Тенгинский пехот­

ный полк, куда он отправился, а вслед за ним и ба­

бушка поехала в деревню. Отсутствие их было непродол­

жительно; Лермонтов получил отпуск и к новому

1841 году вместе с бабушкой возвратился в Петербург 53.

Все бабушкины попытки выхлопотать еще раз сво­

ему Мише прощенье остались без успеха, ей сказали,

что не время еще, надо подождать.

Лермонтов пробыл в Петербурге до мая; с Кавказа

он привез несколько довольно удачных видов своей ра­

боты, писанных масляными красками, несколько стихо­

творений и роман «Герой нашего времени», начатый еще

прежде, но оконченный в последний приезд в Петер­

бург 54. В публике существует мнение, будто в «Герое

нашего времени» Лермонтов хотел изобразить себя;

сколько мне известно, ни в характере, ни в обстоятель­

ствах жизни ничего нет общего между Печориным

и Лермонтовым, кроме ссылки на Кавказ. Идеал, к кото­

рому стремилась вся праздная молодежь того времени:

львы, львенки и проч. коптители неба, как говорит Го­

голь, олицетворен был Лермонтовым в Печорине. Выс­

ший дендизм состоял тогда в том, чтобы ничему не удив­

ляться, ко всему казаться равнодушным, ставить свое

явыше всего; плохо понятая англомания была в полном

разгаре, откуда плачевное употребление богом дарован­

ных способностей. Лермонтов очень удачно собрал эти

черты в герое своем, которого сделал интересным, но

все-таки выставил пустоту подобных людей и вред

(хотя и не весь) от них для общества. Не его вина, если

вместо сатиры многим угодно было видеть апологию.

* Слухи, которые дошли до вас, не точны, и я должен сказать,

что считаю себя совершенно удовлетворенным ( фр.) .

51

На святой неделе Лермонтов написал пьесу «Послед­

нее новоселье»; в то самое время, как он писал ее, мне

удалось набросить карандашом его профиль 55. Упо­

минаю об этом обстоятельстве потому, что из всех

портретов его ни один не похож, и профиль этот, как мне

кажется, грешит менее прочих портретов пред подлин­

ником.

Срок отпуска Лермонтова приближался к концу; он

стал собираться обратно на Кавказ. Мы с ним сделали

подробный пересмотр всем бумагам, выбрали несколько

как напечатанных уже, так и еще не изданных и соста­

вили связку. «Когда, бог даст, в е р н у с ь , — говорил о н , —

может, еще что-нибудь прибавится сюда, и мы хоро­

шенько разберемся и посмотрим, что надо будет

поместить в томик и что выбросить». Бумаги эти я оста­

вил у себя, остальные же, как ненужный хлам, мы

бросили в ящик. Если бы знал, где упадешь, говорит

п о с л о в и ц а , — соломки бы подостлал; так и в этом случае:

никогда не прощу себе, что весь этот хлам не отправил

тогда же на кухню под плиту.

Второго мая к восьми часам утра приехали мы

в Почтамт 56, откуда отправлялась московская мальпост.

У меня не было никакого предчувствия, но очень было

тяжело на душе. Пока закладывали лошадей, Лермон­

тов давал мне различные поручения к В. А. Жуковскому

и А. А. Краевскому, говорил довольно долго, но я ничего

не слыхал. Когда он сел в карету, я немного опомнился

и сказал ему: «Извини, Мишель, я ничего не понял, что

ты говорил; если что нужно будет, напиши, я все испол­

н ю » . — «Какой ты еще д и т я , — отвечал он. — Ничего,

все перемелется — мука будет. Прощай, поцелуй ручки

у бабушки и будь здоров».

Это были в жизни его последние слова ко мне;

в августе мы получили известие о его смерти.

По возвращении моем с бабушкой в деревню, куда

привезены были из Пятигорска и вещи Лермонтова,

я нашел между ними книгу в черном переплете in 8°,

в которой вписаны были рукой его несколько стихотво­

рений, последних, сочиненных им. На первой странице

значилось, что книга дана Лермонтову князем Одоев­

ским с тем, чтобы поэт возвратил ее исписанною; приез­

жавший тогда в Петербург Николай Аркадьевич Сто­

лыпин, по просьбе моей, взял эту книгу с собой для

передачи князю 57. Впоследствии, в 1842 году в Кремен-

52

чуге встретился я со Львом Ивановичем Арнольди *

и по просьбе его оставил ему на некоторое время

связку черновых стихотворений, отобранных Лермон­

товым в 1841 году в Петербурге. Не знаю, до какой

степени бумаги эти служили при прежних изданиях

его сочинений, в которых довольно и ошибок и пропус­

ков, тем не менее желательно, чтобы будущие издатели

сверили имеющиеся у них рукописи с находящимися

у названных мною лиц, которые, вероятно, из уважения

к памяти покойного поэта в том препятствовать не будут.

Только, ради создателя, для чего же все эти ученические

тетради и стихи первой юности? Если бы Лермонтов

жил долго и сочинения его, разбросанные по разным

местам, могли бы доставить материал для многотом­

ного собрания — дело другое; должно было бы соеди­

нить в одно место, в хронологическом порядке, если

угодно, все, что поэтом было изданоили назначено

к посмертному изданию; в таком собрании действи­

тельно можно было бы следить за развитием и ходом

дарования поэта. Но Лермонтову, когда его убили,

не было и двадцати семи лет. Талант его не только

не успел принести зрелого плода, но лишь начал раз­

виваться: все, что можно читать с удовольствием из

написанного им, едва ли доставит материал и на один

том. Зачем же прибавлять к нему еще два, увеличи­

вать их объем, предлагая публике творения ниже по­

средственности, недостойные славы поэта, которые он

сам признавал такими и никогда не думал выпускать

в свет? Не следовало.

Таково мое мнение, — выражаю его откровенно.

Может быть, некоторые из Аристархов нашей литера­

туры и назовут меня отсталым старовером, не пони­

мающим современных требований ее истории и критики.

Пусть так, заранее покоряюсь строгому приговору;

по крайней мере, читатель, зевая над «Тетрадями»,

не вправе будет пенять на Лермонтова за свою скуку.

В 1844 году, по выходе в отставку, пришлось мне

поселиться на Кавказе, в Пятигорском округе, и там

узнал я достоверные подробности о кончине Лермон­

това от очевидцев, посторонних ему. Летом 1841 года

собралось в Пятигорске много молодежи из Петербурга,

* Я был в то время адъютантом у отца его, ныне сенатора, то­

гда же начальника полевой конной артиллерии Ивана Карловича

Арнольди. ( Примеч. А. П. Шан-Гирея.)

53

между ними и Мартынов, очень красивый собой,

ходивший всегда в черкеске с большим дагестанским

кинжалом на поясе. Лермонтов, по старой привычке

трунить над школьным товарищем, выдумал ему про­

званье Montagnard au grand poignard; * оно было бы,

кажется, и ничего, но, когда часто повторяется, может

наскучить. 14 июля 58, вечером, собралось много в доме

Верзилиных; общество было оживленное и шумное;

князь С. Трубецкой играл на фортепьяно, Лермонтов

сидел подле дочери хозяйки дома, в комнату вошел

Мартынов. Обращаясь к соседке, Лермонтов сказал:

«M-lle Emilie, prenez garde, voici que s'approche le farouche montagnard» **.

Это сказано было довольно тихо, за общим говором

нельзя было бы расслышать и в двух шагах; но, по не­

счастию, князь Трубецкой в эту самую минуту встал,

все как будто по команде умолкло, и слова le farouche

montagnard раздались по комнате. Когда стали расхо­

диться, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему:

— M. Lermontoff, je vous ai bien des fois prié de re-

tenir vos plaisanteries sur mon compte, au moins devant

les femmes ***.

— Allons donc, — отвечал Лермонтов, — allez-vous

vous fâcher sérieusement et me provoquer? ****

— Oui, je vous provoque * * * * * , — сказал Мартынов

и вышел.

На другой день, пятнадцатого, условились съехаться

после обеда вправо от дороги, ведущей из Пятигорска

в шотландскую колонию, у подошвы Машука; стали на

двенадцать шагов. Мартынов выстрелил первый; пуля

попала в правый бок, пробила легкие и вылетела на­

сквозь; Лермонтов был убит наповал.

Все остальные варианты на эту тему одни небылицы,

не заслуживающие упоминания, о них прежде и не слы­

хать было; с какою целью они распускаются столько лет

спустя, бог весть; и пистолет, из которого убит Лермон­

тов, находится не там, где рассказывают, — это кухен-

* Горец с большим кинжалом ( фр.) .

** Мадемуазель Эмилия, берегитесь, вот приближается сви­

репый горец ( фр.) .

*** Г. Лермонтов, я много раз просил вас воздерживаться от

шуток на мой счет, по крайней мере, в присутствии женщин ( фр.) .

**** — Полноте, — отвечал Лермонтов, — вы действительно сер­

дитесь на меня и вызываете меня? ( фр.).

***** Да, я вас вызываю ( фр.) .

54

рейтер № 2 из пары; я его видел у Алексея Аркадьевича

Столыпина, на стене над кроватью, подле портрета,

снятого живописцем Шведе с убитого уже Лер­

монтова 59.

Через год тело его, в свинцовом гробу, перевезено

было в Тарханы и положено около могилы матери, близ

сельской церкви в часовне, выстроенной бабушкой, где

и она теперь покоится.

Давно все это прошло, но память Лермонтова дорога

мне до сих пор; поэтому я и не возьмусь произнести

суждение о его характере, оно может быть пристрастно,

а я пишу не панегирик.

Да будет благосклонен ко мне читатель и не осудит,

если неинтересная для него личность моя так часто

является пред ним в этом рассказе. Единственное

достоинство его есть правдивость; мне казалось необ­

ходимым для отклонения сомнений разъяснить, почему

все, о чем я говорил, могло быть мне известно, и назвать

поименно несколько лиц, которые могут обнаружить

неточность, если она встретится. Прошу и их не взы­

скать, если по этой причине я дозволил себе, без их

разрешения, выставить в рассказе моем имена их

полностью.

10 мая 1860 г.

Чембар

И. А. АРСЕНЬЕВ

СЛОВО ЖИВОЕ О НЕЖИВЫХ

<...> В числе лиц, посещавших изредка наш дом,

была Арсеньева,бабушка поэта Лермонтова(приходив­

шаяся нам сродни), которая всегда привозила к нам

своего внука, когда приезжала из деревни на несколь­

ко дней в Москву. Приезды эти были весьма редки,

но я все-таки помню, как старушка Арсеньева, обожав­

шая своего внука, жаловалась постоянно на него моей

матери. Действительно, судя по рассказам, этот внучек-

баловень, пользуясь безграничною любовью своей

бабушки, с малых лет уже превращался в домашнего

тирана, не хотел никого слушаться, трунил над всеми,

даже над своей бабушкой и пренебрегал наставлениями

и советами лиц, заботившихся о его воспитании.

Одаренный от природы блестящими способностями

и редким умом, Лермонтовлюбил преимущественно

проявлять свой ум, свою находчивость в насмешках

над окружающею его средою и колкими, часто очень

меткими остротами оскорблял иногда людей, достойных

полного внимания и уважения.

С таким характером, с такими наклонностями,

с такой разнузданностию он вступил в жизнь и, понятно,

тотчас же нашел себе множество врагов.

Он, не думая, что говорит о себе, очень верно опре­

делил свой характер в следующих двух стихах:

А он, мятежный, ищет бури,

Как будто в буре есть покой!

В характере Лермонтова была еще черта далеко

не привлекательная — он был завистлив.Будучи очень

некрасив собой, крайне неловок и злоязычен, он, войдя

в возраст юношеский, когда страсти начинают разыгры-

56

ваться, не мог нравиться женщинам, а между тем был

страшно влюбчив. Невнимание к нему прелестного

пола раздражало и оскорбляло его беспредельное

самолюбие, что служило поводом с его стороны к бес­

пощадному бичеванию женщин.

Как поэт, Лермонтов возвышался до гениальности,

но как человек, он был мелочен и несносен.

Эти недостатки и признак безрассудного упорства

в них были причиною смерти гениального поэта от

выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердеч­

ного, которого Лермонтов довел своими насмешками

и даже клеветами почти до сумасшествия.

Мартынов, которого я хорошо знал, до конца своей

жизни мучился и страдал оттого, что был виновником

смерти Лермонтова, и в годовщины этого рокового

события удалялся всегда на несколько недель в какой-

либо из московских монастырей на молитву и по­

каяние 1.

П. К. ШУГАЕВ

ИЗ КОЛЫБЕЛИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

Село Тарханы лежит на востоке от Чембара в четыр­

надцати верстах и полуверсте от почтовой дороги, иду­

щей на станцию Воейково 1, Сызрано-Вяземской жел.

дор., и Пензу. Расположено оно по обеим сторонам

небольшой долины у истока небольшой речки Маралай-

ки; основано в начале XVIII столетия г. Нарышкиным,

крепостными крестьянами, выведенными им из москов­

ских и владимирских вотчин как бы в ссылку, отбор­

ными ворами, отчаянными головорезами, а также и за­

коснелыми до фанатизма раскольниками. Крестьяне

здесь и до сих пор сохранили подмосковное наречие

на о.Село в конце XVIII века было продано Нарыш­

киным за неплатеж оброка и вообще бездоходность

его, а также и потому, что вся барская усадьба (в которой

хотя владелец сам никогда и не был) на месте нынешней

большой каменной церкви и все село сгорело вследствие

того, что повар с лакеем бывшего нарышкинского

управляющего вздумали палить живого голубя, который

у них вырвался и полетел в свое гнездо, находившееся

в соломенной крыше. Гнездо загорелось. Сгорело и все

село до основания, кроме маленькой деревянной церкви,

которая до 1835 года стояла на своем первоначальном

месте, среди села на том самом месте, где в настоящее

время стоит часовня с фамильным склепом Арсень­

евых 2. Этот управляющий Злынин был также в Тар­

ханах во время нашествия одного из отрядов Емельяна

Пугачева, командир которого опрашивал крестьян, нет

ли каких у кого жалоб на управляющего, но пред­

усмотрительный Злынин еще до прибытия отряда

Пугачева сумел ублаготворить всех недовольных,

предварительно раздавши весь почти барский хлеб,

58

почему и не был повешен. Село Тарханы куплено

Михаилом Васильевичем Арсеньевым в бытность его

еще в Москве 3 и притом вскоре после его свадьбы

с Елизаветой Алексеевной за совершенный бесценок.

После свадьбы «молодые» тотчас же переехали на

постоянное жительство в село Тарханы, где для раз­

влечения Арсеньев устраивал разные удовольствия,

выписал из Москвы маленького карлика, менее одного

аршина ростом, более похожего на куклу, нежели на

человека. Он, будучи в Тарханах в течение двух-трех

месяцев, имел обыкновение спать на окне и был

предметом любопытства не только Арсеньевой, но и всех

соседей помещиков, не исключая крепостных.

Михаил Васильевич родился 8 ноября 1768 года,

женился на Елизавете Алексеевне в возрасте, когда ему

было около двадцати семи лет, то есть в конце 1794 или

начале 1795 года, был среднего роста, красавец, статный

собой, крепкого сложения; он происходил из хорошей

старинной дворянской фамилии; супруга же его Елиза­

вета Алексеевна, урожденная Столыпина, родилась

около 1760 года 4, происходила также из старинной,

богатой дворянской семьи и была значительно старше

своего супруга (лет на восемь), была не особенно кра­

сива, высокого роста, сурова и до некоторой степени

неуклюжа, а после рождения единственной своей

дочери, Марьи Михайловны, то есть матери поэта,

заболела женскою болезнью, вследствие чего Михаил

Васильевич сошелся с соседкой по тарханскому имению,

госпожой Мансыревой и полюбил ее страстно, так как

она была, несмотря на свой маленький рост, очень

красива, жива, миниатюрна и изящна; это была резкая

брюнетка, с черными как уголь глазками, которые точно

искрились; она жила в своем имении селе Онучине

в десяти верстах на восток от Тархан; муж ее долгое

время находился в действующей армии за границей,

вплоть до известного в истории маскарада 2 января

1810 года, во время которого Михаил Васильевич

устроил для своей дочери Машеньки елку. Михаил

Васильевич посылал за Мансыревой послов с неодно­

кратными приглашениями, но они возвращались без вся­

кого ответа, посланный же Михаилом Васильевичем

самый надежный человек и поверенный в сердечных

делах, первый камердинер, Максим Медведев, возвра­

тившись из Онучина, сообщил ему на ухо по секрету,

что к Мансыревой приехал из службы ее муж и что

59

в доме уже огни потушены и все легли спать. Мансыре-

ву ему видеть не пришлось, а вследствие этого на елку

и маскарад ее ждать нечего 5.

Елка и маскарад были в этот момент в полном раз­

гаре, и Михаил Васильевич был уже в костюме и маске; 6

он сел в кресло и посадил с собой рядом по одну сторону

жену свою Елизавету Алексеевну, а по другую несовер­

шеннолетнюю дочь Машеньку и начал им говорить

как бы притчами: «Ну, любезная моя Лизанька, ты

у меня будешь вдовушкой, а ты, Машенька, будешь

сироткой». Они хотя и выслушали эти слова среди

маскарадного шума, однако серьезного значения им

не придали или почти не обратили на них внимания,

приняв их скорее за шутку, нежели за что-нибудь

серьезное. Но предсказание вскоре не замедлило испол­

ниться. После произнесения этих слов Михаил Василь­

евич вышел из залы в соседнюю комнату, достал из шка­

фа пузырек с каким-то зелием и выпил его залпом,

после чего тотчас же упал на пол без чувств и из рта

у него появилась обильная пена, произошел между

всеми страшный переполох, и гости поспешили сию же

минуту разъехаться по домам. С Елизаветой Алексеев­

ной сделалось дурно; пришедши в себя, она тотчас же

отправилась с дочерью в зимней карете в Пензу, при­

казав похоронить мужа, произнеся при этом: «Собаке

собачья смерть». Пробыла она в Пензе шесть недель,

не делая никаких поминовений...

Отец поэта, Юрий Петрович Лермонтов, был сред­

него роста, редкий красавец и прекрасно сложен;

в общем, его можно назвать в полном смысле слова

изящным мужчиной; он был добр, но ужасно вспыльчив;

супруга его, Марья Михайловна, была точная копия

своей матери, кроме здоровья, которым не была так

наделена, как ее мать, и замуж выходила за Юрия Пет­

ровича, когда ей было не более семнадцати лет. Хотя

Марья Михайловна и не была красавицей, но зато на ее

стороне были молодость и богатство, которым распола­

гала ее мать, почему для Юрия Петровича Мария Ми­

хайловна представлялась завидной партией, но для

Марьи Михайловны было достаточно и того, что Юрий

Петрович был редкий красавец и вполне светский и со­

временный человек. Однако судьба решила иначе,

и счастливой жизнью им пришлось не долго наслаж­

даться. Юрий Петрович охладел к жене по той же при­

чине, как и его тесть к теще; вследствие этого Юрий

60

Петрович завел интимные сношения с бонной своего

сына, молоденькой немкой, Сесильей Федоровной,

и, кроме того, с дворовыми.

Бывшая при рождении Михаила Юрьевича акушерка

тотчас же сказала, что этот мальчик не умрет своей

смертью, и так или иначе ее предсказание сбылось; но

каким соображением она руководствовалась — оста­

лось неизвестно. После появления на свет Михаила

Юрьевича поселена новая деревня, в семи верстах на

ю.-в. от Тархан, и названа его именем — «Михай­

ловского». Отношения Юрия Петровича к Сесилии

Федоровне не могли ускользнуть от зоркого ока любя­

щей жены, и даже был случай, что Марья Михайловна

застала Юрия Петровича в объятиях с Сесилией, что

возбудило в Марье Михайловне страшную, но скрытую

ревность, а тещу привело в негодование. Буря разра­

зилась после поездки Юрия Петровича с Марьей Михай­

ловной в гости к соседям Головкиным, в село Кошка-

рево, отстоящее в пяти верстах от Тархан; едучи оттуда

в карете обратно в Тарханы, Марья Михайловна стала

упрекать своего мужа в измене; тогда пылкий и раз­

дражительный Юрий Петрович был выведен из себя

этими упреками и ударил Марью Михайловну весьма

сильно кулаком по лицу, что и послужило впоследствии

поводом к тому невыносимому положению, какое

установилось в семье Лермонтовых. С этого времени

с невероятной быстротой развивалась болезнь Марьи

Михайловны, впоследствии перешедшая в злейшую

чахотку, которая и свела ее преждевременно в могилу.

После смерти и похорон Марьи Михайловны, принимая

во внимание вышеизложенные обстоятельства, конечно,

Юрию Петровичу ничего более не оставалось, как

уехать в свое собственное небольшое родовое тульское

имение Кропотовку, что он и сделал в скором времени,

оставив своего сына, еще ребенком, на попечение его

бабушке Елизавете Алексеевне 7, сосредоточившей свою

любовь на внуке Мишеньке, который, будучи еще

четырех-пятилетним ребенком, не зная еще грамоты,

едва умея ходить и предпочитая еще ползать, хорошо

уже мог произносить слова и имел склонность к произ­

ношению слов в рифму. Это тогда еще было замечено

некоторыми знакомыми соседями, часто бывавшими

у Елизаветы Алексеевны. К этому его никто не приучал,

да и довольно мудрено в таком возрасте приучить

к разговору в рифмы.

61

Заботливость бабушки о Мишеньке доходила до не­

вероятия; каждое слово, каждое его желание было зако­

ном не только для окружающих или знакомых, но

и для нее самой. Когда Мишеньке стало около семи-

восьми лет, то бабушка окружила его деревенскими

мальчиками его возраста, одетыми в военное платье;

с ними Мишенька и забавлялся, имея нечто вроде потеш­

ного полка, как у Петра Великого во времена его

детства.

Для забавы Мишеньки бабушка выписала из Моск­

вы маленького оленя и такого же лося, с которыми он

некоторое время и забавлялся; но впоследствии олень,

когда вырос, сделался весьма опасным даже для взрос­

лых, и его удалили от Мишеньки; между прочим, этот

олень наносил своими громадными рогами увечья кре­

постным, которые избавились от него благодаря лишь

хитрости, а именно не давали ему несколько дней сряду

корма, отчего он и пал, а лося Елизавета Алексеевна

из боязни, что он заразился от оленя, приказала заре­

зать и мясо употребить в пищу, что было исполнено

немедленно и в точности. Когда Мишенька стал под­

растать и приближаться к юношескому возрасту, то

бабушка стала держать в доме горничных, особенно

молоденьких и красивых, чтобы Мишеньке не было

скучно. Иногда некоторые из них бывали в интересном

положении, и тогда бабушка, узнав об этом, спешила

выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян

по ее выбору. Иногда бабушка делалась жестокою

и неумолимою к провинившимся девушкам: отправляла

их на тяжелые работы, или выдавала замуж за самых

плохих женихов, или даже совсем продавала кому-

либо из помещиков... Все это шестьдесят — семьдесят

лет тому назад, в блаженные времена крепостного

права, было весьма обычным явлением и практиковалось

помещиками, имеющими крепостных крестьян, за

весьма небольшими исключениями, да и то эти исклю­

чения если и бывали, то опять-таки по какой-либо

уважительной причине, например: когда жила в имении

бездетная вдова-помещица или сам помещик жил

в Москве, Петербурге или за границей, да и то их права­

ми в подобных случаях пользовались управляющие,

бурмистры и тому подобные вотчинные начальники.

Михаил Юрьевич любил устраивать кулачные бои

между мальчишек села Тархан и победителей, нередко

с разбитыми до крови носами, всегда щедро оделял

62

сладкими пряниками, что главным образом и послужило

темой для «Песни про купца Калашникова».

Уцелел рассказ про один случай, происшедший

во время одного из приездов в Тарханы Михаила Юрье­

вича, когда он был офицером лейб-гвардии, приблизи­

тельно лет за пять до смерти. В это время, как раз

по манифесту Николая I, все солдаты, пробывшие

в военной службе не менее двадцати лет, были отпу­

щены в отставку по домам; их возвратилось из службы

в Тарханы шесть человек, и Михаил Юрьевич, вопреки

обычая и правил, распорядился дать им всем и каждому

по 1/2 десятины пахотной земли в каждом поле при

трехпольной системе и необходимое количество стро­

евого леса для постройки изб, без ведома и согласия

бабушки; узнав об этом, Елизавета Алексеевна была

очень недовольна, но все-таки распоряжения Мишеньки

не отменила.

Заветная мечта Михаила Юрьевича, когда он уже

был взрослым, это построить всем крестьянам каменные

избы, а в особенности в деревне Михайловской, что он

предполагал непременно осуществить тотчас по выходе

в отставку из военной службы. Внезапная и преждевре­

менная смерть помешала осуществлению проекта 8.

Замечательно то обстоятельство, что ни дед, ни отец

поэта, ни его мать деспотами над крепостными не были,

как большинство помещиков того времени. Хотя Елиза­

вета Алексеевна и была сурова и строга на вид, но са­

мым высшим у нее наказанием было для мужчин обри-

тие половины головы бритвой, а для женщин отрезание

косы ножницами, что практиковалось не особенно часто,

а к розгам она прибегала лишь в самых исключитель­

ных случаях 9. <...> Но зато все ее ближайшие родствен­

ники, а Столыпины в особенности, могли уже смело на­

зваться даже и по тогдашнему времени первоклассными

деспотами. Когда в Тарханах стало известно о несчаст­

ном исходе дуэли Михаила Юрьевича с Мартыновым, то

по всему селу был неподдельный плач. Бабушке сооб­

щили, что он умер; с ней сделался припадок, и она была

несколько часов без памяти, после чего долгое время

страдала бессонницей, для чего приглашались по ночам

дворовые девушки, на переменках, для сказывания ей

сказок, что продолжалось более полугода. Тот образ

спаса нерукотворенного, коим когда-то Елизавета Алек­

сеевна была благословлена еще ее дедом, которому она

ежедневно молилась о здравии Мишеньки, когда она

63

узнала о его смерти, она приказала отнести в большую

каменную церковь, произнеся при этом: «И я ли не мо­

лилась о здравии Мишеньки этому образу, а он все-таки

его не спас». В большой каменной церкви этот образ

сохранился и поныне; ему, говорят, самое меньшее

лет триста.

Елизавета Алексеевна жила недолго после смерти

своего внука: всего четыре года. Село Тарханы с дерев­

ней Михайловской по духовному завещанию она пере­

дала одному из родных своих братьев, Афанасию Алек­

сеевичу Столыпину, после смерти которого это имение

все перешло к единственному его сыну, Алексею Афа­

насьевичу Столыпину, проживающему в настоящее

время, кажется, в Швейцарии. Фамилия же Лермонто­

вых со смертью Михаила Юрьевича совершенно пре­

кратилась, так как он был единственный сын у отца,

а отец умер ранее его.

Село Тарханы сохранило свой прежний вид во всех

отношениях и по сие время, а барская усадьба в особен­

ности. Тот старинный деревянный барский дом с мезо­

нином и тремя балконами, под кровлей которого вырос

и воспитался один из величайших русских поэтов, все

в том же виде, кроме мебели, без малейших изменений;

тот же вяз, растущий возле дома, под сению которого

поэт любил мечтать и вдохновляться, успел уже пре­

вратиться в довольно огромное, с бочку толщиной, рас­

кидистое дерево, по бокам его растут две липы, его со­

временницы, и те же аллеи все в том же, но несколько

запущенном виде...

Сельская площадь все в том же виде, на которой

в праздничные дни Михаил Юрьевич ставил бочку с вод­

кой, и крестьяне села Тархан разделялись на две поло­

вины, наподобие двух враждебных армий, дрались на

кулачки, стена на стену, а в это время, как современ­

ники передают, «и у Михаила Юрьевича рубашка

тряслась», и он был не прочь принять участие в этой

свалке, но дворянское звание и правила приличий только

от этого его удерживали; победители пили водку из этой

бочки; побежденные же расходились по домам, и Ми­

хаил Юрьевич при этом всегда от души хохотал.

Большая каменная церковь во имя Михаила Архан­

гела, празднуемого 8 ноября, то есть святого, имя ко­

торого носил Михаил Юрьевич, сохранилась и поныне.

Построена на средства Елизаветы Алексеевны Арсень­

евой в конце тридцатых годов XIX века и освящена

64

оригинальным образом: так, было приурочено, что в день

ее освящения было окрещено три младенца, обвенчано

три свадьбы и схоронено три покойника. В этой-то

церкви и имеется тот образ спаса нерукотворенного,

возле клироса на правой стороне, в вышину и ширину

немного менее одного аршина, замечательной древней

живописи и в не менее оригинальной и замечательной

серебряной ризе, внизу которого золотыми буквами

значится надпись на древнегреческом языке, в пере­

воде означающая: «Святой с нами бог».

В алтаре, на правой стороне, имеется образ Василия

Великого замечательно древней художественной рабо­

ты, но без ризы, прежде принадлежавший, как мне пере­

давали, еще отцу Михаила Васильевича Арсеньева, так­

же пожертвованный Елизаветой Алексеевной Арсень­

евой. Около левого клироса есть образ апостола Андрея

Первозванного, без ризы, весьма древней и замечатель­

ной живописи, тоже пожертвованный Елизаветой Алек­

сеевной.

Маленькая каменная церковь, отстоящая в десяти

саженях от барского дома на северо-запад, в саду, по­

строена в 1817 году на месте бывшего барского дома,

в котором скончались Михаил Васильевич Арсеньев

и его дочь Марья Михайловна, после смерти которой

Елизавета Алексеевна этот дом продала на слом и снос

в село Владыкино (А. Н. Щетинину, ныне умершему),

а на его месте выстроила вышеозначенную церковь.

Дом в селе Владыкине сохранился. В этой церкви есть

также замечательные иконы, писанные итальянскими

художниками.

Дом же Елизавета Алексеевна немедленно постро­

ила новый, отступя десять саженей на восток от церкви;

этот дом сохранился и по сие время: все в том же виде,

как и восемьдесят лет назад. Из дома, несмотря на та­

кое ничтожное расстояние, Елизавету Алексеевну почти

всегда возили вместо лошадей, которых она боялась,

крепостные лакеи на двухколеске, наподобие тачки,

и возивший ее долгое время крепостной Ефим Яковлев

нередко вынимал чеку из оси, последствием чего было

то, что Елизавета Алексеевна нередко падала на землю,

но это Ефим Яковлев делал с целью из мести за то, что

Елизавета Алексеевна в дни его молодости не позволи­

ла ему жениться на любимой им девушке, а взамен это­

го была сама к нему неравнодушна. Он не был наказуем

3 Лермонтов в восп. совр.

65

за свои дерзкие поступки, что крайне удивляло всех

обывателей села Тархан.

Маленькая кладбищенская церковь, деревянная

и вместе с тем самая старейшая, была построена На­

рышкиным еще в начале XVIII века и стояла среди села,

на площади, до 1835 года, на том самом месте, где в на­

стоящее время стоит часовня, где находится фамиль­

ный склеп Арсеньевых. В склепе этом схоронены Ми­

хаил Васильевич Арсеньев, над гробом которого стоит

памятник из светло-серого гранита, в виде небольшой

колонны с следующей надписью: «М. В. Арсеньев

скончался 2-го января 1810 года, родился 1768 года,

8 ноября».

Над гробом Марьи Михайловны стоит почти одина­

ковый памятник, как и над отцом, и совершенно рядом

с ним с следующей надписью: «Под камнем сим лежит

тело Марьи Михайловны Лермонтовой, урожденной

Арсеньевой, скончавшейся 1817 года февраля 24 дня,

в субботу; житие ее было 21 год и 11 месяцев и 7 дней».

Несколько впереди этих двух памятников, то есть

ближе к двери, в часовне стоит из прекрасного, черного

как уголь мрамора и гораздо большего размера памят­

ник в виде четыресторонней колонны над гробом Ми­

хаила Юрьевича, с одной стороны которого бронзовый

небольшой лавровый венок и следующая надпись: «Ми­

хайло Юрьевич Лермонтов»; с другой: «Родился в 1814 г.

3-го октября», а с третьей: «Скончался 1841 года

июля 15».

Все эти три памятника окружены невысокой желез­

ной решеткой. На стене, с левой стороны, в часовне

прибита доска из белого мрамора с следующей над­

писью: «Елизавета Алексеевна Арсеньева скончалась

16 ноября 1845 г. 85 лет» 10.

Насколько известно, Михаил Юрьевич весьма

недурно рисовал не только тушью, карандашом и аква­

релью, но и масляными красками. Случайно при раз­

говоре один мой знакомый, И. Ф. Л., спросил меня, пра­

вда ли, что я занимаюсь собиранием материалов, сведе­

ний и рукописей и всего относящегося до Белинского

и Лермонтова; я отвечал в утвердительном смысле, и он

мне посоветовал обратиться в одно место, где лет два­

дцать тому назад он видел у одного из бывших своих

учителей, доводившегося крестником Михаила Юрь­

евича и Елизаветы Алексеевны 11, портрет Лермонтова,

писанный им самим с себя масляными красками при

66

помощи зеркала, штук тридцать разных рисунков, на­

бросков и этюдов карандашом, тушью и акварелью,

целую поэму «Мцыри» в подлиннике и много других

стихотворений, писанных рукою поэта. Узнав об этом,

я немедленно отправился в путь в указанное место

и принялся за розыски, и что же оказалось: владелец

этих сокровищ восемь лет тому назад уже умер, а иму­

щество перешло к экономке, бывшей у него много лет

в услужении. Не зная ее ни имени, ни фамилии, ни

адреса, я принялся за тщательные розыски ее, но все

было без успеха. Обращался я почти ко всем товарищам

и сослуживцам покойного крестника Лермонтова, прося

их указать точный адрес или, по крайней мере, фами­

лию этой старушки; все только сообщали, что ее давно

уже не видят, и я был готов прекратить свои безуспеш­

ные розыски, а между тем все удостоверяли то, что

у нее действительно есть портрет Лермонтова и руко­

писи, писанные самим поэтом. Это только разожгло

мое любопытство. После долгих невероятных усилий

мне удалось ее найти, но оказалось, что рисунки и этю­

ды Михаила Юрьевича частью изорваны и уничтожены

ее сыном, когда он был еще ребенком, частью разобра­

ны знакомыми, имена которых она припомнить не мог­

ла, так что от всей этой громадной коллекции у нее

остался не изорванным ее сыном один лишь портрет

поэта, и то лишь благодаря тому обстоятельству, что

он писан не на бумаге, а на полотне и притом масляны­

ми красками и, кроме того, заключен в багетную рамку

за стеклом. У нее его просили многие знакомые, но она

воздержалась подарить его, так как слышала от покой­

ного владельца о большой его ценности, и, кроме того,

ей самой приходилось слышать, как за него предлагали

большие суммы, но обладатель ни за что не хотел рас­

статься с портретом своего крестного отца, да притом

он в средствах и не нуждался. Бумаги же, которых у нее

было много, она большую часть продала без разбора

калачнику — три пуда весом по 40 коп. за пуд — два

года тому назад, и они употреблены им для завертыва­

ния калачей и кренделей. А из оставшихся предложила

разобрать и пересмотреть, указывая на русскую кухон­

ную печь, где вместе с дровами, щепами и разным

хламом действительно лежали кое-какие старые, по­

желтевшие от времени бумаги. Я, несмотря на ужасную

пыль и хаос, забрался на эту печь и принялся за пере­

смотр бумаг. Большинство из них были писаны рукою

67

крестника поэта и относились к высшей математике

и астрономии, а также философии, но одна тетрадь,

листов в 50 в 1/4 долю листа писчей бумаги, в старинном

переплете, совершенно пожелтевшая от времени, когда

я ее взял в руки, оказалась наполненной стихотворени­

ями Лермонтова 12, но только они были писаны не

рукою поэта и не рукой крестника. Начало, листов пять,

было вырвано. Затем целиком в ней сохранились поэма

«Боярин Орша», «Демон», «Завещание», «Бородино»,

«Прости», «Раскаяние», «Пленный рыцарь», «Парус»

с множеством поправок и вставок, с пометками; внизу

почти под каждой пьесой значился год их произведе­

ния. Я сверял даты с печатными и в некоторых местах

нашел небольшие отступления, а в конце тетради не­

большое, всего в восемнадцать строк, но прекрасное

стихотворение на чью-то смерть, внизу которого мел­

ким почерком написано: «Стихотворение это встречено

всеобщим одобрением и шумными рукоплесканиями».

Кто был автор последнего стихотворения и кому оно

посвящалось, а также где и когда было читано и покры­

то рукоплесканиями, я еще не добрался, и мне оно

в печати нигде не попадалось.

На портрете поэт изображен в красном лейб-гусар­

ском мундире в возрасте, когда ему было не более два­

дцати лет, с едва пробивающимися усиками. Я показы­

вал портрет многим лицам, лично знавшим поэта, и они

все говорили, что Михаил Юрьевич изображен на порт­

рете, как живой, в то время когда он только что был про­

изведен в офицеры. Вышина портрета семь вершков,

ширина 51/2 вершка 13. Года с два тому назад в Пензе

в губернском статистическом комитете я видел пре­

красный рисунок акварелью Михаила Юрьевича «Ма­

скарад», вышиною около шести-семи вершков и шири­

ною около пяти, и в такой же точно рамке за стеклом,

как и портрет 14. Тут же были две старинные прекрас­

ные фарфоровые вазы, прежде принадлежавшие поэту.

Эти вещи, как мне сообщили, принесены в дар буду­

щему пензенскому музею П. Н. Журавлевым. Кроме

того, как мне передавала сестра Журавлева еще в 1884

году, ее братом подарены или проданы, с точностью не

упомню, любителю редкостей В. С. Турнер, живущему

в настоящее время в Пензе, эполеты Михаила Юрьеви­

ча, которые были на нем во время несчастной дуэли

с Мартыновым 15. Они у него, как у большого любителя

редкостей, вероятно, целы и по сие время.

A. H. КОРСАКОВ

ЗАМЕТКА О ЛЕРМОНТОВЕ

Кстати, о детских годах М. Ю. Лермонтова.

Автор вышеназванной статьи 1, любопытствуя об

этом периоде жизни незабвенного поэта, обращался

с расспросами об этом к какому-то старику капитану,

в молодости бывшему в доме Е. А. Арсеньевой.

— Знавали Лермонтова? — спрашивал он у капи­

тана.

— П о м н ю - с , — отвечал последний.

— А в доме его бабушки бывали в Тарханах, когда

поэт еще был мальчиком?

— Бывал, и даже не однажды-с. Быв еще молодым

офицером, лет двадцати пяти, в сообществе своих това­

рищей время там препровождал...

— Значит, Лермонтова знавали еще с детства?

— Видал-с... но мало внимания обращал. Больше

игра в карты нас занимала. Старуха Арсеньева была

хлебосольная, добрая. Рота наша стояла недалеко, я и

бывал-с. Помню, как и учить его начинали. От азбуки

отбивался. Вообще был баловень; здоровьем золотуш­

ный, жидкий мальчик; нянькам много от капризов его

доставалось... Неженка, известно-с...

Больше этого ничего автор не узнал от капитана.

Пополню этот пробел слышанным мною лет тридцать

тому назад и в то же время записанным рассказом

двоюродного брата Лермонтова М. А. Пожогина-Отраш-

кевича 2, который по шестому году был взят в дом

Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, где он и провел

несколько лет вместе с ее внуком. Не ручаюсь за досто­

верность рассказанного, но Пожогин-Отрашкевич уве­

рял меня, что он передает только то, что резко запе­

чатлелось у него в памяти и чего почти сорок лет жизни

69

не могли унести из нее; все остальное, что смутно и не­

ясно удержала память, он оставляет в стороне.

По словам его, когда Миша Лермонтов стал подра­

стать, то Е. А. Арсеньева взяла к себе в дом для со­

вместного с ним воспитания маленького сына одного из

своих соседей — Д<авыдова> 3, а скоро после того

и его, Пожогина. Все три мальчика были одних лет: им

было по шестому году. Они вместе росли и вместе нача­

ли учиться азбуке. Первым учителем их, а вместе с тем

и дядькою, был старик француз Жако 4. После он был

заменен другим учителем, также французом, вызван­

ным из П е т е р б у р г а , — Капэ. Лермонтов в эту пору был

ребенком слабого здоровья, что, впрочем, не мешало

ему быть бойким, резвым и шаловливым. Учился он,

вопреки словам чембарского капитана, прилежно, имел

особенную способность и охоту к рисованию, но не лю­

бил сидеть за уроками музыки. В нем обнаруживался

нрав добрый, чувствительный, с товарищами детства

был обязателен и услужлив, но вместе с этими каче­

ствами в нем особенно выказывалась настойчивость.

Капэ имел странность: он любил жаркое из молодых

галчат и старался приучить к этому лакомству своих

воспитанников. Несмотря на уверения Капэ, что галчата

вещь превкусная, Лермонтов, назвав этот новый род

дичи падалью,остался непоколебим в своем отказе по­

пробовать жаркое, и никакие силы не могли победить

его решения. Другой пример его настойчивости обнару­

жился в словах, сказанных им товарищу своему Давы­

дову. Поссорившись с ним как-то в играх, Лермонтов

принуждал Давыдова что-то сделать. Давыдов отказы­

вался исполнить его требование и услыхал от Лермон­

това слова: хоть умри, но ты должен это сделать...

В свободные от уроков часы дети проводили время

в играх, между которыми Лермонтову особенно нрави­

лись будто бы те, которые имели военный характер.

Так, в саду у них было устроено что-то вроде батареи,

на которую они бросались с жаром, воображая, что на­

падают на неприятеля. Охота с ружьем (?), верховая

езда на маленькой лошадке с черкесским седлом, сде­

ланным вроде кресла, и гимнастика были также люби­

мыми упражнениями Лермонтова. Так проводили они

время в Тарханах. В 1824 году Е. А. Арсеньева отпра­

вилась лечиться на Кавказ и взяла с собою внука и его

двоюродного брата. Лермонтову было десять лет, когда

он увидел Кавказ. Проведя лето в Пятигорске, Желез-

70

новодске и Кисловодске, Арсеньева в октябре возвра­

тилась в Тарханы.

В это время Пожогин-Отрашкевич должен был

оставить дом Арсеньевой. В Тарханах ожидал его дядя

(Юрий Петрович?), который и увез его в Москву для

определения в тамошний кадетский корпус.

Лермонтов два года еще после того жил в Тарханах,

но потом Арсеньева увезла его в Москву. Место Капэ

заступил Винсон 5. Через несколько времени Лермон­

тов поступил в Университетский пансион.

M. E. МЕЛИКОВ

ЗАМЕТКИ И ВОСПОМИНАНИЯ

ХУДОЖНИКА-ЖИВОПИСЦА

...Москва, Москва! родимый сердцу, высокочтимый

мною по воспоминаниям город, где кончил жизнь

блаженной памяти верный слуга царю и отечеству,

герой бородинский, дядя мой, Павел Моисеевич

Меликов.

Москва издревле умела оценивать и чтить защитни­

ков своих на поле брани, и не было в то время ни одного

москвича, который не указал бы места жительства гене­

рала Павла Моисеевича Меликова, не исключая улич­

ного мальчика, который, проходя мимо его квартиры,

не снимал бы шапку. В старину учили детей уважать

заслуги отечеству.

Квартира дяди находилась на Мясницкой, в Армян­

ском переулке, близ армянской церкви и Лазаревского

института, которого он был попечителем. У Красных

ворот жили друзья его, семейство Мещериновых. Не

в дальнем расстоянии жило семейство Багдадовых,

тоже известное между армянами. По соседству с Меще-

риновыми жила родственница их по женской линии,

Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столы­

пина, бабушка знаменитого поэта Лермонтова. Все эти

лица были друзьями дядюшки, часто между собою

виделись, и Павел Моисеевич, занявшись моим воспита­

нием и чувствуя недостаток женского материнского

влияния, ввел меня в семейный круг неизменных друзей

своих — Мещериновых. <...>

В доме дяди моего встречал я много знаменитостей

того времени, в числе которых постоянным посетителем

бывал Алексей Петрович Ермолов, который называл

дядю своим другом. <...> 1

72

Петр Афанасьевич Мещеринов был сослуживцем

дяди по л.-гв. Кирасирскому полку. По выходе в отстав­

ку в чине подполковника он женился в Симбирске на

помещице Елизавете Петровне, урожденной Собаки-

ной, и для воспитания детей своих переехал на житель­

ство в Москву.

Почти одновременно бабушка великого поэта Лер­

монтова Е. А. Арсеньева, о которой я уже упоминал,

тоже переселилась в Москву, с целью дать воспитание

знаменитому своему внуку. Мещериновы и Арсеньевы

жили почти одним домом.

Елизавета Петровна Мещеринова, образованнейшая

женщина того времени, имея детей в соответственном

возрасте с Мишей Лермонтовым — Володю, Афанасия

и Петра, с горячностью приняла участие в столь важном

деле, как их воспитание, и по взаимному согласию

с Е. А. Арсеньевой решили отдать их в Московский уни­

верситетский пансион. Мне хорошо известно, что Во­

лодя (старший) Мещеринов и Миша Лермонтов вместе

поступили в четвертый класс пансиона.

Невольно приходит мне на ум параллель между

вышеупомянутыми замечательными женщинами, кото­

рых я близко знал и в обществе которых под их влия­

нием вырос поэт Лермонтов. Е. А. Арсеньева была

женщина деспотического, непреклонного характера,

привыкшая повелевать; она отличалась замечательной

красотой, происходила из старинного дворянского рода

и представляла из себя типичную личность помещи­

цы старого закала, любившей при том высказывать

всякому в лицо правду, хотя бы самую горькую.

Е. П. Мещеринова, будучи столь же типичной лич­

ностью, в противоположность Арсеньевой, выделялась

своею доступностью, снисходительностью и деликат­

ностью души.

Не могу забыть, как, прощаясь с нами после ужина,

она крестила и меня вместе с своими детьми, как стара­

лась внушить мне тот огонь христианской любви и до­

бра, которым горела святая душа ее.

Помню, что, когда впервые встретился я с Мишей

Лермонтовым, его занимала лепка из красного воска: 2

он вылепил, например, охотника с собакой и сцены

сражений. Кроме того, маленький Лермонтов составил

театр из марионеток, в котором принимал участие и я

с Мещериновыми; пиесы для этих представлений сочи­

нял сам Лермонтов. В детстве наружность его невольно

73

обращала на себя внимание: приземистый, маленький

ростом, с большой головой и бледным лицом, он обла­

дал большими карими глазами, сила обаяния которых

до сих пор остается для меня загадкой. Глаза эти,

с умными, черными ресницами, делавшими их еще глуб­

же, производили чарующее впечатление на того, кто бы­

вал симпатичен Лермонтову. Во время вспышек гнева

они бывали ужасны. Я никогда не в состоянии был бы

написать портрета Лермонтова при виде неправильно­

стей в очертании его лица, и, по моему мнению, один

только К. П. Брюллов совладал бы с такой задачей, так

как он писал не портреты, а взгляды (по его выраже­

нию, вставить огонь глаз) 3.

В личных воспоминаниях моих маленький Миша

Лермонтов рисуется не иначе как с нагайкой в руке,

властным руководителем наших забав, болезненно-са­

молюбивым, экзальтированным ребенком.

Помню характерную черту Лермонтова: он был

ужасно прожорлив и ел все, что подавалось. Это

вызывало насмешки и шутки окружающих, особенно

барышень, к которым Лермонтов вообще был неравноду­

шен. Однажды нарочно испекли ему пирог с опил­

ками 4, он, не разбирая, начал его есть, а потом страшно

рассердился на эту злую шутку. Уехав из Москвы

в С.-Петербург, я долго не встречался с Лермонтовым,

который из участника моих игр, своенравного шалуна

Миши, успел сделаться знаменитым поэтом, прослав­

ленным сыном отечества.

Во время последнего пребывания в С.-Петербурге

мне суждено было еще раз с ним неожиданно встре­

титься в Царскосельском саду. Я был тогда в Акаде­

мии художеств своекоштным пансионером и во время

летних каникул имел обыкновение устраивать себе

приятные прогулки по окрестностям Петербурга, а ино­

гда ездить в ближние города и села неразлучно с порт­

фелем. Меня особенно влекло рисование с натуры, наи­

более этюды деревьев. Поэтому Царскосельский сад,

замечательный по красоте и грандиозности, привлекал

меня к себе с карандашом в руке.

Живо помню, как, отдохнув в одной из беседок сада

и отыскивая новую точку для наброска, я вышел из бе­

седки и встретился лицом к лицу с Лермонтовым после

десятилетней разлуки. Он был одет в гусарскую форму.

В наружности его я нашел значительную перемену.

Я видел уже перед собой не ребенка и юношу, а муж-

74

чину во цвете лет, с пламенными, но грустными по вы­

ражению глазами, смотрящими на меня приветливо,

с душевной теплотой. Казалось мне в тот миг, что иро­

ния, скользившая в прежнее время на губах поэта,

исчезла. Михаил Юрьевич сейчас же узнал меня, обме­

нялся со мною несколькими вопросами, бегло рассмот­

рел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал

мне руку и сказал последнее прости... Заметно было,

что он спешил куда-то, как спешил всегда, во всю свою

короткую жизнь. Более мы с ним не виделись.

A. З. ЗИНОВЬЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕРМОНТОВЕ

Бывши с 1826 до 1830 в очень близких отношениях

к Лермонтову, считаю обязанностью сообщить о нем

несколько сведений, относящихся к этому периоду,

и вообще о раннем развитии его самостоятельного

и твердого характера. В это время я, окончивши маги­

стерский экзамен в Московском университете, служил

учителем и надзирателем в Университетском благород­

ном пансионе, для поступления в который бабушка

М. Ю. Лермонтова Елизавета Алексеевна Арсеньева

привезла его в Москву. Осенью 1826 года я, по рекомен­

дации Елизаветы Петровны Мещериновой, близкого

друга и, кажется, дальней родственницы Арсеньевой,

приглашен был давать уроки и мне же поручено было

пригласить других учителей двенадцатилетнему ее

внуку 1. Этим не ограничивалась доверенность почтен­

ной старушки; она на меня же возложила обязанность

следить за учением юноши, когда он поступил через год

прямо в четвертый класс Университетского пансиона

полупансионером, ибо нежно и страстно любившая сво­

его внука бабушка ни за что не хотела с ним надолго

расставаться. От нее же узнал я и главные обстоятель­

ства ее жизни. Она вышла замуж по страсти и недолго

пользовалась супружеским счастьем; недолго муж ее

разделял с ней заботы о дочери, еще более скрепившей

узы их брака. Он умер скоропостижно среди семейного

бала или маскарада. Елизавета Алексеевна, оставшись

вдовой, лелеяла дочь свою с примерною материнскою

нежностью, какую, можно сказать, описал автор «Notre-

Dame de Paris» * в героине своего романа. Дочь под-

* «Собор Парижской богоматери» ( фр.) .

76

росла и также по страсти вышла замуж за майора Лер­

монтова. Но, видно, суждено было угаснуть этой жен­

ской отрасли почтенного рода Столыпиных. Елизавета

Алексеевна столь же мало утешалась семейной жизнью

дочери и едва ли вообще была довольна ее выбором.

Муж любит жену здоровую, а дочь Елизаветы Алек­

сеевны, родивши сына Михайлу, впала в изнуритель­

ную чахотку и скончалась. Для Елизаветы Алексеевны

повторилась новая задача судьбы в гораздо труднейшей

форме. Вместо дочери она, уже истощенная болезнями,

приняла на себя обязанность воспитывать внука, свою

последнюю надежду. Рассказывала она, что отец Лер­

монтова покушался взять к себе младенца, но усилия

его были побеждены твердою решимостью тещи. Впро­

чем, Миша не понимал противоборства между бабуш­

кой и отцом, который лишь по временам приезжал

в Москву с своими сестрами, взрослыми девицами,

и только в праздничные дни брал к себе сына. В доме

Елизаветы Алексеевны все было рассчитано для пользы

и удовольствия ее внука. Круг ее ограничивался пре­

имущественно одними родственниками *, и если в день

именин или рождения Миши собиралось веселое обще­

ство, то хозяйка хранила грустную задумчивость и лю­

била говорить лишь о своем Мише, радовалась лишь

его успехами. И было чем радоваться. Миша учился

прекрасно, вел себя благородно, особенные успехи ока­

зывал в русской словесности. Первым его стихотворным

опытом был перевод Шиллеровой «Перчатки» 2, к сожа­

лению, утратившийся. Каким образом запало в душу

поэта приписанное ему честолюбие, будто бы его грыз­

шее; почему он мог считать себя дворянином незнатно­

го п р о и с х о ж д е н и я , — ни достаточного повода и ни

малейшего признака к тому не было. В наружности Лер­

монтова также не было ничего карикатурного 3. Воспо­

минанье о личностях обыкновенно для нас сливается

в каком-либо обстоятельстве. Как теперь смотрю я на

милого моего питомца, отличившегося на пансионском

акте, кажется, 1829 года. Среди блестящего собрания

он прекрасно произнес стихи Жуковского к Морю и за­

служил громкие рукоплесканья. Он и прекрасно рисо-

* К ней ездил старик Анненков, Вадковские, Мещериновы, из­

редка Столыпины, подолгу гащивал приезжавший с Кавказа Павел

Петрович Шан-Гирей, женатый на племяннице Е. А. Арсеньевой, осо­

бенно пленявшей Мишу своими рассказами. ( Примеч. А. З. Зиновьева.)

77

вал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего

в нем не было неуклюжего: это был коренастый

юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых

летах 4.

В начале 1830 года я оставил Москву, раза два пи­

сала мне о нем его бабушка; этим ограничились мои

сношенья, а вскоре русский наставник Миши должен

был признать бывшего ученика своим учителем. Лер­

монтов всегда был благодарен своей бабушке за ее за­

ботливость, и Елизавета Алексеевна ничего не жалела,

чтобы он имел хороших руководителей. Он всегда яв­

лялся в пансионе в сопровождении гувернера, которые,

однако, нередко сменялись. Помню, что Миша особенно

уважал бывшего при нем француза Жандро, капитана

наполеоновской гвардии 5, человека очень почтенного,

умершего в доме Арсеньевой и оплаканного ее внуком.

Менее ладил он с весьма ученым евреем Леви, засту­

пившим место Жандро 6, и скоро научился по-англий­

ски у нового гувернера Винсона, который впоследствии

жил в доме знаменитого министра просвещения гр.

С. С. Уварова. Наконец, и дома, и в Унив. пансионе,

и в университете, и в юнкерской школе Лермонтов был,

несомненно, между лучшими людьми. Что же значит

приписываемое ему честолюбие выбраться в люди?Где

привился недуг этот поэту? Неужели в то время, когда

он мог сознавать свое высокое призвание... и его славою

дорожило избранное общество и целое отечество? Пе­

риод своего броженья, наступивший для него при пере­

ходе в военную школу и службу, он слегка бравировал

в стихотворении на стр. 194-й первого тома, написан­

ном, разумеется, в духе молодечества:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела;

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток

Иные замечали в нем;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

Его покоя не смущало

Что не касалось до него,

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно,

И опрометчив был в делах;

78

Порою, трезвый — врал безбожно,

И молчалив был на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов...

Увы! читатель мой любезный,

Что делать мне — он был таков! 7

М<ихаил> Н<иколаевич? Ш<уби>н, один из умных,

просвещенных и благороднейших товарищей Лермон­

това по Университетскому пансиону 8 и по юнкерской

школе, не оправдывая это переходное настроение, кото­

рое поддерживалось, может быть, вследствие укоренив­

шихся обычаев, утверждает, что Лермонтов был любим

и уважаем своими товарищами 9.

Д. А. МИЛЮТИН

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Заведение это пользовалось в то время прекрасною

репутацией и особыми преимуществами. Оно помеща­

лось на Тверской 1 и занимало все пространство между

двумя Газетными переулками (старым и новым, ныне

Долгоруковским), в виде большого каре, с внутренним

двором и садом. Пансион назывался Университетским

только потому, что в двух старших классах, V и VI,

преподавали большею частью университетские профес­

сора; но заведение это имело отдельный законченный

курс и выпускало воспитанников с правами на четыр­

надцатый, двенадцатый и десятый классы по чинопроиз­

водству 2. Учебный курс был общеобразовательный, но

значительно превышал уровень гимназического. Так,

в него входили некоторые части высшей математики

(аналитическая геометрия, начала дифференциального

и интегрального исчисления, механика), естественная

история, римское право, русские государственные

и гражданские законы, римские древности, эстетика...

Из древних языков преподавался один латинский; но

несколько позже, уже в бытность мою в пансионе,

по настоянию министра Уварова введен был и греческий.

Наконец, в учебный план пансиона входил даже курс

«военных наук»! Это был весьма странный, уродливый

набор отрывочных сведений из всех военных наук, про­

ходимый в пределах одного часа в неделю в течение

одного учебного года. Такой энциклопедический харак­

тер курса, конечно, не выдерживает строгой критики

с нынешней точки зрения педагогики; но в те времена,

когда гимназии у нас были в самом жалком положении,

Московский университетский пансион вполне удовлет­

ворял требования общества и стоял наравне с Царско-

80

сельским лицеем. При бывшем директоре Прокоповиче-

Антонском и инспекторе — проф. Павлове он был

в самом блестящем состоянии. В мое время директором

был Курбатов, а инспектором — Иван Аркадьевич Свет­

л о в , — личности довольно бесцветные, но добродушные

и поддерживавшие насколько могли старые традиции

заведения. <...>

Преобладающею стороною наших учебных занятий

была русская словесность. Московский университетский

пансион сохранил с прежних времен направление, так

сказать, литературное. Начальство поощряло занятия

воспитанников сочинениями и переводами вне обяза­

тельных классных работ. В высших классах ученики

много читали и были довольно знакомы с тогдашнею

русскою литературой — тогда еще очень необширною.

Мы зачитывались переводами исторических романов

Вальтера Скотта, новыми романами Загоскина 3, бре­

дили романтическою школою того времени, знали на­

изусть многие из лучших произведений наших поэтов.

Например, я знал твердо целые поэмы Пушкина, Жу­

ковского, Козлова, Рылеева («Войнаровский»). В из­

вестные сроки происходили по вечерам литературные

собрания, на которых читались сочинения воспитанни­

ков в присутствии начальства и преподавателей 4. Не­

которыми из учеников старших классов составлялись,

с ведома начальства, рукописные сборники статей,

в виде альманахов (бывших в большом ходу в ту эпоху)

или даже ежемесячных журналов, ходивших по рукам

между товарищами, родителями и знакомыми. Так

и я был одно время «редактором» рукописного журнала

«Улей», в котором помещались некоторые из первых

стихотворений Лермонтова (вышедшего из пансиона

годом раньше меня); один из моих товарищей издавал

другой журнал: «Маяк» и т. д. Мы щеголяли изящною

внешностью рукописного издания 5. Некоторые из

товарищей, отличавшиеся своим искусством в калли­

графии (Шенгелидзев, Семенюта и др.), мастерски

отделывали заглавные листки, обложки и т. д. Кроме

этих литературных занятий, в зимние каникулы устра­

ивались в зале пансиона театральные представления.

По этой части одним из главных участников сделался

впоследствии мой брат Николай — страстный любитель

театра. <...>

<11 марта 1830 года> 6 неожиданно приехал сам

император Николай Павлович. <...> Это было первое

81

царское посещение. Оно было до того неожиданно,

непредвиденно, что начальство наше совершенно по­

теряло голову. На беду, государь попал в пансион во

время «перемены» между двумя уроками, когда обык­

новенно учителя уходят отдохнуть в особую комнату,

а ученики всех возрастов пользуются несколькими

минутами свободы, чтобы размять свои члены после

полуторачасового сидения в классе. В эти минуты вся

масса ребятишек обыкновенно устремлялась из клас­

сных комнат в широкий коридор, на который выходили

двери из всех классов. Коридор наполнялся густою

толпою жаждущих движения и обращался в арену

гимнастических упражнений всякого рода. В эти момен­

ты нашей школьной жизни предоставлялась полная

свобода жизненным силам детской натуры: «надзира­

тели» если и появлялись в шумной толпе, то разве только

для того, чтобы в случае надобности обуздывать

слишком уже неудобные проявления молодечества.

В такой-то момент император, встреченный в сенях

только старым сторожем, пройдя через большую акто­

вую залу, вдруг предстал в коридоре среди бушевавшей

толпы ребятишек. Можно представить себе, какое впе­

чатление произвела эта вольница на самодержца, при­

выкшего к чинному, натянутому строю петербургских

военно-учебных заведений. С своей же стороны толпа

не обратила никакого внимания на появление величе­

ственной фигуры императора, который прошел вдоль

всего коридора среди бушующей массы, никем не узнан­

ный, и наконец вошел в наш класс, где многие из

учеников уже сидели на своих местах в ожидании

начала урока. Тут произошла весьма комическая сцена:

единственный из всех воспитанников пансиона, видав­

ший государя в Царском С е л е , — Булгаков — узнал его

и, встав с места, громко приветствовал: «Здравия желаю

вашему величеству!» Все другие крайне изумились такой

выходке товарища; сидевшие рядом с ним даже выра­

зили вслух негодование на такое неуместное при­

ветствие вошедшему «генералу»... Озадаченный, разгне­

ванный государь, не сказав ни слова, прошел далее

в шестой класс и только здесь наткнулся на одного

из надзирателей, которому грозно приказал немедленно

собрать всех воспитанников в актовый зал. Тут наконец

прибежали, запыхавшись, и директор и инспектор,

перепуганные, бледные, дрожащие. Как встретил их

государь, мы не были уже свидетелями; нас всех гурьбой

82

погнали в актовый зал, где с трудом, кое-как установили

по классам. Император, возвратившись в зал, излил

весь свой гнев и на начальство наше, и на нас с такою

грозною энергией, какой нам никогда и не снилось.

Пригрозив нам, он вышел и уехал, и мы все, изумлен­

ные, с опущенными головами, разошлись по своим

классам. Еще больше нас опустило головы наше бедное

начальство.

На другой же день уже заговорили об ожидающей

нас участи; пророчили упразднение нашего пансиона.

И действительно, вскоре после того последовало реше­

ние преобразовать его в «Дворянский институт», с низ­

ведением на уровень гимназии 7.

В. С. МЕЖЕВИЧ

ИЗ СТАТЬИ О СТИХОТВОРЕНИЯХ

ЛЕРМОНТОВА

С именем Лермонтова соединяются самые сладкие

воспоминания моей юношеской жизни. Лет десять

с лишком тому назад, помню я, хаживал, бывало, в Мо­

сковский университет (я был в то время студентом)

молодой человек с смуглым, выразительным лицом,

с маленькими, но необыкновенно быстрыми, живыми

глазами: это был Лермонтов. Некоторые из студентов

видели в нем доброго, милого товарища; я с ним не

сходился и не был знаком, хотя знал его более, нежели

другие. Лермонтов воспитывался в Московском универ­

ситетском пансионе и посещал университетские лекции

как вольноприходящий слушатель. Между воспитан­

никами Университетского пансиона было у меня

несколько добрых приятелей: из числа их упомяну

о покойном С. М. Строеве. В то время (в 1828, 1829

и 1830 годах) в Москве была заметна особенная жизнь

и деятельность литературная. Покойный М. Г. Павлов,

инспектор Благородного университетского пансиона,

издавал «Атеней»; С. Е. Раич, преподаватель русской

словесности, издавал «Галатею»; пример наставников,

искренне любивших науку и литературу, действовал

на воспитанников — что очень естественно; по врож­

денной детям и юношам склонности подражать взрос­

лым воспитанники Благородного пансиона также

издавали журналы,разумеется, для своего круга и руко­

писные; я помню, что в 1830 году в Университетском

пансионе существовали четыреиздания: «Арион»,

«Улей», «Пчелка» и «Маяк». Из них одну книжку

«Ариона», издававшегося покойным С. М. Строевым

и подаренного мне в знак дружбы, берегу я по сие

84

время как драгоценное воспоминание юности. Из этих-

то детских журналов,благородных забав в часы

отдохновения, узнал я в первый раз имя Лермонтова,

которое случалось мне встречать под стихотворениями,

запечатленными живым поэтическим чувством и неред­

ко зрелостию мысли не по летам. И вот что заставляло

меня смотреть с особенным любопытством и уваже­

нием на Лермонтова, и потому более, что до того вре­

мени мне не случалось видеть ни одного русского поэта,

кроме почтенного профессора, моего наставника,

А. Ф. Мерзлякова.

Не могу вспомнить теперь первых опытов Лермон­

това, но кажется, что ему принадлежат читанные мною

отрывки из поэмы Томаса Мура «Лалла-Рук» и пере­

воды некоторых мелодий того же поэта (из них я очень

помню одну, под названием «Выстрел») 1.

Прошло несколько лет с того времени; имя Лермон­

това не исчезло из моей памяти, хотя я нигде не встре­

чал его печатно; наконец, если не ошибаюсь, в «Биб­

лиотеке для чтения» увидел я его в первый раз 2 и, не

будучи знаком с поэтом, обрадовался ему, как старому

другу. После того в «Литературных прибавлениях

к Русскому инвалиду» появилось его стихотворение

(без имени): «Песня про царя Иоанна Васильевича,

молодого опричника и удалого купца Калашникова» 3.

Не знаю, какое впечатление произвело стихотворение

это в Петербурге, но в Москве оно возбудило общее

участие, и хотя имени автора под этим стихотворением

подписано не было, однако ж оно скоро сделалось

известно всем любителям литературы.

E. A. СУШКОВА

ИЗ «ЗАПИСОК»

1830 г.

В Москве я свела знакомство, а вскоре и дружбу

с Сашенькой Верещагиной 1. Мы жили рядом на Молча­

новке и почти с первой встречи сделались неразлучны:

на водах, на гулянье, в театре, на вечерах, везде и всегда

вместе. Александр Алексеев ухаживал за нею, а брат

его Николай за мною 2, и мы шутя называли друг друга

«bella soeur» *.

Меня охотно к ней отпускали, но не для моего удо­

вольствия, а по расчету: ее хотели выдать замуж за од­

ного из моих дядей — вдовца с тремя почти взрослыми

детьми, и всякий раз, отпуская меня к ней, приказывали

и просили расхваливать дядю и намекать ей о его

любви 3.

Он для своих лет был еще хорош собою, любезен

по-своему, то есть шутник (чего я никогда не терпела

ни в ком) и всячески старался пленить Сашеньку,

слывшую богатой невестой; но обе мы трунили над

стариком, как говорится, водили его за нос, обе мы да­

вали ему несбыточные надежды на успех, она из кокет­

ства, а я из опасения, чтоб меня не разлучили с ней,

и мы сообща все проволочки, все сомнения, все замед­

ления сваливали на бессловесную старушку, мать ее.

У Сашеньки встречала я в это время ее двоюрод­

ного брата, неуклюжего, косолапого мальчика лет шест­

надцати или семнадцати, с красными, но умными,

выразительными глазами, со вздернутым носом и язви­

тельно-насмешливой улыбкой 4. Он учился в Универси­

тетском пансионе, но ученые его занятия не мешали ему

* свояченицы ( фр.) .

86

быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье

и на вечерах; все его называли просто Мишель, и я так

же, как и все, не заботясь нимало о его фамилии.

Я прозвала его своим чиновником по особым поруче­

ниям и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой

зонтик, мои перчатки, но перчатки он часто затеривал,

и я грозила отрешить его от вверенной ему должности.

Один раз мы сидели вдвоем с Сашенькой в ее каби­

нете, как вдруг она сказала мне: «Как Лермонтов

влюблен в тебя!»

— Лермонтов! Да я не знаю его и, что всего лучше,

в первый раз слышу его фамилию.

— Перестань притворяться, перестань скрытничать,

ты не знаешь Лермонтова? Ты не догадалась, что он

любит тебя?

— Право, Сашенька, ничего не знаю и в глаза

никогда не видала его, ни наяву, ни во сне.

— Мишель, — закричала она, — поди сюда, пока­

жись. Cathérine утверждает, что она тебя еще не рас­

смотрела, иди же скорее к нам.

— Вас я знаю, Мишель, и знаю довольно, чтоб долго

помнить вас, — сказала я вспыхнувшему от досады Лер­

монтову, — но мне ни разу не случилось слышать вашу

фамилию, вот моя единственная вина, я считала вас, по

бабушке, Арсеньевым.

— А его вина, — подхватила немилосердно Сашень­

к а , — это красть перчатки петербургских модниц,

вздыхать по них, а они даже и не позаботятся осведо­

миться об его имени.

Мишель рассердился и на нее и на меня и опрометью

побежал домой (он жил почти против Сашеньки); как

мы его ни звали, как ни кричали ему в окно:

Revenez donc tantôt

Vous aurez du bonbon *, —

но он не возвращался. Прошло несколько дней,

а о Мишеле ни слуху ни духу; я о нем не спрашивала,

мне о нем ничего не говорила Сашенька, да и я не

любопытствовала разузнавать, дуется ли он на меня

или нет.

День ото дня Москва пустела, все разъезжались по

деревням, и мы, следуя за общим полетом, тоже соби­

рались в подмосковную, куда я стремилась с нетерпе-

* Возвращайтесь же скорее, вы получите конфеты ( фр.) .

87

нием, — так прискучили мне однообразные веселости

Белокаменной. Сашенька уехала уже в деревню, кото­

рая находилась в полутора верстах от нашего Больша­

кова, а тетка ее Столыпина жила от нас в трех вер­

стах 5, в прекрасном своем Средникове; у нее гостила

Елизавета Алексеевна Арсеньева с внуком своим Лер­

монтовым. Такое приятное соседство сулило мне много

удовольствия, и на этот раз я не ошиблась. В деревне

я наслаждалась полной свободой. Сашенька и я по

нескольку раз в день ездили и ходили друг к другу,

каждый день выдумывали разные parties de plaisir: *

катанья, кавалькады, богомолья; то-то было мне

раздолье!

В это памятное для меня лето я ознакомилась с чуд­

ными окрестностями Москвы, побывала в Сергиевской

лавре, в Новом Иерусалиме, в Звенигородском монасты­

ре 6. Я всегда была набожна, и любимым моим воспоми­

нанием в прошедшем остались эти религиозные поезд­

ки, но впоследствии примешалось к ним, осветило их

и увековечило их в памяти сердца другое милое воспо­

минание, но об этом после...

По воскресеньям мы уезжали к обедне в Средниково

и оставались на целый день у Столыпиной. Вчуже от­

радно было видеть, как старушка Арсеньева боготвори­

ла внука своего Лермонтова; бедная, она пережила всех

своих, и один Мишель остался ей утешением и подпо­

рою на старость; она жила им одним и для исполнения

его прихотей; не нахвалится, бывало, им, не налюбуется

на него; бабушка (мы все ее так звали) любила очень

меня, я предсказывала ей великого человека в косола­

пом и умном мальчике.

Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонто­

вым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справед­

ливость его уму. Такое обращение бесило его до край­

ности, он домогался попасть в юноши в наших глазах,

декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлу­

чен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым

аллеям и притворяется углубленным в размышления,

хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его

зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться

с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтоб

подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревоч­

ку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать

* увеселительные прогулки ( фр.) .

88

и скакать, чем прикидываться непонятым и неоце­

ненным снимком с первейших поэтов.

Еще очень подсмеивались мы над ним в том, что он

не только был неразборчив в пище, но никогда не знал,

что ел, телятину или свинину, дичь или барашка; мы

говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн,

будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его

из терпения, он споривал с нами почти до слез, стараясь

убедить нас в утонченности своего гастрономического

вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в против­

ном на деле. И в тот же самый день после долгой про­

гулки верхом велели мы напечь к чаю булочек с опил­

ками! И что же? Мы вернулись домой утомленные, раз­

горяченные, голодные, с жадностию принялись за чай,

а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил

одну булочку, принялся за другую и уже придвинул

к себе и третью, но Сашенька и я, мы остановили его за

руку, показывая в то же время на неудобосваримую для

желудка начинку. Тут не на шутку взбесился он, убежал

от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже

и не показывался несколько дней, притворившись

больным.

Между тем его каникулы приходили к концу, и Ели­

завета Алексеевна собиралась уехать в Москву, не ре­

шаясь расставаться со своим Веньямином 7. Вся моло­

дежь, и я в том же числе, отправились провожать

бабушку, с тем чтоб из Москвы отправиться пешком

в Сергиевскую лавру.

Накануне отъезда я сидела с Сашенькой в саду,

к нам подошел Мишель. Хотя он все еще продолжал

дуться на нас, но предстоящая разлука смягчила гнев

его; обменявшись несколькими словами, он вдруг опро­

метью убежал от нас. Сашенька пустилась за ним,

я тоже встала и тут увидела у ног своих не очень ще­

гольскую бумажку, подняла ее, развернула, движимая

наследственным любопытством прародительницы. Это

были первые стихи Лермонтова, поднесенные мне та­

ким оригинальным образом:

ЧЕРНООКОЙ 8

Твои пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи.

Вблизи тебя до этих пор

Я не слыхал в груди огня;

Встречал ли твой волшебный взор —

Не билось сердце у меня.

89

И пламень звездочных очей,

Который вечно, может быть,

Останется в груди моей,

Не мог меня воспламенить.

К чему ж разлуки первый звук

Меня заставил трепетать?

Он не предвестник долгих мук,

Я не люблю! Зачем страдать?

Однако же хоть день, хоть час

Желал бы дольше здесь пробыть,

Чтоб блеском ваших чудных глаз

Тревогу мыслей усмирить.

Средниково

12 августа 1830 г.

Я показала стихи возвратившейся Сашеньке и умо­

ляла ее не трунить над отроком-поэтом.

На другой день мы все вместе поехали в Москву.

Лермонтов ни разу не взглянул на меня, не говорил со

мною, как будто меня не было между ними, но не успе­

ла я войти в Сашенькину комнату, как мне подали дру­

гое стихотворение от него. Насмешкам Сашеньки не было

конца, за то что мне дано свыше вдохновлять и образо­

вывать поэтов.

БЛАГОДАРЮ

Благодарю!.. вчера мое признанье

И стих мой ты без смеха приняла;

Хоть ты страстей моих не поняла,

Но за твое притворное вниманье

Благодарю!

В другом краю ты некогда пленяла,

Твой чудный взор и острота речей

Останутся навек в душе моей,

Но не хочу, чтобы ты мне сказала:

Благодарю!

Я б не желал умножить в цвете жизни

Печальную толпу твоих рабов

И от тебя услышать, вместо слов

Язвительной, жестокой укоризны:

Благодарю!

О, пусть холодность мне твой взор укажет,

Пусть он убьет надежды и мечты

И все, что в сердце возродила ты;

Душа моя тебе тогда лишь скажет:

Благодарю!

Средниково

12 августа9

90

На следующий день, до восхождения солнца, мы

встали и бодро отправились пешком на богомолье; пу­

тевых приключений не было, все мы были веселы, много

болтали, еще более смеялись, а чему? Бог знает! Бабуш­

ка ехала впереди шагом; верст за пять до ночлега или

до обеденной станции отправляли передового приготов­

лять заранее обед, чай или постели, смотря по времени.

Чудная эта прогулка останется навсегда золотым для

меня воспоминанием.

На четвертый день мы пришли в Лавру изнуренные

и голодные. В трактире мы переменили запыленные

платья, умылись и поспешили в монастырь отслужить

молебен. На паперти встретили мы слепого нищего. Он

дряхлою дрожащею рукою поднес нам свою деревян­

ную чашечку, все мы надавали ему мелких денег; услы­

ша звук монет, бедняк крестился, стал нас благодарить,

приговаривая: «Пошли вам бог счастие, добрые господа;

а вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже мо­

лодые, да шалуны, насмеялись надо мною: наложили

полную чашечку камушков. Бог с ними!»

Помолясь святым угодникам, мы поспешно возвра­

тились домой, чтоб пообедать и отдохнуть. Все мы суе­

тились около стола в нетерпеливом ожидании обеда,

один Лермонтов не принимал участия в наших хлопо­

тах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его

быстро бегал по клочку серой бумаги, и он как будто

не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усажи­

ваясь за обед и принимаясь за ботвинью. Окончив пи­

сать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся

стул против меня и передал мне нововышедшие из-под

его карандаша стихи:

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья,

Бессильный, бледный и худой,

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою,

Так чувства лучшие мои

Навек обмануты тобою! 10

— Благодарю вас, Monsieur Michel, за ваше посвя­

щение и поздравляю вас, с какой скоростью из самых

ничтожных слов вы извлекаете милые экспромты, но не

91

рассердитесь за совет: обдумывайте и обработывайте

ваши стихи, и со временем те, которых вы воспоете, бу­

дут гордиться вами.

— И сами с о б о й , — подхватила С а ш е н ь к а , — особ­

ливо первые, которые внушили тебе такие поэтические

сравнения. Браво, Мишель!

Лермонтов как будто не слышал ее и обратился

ко мне:

— А вы будете ли гордиться тем, что вам первой

я посвятил свои вдохновения?

— Может быть, более других, но только со време­

нем, когда из вас выйдет настоящий поэт, и тогда я

с наслаждением буду вспоминать, что ваши первые

вдохновения были посвящены мне, а теперь, Monsieur

Michel, пишите, но пока для себя одного; я знаю, как вы

самолюбивы, и потому даю вам этот совет, за него вы со

временем будете меня благодарить.

— А теперь еще вы не гордитесь моими стихами?

— Конечно, н е т , — сказала я, с м е я с ь , — а то я была

бы похожа на тех матерей, которые в первом лепете

своих птенцов находят и ум, и сметливость, и характер,

а согласитесь, что и вы, и стихи ваши еще в совершен­

ном младенчестве.

— Какое странное удовольствие вы находите так

часто напоминать мне, что я для вас более ничего, как

ребенок.

— Да ведь это правда; мне восемнадцать лет, я уже

две зимы выезжаю в свет, а вы еще стоите на пороге

этого света и не так-то скоро его перешагнете.

— Но когда перешагну, подадите ли вы мне руку

помощи?

— Помощь моя будет вам лишняя, и мне сдается,

что ваш ум и талант проложат вам широкую дорогу,

и тогда вы, может быть, отречетесь не только от тепе­

решних слов ваших, но даже и от мысли, чтоб я могла

протянуть вам руку помощи.

— Отрекусь! Как может это быть! Ведь я знаю,

я чувствую, я горжусь тем, что вы внушили мне, лю­

бовью вашей к поэзии, желание писать стихи, желание

их вам посвящать и этим обратить на себя ваше внима­

ние; позвольте мне доверить вам все, что выльется из-

под пера моего?

— Пожалуй, но и вы разрешите мне говорить вам

неприятное для вас слово: благодарю!

92

— Вот вы и опять надо мной смеетесь: по вашему

тону я вижу, что стихи мои глупы, н е л е п ы , — их надо

переделать, особливо в последнем куплете, я должен бы

был молить вас совсем о другом, переделайте же его

сами не на словах, а на деле, и тогда я пойму всю

прелесть благодарности.

Он так на меня посмотрел, что я вспыхнула и, не на­

ходя, что отвечать ему, обратилась к бабушке с вопро­

сом: какую карьеру изберет она для Михаила Юрье­

вича?

— А какую он хочет, матушка, лишь бы не был

военным.

После этого разговора я переменила тон с Лермон­

товым, часто называла его Михаилом Юрьевичем, чему

он очень радовался, слушала его рассказы, просила его

читать мне вслух и лишь тогда только подсмеивалась

над ним, когда он, бывало, увлекшись разговором, с жа­

ром говорил, как сладостно любить в первый раз и что

ничто в мире не может изгнать из сердца образ первой

страсти, первых вдохновений. Тогда я очень серьезно

спрашивала у Лермонтова, есть ли этому предмету лет

десять и умеет ли предмет его вздохов читать хотя по

складам его стихи?

После возвращения нашего в деревню из Москвы

прогулки, катанья, посещения в Средниково снова

возобновились, все пошло по-старому, но нельзя было

не сознаться, что Мишель оживлял все эти удоволь­

ствия и что без него не жилось так весело, как

при нем.

Он писал Сашеньке длинные письма, обращался ча­

сто ко мне с вопросами и суждениями и забавлял нас

анекдотами о двух братьях Фее и для отличия называл

одного Fè-nez-long, другого Fè-nez-court; бедный Фене­

лон был чем-то в Университетском пансионе и служил

целью эпиграмм, сарказмов и карикатур Мишеля 11.

В одном из своих писем он переслал мне следующие

стихи, достойные даже и теперь его имени:

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел,

И месяц, и звезды, и тучи толпой

Внимали той песни святой... и проч. 12

О, как я обрадовалась этим стихам, какая разница

с тремя первыми его произведениями, в этом уж

просвечивал гений.

93

Сашенька и я, мы первые преклонились перед его

талантом и пророчили ему, что он станет выше всех его

современников; с этих пор я стала много думать о нем

и об его грядущей славе.

В Москве тогда в первый раз появилась холера, все

перепугались, принимая ее за что-то вроде чумы. Страх

заразителен, вот и мы, и соседи наши побоялись оста­

ваться долее в деревне и всем караваном перебрались

в город, следуя, вероятно, пословице: на людях смерть

красна.

Бабушку Арсеньеву нашли в горе: ей только что объ­

явили о смерти брата ее, Столыпина, который служил

в персидском посольстве и был убит вместе с Грибое­

довым 13.

Прасковья Васильевна 14 была сострадательна и охот­

но навещала больных и тех, которые горевали и плакали.

Я всегда была готова ее сопровождать к бедной Ели­

завете Алексеевне, поговорить с Лермонтовым и пови­

даться с Сашенькой и Дашенькой С. 15, только что вы­

шедшей замуж. Я давно знала Дашеньку; она была дву­

мя годами старше меня; я любила ее за доброту и наив­

ность. Много ей, бывало, доставалось от нас. <...>

Всякий вечер после чтения затевались игры, но не

шумные, чтобы не обеспокоить бабушку. Тут-то отли­

чался Лермонтов. Один раз он предложил нам сказать

всякому из присутствующих, в стихах или в прозе, что-

нибудь такое, что бы приходилось кстати. У Лермон­

това был всегда злой ум и резкий язык, и мы хотя

с трепетом, но согласились выслушать его приговоры.

Он начал с Сашеньки:

Что можем наскоро стихами молвить ей?

Мне истина всего дороже,

Подумать не успев, скажу: ты всех милей;

Подумав, я скажу все то же 16.

Мы все одобрили à propos и были одного мнения

с Мишелем.

Потом дошла очередь до меня. У меня чудные воло­

сы, и я до сих пор люблю их выказывать; тогда я их

носила просто заплетенные в одну огромную косу, кото­

рая два раза обвивала голову.

Вокруг лилейного чела

Ты косу дважды обвила;

Твои пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи 17.

94

Мишель, почтительно поклонясь Дашеньке, сказал:

Уж ты, чего ни говори,

Моя почтенная Darie,

К твоей постели одинокой

Черкес младой и черноокой

Не крался в тишине ночной.

К обыкновенному нашему обществу присоединился

в этот вечер необыкновенный родственник Лермонтова.

Его звали Иваном Яковлевичем 18; он был и глуп, и рыж,

и на свою же голову обиделся тем, что Лермонтов ни­

чего ему не сказал. Не ходя в карман за острым слов­

цом, Мишель скороговоркой проговорил ему:

— Vous êtes Jean, vous êtes Jacques, vous êtes roux,

vous êtes sot et cependant vous n'êtes point Jean Jacques

Rousseau *.

Еще была тут одна барышня, соседка Лермонтова

по чембарской деревне, и упрашивала его не терять

слов для нее и для воспоминания написать ей хоть

строчку правды для ее альбома. Он ненавидел попро­

шаек и, чтоб отделаться от ее настойчивости, сказал:

— Ну хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу

правду.

Соседка поспешно принесла бумагу и перо, он начал:

Три грации...

Барышня смотрела через плечо на рождающиеся

слова и воскликнула:

— Михаил Юрьевич, без комплиментов, я правды

хочу.

— Не тревожьтесь, будет п р а в д а , — отвечал он

и продолжал:

Три грации считались в древнем мире,

Родились вы... все три, а не четыре.

За такую сцену можно было бы платить деньги; злое

торжество Мишеля, душивший нас смех, слезы воспе­

той и утешения «Jean Jacques», все представляло коми­

ческую картину...

Я до сих пор не дозналась, Лермонтова ли эта

эпиграмма или нет 19.

* Вы — Жан, вы — Жак, вы — рыжий, вы — глупый — и все же

не Жан-Жак Руссо ( фр.) .

95

Я упрекнула его, что для такого случая он не потру­

дился выдумать ничего для меня, а заимствовался

у Пушкина.

— И вы напрашиваетесь на правду? — спросил он.

— И я, потому что люблю правду.

— Подождите до завтрашнего дня.

Рано утром мне подали обыкновенную серенькую

бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с над­

писью: «Ей, правда».

ВЕСНА

Когда весной разбитый лед

Рекой взволнованной идет,

Когда среди полей местами

Чернеет голая земля

И мгла ложится облаками

На полуюные поля,

Мечтанье злое грусть лелеет

В душе неопытной моей.

Гляжу: природа молодеет,

Не молодеть лишь только ей.

Ланит спокойных пламень алый

С годами время унесет,

И тот, кто так страдал, бывало,

Любви к ней в сердце не найдет! 20

Внизу очень мелко было написано карандашом, как

будто противуядие этой едкой, по его мнению, правде:

Зови надежду — сновиденьем,

Неправду — истиной зови.

Не верь хвалам и увереньям,

Лишь верь одной моей любви!

Такой любви нельзя не верить,

Мой взор не скроет ничего,

С тобою грех мне лицемерить,

Ты слишком ангел для того! 21

Он непременно добивался моего сознания, что прав­

да его была мне неприятна.

— Отчего ж е , — сказала я , — это неоспоримая

правда, в ней нет ничего ни неприятного, ни обидного,

ни непредвиденного: и вы и я, все мы состареемся,

с м о р щ и м с я , — это неминуемо, если еще доживем; да,

право, я и не буду жалеть о прекрасных ланитах,

но, вероятно, пожалею о вальсе, мазурке, да еще как

пожалею!

— А о стихах?

96

— У меня старые останутся, как воспоминание

о лучших днях. Но мазурка — как жаль, что ее не тан­

цуют старушки!

— Кстати о мазурке, будете ли вы ее танцевать

завтра со мной у тетушки Хитровой? 22

— С вами? Боже меня сохрани, я слишком стара

для вас, да к тому же на все длинные танцы у меня

есть петербургский кавалер.

— Он должен быть умен и мил?

— Ну, точно смертный грех.

— Разговорчив?

— Да, имеет большой навык извиняться, в каждом

туре оборвет мне платье шпорами или наступит на

ноги.

— Не умеет ни говорить, ни танцевать; стало быть,

он тронул вас своими вздохами, страстными взгля­

дами?

— Он так кос, что не знаешь, куда он глядит,

и пыхтит на всю залу.

— За что же ваше предпочтение? Он богат?

— Я об этом не справлялась, я его давно знаю,

но в Петербурге я с ним ни разу не танцевала, здесь

другое дело, он конногвардеец, а не студент, и не

архивец23.

И в самом деле, я имела неимоверную глупость про­

зевать с этим конногвардейцем десять мазурок сряду,

для того только, чтобы мне позавидовали московские

барышни 24. Известно, как они дорожат нашими гвар­

дейцами; но на бале, данном в собрании по случаю

приезда в. к. Михаила Павловича, он чуть меня не уро­

нил, и я так на него рассердилась, что отказала наотрез

мазурку и заменила его возвратившимся из деревни

А<лексеевым>, которого для этого торжественного

случая представили официально Прасковье Михай­

ловне под фирмою петербургского жителя и камер-

юнкера.

Его высочество меня узнал, танцевал со мною,

в мазурке тоже выбирал два раза и, смеясь, спросил:

не забыла ли я Пестеля? 25

Когда Лермонтову Сашенька сообщила о моих три­

умфах в собрании, о шутках великого князя насчет

Пестеля, я принуждена была рассказать им для поясне­

ния о прежнем моем знакомстве с Пестелем и его уха­

живаниях. Мишель то бледнел, то багровел от ревности,

и вот как он выразился:

4 Лермонтов в восп. совр.

97

Взгляни, как мой спокоен взор,

Хотя звезда судьбы моей

Померкнула с давнишних пор,

А с ней и думы лучших дней.

Слеза, которая не раз

Рвалась блеснуть перед тобой,

Уж не придет — как прошлый час

На смех, подосланный судьбой.

Над мною посмеялась ты,

И я презреньем отвечал;

С тех пор сердечной пустоты

Я уж ничем не заменял.

Ничто не сблизит больше нас,

Ничто мне не отдаст покой,

И сердце шепчет мне подчас:

«Я не могу любить другой!»

Я жертвовал другим страстям,

Но если первые мечты

Служить не могут больше нам,

То чем же их заменишь ты?

Чем ты украсишь жизнь мою,

Когда уж обратила в прах

Мои надежды в сем краю —

А может быть и в небесах! 26

Я не видала Лермонтова с неделю, он накопил мно­

жество причин дуться на меня, он дулся за Пестеля,

дулся, кажется, даже и за великого князя, дулся за от­

каз мазурки, а более всего за то, что я без малейшей

совести хвасталась своими волосами. За ужином у тетки

Хитровой я побилась об заклад с добрым старичком,

князем Лобановым-Ростовским, о пуде конфект, за то

что у меня нет ни одного фальшивого волоска на голове,

и вот после ужина все барышни, в надежде уличить

меня, принялись трепать мои волосы, дергать, мучить,

колоть; я со спартанской твердостью вынесла всю эту

пытку и предстала обществу покрытая с головы до ног

моей чудной косой. Все ахали, все удивлялись, один Ми­

шель пробормотал сквозь зубы: «Какое кокетство!»

— Скажите лучше: какая жадность! Ведь дело идет

о пуде конфект; утешьтесь, я поделюсь с вами.

Насущные стихи, на другой день, грозно предвещали

мне будущее:

Когда к тебе молвы рассказ

Мое названье принесет

И моего рожденья час

Перед полмиром проклянет,

Когда мне пищей станет кровь

И буду жить среди людей,

Ничью не радуя любовь

И злобы не боясь ничьей:

98

Тогда раскаянья кинжал

Пронзит тебя; и вспомнишь ты,

Что при прощаньи я сказал.

Увы! то были не мечты!

И если только наконец

Моя лишь грудь поражена,

То, верно, прежде знал творец,

Что ты страдать не рождена 27 .

Вечером я получила записку от Сашеньки: она при­

глашала меня к себе и умоляла меня простить раскаи­

вающегося грешника и, в доказательство истинного рас­

каяния, присылала новые стихи.

У ног других не забывал

Я взор твоих очей;

Любя других, я лишь страдал

Любовью прежних дней.

Так грусть — мой мрачный властелин —

Все будит старину,

И я твержу везде один:

«Люблю тебя, люблю!»

И не узнает шумный свет,

Кто нежно так любим,

Как я страдал и сколько лет

Минувшим я гоним.

И где б ни вздумал я искать

Под небом тишину,

Все сердце будет мне шептать:

«Люблю ее одну» 28.

Я отвечала Сашеньке, что записка ее для меня

загадочна, что передо мной никто не виноват, ни в чем

не провинился и, следовательно, мне некого прощать.

На другой день я сидела у окошка, как вдруг к но­

гам моим упал букет из желтого шиповника, а в сере­

дине торчала знакомая серая бумажка, даже и шипов­

ник-то был нарван у нас в саду.

Передо мной лежит листок

Совсем ничтожный для других,

Но в нем сковал случайно рок

Толпу надежд и дум моих.

Исписан он твоей рукой,

И я вчера его украл

И для добычи дорогой

Готов страдать — как уж страдал!

Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова

его была набита романтическими идеями и как рано

было развито в нем желание попасть в герои и губители

сердец. Да и я, нечего лукавить, стала его бояться, стала

99

скрывать от Сашеньки его стихи и блаженствовала,

когда мне удавалось ее обмануть.

В то время был публичный экзамен в Университет­

ском пансионе. Мишель за сочинения и успехи в истории

получил первый приз: весело было смотреть, как он был

счастлив, как торжествовал 30. Зная его чрезмерное

самолюбие, я ликовала за него. Смолоду его грызла

мысль, что он дурен, нескладен, не знатного происхож­

дения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз,

как бы хотелось ему попасть в люди,а главное, никому

в этом не быть обязану, кроме самого себя. Мечты его

уже начали сбываться, долго, очень долго будет его имя

жить в русской литературе — и до гроба в сердцах

многих из его поклонниц.

В конце сентября холера еще более свирепствовала

в Москве; тут окончательно ее приняли за чуму или

общее отравление; страх овладел всеми; балы, увесе­

ления прекратились, половина города была в трауре,

лица вытянулись, все были в ожидании горя или

смерти. Лермонтов от этой тревоги вовсе не похорошел.

Отец мой прискакал за мною, чтоб увезти меня

из зачумленного города в Петербург. Более всего мне

было грустно расставаться с Сашенькой, а главное, я при­

выкла к золотой волюшке, привыкла располагать своим

временем — и вот опять должна возвратиться под тя­

желое ярмо Марьи Васильевны!

С неимоверною тоскою простилась я с бабушкой

Прасковьей Петровной (это было мое последнее про­

щание с ней), с Сашенькой, с Мишелем; грустно,

тяжело было мне! Не успела я зайти к Елизавете Алек­

сеевне Арсеньевой, что было поводом к следующим

стихам:

Свершилось! Полно ожидать

Последней встречи и прощанья!

Разлуки час и час страданья

Придут — зачем их отклонять!

Ах, я не знал, когда глядел

На чудные глаза прекрасной,

Что час прощанья, час ужасный

Ко мне внезапно подлетел.

Свершилось! Голосом бесценным

Мне больше сердца не питать,

Запрусь в углу уединенном

И буду плакать... вспоминать!

1 октября 1830 г.31

100

Когда я уже уселась в карету и дверцы захлопну­

лись, Сашенька бросила мне в окно вместе с цветами

и конфектами исписанный клочок б у м а г и , — не помню

я стихов вполне:

Итак, прощай! Впервые этот звук

Тревожит так жестоко грудь мою.

Прощай! Шесть букв приносят столько мук,

Уносят все, что я теперь люблю!

Я встречу взор ее прекрасных глаз,

И может быть... как знать... в последний раз! 32

1834 г.

<...> Живо я помню этот, вместе и роковой и счаст­

ливый вечер; мы одевались на бал к госпоже К. Я была

в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками,

и с пунцовыми гвоздиками в волосах. Я была очень

равнодушна к моему туалету.

«Л<опу>хин не увидит м е н я , — думала я, — а для

прочих я уже не существую».

В швейцарской снимали шубы и прямо входили

в танцевальную залу по прекрасной лестнице, убранной

цветами, увешанной зеркалами; зеркала были так раз­

мещены в зале и на лестнице, что отражали в одно вре­

мя всех приехавших и приезжающих; в одну минуту

можно было разглядеть всех знакомых. По близору­

кости своей и по равнодушию я шла, опустив голову,

как вдруг Лиза вскричала: «Ах, Мишель Лермонтов

здесь!»

— Как я р а д а , — отвечала я, — он нам скажет,

когда приедет Л<опу>хин.

Пока мы говорили, Мишель уже подбежал ко мне,

восхищенный, обрадованный этой встречей, и сказал

мне:

— Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у две­

рей, чтоб первому ангажировать вас.

Я обещала ему две кадрили и мазурку, обрадова­

лась ему, как умному человеку, а еще более как другу

Л<опу>хина. Л<опу>хин был моей первенствующей

мыслью. Я не видала Лермонтова с <18>30-го года; он

почти не переменился в эти четыре года, возмужал не­

много, но не вырос и не похорошел и почти все такой

же был неловкий и неуклюжий, но глаза его смотрели

с большею уверенностию, нельзя было не смутиться,

когда он устремлял их с какой-то неподвижностью.

101

— Меня только на днях произвели в офицеры 3 3 , —

сказал о н , — я поспешил похвастаться перед вами моим

гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне

право танцевать с вами мазурку; видите ли, как я зло­

памятен, я не забыл косого конногвардейца, оттого

в юнкерском мундире я избегал случая встречать вас;

помню, как жестоко вы обращались со мной, когда

я носил студенческую курточку.

— А ваша злопамятность и теперь доказывает, что

вы сущий ребенок; но вы ошиблись, теперь и без ваших

эполет я бы пошла танцевать с вами.

— По зрелости моего ума?

— Нет, это в сторону, во-первых, я в Петербурге

не могу выбирать кавалеров, а во-вторых, я перемени­

лась во многом.

— И этому причина любовь?

— Да я и сама не знаю; скорее, мне кажется, не­

простительное равнодушие ко всему и ко всем.

— К окружающим — я думаю; к отсутствующим —

позвольте не верить вам.

— Браво, Monsieur Michel, вы, кажется, заочно меня

изучали; смотрите, легко ошибиться.

— Тем лучше; посмотрите, изучил ли я вас или нет,

но вы, точно, переменились; вы как будто находитесь

под влиянием чьей-то власти, как будто на вас тяготеет

какая-то обязанность, ответственность, не правда ли?

— Нет, п у с т я к и , — оставимте настоящее и будущее,

давайте вспоминать.

Тут мы стали болтать о Сашеньке, о Средникове,

о Троицкой Лавре — много смеялись, но я не могла

решиться замолвить первая о Л<опу>хине.

Раздалась мазурка; едва мы уселись, как Лермонтов

сказал мне, смотря прямо мне в глаза:

— Знаете ли, на днях сюда приедет Л<опу>хин.

Для избежания утвердительного ответа я спросила:

— Так вы скоро его ждете?

Я чувствовала, как краснела от этого имени, от сво­

его непонятного притворства, а главное, от испытую­

щих взоров Мишеля.

— Как хорошо, как звучно называться Madame de

L < o p o u k h i > n e , — продолжал М и ш е л ь , — не правда ли?

Согласились бы вы принять его имя?

— Я соглашусь в том, что есть много имен лучше

э т о г о , — отвечала я отрывисто, раздосадованная на

Л<опу>хина, которого я упрекала в измене; от меня

102

требовал молчания, а сам, без моего согласия, поверял

нашу тайну своим друзьям, а может быть, и хвастается

влиянием своим на меня. Не помню теперь слово в сло­

во разговор мой с Лермонтовым, но помню только, что

я убедилась в том, что ему все было известно и что он

в беспрерывной переписке с Л<опу>хиным; он распро­

странялся о доброте его сердца, о ничтожности его

ума, а более всего напирал, с колкостью, о его бо­

гатстве.

Лиза и я, мы сказали Лермонтову, что у нас 6-го

будут танцевать, и он нам решительно объявил, что при­

едет к нам.

— Возможно л и , — вскричали мы в один г о л о с , —

вы не знаете ни дядей, ни теток?

— Что за дело? Я приеду к вам.

— Да мы не можем принять вас, мы не принимаем

никого.

— Приеду пораньше, велю доложить вам, вы меня

и представите.

Мы были и испуганы и удивлены его удальством,

но зная его коротко, ожидали от него такого необду­

манного поступка.

Мы начали ему представлять строгость теток и сколь­

ко он нам навлечет неприятных хлопот.

— Во что бы то ни с т а л о , — повторил о н , — я не­

пременно буду у вас послезавтра.

Возвратясь домой, мы много рассуждали с сестрой