М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

я в него целил?

Целил ли он? Или не целил? Но известно только то,

что раздалось два выстрела и что пуля противника

смертельно поразила Лермонтова.

Таким образом окончил жизнь в двадцать восемь

лет, и тою же смертью, поэт, который один мог облег­

чить утрату, понесенную нами со смертью Пушкина.

Странная вещь! Дантес и Мартынов оба служили

в кавалергардском полку.

ФР. БОДЕНШТЕДТ

ИЗ ПОСЛЕСЛОВИЯ К ПЕРЕВОДУ

СТИХОТВОРЕНИЙ ЛЕРМОНТОВА

Немногие поэты сумели, подобно Лермонтову, остать­

ся во всех обстоятельствах жизни верными искусству

и самим себе. Выросший среди общества, где лицемерие

и ложь считаются признаками хорошего тона, Лермон­

тов до последнего вздоха остался чужд всякой лжи

и притворства. Несмотря на то что он много потерпел

от ложных друзей, а тревожная кочевая жизнь не раз

вырывала его из объятий истинной дружбы, он оставал­

ся неизменно верен своим друзьям и в счастии, и в не­

счастии; но зато был непримирим в ненависти. А он

имел право ненавидеть, имел его более, нежели кто-

либо! <...>

Постоянные неудачи в жизни производят совершенно

различное действие на твердые и слабые характеры,

так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат 1. Характер

Лермонтова был самого крепкого закала, и чем гроз­

нее падали на него удары судьбы, тем более становился

он твердым. Он не мог противостоять преследовавшей

его судьбе, но в то же время не хотел ей покориться.

Он был слишком слаб, чтобы одолеть ее; но и слишком

горд, чтобы позволить одолеть себя.

Вот причина того пылкого негодования, того бурного

беспокойства во многих стихотворениях его, в которых

отражаются — как в кипящем под грозою море, при

свете м о л н и й , — и небо и земля.

Вот причина также и его раздражительности,

и желчи, которыми он в своей жизни часто отталкивал

от себя лучших друзей и давал повод к дуэлям. Первая

из этих дуэлей привела его к долгому заточению 2, а по-

365

следняя — к преждевременной смерти (умер 15/27 июля

1841).

Не берусь решить, что именно подало повод к этой

последней дуэли; неосторожные ли остроты и шутки

Лермонтова, как говорят некоторые, вызвали ее, или,

как утверждают другие, то, что противник его г. Мар­

тынов принял на свой счет некоторые намеки в романе

«Герой нашего времени» и оскорбился ими, как касав­

шимися притом и его семейства 3. В этом последнем

смысле слышал я эту историю от секунданта Лермонто­

ва, г. Глебова, который и закрыл глаза своему убитому

другу.

Очень вероятно, что Лермонтов, обрисовавший себя

немножко яркими красками в главном герое этого рома­

на, списал с натуры и других действующих лиц, так что

прототипам их не трудно было узнать себя. <...>

Чтобы дать хоть слабое понятие о том впечатлении,

какое производила личность Лермонтова, я хочу рас­

сказать о моих первых встречах с ним, насколько они

сохранились у меня в памяти. К сожалению, мне редко

удавалось вести правильный дневник во время моего

пребывания в России; не удавалось, во-первых, потому,

что я пишу кропотливо и тяжело, и мне нужно не мало

досуга для собрания воедино впечатлений; во-вторых,

потому, что моя — может быть, излишняя — осторож­

ность оставляла в моей записной книжке лишь самую

слабую помощь моей памяти, только имена и числа.

Зимой 1840—1841 года в Москве, незадолго до по­

следнего отъезда Лермонтова на Кавказ, в один па­

смурный воскресный или праздничный день мне случи­

лось обедать с Павлом Олсуфьевым 4, очень умным

молодым человеком, во французском ресторане, кото­

рый в то время усердно посещала знатная московская

молодежь.

Во время обеда к нам присоединилось еще несколько

знакомых и, между прочим, один молодой князь замеча­

тельно красивой наружности и довольно ограниченного

ума 5, но большой добряк. Он добродушно сносил все

остроты, которые другие отпускали на его счет.

Легкая шутливость, искрящееся остроумие, быстрая

смена противоположных предметов в р а з г о в о р е , — одним

словом, французский esprit * также свойственен знатным

русским, как и французский язык.

* остроумие ( фр.) .

366

Мы пили уже шампанское. Снежная пена лилась

через край бокалов, и через край пенились из уст моих

собеседников то плоские, то меткие остроты. В то время

мне не исполнилось еще двадцати двух лет, я был тол­

стощеким юнцом, довольно неловким и сентименталь­

ным, и больше слушал, чем участвовал в разговоре,

и, вероятно, казался несколько странным среди этой

блестящей, уже порядочно пожившей молодежи.

«А, Михаил Юрьевич!» — вдруг вскричали двое-трое

из моих собеседников при виде только что вошедшего

молодого офицера, который слегка потрепал по плечу

Олсуфьева, приветствовал молодого князя словами:

«Ну, как поживаешь, у м н и к ! » , — а остальное общество

коротким: «Здравствуйте!» У вошедшего была гордая,

непринужденная осанка, средний рост и необычайная

гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок,

чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на паркет бу­

мажник или сигарочницу и при этом нагнулся с такой

ловкостью, как будто он был вовсе без костей, хотя,

судя по плечам и груди, у него должны были быть до­

вольно широкие кости.

Гладкие, белокурые 6, слегка вьющиеся по обеим

сторонам волосы оставляли совершенно открытым не­

обыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли гла­

за, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой

улыбке, игравшей на красиво очерченных губах моло­

дого офицера 7.

Очевидно, он был одет не в парадную форму. У него

на шее был небрежно повязан черный платок; военный

сюртук без эполет был не нов и не до верху застегнут,

и из-под него виднелось ослепительной свежести тонкое

белье.

Мы говорили до тех пор по-французски, и Олсуфьев,

говоря по-французски, представил меня вошедшему.

Обменявшись со мною несколькими беглыми фразами,

он сел с нами обедать. При выборе кушаньев и в обра­

щении к прислуге он употреблял выражения, которые

в большом ходу у многих, чтобы не сказать у всех рус­

ских, но которые в устах этого гостя — это был Михаил

Лермонтов — неприятно поразили меня. Эти выражения

иностранец прежде всего научается понимать в Рос­

сии, потому что слышит их повсюду и беспрестанно; но

ни один порядочный человек — за исключением грека

или турка, у которых в ходу точь-в-точь такие выраже-

367

н и я , — не решится написать их в переводе на свой род­

ной язык.

После того как Лермонтов быстро отведал несколько

кушаньев и выпил два стакана вина (при этом он не

прятал под стол свои красивые, выхоленные руки), он

сделался очень разговорчив, и, надо полагать, то, что

он говорил, было остроумным и смешным, так как слова

его несколько раз прерывались громким смехом. К сожа­

лению, для меня его остроты оставались непонятными,

так как он нарочно говорил по-русски и к тому же

чрезвычайно быстро, а я в то время недостаточно хоро­

шо понимал русский язык, чтобы следить за разговором.

Я заметил только, что шпильки его часто переходили

в личности; но, получив несколько раз резкий отпор от

Олсуфьева, он счел за лучшее избирать мишенью своих

шуток только молодого князя.

Некоторое время тот добродушно переносил остроты

Лермонтова; но наконец и ему уже стало невмочь и он

с достоинством умерил его пыл, показав этим, что при

всей ограниченности ума он порядочный человек.

Казалось, Лермонтова искренне огорчило, что он

обидел князя, своего друга молодости, и он всеми

силами старался помириться с ним, в чем скоро

и успел.

Я уже знал и любил тогда Лермонтова по собранию

его стихотворений, вышедших в 1840 году, но в этот

вечер он произвел на меня столь невыгодное впечатле­

ние, что у меня пропала всякая охота ближе сойтись

с ним. Весь разговор, с самого его прихода, звенел у меня

в ушах, как будто кто-нибудь скреб по стеклу.

Я никогда не мог, может быть, ко вреду моему, сде­

лать первый шаг к сближению с задорным человеком,

какое бы он ни занимал место в обществе, никогда не

мог простить шалости знаменитых и талантливых лю­

дей только во имя их знаменитости и таланта. Я часто

убеждался, что можно быть основательным ученым,

сносным музыкантом, поэтом или писателем и в то же

время невыносимым человеком в обществе. У меня пра­

вило основывать мнение о людях на первом впечатлении:

но в отношении Лермонтова мое первое, неприятное впе­

чатление вскоре совершенно изгладилось приятным.

Не далее как на следующий вечер я встретил его

в гостиной г-жи Мамоновой, где он предстал пере­

до мной в самом привлекательном свете, так как он

вполне умел быть любезным.

368

Отдаваясь кому-нибудь, он отдавался от всего серд­

ца, но это редко с ним случалось. В самых близких

и дружественных отношениях находился он с остроум­

ною графинею Ростопчиной, которой поэтому было бы

легче всех дать верное представление о его характере 8.

Людей же, недостаточно знавших его, чтобы про­

щать его недостатки за прекрасные качества, преобла­

давшие в его характере, он отталкивал, так как слишком

часто давал волю своему несколько колкому остроумию.

Впрочем, он мог быть кроток и нежен, как ребенок,

и вообще в его характере преобладало задумчивое, час­

то грустное настроение.

Серьезная мысль была главною чертою его благо­

родного лица, как и всех значительнейших его произве­

дений, к которым его легкие, шутливые стихотворения

относятся, как насмешливое выражение его тонко очер­

ченных губ к его большим, полным думы глазам.

Многие из соотечественников Лермонтова разделили

его прометеевскую судьбу, но ни у одного страдания не

вырвали столь драгоценных слез, которые служили ему

облегчением при жизни, а по смерти обвили венком

славы его бледное чело.

Чтобы точнее определить значение Лермонтова

в русской и во всемирной литературе, следует прежде

всего заметить, что он выше всего там, где становится

наиболее народным. И что высшее проявление этой

народности (как «Песня о царе Иване Васильевиче»)

не требует ни малейшего комментария, чтобы быть

понятною для всех. Это тем замечательнее, что описы­

ваемые в ней нравы и частности столь же чужды для

нерусских, как и выбранный поэтом стихотворный раз­

мер стиха, сделавшийся известным в Германии только

по некоторым моим переводным опытам, а в России

имеющий почти то же значение, как у нас размер

«Песни о Нибелунгах».

Поэма Лермонтова, в которой сквозит поистине гоме­

ровская верность, высокий дух и простота, произвела

сильнейшее впечатление во многих германских городах,

где ее читали публично. <...>

Лермонтов имеет то общее с великими писателями

всех времен, что творения его верно отражают его

время со всеми его дурными и хорошими особенностями

и всею его мудростью и глупостью и что они способ­

ствовали искоренению этих дурных особенностей и

этой глупости.

369

Но наш поэт отличается от своих предшественников

и современников тем, что дал более широкий простор

в поэзии картинам природы, и в этом отношении он до

сих пор стоит на недосягаемой высоте. Своими изобра­

жениями он решил трудную задачу — удовлетворить

в одно и то же время и естествоиспытателя, и любителя

прекрасного.

Рисует ли он перед нами исполинские горы многовер­

шинного Кавказа, где наш взор то теряется в снежных

облаках, то тонет в безднах; или горный поток, то клу­

бящийся по скале, на которой страшно стоять дикой

козе, то светло ниспадающий, «как согнутое стекло»,

в пропасть, где, сливаясь с новыми ручьями, снова воз­

никает в мутном потоке; описывает ли он горные аулы

и леса Дагестана или испещренные цветами долины

Грузии; указывает ли на облака, бегущие по голубому,

бесконечному небу, или на коня, несущегося по синей,

бесконечной степи; воспевает ли он священную тишину

лесов или дикий шум б и т в ы , — он всегда и во всем оста­

ется верен природе до малейших подробностей. Все эти

картины предстают нам в отчетливых красках и в то же

время от них веет какой-то таинственной поэтической

прелестью, как бы благоуханием и свежестью этих гор,

цветов, лугов и лесов 9. <...>

Два замечательнейших ученых новейшего времени

Александр Гумбольдт и Христиан Эрстед, первый в сво­

ем «Космосе» (ч. II, стр. 1—103), второй в своем рас­

суждении об отношении естествознания к поэзии

(в «Духе природы», ч. II, стр. 1—52), указывают, как на

настоятельное требование нашего времени, на более

обширное приложение в области изящного современ­

ных открытий и исследований природы. <...>

Стоит прочесть целиком упомянутые сочинения, что­

бы убедиться, что Лермонтов выполнил в своих стихо­

творениях большую часть того, что эти великие ученые

признают потребностью нашего времени и чего так

живо желают.

Пусть назовут мне хоть одно из множества толстых

географических, исторических и других сочинений

о Кавказе, из которого можно бы живее и вернее позна­

комиться с характеристическою природою этих гор и их

жителей, нежели из какой-нибудь кавказской поэмы

Лермонтова. <...>

Поэтический гений Пушкина, о котором до сего вре­

мени появившиеся стихотворные переводы на немецкий

370

язык могут дать лишь слабое представление, выразился

в его зрелых произведениях с такою мощью и имел

столь народный характер, что молодые поэты не могли

не подчиниться его огромному влиянию, и оно было тем

сильнее, чем даровитее была натура поэта, как, напри­

мер, у Лермонтова.

Лермонтов явился достойным последователем своего

великого предшественника; он сумел извлечь пользу для

себя и для своего народа из его богатого наследства, не

впадая в рабское подражание. Он выучился у Пушкина

простоте выражения и чувству меры; он подслушал

у него тайну поэтической формы. Некоторые из его ран­

них лирических с т и х о т в о р е н и й , — из которых я перевел

одно, «Ветка П а л е с т и н ы » , — невольно напоминают Пуш­

кина; известное внешнее сходство с Пушкиным пред­

ставляют и некоторые другие стихотворения, например,

«Казначейша». Но противоположности между характе­

рами и творчеством обоих поэтов гораздо ярче и опреде­

леннее этого сходства. Сходство в них скорее случайное,

внешнее, условное, тогда как то, в чем они расходятся,

составляет самую сущность творческой индивидуально­

сти каждого из них.

Поэтические средства Пушкина и Лермонтова были

почти одинаковы, точно так же и обстоятельства, при

которых они развивались; только само развитие было

различно.

Оба поэта заплатили изгнанием за первый поэтиче­

ский порыв, за их юношеское стремление к свободе.

Пушкин вернулся из изгнания — Лермонтов умер в из­

гнании.

ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ

Через него <Павла Олсуфьева> я познакомился так­

же с Лермонтовым, когда тот на своем последнем пути

из Петербурга на Кавказ — в марте 1841 года 1, — уеди­

нившись в доме тетки графини Мамоновой, провел

в Москве несколько дней. <...>

Хотя он еще не достиг тридцатилетнего возраста, но

уже казался уставшим от жизни; он был среднего роста

и ничем особенно не выделялся, если не считать высо­

кого лба и больших, печально сверкающих глаз. В то

время был в продаже лишь небольшой томик его сти­

хов, а другими стихотворениями, ходившими по рукам

371

в списках, меня снабдил Павел Олсуфьев. Этот неболь­

шой томик, изданный очень скромно, был вскоре рас­

куплен, и прошло продолжительное время, пока появи­

лось новое издание 2. Критика отнюдь не была едино­

душна в признании его таланта. Казалось, не хотели

сразу же после смерти Пушкина возвести на его трон

преемника; и находили, что Лермонтов слишком свое­

вольно и настойчиво плывет против течения и ведет себя

как враждебно настроенный иностранец в своем отече­

стве, которому он всем обязан. Упрек в отсутствии

у него истинной любви к родине и побудил его на­

писать глубоко прочувствованное стихотворение «Роди­

на» 3. <...>

В августе 1841 года пришло известие о смерти Лер­

монтова; он был застрелен на дуэли 15 июля Мартыно­

вым, товарищем по полку, на склоне горы Машук, вбли­

зи Пятигорска. Газеты коротко сообщали только о са­

мом факте. Подробности я узнал позднее на Кавказе

от секунданта Лермонтова Глебова и штабного врача

доктора фон Ноодта. Мартынов счел себя задетым

острым словцом любившего пошутить Лермонтова и вы­

звал его на дуэль. Все попытки добиться примирения

были тщетны, и Лермонтов пал на дуэли от первой

пули, посланной ему в сердце твердой рукой Марты­

нова, который ненавидел его люто. В переведенном на

немецкий язык романе «Герой нашего времени» 4 Лер­

монтов описывает подобную дуэль — создается впечат­

ление, что писатель, как бы предчувствуя, предсказал

свою собственную судьбу. Во всяком случае, он мало

дорожил той жизнью, какую должен был вести в Рос­

сии, и поэтому он охотно ставил жизнь на карту не

только в сражениях против много раз воспетых им гор­

цев, но и при всех случаях, которые его волновали. Свое

пресыщение жизнью он сильнее всего запечатлел в не­

большом стихотворении, которое озаглавлено «Благо­

дарность» 5. <...>

Только после смерти Лермонтова, с изданием ранее

разбросанных его произведений, пришла к нему слава;

с тех пор она все возрастала, тем более что ему не на­

шлось достойного продолжателя.

А. В. МЕЩЕРСКИЙ

ИЗ МОЕЙ СТАРИНЫ. ВОСПОМИНАНИЯ

< Отрывки>

Кроме товарищей моего брата по университету да

сверстников и друзей нашей юности, о которых было

говорено и с которыми я продолжал часто видеться,

я приобрел тогда много новых знакомых, преимущест­

венно с приезжими из Петербурга, в числе которых

между прочими был Лермонтов.

Замечательно, как глаза и их выражение могут изо­

бличать гениальные способности в человеке. Я, напри­

мер, испытал на себе это влияние при следующем случае.

Войдя в многолюдную гостиную дома, принимавшего

всегда только одно самое высшее общество, я с неко­

торым удивлением заметил среди гостей какого-то

небольшого роста пехотного армейского офицера,

в весьма нещегольской армейской форме, с красным

воротником без всякого шитья. Мое любопытство не

распространилось далее этого минутного впечатления:

до такой степени я был уверен, что этот бедненький

армейский офицер, попавший, вероятно, случайно

в чуждое ему общество, должен обязательно быть чело­

веком весьма мало интересным. Я уже было совсем

забыл о существовании этого маленького офицера, когда

случилось так, что он подошел к кружку тех дам,

с которыми я разговаривал. Тогда я пристально по­

смотрел на него и так был поражен ясным и умным его

взглядом, что с большим любопытством спросил об

имени незнакомца. Оказалось, что этот скромный армей­

ский офицер был не кто иной, как поэт Лермонтов.

Происшедшая с Лермонтовым метаморфоза, состо­

явшая в том, что он из блестящего офицера лейб-

гвардии гусарского полка преобразился в скромного

373

армейского офицера, последовала от перехода его из

Петербурга на службу на Кавказ, где он и оставался

на службе до своей преждевременной и горькой кон­

чины.

Я с ним познакомился в семействе Мартыновых,

где были три незамужние дочери, из которых одна,

по-видимому, занимала собою нашего поэта 1. Их стар­

ший брат был тот самый Мартынов, который впослед­

ствии убил Лермонтова на дуэли. Мартынов в то время

перешел из гвардии в Нижегородский драгунский полк

(на Кавказ), как кажется, потому, что мундир этого

полка славился тогда, совершенно справедливо, как

один из самых красивых в нашей кавалерии. Я видел

Мартынова в этой форме; она шла ему превосходно.

Он очень был занят своей красотой, и, по-видимому,

эта слабость, подмеченная в нем Лермонтовым, по­

служила ему постоянным предметом довольно злых

острот над Мартыновым. Лермонтов, к сожалению, имел

непреодолимую страсть дразнить и насмехаться, что

именно и было причиной его злосчастной дуэли.

В другой раз была серьезная беседа об интенсивном

хозяйстве, о котором в настоящее время так много

пишут в журналах и о чем тогда уже заботились. Лер­

монтов, который питал полное недоверие и обнаружи­

вал даже некоторое пренебрежение к сельскому хозяй­

ству, называя его ковырянием земли, сказал нам при

этом, что он сам недавно был в своем маленьком имении

в Малороссии, откуда не получалось никакого дохода.

Его долготерпение наконец истощилось, и он поехал

туда, чтобы лично убедиться в причине бездоходности

имения 2 .« П р и е з ж а ю , — говорит Л е р м о н т о в , — в дерев­

ню, призываю к себе хохла-приказчика, спрашиваю,

отчего нет никакого дохода? Он говорит, что урожай

был плохой, что пшеницу червь попортил, а гречиху

солнце спалило. « Н у , — я с п р а ш и в а ю , — а скотина

что?» — « С к о т и н а , — говорит п р и к а з ч и к , — ничего, бла­

г о п о л у ч н о » . — « Н у , — я спрашиваю, куда же молоко

девали?» — «На масло б и л и » , — отвечает он. «А масло

куда девали?» — « П р о д а в а л и » , — говорит. «А деньги

куда девали?» — « С о л ь , — г о в о р и т , — к у п о в а л и » . — «А

374

соль куда девали?» — «Масло с о л и л и » . — «Ну, а масло

куда девали?» — « П р о д а в а л и » . — «Ну, а деньги где?» —

«Соль куповали!..» И так далее, и так далее. Не истин­

ный ли это прототип всех наших русских хозяйств? —

сказал Лермонтов и прибавил: — Вот вам при этих

условиях не угодно ли завести интенсивное хозяйство!..»

Лермонтов хорошо говорил по-малороссийски и не­

подражаемо умел рассказывать малороссийские анек­

доты. Им, например, был пущен известный анекдот

(который я после слышал и от других) о том хохле,

который ехал один по непомерно широкой почтовой

малороссийской дороге саженей во сто ширины. По

обыкновению хохол заснул на своем возе глубоким

сном, волы его выбились из колеи и, наконец, осью

зацепили за поверстный столб, отчего остановились.

От толчка хохол вдруг проснулся, спросонья осмотрел­

ся, увидел поверстный столб, плюнул и, слезая с своего

воза, сказал: «Що за бiсова тиснота, не можно и возом

розминутця!»

По поводу лености и невозмутимости хохла Лер­

монтов мне рассказал, как, оставляя Петербург

и лейб-гусарский полк, чтобы перейти на службу на

Кавказ, он ставил свою тысячную верховую лошадь на

попечении все того же своего денщика Сердюка, пору­

чив своему товарищу по полку, князю Меншикову,

в возможно скорейшее время ее продать. Очень долго

не находилось покупщиков. Наконец Меншиков нашел

покупателя и с ним отправился в полковой манеж,

чтобы показать ему продажную лермонтовскую лошадь.

Немало времени они ожидали в манеже Сердюка с его

лошадью. Наконец показался за барьером манежа

какой-то человек, который с веревкой на плече тащил

с трудом что-то, должно быть, очень тяжелое; через

несколько времени показалась голова лошади, которая,

фыркая и упираясь, медленно подвигалась вперед

и озиралась на все стороны. Когда Сердюк с трудом

втащил ее на средину манежа, то издали она не похожа

была на лошадь, а на какого-то допотопного зверя: до

такой степени она обросла длинной шерстью; уши,

которыми она двигала то взад, то вперед, так заросли,

что похожи были на огромные веера, которыми она

махала. Князь Меншиков, возмущенный этой картиной,

375

спросил у Сердюка, что за зверя он привел, но Сердюк

отвечал очень хладнокровно. «Это лошадь, ваше высоко­

благородие!» — «Да что ты с ней сделал, Сердюк, с этой

лошадью?» — «Да что же, ваше высокоблагородие,

с ней сделается? Она себе корм ест, пьет, никто ее не

трогает; помилуйте, что с ней сделается?»

Оказывается, что Сердюк целый год лошадь не

чистил и не выводил из денника, так что она совершенно

одичала и обросла.

Пробыв в Москве несколько месяцев, Лермонтов

уехал на Кавказ, и я более его никогда не видел.

Позже, когда я был в Пятигорске, где лечился от раны,

полученной мною в Даргинскую экспедицию 1845 года,

я почел нравственным долгом посетить на Машуке то

место, где происходила дуэль и где был убит незабвен­

ный наш гениальный поэт. Какой величественный вид

с этого места на широкую долину, окружающую Пяти­

горск, на величавый Эльбрус, покрытый вечными снега­

ми, и на цепь Кавказских гор!.. Эта чудная картина,

мне показалось, была в соответствии с гением и талан­

том покойного поэта, который так любил Кавказ.

«Нет! Не так желалось тебе умереть, милый наш

Л е р м о н т о в » , — думал я, сидя под зеленым дубом, на

том самом месте, где он простился с жизнью.

Но не тем холодным сном могилы...

Впоследствии, сблизившись с Лермонтовым, я убе­

дился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах

постоянно над намеченной им в обществе жертвой

составляло одну из резких особенностей его характера.

Я помню, что раз я застал у него одного гвардейского

толстого кирасирского полковника З. 3, служившего в то

время жертвой всех его сарказмов, и хотя я не мог

не смеяться от души остроумию и неистощимому запасу

юмора нашего поэта, но не мог также в душе не состра­

дать его жертве и не удивляться ее долготерпению.

Он мне сам рассказывал, например, как во время

лагеря, лежа на постели в своей палатке, он, скуки

ради, кликал к себе своего денщика и начинал его драз­

нить. «Презабавный б ы л , — говорил о н , — мой денщик

малоросс Сердюк. Бывало, позову его и спрашиваю:

376

«Ну, что, Сердюк, скажи мне, что ты больше всего на

свете любишь?» Сердюк, зная, что должны начаться над

ним обыкновенные насмешки, сначала почтительно

пробовал уговаривать барина не начинать вновь еже­

дневных над ним испытаний, говоря: «Ну, що, ваше

благородие... оставьте, ваше благородие... я ничого не

люблю...» Но Лермонтов продолжал: «Ну, что, Сердюк,

отчего ты не хочешь сказать?» — «Да не помню, ваше

благородие». Но Лермонтов не унимался: «Скажи, го­

ворит, что тебе стоит? Я у тебя спрашиваю, что ты

больше всего на свете любишь?» Сердюк все отгова­

ривался незнанием. Лермонтов продолжал его пилить,

и наконец, через четверть часа, Сердюк, убедившись,

что от барина своего никак не отделается, добродушно

делал признание: «Ну, що, ваше благородие, говорил

он, ну, пожалуй, мед, ваше благородие». Но и после

этого признания Лермонтов от него не отставал. « Н е т , —

говорил о н , — ты, Сердюк, хорошенько подумай: неуже­

ли ты в самом деле мед всего больше на свете любишь?»

Лермонтов начинал снова докучливые вопросы и на

разные лады. Это опять продолжалось четверть часа,

если не более, и, наконец, когда истощался весь за­

пас хладнокровия и терпения у бедного Сердюка, на

последний вопрос Лермонтова о том, чтобы Сердюк

подумал хорошенько, не любит ли он что-нибудь

другое на свете лучше меда, Сердюк с криком выбе­

гал из палатки, говоря: «Терпеть его не могу, ваше

благородие!..»

Вообще Лермонтов был преприятный собеседник

и неподражаемо рассказывал анекдоты.

Среди множества сохранившихся в моей памяти

анекдотов, слышанных мною от него, хотя и очень

затруднителен будет выбор, но я не могу лишить себя

удовольствия упомянуть здесь хотя о некоторых, по­

падающихся мне случайно более свежими в эту минуту

на память. Ведь в сущности всякая мелочь, которая

касается такого любимого всеми поэта, каким был Лер­

монтов, дорога, а мне несомненно больше других, пото­

му что я его лично хорошо знал и что для меня память

о нем связана с воспоминаниями о моей молодости...

Вообще в холостой компании Лермонтов особенно

оживлялся и любил рассказы, перерывая очень часто

самый серьезный разговор какой-нибудь шуткой, а не­

редко и нецензурными анекдотами, о которых я не буду

говорить, хотя они были остроумны и смешны донельзя.

377

Так, как-то раз, среди серьезной беседы об искус­

стве и поэзии, Лермонтов стал комично рассказывать

что-то о неизданных поэтах и об их сношениях с изда­

телями и книгопродавцами. «А вот ч т о , — сказал Лер­

м о н т о в , — говорил мне приказчик одного книгопродавца,

мальчик лет шестнадцати. «Приходит на днях в лавку

какой-то господин (хозяина не было), обращается ко

мне и спрашивает: «Что, говорит, стихотворения мои

проданы?» (Тут я его узнал, говорит мальчик, он к нам

уже месяцев шесть ходит). «Никак н е т , — отвечаю

е м у , — еще не п р о д а н ы » . — « К а к , — говорит о н , — не про­

даны? Отчего не проданы? В ы , — г о в о р и т , — все мошен­

ничаете!» Подошел ко мне, да б а ц , — говорит м а л ь ч и к , —

мне в ухо!.. Вот тебе раз, думаю себе, что из этого бу­

дет? « О т ч е г о , — г о в о р и т , — не проданы?» Я говорю:

«Никто не с п р а ш и в а л » . — « К а к , — г о в о р и т , — никто не

спрашивал?» Б а ц , — г о в о р и т , — мне в другое ухо! Я ду­

маю себе, что из этого будет? « Г д е , — г о в о р и т , — мои

стихотворения? П о д а й , — г о в о р и т , — мне их все сюда!»

А сам ругается. « В ы , — г о в о р и т , — все кровопийцы!»

Я побежал, принес связку его сочинений. Думаю себе:

«Господи, что из этого будет?» Господин подошел ко

мне. «Все ли о н и , — г о в о р и т , — тут?» Я говорю: «Изволь­

те видеть, как были связаны, так и есть!» Он тут схватил

меня за волосы и начал таскать по лавке; таскал, таскал,

да как бросит, плюнул и ушел! « Т а к , — говорит маль­

ч и к , — я ничего и не дождался от него! Т а к о й , — гово­

р и т , — чудак этот господин стихотворец! Я и фамилии

его не упомню».

A. H. ВУЛЬФ

ИЗ ДНЕВНИКА

Преждевременная смерть в прошлом году Лермон­

това, еще одного первоклассного таланта, который

вырос у нас не по дням, а по часам, в два или три года

сделавшегося первым из всех живших поэтов, застре­

ленного на дуэли из-за пустой шутки на Кавказских

водах, служит другим доказательством, как от страстей

своих никто не уходит безнаказанно. Лев 1 рассказывал,

как очный свидетель этой печальной потери, которую

понесла в Лермонтове вся мыслящая Русь. Прошлую

зиму я встретился с ним в Петербурге в одном доме,

именно у Арсеньевых, его родственников, и с любопыт­

ством вглядывался в черты его лица, думая, не удастся

ли на нем подглядеть напечатления этого великого

таланта, который так сильно проявлялся в его стихах.

Ростом он был не велик и не строен; в движениях не

было ни ловкости, ни развязности, ни силы; видно, что

тело не было у него никогда ни напрягаемо, ни разви­

ваемо; это общий недостаток воспитания у нас. Голова

его была несоразмерно велика с туловищем; лоб его

показался для меня замечательным своею величиною;

смуглый цвет лица и черные глаза, черные волосы,

широкое скулистое лицо напомнили мне что-то общее

с фамилией Ганнибалов, которые известно, что про­

исходят от арапа, воспитанного Петром Великим, и от

которого по матери и Пушкин происходит. Хотя

вдохновение и не кладет тавра на челе, в котором

гнездится, <...> но все, кажется, есть в лице некоторые

черты, в которых проявляется гениальность человека.

Так и у Лермонтова страсти пылкие отражались в боль­

ших, широко расставленных черных глазах, под

широким нависшим лбом и в остальных крупных <...>

очерках его лица. Я не имел случая говорить с ним,

почему и не прибавлю к сказанному ничего об его

умственных качествах.

379

В. И. KPАСОВ

ИЗ ПИСЬМА К А. А. КРАЕВСКОМУ

Июль 1841 г.

Что наш Лермонтов? В последнем № «Отечествен­

ных записок» не было его стихов. Печатайте их больше.

Они так чудно-прекрасны! Лермонтов был когда-то

короткое время моим товарищем по университету.

Нынешней весной, перед моим отъездом в деревню за

несколько дней — я встретился с ним в зале Благород­

ного с о б р а н и я , — он на другой день ехал на Кавказ.

Я не видал его десять лет — и как он изменился! Целый

вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое,

простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил

из собрания в своем армейском мундире и с кавказским

кивером, у меня сжалось сердце — так мне жаль его

было. Не возвращен ли он? Вы бы засмеялись, если б

узнали, отчего я особенно спрашиваю про его возвраще­

ние. Назад тому месяц с небольшим я две ночи сряду

видел его во сне — в первый раз в жизни. В первый раз

он отдал мне свой шлафрок какого-то огненного цвета,

и я в нем целую ночь расхаживал по незнакомым

огромным покоям; в другой раз я что-то болтал ему про

свои любовные шашни, и он с грустной улыбкой

и бледный как смерть качал головой. Проснувшись,

я был уверен, что он возвращен. И я почти был уверен,

что он проехал уже мимо нас, потому что я живу на

большой дороге от юга.

380

Ю. Ф. САМАРИН

ИЗ ДНЕВНИКА

31 июля< 1841>

Лермонтов убит на дуэли Мартыновым!

Нет духа писать!

Лермонтов убит. Его постигла одна участь с Пушки­

ным. Невольно сжимается сердце и при новой утрате

болезненно отзываются старые. Грибоедов, Марлин­

ский, Пушкин, Лермонтов. Становится страшно за

Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то

приговор судьбы поражает ее в лучших из ее сыновей:

в ее поэтах. За что такая напасть... и что выкупают эти

невинные жертвы.

Бедный Лермонтов. Он умер, оставив по себе тяже­

лое впечатление. На нем лежит великий долг, его

роман — «Герой нашего времени». Его надлежало

выкупить, и Лермонтов, ступивши вперед, оторвавшись

от эгоистической рефлексии, оправдал бы его и успо­

коил многих 1.

В этом отношении участь Пушкина была завидна.

В полном обладании всех своих сил, всеми признанный,

беспорочен и чист от всякого упрека умчался Пушкин,

и, кроме слез и воспоминаний, на долю его переживших

друзей ничего не осталось. Пушкин не нуждается

в оправдании. Но Лермонтова признавали не все, поняли

немногие, почти никто не любил его. Нужно было

простить ему.

Да, смерть Лермонтова поражает незаменимой

утратой целое поколение. Это не частный случай, но

общее горе, гнев божий, говоря языком Писания, и, как

некогда при казнях свыше, посылаемых небом, целый

народ облекался трауром, посыпая себя пеплом, и долго

молился в храмах, так мы теперь должны считать себя

381

не безвинными и не просто сожалеть и плакать, но

углубиться внутрь и строго допросить себя.

В первый раз я встретился с Лермонтовым на вечере

на Солянке 2. Он возвращался с Кавказа. Я был в вос­

торге от его стихов на смерть Пушкина. После двух или

трех свиданий он пленил меня простым обращением,

детскою откровенностью. После того я увидел его

несколько лет спустя на обеде у Гоголя 3. Это было

после его дуэли с Барантом. Лермонтов был очень весел.

Он узнал меня, обрадовался; мы разговорились про

Гагарина; 4 тут он читал свои стихи — Бой мальчика

с барсом. Ему понравился Хомяков. Помню его сужде­

ние о Петербурге и петербургских женщинах. Лермон­

тов сделал на всех самое приятное впечатление. Ко мне

он охотно обращался в своих разговорах и звал к себе.

Два или три вечера мы провели у Павловых

и у Свербеевых. Лермонтов угадал меня. Я не скрывался.

Помню последний вечер у Павловых. К нему приставала

Каролина Карловна Павлова. Он уехал грустный. Ночь

была сырая. Мы простились на крыльце. Встретились

мы после того в его проезд с Кавказа у Россетти 5.

Молодежь собралась провожать его. Лермонтов сам

пожелал меня видеть и послал за мной. Он имел обо мне

выгодное мнение, как сказывал Р. 6. Он очень мне обра­

довался. Р. пенял мне, что я обошелся с ним холодно.

Через три месяца он снова приехал в Москву. Я нашел

его у Розена 7. Мы долго разговаривали. Он показывал

мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили.

Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где

ранен Трубецкой... 8 Его голос дрожал, он был готов

прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая

уничтожить первое впечатление, пустился толковать,

почему он был растроган, сваливая все на нервы, рас­

строенные летним жаром. В этом разговоре он был

виден весь. Его мнение о современном состоянии

России: «Ce qu'il у а de pire, ce n'est pas qu'un certain

nombre d'hommes souffre patiemment, mais c'est qu'un

nombre immense souffre sans le savoir» *.

Вечером он был y нас. На другой день мы были

вместе под Новинском 9. Он каждый день посещал меня.

За несколько дней до своего отъезда он провел у нас

* Хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают,

а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого

( фр.) .

382

вечер с Голицыными и Зубовыми. На другой день

я виделся с ним у Оболенских. Его занимала К. В. Пота­

пова, тогда еще не замужем. Помню наш спор и ответ

Лермонтова: «Ласковые глазки, теплые ручки, что ж

больше». Одного утра, проведенного у Россетти, я ни­

когда не забуду. Лермонтова что-то тревожило, и досада

и желчь его изливались на несчастного Золотницкого 10.

Тут он рассказал с неподражаемым юмором, как Левиц­

кий дурачил Иваненко 11. Дуэль напоминала некоторые

черты из дуэли «Героя нашего времени». Мы прости­

лись. Вечером, часов в девять, я занимался один в своей

комнате. Совершенно неожиданно входит Лермонтов.

Он принес мне свои стихи для «Москвитянина» —

«Спор» 12. Не знаю почему, мне особенно было приятно

видеть Лермонтова в этот раз. Я разговорился с ним.

Прежде того какая-то робость связывала мне язык в его

<присутствии> 13.

ИЗ ПИСЕМ К И. С. ГАГАРИНУ1

19 июля 1840 г.

Сегодня 19 июля, мой дорогой друг; завтрашний

день в проведу в Ясеневе, а сегодняшний вечер я хочу

посвятить удовольствию беседы с вами. Я давно уже

хотел писать вам; каждый раз, когда мне случится

испытать какое-нибудь впечатление, живо постичь

какой-нибудь занимающий меня предмет, у меня к ра­

достному чувству движения вперед присоединяется

желание поделиться с вами и знать ваше о нем мнение.

Вскоре после вашего отъезда я видел, как через

Москву проследовала вся группа шестнадцати 2, направ­

ляющаяся на юг. Я часто видел Лермонтова за все

время его пребывания в Москве. Это в высшей степени

артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся

никакому внешнему влиянию благодаря своей неутоми­

мой наблюдательности и большой глубине индифферен­

тизма. Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже

понял: ничто не ускользает от него; взор его тяжел,

и его трудно переносить. Первые мгновенья присутствие

этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что

он наделен большой проницательной силой и читает

в моем уме, и в то же время я понимал, что эта сила

происходит лишь от простого любопытства, лишенного

всякого участия, и потому чувствовать себя поддавшим-

383

ся ему было унизительно. Этот человек слушает

и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами,

и, после того как он к вам присмотрелся и вас понял, вы

не перестаете оставаться для него чем-то чисто внеш­

ним, не имеющим права что-либо изменить в его

существовании. В моем положении мне жаль, что я его

не видел более долгое время. Я думаю, что между ним

и мною могли бы установиться отношения, которые

помогли бы мне постичь многое.

Москва, 3 августа 1841 г.

Пишу вам, мой друг, под тяжким впечатлением

только что полученного мною известия. Лермонтов

убит Мартыновым на дуэли на Кавказе. Подробности

ужасны. Он выстрелил в воздух, а противник убил его,

стрелял почти в упор.Эта смерть после смерти Пуш­

кина, Грибоедова и других наводит на очень грустные

размышления. Смерть Пушкина вызвала Лермонтова

из неизвестности, и Лермонтов, в большинстве своих

произведений, был отголоском Пушкина, но уже среди

нового, лучшего поколения.

Он унес с собою более чем надежды. После своего

романа «Герой нашего времени» он очутился в долгу

пред современниками, и этот нравственный долг никто

теперь не может за него уплатить. Только ему самому

возможно было бы в этом оправдаться. А теперь у очень

многих он оставляет за собою тяжелое и неутешитель­

ное впечатление, тогда как творчество его еще далеко

не вполне расцвело. Очень мало людей поняли, что его

роман указывал на переходную эпоху в его творчестве,

и для этих людей дальнейшее направление этого

творчества представляло вопрос высшего интереса.

Я лично тотчас же почувствовал большую пустоту.

Я мало знал Лермонтова, но он, казалось, чувствовал

ко мне дружбу. Это был один из тех людей, с которыми

я любил встречаться, окидывая взором окружающих

меня. Он «присутствовал» в моих мыслях, в моих тру­

дах; его одобрение радовало меня. Он представлял для

меня лишний интерес в жизни. Во время его последнего

проезда через Москву мы очень часто встречались.

Я никогда не забуду нашего последнего свидания, за

полчаса до его отъезда. Прощаясь со мной, он оставил

мне стихи, его последнее творение. Все это восстает

у меня в памяти с поразительною ясностью. Он сидел

на том самом месте, на котором я вам теперь пишу.

384

Он говорил мне о своей будущности, о своих литератур­

ных проектах, и среди всего этого он проронил о своей

скорой кончине несколько слов, которые я принял

за обычную шутку с его стороны. Я был последний,

который пожал ему руку в Москве.

Собираются печатать его посмертные произведения.

Мы снова увидим его имя там, где любили его отыски­

вать, снова прочтем еще несколько новых вдохновенных

творений, всегда искренних, но, как все последние его

поэтические вещи, конечно, грустных и вызывающих

особенно скорбное чувство при воспоминании, что

родник иссяк.

13 Лермонтов в восп. совр.

П. И. МАГДЕНКО

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕРМОНТОВЕ

<Весной> 1841 1 года я в четырехместной коляске

с поваром и лакеем, в качестве ремонтера 2 Борисоглеб­

ского уланского полка, с подорожною «по казенной

надобности» катил с лихой четверней к городу Ставро­

полю. (В то время на Кавказе возили на почтовых

превосходно, как нигде в России.) Мы остановились

перед домом, в котором внизу помещалась почтовая

станция, а во втором этаже, кажется, единственная

тогда в городе гостиница. Покуда человек мой хлопо­

тал о лошадях, я пошел наверх и в ожидании обеда

стал бродить по комнатам гостиницы. Помещение ее

было довольно комфортабельно: комнаты высокие,

мебель прекрасная. Большие растворенные окна

дышали свежим, живительным воздухом. Было обе­

денное время, и я с любопытством озирался на совер­

шенно новую для меня картину. Всюду военные лица,

костюмы — ни одного штатского, и все почти раненые:

кто без руки, кто без ноги; на лицах рубцы и шрамы;

были и вовсе без рук или без ног, на костылях; немало

с черными широкими перевязками на голове и руках.

Кто в эполетах, кто в сюртуке. Эта картина сбора

раненых героев глубоко запала мне в душу. Незадолго

перед тем было взято Дарго. Многие из присутствовав­

ших участвовали в славных штурмах этого укреплен­

ного аула.

Зашел я и в бильярдную. По стенам ее тянулись

кожаные диваны, на которых восседали штаб- и обер-

офицеры, тоже большею частью раненые. Два офицера

в сюртуках без эполет, одного и того же полка, играли

на бильярде. Один из них, по ту сторону бильярда,

с левой моей руки, первый обратил на себя мое внима-

386

ние. Он был среднего роста, с некрасивыми, но невольно

поражавшими каждого, симпатичными чертами, с ши­

роким лицом, широкоплечий, с широкими скулами,

вообще с широкою костью всего остова, немного

сутуловат — словом, то, что называется «сбитый

человек». Такие люди бывают одарены более или менее

почтенною физическою силой. В партнере его, на кото­

рого я обратил затем свое внимание, узнал я бывшего

своего товарища Нагорничевского, поступившего в Тен-

гинский полк, стоявший на Кавказе. Мы сейчас

узнали друг друга. Он передал кий другому офицеру

и вышел со мною в обеденную комнату.

— Знаешь ли, с кем я играл? — спросил он меня.

— Нет! Где же мне знать — я впервые здесь.

— С Лермонтовым; он был из лейб-гусар за разные

проказы переведен по высочайшему повелению в наш

полк и едет теперь по окончании отпуска из С.-Петер­

бурга к нам за Лабу.

Отобедав и распростясь с бывшим товарищем,

я продолжал путь свой в Пятигорск и Тифлис. Чудное

время года, молодость (мне шла двадцать четвертая

весна) и дивные, никогда не снившиеся картины вели­

чественного Кавказа, который смутно чудился мне из

описаний пушкинского «Кавказского пленника», напол­

няли душу волшебным упоением. Во всю прыть неслися

кони, погоняемые молодым осетином. Он вгонял их

на кручу, и когда кони, обессилев, останавливались,

быстро соскакивал, подкладывал под задние колеса

экипажа камни, давал им передохнуть и опять гнал

и гнал во всю прыть. И вот с горы, на которую мы

взобрались, увидал я знаменитую гряду Кавказских

гор, а над ними двух великанов — вершины Эльбруса

и Казбека, в неподвижном величии, казалось, внимали

одному аллаху. Стали мы спускаться с крутизны —

что-то на дороге в долине чернеется. Приблизились мы,

и вижу я сломавшуюся телегу, тройку лошадей, ямщика

и двух пассажиров, одетых по-кавказски, с шашками

и кинжалами. Придержали мы лошадей, спрашиваем:

чьи люди? Люди в папахах и черкесках верблюжьего

сукна отвечали просьбою сказать на станции господам

их, что с ними случилось несчастье — ось сломилась.

Кто господа ваши? «Лермонтов и С т о л ы п и н » , —

отвечали они разом.

Приехав на станцию, я вошел в комнату для

проезжающих и увидал, уже знакомую мне, личность

387

Лермонтова в офицерской шинели с отогнутым воротни­

ком — после я заметил, что он и на сюртуке своем имел

обыкновение отгинать воротник — и другого офицера

чрезвычайно представительной наружности, высокого

роста, хорошо сложенного, с низкоостриженною

прекрасною головой и выразительным лицом. Это

был — тогда, кажется, уже капитан гвардейской

артиллерии — Столыпин 3. Я передал им о положении

слуг их. Через несколько минут вошел только что

прискакавший фельдъегерь с кожаною сумой на груди.

Едва переступил он за порог двери, как Лермонтов

с кликом: «А, фельдъегерь, фельдъегерь!» — подскочил

к нему и начал снимать с него суму. Фельдъегерь

сначала было заупрямился. Столыпин стал говорить,

что они едут в действующий отряд и что, может быть,

к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегерь утвер­

ждал, что он послан «в армию к начальникам»; но

Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму

и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем,

не была ни запечатана, ни заперта. Оказались только

запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я не

мало удивлялся этой проделке. Вот что, думалось мне,

могут дозволять себе петербуржцы.

Солнце уже закатилось, когда я приехал в город,

или, вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель

сказал мне, что ночью ехать дальше не совсем без­

опасно. Я решился остаться ночевать и в ожидании

самовара пошел прогуляться. Вернувшись, я только что

принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов

и Столыпин. Они поздоровались со мною, как со ста­

рым знакомым, и приняли приглашение выпить чаю.

Вошедший смотритель на приказание Лермонтова

запрягать лошадей отвечал предостережением в опас­

ности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый

кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь.

Решение продолжать путь не изменилось и от смотри­

тельского рассказа, что позавчера в семи верстах от

крепости зарезан был черкесами проезжий унтер-

офицер. Я с своей стороны тоже стал уговаривать лучше

подождать завтрашнего дня, утверждая что-то вроде

того, что лучше же приберечь храбрость на время

какой-либо экспедиции, чем рисковать жизнью в борьбе

с ночными разбойниками. К тому же разразился

страшный дождь, и он-то, кажется, сильнее доводов

наших подействовал на Лермонтова, который решился-

388

таки заночевать. Принесли что у кого было съестного,

явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились.

Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объ­

яснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участво­

вать в «экспедициях против горцев». Я утверждал, что

не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни,

и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю

от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хоро­

шей квартире, с удобствами жизни и разными затеями,

которые им в отряде, конечно, доступны не будут...

На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в кото­

рой я со Столыпиным сидели уже за самоваром,

обратясь к последнему, сказал: «Послушай, Столыпин,

а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины

(он назвал еще несколько имен) ; поедем в Пятигорск».

Столыпин отвечал, что это невозможно. «Почему? —

быстро спросил Л е р м о н т о в , — там комендант старый

Ильяшенков, и являться к нему нечего, ничто нам не

мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск».

С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На

дворе лил проливной дождь. Надо заметить, что Пяти­

горск стоял от Георгиевского на расстоянии сорока

верст, по тогдашнему — один перегон. Из Георгиевска

мне приходилось ехать в одну сторону, им — в другую.

Столыпин сидел, задумавшись. «Ну, ч т о , — спросил

я е г о , — решаетесь, капитан?» — «Помилуйте, как нам

ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд.

В о н , — говорил он, указывая на с т о л , — наша подорож­

ная, а там инструкция — посмотрите». Я поглядел на

подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть

сложенную инструкцию посовестился и, признаться,

очень о том сожалею.

Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел

к столу и, обратясь к Столыпину, произнес повелитель­

ным тоном:

«Столыпин, едем в Пятигорск! — С этими словами

вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него

монету и сказал: — Вот, послушай, бросаю полтинник,

если упадет кверху орлом — едем в отряд; если решет­

кой — едем в Пятигорск. Согласен?»

Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был

брошен, и к нашим ногам упал решеткою вверх. Лер­

монтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск,

в Пятигорск! позвать людей, нам уже запрягли!» Люди,

два дюжих татарина, узнав, в чем дело, упали перед

389

господами и благодарили их, выражая непритворную

радость. « В е р н о , — думал я, — нелегка пришлась бы им

жизнь в отряде».

Лошади были поданы. Я пригласил спутников в свою

коляску. Лермонтов и я сидели на задней скамье,

Столыпин на передней. Нас обдавало целым потоком

дождя. Лермонтову хотелось закурить т р у б к у , — оно

оказалось немыслимым. Дорогой и Столыпин и я мол­

чали, Лермонтов говорил почти без умолку и все время

был в каком-то возбужденном состоянии. Между

прочим, он указывал нам на озеро, кругом которого он

джигитовал, а трое черкес гонялись за ним, но он

ускользнул от них на лихом своем карабахском коне.

Говорил Лермонтов и о вопросах, касавшихся

общего положения дел в России. Об одном высоко­

поставленном лице я услыхал от него тогда в первый раз

в жизни моей такое жесткое мнение, что оно и теперь

еще кажется мне преувеличенным.

Промокшие до костей, приехали мы в Пятигорск

и вместе остановились на бульваре в гостинице, кото­

рую содержал армянин Найтаки. Минут через двадцать

в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже пере­

одетыми, в белом как снег белье и халатах. Лермонтов

был в шелковом темно-зеленом с узорами халате,

опоясанный толстым снурком с золотыми желудями

на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов

сказал Столыпину: «Ведь и Мартышка, Мартышка

здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним».

Именем этим Лермонтов приятельски называл

старинного своего хорошего знакомого, а потом скоро

противника, которому рок судил убить надёжу русскую

на поединке.

Я познакомился в Пятигорске со всеми людьми,

бывавшими у Лермонтова; но весть о печальной

кончине поэта нагнала меня уже вне Пятигорска.

M. X. ШУЛЬЦ

ВОСПОМИНАНИЯ О M. Ю. ЛЕРМОНТОВЕ

(В пересказе Г. К. Градовского)

— Знаете ли, как я очутился на Кавказе? — спросил

меня однажды Шульц.

— Будьте добры, расскажите.

— Был я молодым офицером, без связей, без

средств. Но тогда все дворянство служило в войске

и приобретало положение на военной службе. Служил

я в Петербурге. Военному все двери были открыты...

Познакомился я с одним семейством, где была дочь

красавица... Конечно, я влюбился, но и я ей понравился.

По тогдашнему обычаю, сделал предложение родителям

девушки и получил нос.Они нашли меня недостаточно

заслуженным и мало пригодным женихом... Тогда-то

я и поехал на Кавказ, заявив, что буду или на щите, или

под щитом. Она обещала ждать.Это обещание и горячая

к ней любовь и окрыляли меня, смягчали горечь разлуки.

На Кавказе в то время нетрудно было отличиться:

в делах и экспедициях недостатка не было. Чины

и награды достались на мою долю... В известном деле

под Ахульго 1 я получил несколько ран, но не вышел из

строя, пока одна пуля в грудь не повалила меня за­

мертво... Среди убитых и раненых пролежал я весь

день... Затем меня подобрали, подлечили, послали за

границу на казенный счет для окончательной поправки.

За это дело получил я Георгиевский крест. За границей,

уже на возвратном пути в Россию, был я в Дрездене.

Конечно, пошел в знаменитую картинную галерею...

Подхожу и смотрю на Мадонну... Вдруг чувствую,

будто электрический ток пробежал по мне, сердце

застучало, как молот... Оглядываюсь и не верю своим

глазам... Воображение или действительность?.. Возле

391

меня, около той же картины, стоит она...Достаточно

было одного взгляда, довольно было двух слов... Мы

поняли друг друга и придали особое значение чудесному

случаю, сведшему нас после долгих лет разлуки. Моя

мадонна осталась верна мне. Родные уже не возражали,

и мы обвенчались. Сама судьба соединила нас!

— Прелестный р о м а н , — сказал я.

— Но вы не знаете, почему я рассказал вам эту

старую историю. Дело в том, что так же, как вам,

я рассказал ее Лермонтову... Давненько это было: вас

и на свете тогда еще не было... Мы с ним встречались

на Кавказе... Рассказал, и Лермонтов спрашивает меня:

«Скажите, что вы чувствовали, когда лежали среди

убитых и раненых?» — «Что я чувствовал? Я чувствовал,

конечно, беспомощность, жажду под палящими лучами

солнца; но в полузабытьи мысли мои часто неслись

далеко от поля сражения, к той, ради которой я очутил­

ся на Кавказе... Помнит ли она меня, чувствует ли,

в каком жалком положении очутился ее жених».

Лермонтов промолчал, но через несколько дней

встречает меня и говорит: «Благодарю вас за сюжет.

Хотите прочесть?» И он прочел мне свое известное

стихотворение:

В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я;

Глубокая еще дымилась рана... и т. д. 2

— Вот для чего я затронул эту древнюю историю...

Мне суждено было, совершенно случайно, вдохновить

такого поэта, как Лермонтов... Это великая честь, и мне

думается, что вам приятно узнать происхождение этого

стихотворения; известно, что оно положено на музыку

и долго распевалось, а может быть, и теперь поется, как

прелестнейший, трогательный романс 3.

Рассказ маститого генерала Шульца, правдивого

воина, чуждого всякой хлестаковщины, хорошо за­

печатлелся в моей памяти, и мне даже на одно мгнове­

ние не приходило малейшее сомнение в истинности

этого сообщения.

H. И. ЛОРЕР

ИЗ «ЗАПИСОК ДЕКАБРИСТА»

В Ставрополе познакомился я с очень ученым, ум­

ным и либеральным доктором Николаем Васильевичем

Мейером 1, находившимся при штабе Вельяминова... Он

был очень дружен с Лермонтовым, и тот целиком опи­

сал его в своем «Герое нашего времени» под именем

Вернера, и так верно, что кто только знал Мейера, тот

сейчас и узнавал. Мейер был в полном смысле слова

умнейший и начитанный человек и, что более еще, хотя

медик, истинный христианин. Он знал многих из на­

шего кружка и помогал некоторым и деньгами, и полез­

ными советами. Он был друг декабристам.

* * *

В это же время в одно утро явился ко мне молодой

человек в сюртуке нашего Тенгинского полка, рекомен­

довался поручиком Лермонтовым, переведенным из

лейб-гусарского полка. Он привез мне из Петербурга от

племянницы моей, Александры Осиповны Смирновой,

письмо и книжку «Imitation de Jesus Christ» 2 в пре­

красном переплете. Я тогда еще ничего не знал про

Лермонтова, да и он в то время не печатал, кажется,

ничего замечательного, и «Герой нашего времени» и дру­

гие его сочинения вышли позже 3. С первого шага на­

шего знакомства Лермонтов мне не понравился. Я был

всегда счастлив нападать на людей симпатичных, теп­

лых, умевших во всех фазисах своей жизни сохранить

благодатный пламень сердца, живое сочувствие ко всему

высокому, прекрасному, а говоря с Лермонтовым, он

показался мне холодным, желчным, раздражительным

и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен

393

был показаться ему мягким добряком, ежели он заме­

тил мое душевное спокойствие и забвение всех зол,

мною претерпенных от правительства. До сих пор не

могу дать себе отчета, почему мне с ним было как-то

неловко, и мы расстались вежливо, но холодно. Он ехал

в штаб полка, явиться начальству, и весною собирался

на воды в Пятигорск. Это второй раз, что он ссылается

на Кавказ: в первый за немножко вольные стихи, на­

писанные им на смерть Пушкина Александра Сергее­

вича, а теперь — говорят р а з н о , — но, кажется, за дуэль

(впрочем, не состоявшуюся) с сыном французского

посла в Петербурге, Барантом 4.

* * *

При захождении солнца я приехал в Пятигорск. За

несколько верст от городка вы чувствуете, что прибли­

жаетесь к водам, потому что воздух пропитан серой.

Первою заботою моей было найти себе помещение по­

уютнее и подешевле, и я вскоре нашел себе квартиру

по вкусу в так называемой «солдатской слободке» у от­

ставного унтер-офицера, за пятьдесят рублей на весь

курс. Квартира моя состояла из двух чистеньких горе­

нок и нравилась мне в особенности тем, что стояла у по­

дошвы обрыва, а окнами выходила на обширную зеле­

ную равнину, замыкавшуюся Эльборусом, который при

захождении солнца покрывается обыкновенно розовым

блеском.

Устроившись немного, я начал приискивать себе док­

тора, чтобы, посоветовавшись с ним, начать пить какие-

нибудь воды. По рекомендации моего товарища вскоре

явился ко мне молодой человек, доктор, по имени Барк­

лай-де-Толли. Я тогда же сказал моему эскулапу:

«Ежели вы такой же искусник воскрешать человечество,

каким был ваш однофамилец — уничтожать, то я позд­

равляю вас и наперед твердо уверен, что вылечусь».

К сожалению, мой доктор себя не оправдал впослед­

ствии, и вероятно, не поняв моей болезни, как бы

ощупью, беспрестанно заставлял меня пробовать разные

воды. Наконец опыты эти мне надоели, и я с ним про­

стился.

На третий день моего пребывания в Пятигорске

я сделал несколько визитов. А вечером ко мне пришел

Александр 5 и артист Шведе, любовались видом и из

394

моих окон, положили его на полотно, а Шведе впослед­

ствии снял с меня портрет масляными красками.

Мне сказали, что полковник Фрейтаг, командир Ку-

ринского полка, жестоко раненный в шею, привезен из

экспедиции и желает со мной видеться. Я поспешил ис­

полнить его желание, и он объявил мне печальную весть

о том, что товарищ мой по Сибири, Лихарев, убит в по­

следнем деле 6. После него остались некоторые бумаги

на разных языках и портрет красивой женщины превос­

ходной работы, который Фрейтаг, зная мою дружбу

с покойным, хотел мне передать. Я узнал портрет жены

его, рисованный Изабе в Париже. Я посоветовал пол­

ковнику отправить все эти драгоценности к родным по­

койного и дал адрес.

Лихарев был один из замечательнейших людей

своего времени. Он был выпущен из школы колонново­

жатых, основанной Муравьевым, в Генеральный штаб 7,

и при арестовании его, как члена общества, состоял при

графе Витте. Он отлично знал четыре языка и говорил

и писал на них одинаково свободно, так что мог занять

место первого секретаря при любом посольстве. Доб­

рота души его была несравненна. Он всегда готов был

не только делиться, но, что <труднее>, отдавать свое по­

следнее. К сожалению, он страстно любил карточную

игру и вообще рассеянную жизнь. В последнем деле,

где он был убит, он был в стрелках с Лермонтовым,

тогда высланным из гвардии. Сражение приходило

к концу, и оба приятеля шли рука об руку, споря о Канте

и Гегеле, и часто, в жару спора, неосторожно останавли­

вались 8. Но горская пуля метка, и винтовка редко дает

промахи. В одну из таких остановок вражеская пуля

поразила Лихарева в спину навылет, и он упал навзничь.

Ожесточенная толпа горцев изрубила труп так скоро,

что солдаты не поспели на выручку останков товарища-

солдата. Где кости сибирского товарища моего? Подоб­

ною смертью погиб бесследно и Александр Бестужев 9.

Я очень был рад познакомиться с храбрым, славным

Фрейтагом, и мы в частых беседах наших вспоминали

про бедного Лихарева. Фрейтаг после этого не долго

оставался на Кавказе, вскоре, выздоровев, произведен

был в генералы и назначен генерал-квартирмейстером

к Паскевичу в Варшаву.

Кто не знает Пятигорска из рассказов, описаний

и проч.? Я не берусь его описывать и чувствую, что перо

мое слабо для воспроизведения всех красот природы.

395

Скажу только, что в то время съезды на Кавказские

воды были многочисленны, со всех концов России. Кого,

бывало, не встретишь на водах? Какая смесь одежд,

лиц, состояний! Со всех концов огромной России соби­

раются больные к источникам в надежде — и большею

частью справедливой — исцеления. Тут же толпятся

и здоровые, приехавшие развлечься и поиграть в кар­

тишки. С восходом солнца толпы стоят у целительных

источников с своими стаканами. Дамы с грациозным

движением опускают на беленьком снурочке свой <ста­

кан> в колодец, казак с нагайкой через плечо — обык­

новенного принадлежностью — бросает свой стакан

в теплую вонючую воду и потом, залпом выпив какую-

нибудь десятую порцию, морщится и не может удер­

жаться, чтоб громко не сказать: «Черт возьми, какая

гадость!» Легко больные не строго исполняют предписа­

ния своих докторов держать диету, и я слышал, как один

из таких звал своего товарища на обед, хвастаясь ему,

что получил из колонии два славных поросенка и велел

их обоих изжарить к обеду своему.

Гвардейские офицеры после экспедиции нахлынули

в Пятигорск, и общество еще более оживилось. Моло­

дежь эта здорова, сильна, весела, как подобает мо­

лодости, воды не пьет, конечно, и широко пользуется

свободой после трудной экспедиции. Они бывают так­

же у источников, но без стаканов: лорнеты и хлысти­

ки их заменяют. Везде в виноградных аллеях можно

их встретить, увивающихся и любезничающих с дамами.

У Лермонтова я познакомился со многими из них

и с удовольствием вспоминаю теперь имена их: Алек­

сей Столыпин (Монго), товарищ Лермонтова по школе

и полку в гвардии; Глебов, конногвардеец, с подвязанной

рукой, тяжело раненный в ключицу; Тиран, лейб-гусар,

Александр Васильчиков, чиновник при Гане для реви­

зии Кавказского края, сын моего бывшего корпусного

командира в гвардии; Сергей Трубецкой, Манзей 10

и другие. Вся эта молодежь чрезвычайно любила декаб­

ристов вообще, и мы легко сошлись с ними на короткую

ногу. Часто любовались они моею палкою из виноград­

ной лозы, которая меня никогда не оставляла и с ко­

торой я таскался по трущобам Кавказа в цепи застрель­

щ и к о в , — мой верный Антонов, отличный стрелок, как

я уже сказал, за меня отстреливался. В одном деле он

в моих глазах положил двух горцев, и мы после ходили

на них смотреть. Я просил своего полкового командира

396

наградить моего телохранителя Георгиевским крестом

из числа присылаемых в роты, но, оставив в то время

отряд, не знаю, получил ли мой Антонов тот крестик, за

который кавказский солдат делает часто чудеса молоде­

чества, храбрости, отваги.

Товарищ мой по Сибири Игельстром 11 все пребы­

вание свое на Кавказе провел в этой охоте за людьми

в цепи... В белом кителе, с двухствольным ружьем, веч­

но, бывало, таскается он по кустам и отыскивает своих

жертв. В одном деле и ему удалось положить на месте

двух горцев. Генерал Раевский 12, делая представление

об отличившихся, велел написать в донесении своем, что

рядовой саперной роты такой-то убил пятерых горцев.

Лишь только Игельстром узнал об этом, то отправился

к генералу и объяснил ему неверность слухов, дошед­

ших до него, что он, застрелив только двух, не берет на

себя того, чего не сделал. Тогда Раевский, засмеявшись,

сказал ему: «Пожалуйста, подари мне этих троих в счет

будущего...» Донесение пошло, и Игельстром произве­

ден был в офицеры.

Лев Пушкин приехал в Пятигорск в больших эполе­

тах. Он произведен в майоры, а все тот же! Прибежит

на минуту впопыхах, вечно чем-то о з а б о ч е н , — уж такая

натура! Он свел меня с Дмитревским, нарочно при­

ехавшим из Тифлиса, чтобы с нами, декабристами, по­

знакомиться. Дмитревский был поэт и в то время был

влюблен и пел прекрасными стихами о каких-то пре­

красных карих глазах. Лермонтов восхищался этими

стихами и говаривал обыкновенно: «После твоих стихов

разлюбишь поневоле черные и голубые очи и полюбишь

карие глаза».

Дмитревскому везло, как говорится, и по службе;

он назначен был вице-губернатором Кавказской об­

ласти, но, к сожалению, недолго пользовался этими бла­

гами жизни и скоро скончался. Я был с ним некоторое

время в переписке и теперь еще храню автограф его

«Карих глаз».

* * *

Гвардейская молодежь жила разгульно в Пяти­

горске, а Лермонтов был душою общества и делал силь­

ное впечатление на женский пол. Стали давать танце­

вальные вечера, устраивали пикники, кавалькады, про­

гулки в горы, но для меня они были слишком шумны,

397

и я не пользовался ими часто. В это же время приехал из

Тифлиса командир Нижегородского драгунского полка

полковник Сергей Дмитриевич Безобразов, один из кра­

сивейших мужчин своего века, и много прибавил к ве­

селью блестящей молодежи. Я знал его еще в Варшаве,

когда был адъютантом в. к. Константина Павловича.

В то время его смело можно было назвать Аполлоном

Бельведерским, а при его любезности, ловкости, уменье

танцевать, в особенности мазурку, не мудрено было ему

сводить всех полек с ума. В 1841 году я нашел Безо-

бразова уже не тем, и время взяло свое, хотя еще оста­

вило следы прежней красоты.

В июле месяце молодежь задумала дать бал пяти­

горской публике, которая более или менее, само собою

<разумеется>, была между собою знакома. Составилась

подписка, и затея приняла громадные размеры. Вся мо­

лодежь дружно помогала в устройстве праздника, ко­

торый 8 июля и был дан на одной из площадок аллеи

у огромного грота, великолепно украшенного природой

и искусством. Свод грота убрали разноцветными ша­

лями, соединив их в центре в красивый узел и прикрыв

круглым зеркалом, стены обтянули персидскими ков­

рами, повесили искусно импровизированные люстры из

простых обручей и веревок, обвитых чрезвычайно кра­

сиво великолепными живыми цветами и вьющеюся зе­

ленью; снаружи грота, на огромных деревьях аллей,

прилегающих к площадке, на которой собирались тан­

цевать, развесили, как говорят, более двух тысяч пяти­

сот разноцветных фонарей... Хор военной музыки по­

местили на площадке, над гротом, и во время антрактов

между танцами звуки музыкальных знаменитостей не­

жили слух очарованных гостей, бальная музыка стояла

в аллее. Красное сукно длинной лентой стлалось до

палатки, назначенной служить уборною для дам. Она

также убрана шалями и снабжена заботливыми учре­

дителями всем необходимым для самой взыскатель­

ной и избалованной красавицы. Там было огромное

зеркало в серебряной оправе, щетки, гребни, духи,

помада, шпильки, булавки, ленты, тесемки и женщина

для прислуги. Уголок этот был так мило отделан, что

дамы бегали туда для того только, чтоб налюбоваться

им. Роскошный буфет не был также забыт. Природа,

как бы согласившись с общим желанием и настроением,

выказала себя в самом благоприятном виде. В этот

вечер небо было чистого темно-синего цвета и усеяно

398

бесчисленными серебряными звездами. Ни один листок

не шевелился на деревьях. К восьми часам приглашен­

ные по билетам собрались, и танцы быстро следовали

один за другим. Неприглашенные, не переходя за черту

импровизированной танцевальной залы, окружали

густыми рядами кружащихся и веселящихся счаст­

ливцев.

Лермонтов необыкновенно много танцевал, да и все

общество было как-то особенно настроено к веселью.

После одного бешеного тура вальса Лермонтов, весь

запыхавшийся от усталости, подошел ко мне и тихо

спросил:

— Видите ли вы даму Дмитревского?.. Это его «ка­

рие глаза»... Не правда ли, как она хороша?

Я тогда стал пристальнее ее разглядывать и в самом

деле нашел ее красавицей. Она была в белом платье

какой-то изумительной белизны и свежести. Густые

каштановые волосы ее были гладко причесаны, а из-за

уха только спускались красивыми локонами на ее пле­

чи; единственная нитка крупного жемчуга красиво

расположилась на лебединой шее этой молодой жен­

щины как бы для того, чтобы на ее природной красоте

сосредоточить все внимание наблюдателя. Но главное,

что поразило бы всякого, это были большие карие глаза,

осененные длинными ресницами и темными, хорошо

очерченными бровями. Красавица, как бы не зная, что

глаза ее прелестны, иногда прищуривалась, а обра­

щаясь к своему кавалеру, вслед за сим скромным дви­

жением обдавала его таким огнем, что в состоянии

была бы увлечь и, вероятно, увлекала не одного своего

поклонника. Я не любопытствовал узнать, кто она,

боясь разочароваться тою обстановкой, которою она

может быть окружена. Я не хотел знать даже, замужем

ли она, опасаясь, что мне назовут и укажут какого-либо

уродливого мужа-грузина, армянина или казачьего ге­

нерала. На другой день бала она уехала из Пятигорска,

а счастливый Дмитревский полетел за ней 13.

Бал продолжался до поздней ночи, или, лучше ска­

зать, до самого утра. Семейство Арнольди удалилось

раньше, а скоро и все стали расходиться. Я говорю «рас­

ходиться», а не «разъезжаться», потому что экипажей

в Пятигорске нет, да и участницы бала жили все неда­

леко, по бульвару. С вершины грота я видел, как уста­

лые группы спускались на бульвар и белыми пятнами

пестрили отблеск едва заметной утренней зари.

399

Молодежь также разошлась. Фонари стали гаснуть,

шум умолк: «и тихо край земли светлеет, и вестник

утра, ветер веет, и всходит постепенно день» 14, а я все

еще сидел, погруженный в мои мечты, устремив взоры

мои в величественный Машук, у подошвы которого тогда

находился. Медленными шагами добрел я до своего жи­

лища, и хотя вся долина спала еще в синем тумане, но

Эльборус горел уже розовым атласом. При полном рас­

свете я лег спать. Кто думал тогда, кто мог предвидеть,

что через неделю после такого веселого вечера настанет

для многих, или, лучше сказать, для всех нас, участни­

ков, горесть и сожаление?

В одно утро я собирался идти к минеральному ис­

точнику, как к окну моему подъехал какой-то всадник

и постучал в стекло нагайкой. Обернувшись, я узнал

Лермонтова и просил его слезть и войти, что он и сде­

лал. Мы поговорили с ним несколько минут и потом рас­

стались, а я и не предчувствовал, что вижу его в по­

следний раз... Дуэль его с Мартыновым уже была ре­

шена, и <15> июля он был убит.

Мартынов служил в кавалергардах, перешел на

Кавказ в линейный казачий полк и только что оставил

службу. Он был очень хорош собой и с блестящим свет­

ским образованием. Нося по удобству и привычке чер­

кесский костюм, он утрировал вкусы горцев и, само со­

бой разумеется, тем самым навлекал на себя насмешки

товарищей, между которыми Лермонтов по складу ума

своего был неумолимее всех. Пока шутки эти были

в границах приличия, все шло хорошо, но вода и камень

точит, и, когда Лермонтов позволил себе неуместные

шутки в обществе дам, называя Мартынова «homme à

poignard» *, потому что он в самом деле носил одежду

черкесскую и ходил постоянно с огромным кинжалом

у пояса, шутки эти показались обидны самолюбию Мар­

тынова, и он скромно заметил Лермонтову всю неумест­

ность их. Но желчный и наскучивший жизнью человек

не оставлял своей жертвы, и, когда они однажды снова

сошлись в доме Верзилиных, Лермонтов продолжал ост­

рить и насмехаться над Мартыновым, который, наконец

выведенный из терпения, сказал, что найдет средство

заставить молчать обидчика. Избалованный общим вни­

манием, Лермонтов не мог уступить и отвечал, что угроз

ничьих не боится, а поведения своего не переменит.

* человек с кинжалом ( фр.) .

400

Наутро враги взяли себе по секунданту, Мартынов —

Глебова, а Лермонтов — А. Васильчикова 15. Товарищи

обоих, находя, что Лермонтов виноват, хотели помирить

противников и надеялись, что Мартынов смягчится

и первым пожелает сближения. Но судьба устроила

иначе, и все переговоры ни к чему не повели, хотя Лер­

монтов, лечившийся в это время в Железноводске,

и уехал туда по совету друзей. Мартынов остался

непреклонен, и дуэль была назначена. Антагонисты

встретились недалеко от Пятигорска, у подошвы Ма-

шука, и Лермонтов был убит наповал — в грудь под

сердце, навылет.

На другой день я еще не знал о смерти его, когда

встретился с одним товарищем сибирской ссылки, Виге-

линым, который, обратившись ко мне, вдруг сказал:

— Знаешь ли ты, что Лермонтов убит?

Ежели бы гром упал к моим ногам, я бы и тогда,

думаю, был менее поражен, чем на этот раз. «Когда?

Кем?» — мог я только воскликнуть.

Мы оба с Вигелиным пошли к квартире покойника,

и тут я увидел Михаила Юрьевича на столе, уже в чис­

той рубашке и обращенного головою к окну. Человек его

обмахивал мух с лица покойника, а живописец Шведе

снимал портрет с него масляными красками. Дамы —

знакомые и незнакомые — и весь любопытный люд ста­

ли тесниться в небольшой комнате, а первые являлись

и украшали безжизненное чело поэта цветами... Полный

грустных дум, я вышел на бульвар. Во всех углах, на

всех аллеях только и было разговоров что о происше­

ствии. Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни

одного жандармского офицера, но тут, бог знает откуда,

их появилось множество, и на каждой лавочке отды­

хало, кажется, по одному голубому мундиру. Они, как

черные враны, почувствовали мертвое тело и нахлынули

в мирный приют исцеления, чтоб узнать, отчего, почему,

зачем, и потом доносить по команде, правдиво или

ложно 16.

Глебова, как военного, посадили на гауптвахту, Ва-

сильчикова и Мартынова — в острог, и следствие и суд

начались. Вскоре приехал начальник штаба Траскин

и велел всей здоровой молодежи из военных отправиться

по полкам. Пятигорск опустел.

Со смертью Лермонтова отечество наше лишилось

славного поэта, который мог бы заменить нам отчасти

покойного А. С. Пушкина, который так же, как и Гри-

401

боедов, и Бестужев, и Одоевский, все умерли в цвету­

щих летах, полные сил душевных, умственных и телес­

ных, и не своею смертью.

На другой день были похороны при стечении всего

Пятигорска. Представители всех полков, в которых Лер­

монтов волею и неволею служил в продолжение своей

короткой жизни, нашлись, чтоб почтить последнею по­

честью поэта и товарища. Полковник Безобразов был

представителем от Нижегородского драгунского полка,

я — от Тенгинского пехотного, Тиран — от лейб-гусар­

ского и А. Арнольди — от Гродненского гусарского. На

плечах наших вынесли мы гроб из дому и донесли до

уединенной могилы кладбища на покатости Машука.

По закону священник отказывался было сопровождать

останки поэта, но деньги сделали свое, и похороны со­

вершены были со всеми обрядами христианина и воина.

Печально опустили мы гроб в могилу, бросили со сле­

зою на глазах горсть земли, и все было кончено.

Через год тело Лермонтова по просьбе бабки его

перевезено было в родовое именье его, кажется, Пен­

зенской губернии.

* * *

На другой день я переехал в Железноводск, где на­

ходилась и половина семейства Арнольди. <...> Од­

нажды явился ко мне казак с известием, что губернатор

Хомутов приехал и просит меня в Пятигорск. Я со­

брался и приехал. При выезде из Железноводска уряд­

ник останавливает моих лошадей.

— Что это значит? — спросил я его.

— При захождении солнца не велено никого вы­

пускать.

— Но, помилуй, солнце еще высоко.

— Никак нельзя, ваше благородие.

— Вот тебе, любезный, двугривенный, пусти меня,

и <я> успею засветло переехать благополучно в Пяти­

горск.

— Извольте ехать, ваше благородие, солнце и

впрямь еще не с е л о , — сказал мне соблазненный часо­

вой, и я поехал.

На другой день я прошатался с Хомутовым и пле­

мянницей его по Пятигорску, а вечер провел на буль­

варе, в толпе гуляющих, при звуке музыки полковой,

402

которая особенно часто тешит публику любимым Aurore-valse.

— Чем кончится судьба Мартынова и двух секун­

дантов? — спросил я одного знакомого.

— Да ведь царь сказал «туда ему и дорога», узнав

о смерти Лермонтова, которого не любил, и, я думаю,

эти слова послужат к облегчению судьбы и х , — отвечал

он мне.

И в самом деле, в то время, когда дуэли так строго

преследовались, с убийцею и секундантами обошлись

довольно снисходительно. Секундантам зачли в наказа­

ние продолжительное содержание их под арестом и ве­

лели обойти чином, а Мартынова послали в Киев на по­

каяние на двенадцать лет. Но он там скоро женился на

прехорошенькой польке и поселился в своем собствен­

ном доме в Москве.

В. И. ЧИЛЯЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ

(В пересказе П. К. Мартьянова)

Дом, где жил Лермонтов, находится в верхнем

квартале г. Пятигорска, на верхней городской пло­

щадке, и принадлежит отставному майору Василию

Ивановичу Чиляеву <...>

В домовой книге майора Чиляева за 1841 год запи­

сано так: «С коллежского секретаря Александра

Илларионовича князя Васильчикова из СПетербурга

получено за три комнаты в старом доме 62 руб. 50 к.

сер., с капитана Алексея Аркадьевича Столыпина и

поручика Михаила Юрьевича Лермонтова из СПетер-

бурга получено за весь средний дом 100 руб. сер.» <...>

Наружность домика самая непривлекательная. Одно­

этажный, турлучный, низенький, он походит на те

постройки, которые возводят отставные солдаты в сло­

бодках при уездных городах. Главный фасад его выхо­

дит на двор и имеет три окна, но все три различной

архитектуры. Самое крайнее слева окно в роде италь­

янского имеет обыкновенную раму о 8-ми стеклах

и по бокам полурамы, каждая с 4-мя стеклами, и две

ставни. Второе окно имеет одну раму о 8-ми стеклах

и одну ставню. Наконец, третье также в одну раму

о 8-ми стеклах, но меньше второго на целую четверть

и снабжено двумя ставнями. С боку домика с правой

стороны пристроены деревянные сени с небольшим

о 2-х ступеньках крылечком.

В сенях, кроме небольшой деревянной скамейки,

не имеется ничего. Из сеней налево дверь в прихожую.

Домик разделен капитальными стенами вдоль и попе­

рек и образует 4 комнаты, из которых две комнаты

левой долевой (западной) половины домика обращены

404

окнами на двор, а другие две правой (восточной) поло­

вины — в сад. Первая комната левой половины, в кото­

рую ведет дверь из сеней, разгорожена перегородкой

в ближайшей ко входу части и образует, как широко­

вещательно определил хозяин, прихожую, приемную

и буфет.

Прихожая — небольшая темная комнатка с две­

рями: прямо — в приемную, направо — в зало. Мебели

в прихожей никакой нет. В приемной окно на двор

и дверь в спальню. По левой стене, под окном, столик

и большая двухспальная кровать, направо в углу часть

построенной в центре дома большой голландской печи,

у стены стул. Близ стола по задней стене дверь в так

называемый буфет. Это маленький чуланчик с четырьмя

рядами полок вокруг стен, освещаемый тем маленьким

окошком, о котором я упомянул выше. Далее спальня

с большим 16-ти стекольным окном и дверью в кабинет.

В ней под окном стол с маленьким выдвижным ящиком

и 2 стула; у противоположной ко входу стены кровать

и платяной шкаф; направо в углу между дверями поме­

щается часть печи.

В кабинете такое же 16-ти стекольное окно, как

и в спальне, и дверь в зало; под окном довольно боль­

шой стол с выдвижным ящичком, имеющим маленькое

медное колечко, и два стула. У глухой стены противу

двери в зало прикрытая двумя тоненькими дощечками,

длинная и узкая о 6-ти ножках кровать (3 1/4 арш.

длины и 14 вершк. ширины) и трехугольный столик.

В углу между двумя дверями печь, по сторонам дверей

четыре стула.

Зало имеет: два 8-ми стекольные окна налево

и одно — прямо. Слева при выходе из кабинета склад­

ной обеденный стол. В простенке между окнами стоит

ломберный стол, а над столом единственное во всей

квартире зеркало; под окнами по два стула. Направо

в углу печь. У стены маленький, покрытый войлочным

ковром диванчик и маленький же переддиванный об

одной ножке столик.

Общий вид квартиры далеко не в ее пользу. Низкие

приземистые комнаты, стены которых оклеены не

обоями, но просто бумагой, окрашенной домашними

средствами: в приемной — мелом, в спальне — голубо­

ватой, в кабинете — светло-серой и в зале — искрасна-

розовой клеевой краской. Потолок положен прямо на

балки и выбелен мелом, полы окрашены желтой, а двери

405

и окна синеватой масляной краской. Мебель самой

простой работы и почти вся, за исключением ломбер­

ного ясеневого столика и зеркала красного дерева,

окрашена красной масляной краской. Стулья с высо­

кими в переплет спинками и мягкими подушками,

обитыми дешевым ивановским узорчатым ситцем.

Все: и наружность дома, и внутреннее его убранство,

по уверению домохозяина, сохраняется в том самом

виде, как было в 1841 году, во время квартирования

Лермонтова. Только в зале вместо окна у дверей в каби­

нет в то время был выход на маленький крытый бал­

кончик, обветшалый и отнятый впоследствии, да

спальня была окрашена бланжевой краской. Перемена

же в мебели заключается только в том, что вместо

нынешнего, под ковром дивана стоял в зале диван,

обитый клеенкой.

Не может не казаться странным, что поэт, имевший

хорошие средства к жизни, мог помещаться в таком

скромном домике. Впрочем, если принять во внимание,

что и теперь, спустя почти 30 лет, Пятигорск не пред­

ставляет больших удобств для приезжающих на воды,

само собой уяснится, почему поэт избрал себе на время

курса такое скромное, помещение.

Может быть, причиной тому было то обстоятель­

ство, что рядом был дом генеральши Верзилиной, из-за

старшей дочери которой, известной в то время краса­

вицы Эмилии *, произошло, как гласит стоустая молва,

то пагубное столкновение, последствием которого была

дуэль поэта с Мартыновым.

Василий Иванович Чиляев знал поэта лично и, во

время квартирования Михаила Юрьевича в его доме,

посещал его не раз. Вот что передавал он мне из

воспоминаний о его жизни.

Квартира у Лермонтова и Столыпина была общая,

стол они имели дома и жили дружно.

То ли значение имели комнаты у них, как сказано

было мне при осмотре домика, он не упомнит, но

положительно удостоверил, что комнаты левой поло­

вины домика были заняты вещами Столыпина, а ком-

* Эмилия Верзилина вышла впоследствии замуж за ставро­

польского помещика Шангиреева и жила с мужем в Тифлисе. Нужно

думать, что это тот самый Шангиреев, которому принадлежат неко­

торые рукописи Лермонтова, предложенные г. Хохряковым, временным

владельцем этих бумаг, в дар Императорской Публичной библиотеке.

( Примеч. П. К. Мартьянова.)

406

наты правой стороны вещами Лермонтова. Михаил

Юрьевич работал на том самом письменном столе,

который теперь стоит в кабинете, и работал большею

частию при открытом окне. Под окном стояло череш­

невое дерево, и он, работая, машинально протягивал

руку к осыпанному черешнями дереву, срывал и лако­

мился черешнями.

Спал он на той же самой кровати, которая стоит

в кабинете и теперь. На ней лежал он, когда привезли

его с места поединка, лежал он в исторической красной

канаусовой рубашке. Кровать эта освящена кровию

поэта, а также и обеденный стол, на котором он лежал

до положения в гроб.

Квартиру приходил нанимать Лермонтов вместе

с Столыпиным. Обойдя комнаты, он остановился на

балконе, выходившем в садик, граничивший с садиком

Верзилиных, и пока Столыпин делал разные замечания

и осведомлялся о цене квартиры, Лермонтов стоял

задумавшись. Наконец, когда Столыпин спросил его:

«Ну что, Лермонтов, хорошо ли?» — он как будто

очнулся и небрежно ответил: «Ничего... здесь будет

удобно... дай задаток». Столыпин вынул бумажник

и заплатил все деньги за квартиру. Затем они ушли

и в тот же день переехали.

Лермонтов любил поесть хорошо, повара имел

своего и обедал большею частию дома. На обед гото­

вилось четыре, пять блюд; мороженое же приготовля­

лось ежедневно.

Лошади у него были свои; одну черкесскую он купил

по приезде в Пятигорск. Верхом ездил часто, в особен­

ности любил скакать во весь карьер. Джигитуя перед

домом Верзилиных, он до того задергивал своего

черкеса, что тот буквально ходил на задних ногах.

Барышни приходили в ужас, и было от чего, конь мог

ринуться назад и придавить всадника.

Образ жизни его был до известной степени одно­

образен. Вставал он не рано, часов в 9 или 10 утра, пил

чай и уходил из дому, около 2 или 3 часов возвращался

домой обедать, затем беседовал с друзьями на бал­

кончике в саду, около 6 часов пил чай и уходил

из дому.

Вообще он любил жить открыто, редкий день, чтобы

у него кого-нибудь не было. В особенности часто при­

ходили к нему Мартынов, Глебов и князь Васильчиков,

которые были с поэтом очень дружны, даже на «ты»,

407

обедали, гуляли и развлекались большею частию

вместе. Но Лермонтов посещал их реже, нежели они его.

— Домик м о й , — говорил Василий И в а н о в и ч , — был

как будто приютом самой непринужденной веселости:

шутки, смех, остроты царили в нем. Характер Лермон­

това был — характер джентльмена, сознающего свое

умственное превосходство; он был эгоистичен, сух,

гибок и блестящ, как полоса полированной стали, под­

час весел, непринужден и остроумен, подчас антипати­

чен, холоден и едок. Но все эти достоинства, или

скорее недостатки, облекались в национальную русскую

форму и поражали своей блестящей своеобразностью.

Для людей, хорошо знавших Лермонтова, он был поэт-

эксцентрик, для не знавших же или мало знавших —

поэт-барич, аристократ-офицер, крепостник, в смысле

понятия: хочу— казню, хочу— милую.

Мартынов и Глебов жили по соседству в доме Вер-

зилиных. Семейство Верзилиных было центром, где

собиралась приехавшая на воды молодежь. Оно состо­

яло из матери и двух дочерей, из которых старшая,

Эмилия, роза Кавказа,как называли ее ее поклонники,

кружила головы всей молодежи.

Ухаживал ли за ней поэт серьезно или так, от не­

чего делать, но ухаживал. В каком положении находи­

лись его сердечные дела — покрыто мраком неизвест­

ности.

Известно лишь одно, что m-lle Эмилия была не

прочь пококетничать с поэтом, которого называла

интимно Мишель.Так или иначе, но, как гласит молва,

ей нравился больше красивый и статный Мартынов,

и она отдала ему будто бы предпочтение. Мартынов

выделялся из круга молодежи теми физическими до­

стоинствами, которые так нравятся женщинам, а имен­

но: высоким ростом, выразительными чертами лица

и стройностью фигуры. Он носил белый шелковый беш­

мет и суконную черкеску, рукава которой любил засу­

чивать. Взгляд его был смел, вся фигура, манеры

и жесты полны самой беззаветной удали и молодече­

ства. Нисколько не удивительно, если Лермонтов, при

всем дружественном к нему расположении, всей силой

своего сарказма нещадно бичевал его невыносимую за­

носчивость. Нет никакого сомнения, что Лермонтов

и Мартынов были соперники, один сильный умственно,

другой физически. Когда ум стал одолевать грубую

стихийную силу, сила сделала последнее усилие —

408

и задушила ум. Мартынов, говорят, долго искал случая

придраться к Лермонтову — и случай выпал: сказан­

ная последним на роковом вечере у Верзилиных остро­

та, по поводу пристрастия Мартынова к засученным

рукавам, была признана им за casus belli *.

Выходя из дому Верзилиных, он бесцеремонно оста­

новил Лермонтова за руку и, возвысив голос, резко

спросил его: «Долго ли ты будешь издеваться надо

мной, в особенности в присутствии дам?.. Я должен

предупредить тебя, Л е р м о н т о в , — прибавил о н , — что

если ты не перестанешь насмехаться, то я тебя за­

ставлю п е р е с т а т ь » , — и он сделал выразительный жест.

Лермонтов рассмеялся и, продолжая идти, спросил:

— Что же ты, обиделся, что ли?

— Да, конечно, обиделся.

— Ну так не хочешь ли требовать удовлетворения?

— Почему и не так...

Тут Лермонтов перебил его словами: «Меня изум­

ляет и твоя выходка, и твой тон... Впрочем, ты знаешь,

вызовом меня испугать нельзя, я от дуэли не откажусь...

хочешь драться — будем драться».

— Конечно, х о ч у , — отвечал М а р т ы н о в , — и потому

разговор этот можешь считать вызовом.

Лермонтов рассмеялся и сказал: «Ты думаешь тор­

жествовать надо мной у барьера. Но это ведь не у ног

красавицы».

Мартынов быстро повернулся и пошел назад. Уходя,

он сказал, что наутро пришлет секунданта 1.

На все примирительные попытки Глебова и кн. Ва-

сильчикова Мартынов требовал одного, чтобы Лермон­

тов извинился, но Лермонтов не находил это нужным.

Дуэль состоялась через день, Лермонтов с своим

секундантом поехали верхом. Дело было под вечер,

часу в 6-м или 7-м, Лермонтов, садясь на лошадь, был

молчалив и серьезен. Выезжая из ворот, он обернулся

назад, посмотрел на дом Верзилиных, и какая-то не то

ироничная, не то нервная улыбка осветила его сжатые

губы 2. Поздним вечером привезли тело его в квартиру;

дом и двор мгновенно переполнился народом, дамы

плакали, а некоторые мочили платки свои в крови уби­

того, сочившейся из неперевязанной раны. Все, что

называлось в Пятигорске обществом, перебывало в те­

чение трех дней, пока покойник лежал в квартире.

* причину ссоры ( фр.) .

409

Город разделился на две партии: одна защищала Мар­

тынова, другая, б ольшая числом, оправдывала Лермон­

това. Было слышно даже несколько таких озлобленных

голосов против Мартынова, что, не будь он арестован,

ему бы несдобровать.

Спустя три дня хоронили поэта при торжественной

обстановке. Гроб, обитый малиновым бархатом, несли

друзья и почитатели таланта покойного. Погода стояла

великолепная. Почти полгорода вышло проводить

поэта. Дамы были в трауре. Мартынов просил позволе­

ния проститься с покойным, но ему, вероятно ввиду

раздражения массы, не позволили. <...>

Достойный комендант этот <Ильяшенков>, когда

Глебов явился к нему после дуэли и, рассказав о печаль­

ном событии, просил арестовать их, до такой степени

растерялся, что не знал, что делать. Расспрашивая

Глебова о происшествии, он суетился, бегал из одной

комнаты в другую, делал совершенно неуместные заме­

чания; наконец послал за плац-адъютантом 3 и, пере­

говорив с ним, приказал арестовать Мартынова.

Между тем тело Лермонтова привезли с места дуэли

к его дому — он приказал отвезти его на гауптвахту.

Привезли на гауптвахту, возник вопрос: что с ним де­

лать? Разумеется, оказалось, что телу на гауптвахте

не место, повезли его к церкви Всех Скорбящих (что

на бульваре) и положили на паперти. Тут оно лежало

несколько времени, и только под вечер, по чьему-то

внушению, тело было отвезено на квартиру, и там под­

вергли его медицинскому освидетельствованию.

Могла ли подобная личность дозволить воздать

покойному последние воинские почести?

H. П. РАЕВСКИЙ

РАССКАЗ О ДУЭЛИ ЛЕРМОНТОВА

(В пересказе В. П. Желиховской)

<...> Мы просили почтенного Николая Павловича

Раевского, близко знавшего Лермонтова, рассказать,

что он помнит о последних днях жизни поэта.

И Николай Павлович рассказал так интересно, что

мы слушали, боясь проронить слово.

Николай Павлович Раевский, кажется, теперь един­

ственный, близкий Михаилу Юрьевичу современник,

который не только еще живет на свете, но и думает,

и чувствует, и откликается своей, еще юной, душой на

всякую живую мысль. Я думала попросить его самого

записать свои воспоминания, но говорит, что теперь он

уже больше «не грамотей», хотя в былые времена

несколько лет сотрудничал в «Москвитянине». В по­

мощь мне он принес только конспект своего рассказа,

со всеми именами и числами, да план тогдашнего Пяти­

горска. Записываю его рассказ.

Этому чуть не пятьдесят лет прошло. Пятигорск

был не то, что теперь. Городишко был маленький, пло­

хенький; каменных домов почти не было, улиц и поло­

вины тех, что теперь застроены, так же. Лестницы, что

ведет к Елизаветинской галерее, и помину не было,

а бульвар заканчивался полукругом, ходу с которого

никуда не было и на котором стояла беседка, где

влюбленным можно было приютиться хоть до рассвета.

За Елизаветинской галереей, там, где теперь Калмыц­

кие ванны, была одна общая ванна, т. е. бассейн, выло­

женный камнем, в котором купались без разбору лет,

общественных положений и пола 1. Был и грот с боко-

411

выми удобными выходами, да не тот грот на Машуке,

что теперь называется Лермонтовским. Лермонтов,

может, там и бывал, да не так часто, как в том, о кото­

ром я говорю, что на бульваре около Сабанеевских ванн.

В нем вся наша ватага частенько пировала, в нем быва­

ли пикники; в нем Лермонтов устроил и свой последний

праздник, бывший отчасти причиной его смерти 2. Была

и слободка по сю сторону Подкумка, замечательная

тем, что там, что ни баба — то капитанша. Баба —

мужик мужиком, а чуть что: «Я капитанша!» Так мы

и называли эту слободку «слободкой капитанш».

Но жить там никто не жил, потому, во-первых, что

капитанши были дамы амбиционные, а во-вторых, в ту

сторону спускались на ночь все серные ключи и дышать

там было трудно. Была еще и эолова арфа в павильоне

на Машуке, ни при каком ветре, однако, не издававшая

ни малейшего звука.

Но в Пятигорске была жизнь веселая, привольная;

нравы были просты, как в Аркадии. Танцевали мы

много и всегда по простоте. Играет, бывало, музыка

на бульваре, играет, а после перетащим мы ее в гости­

ницу к Найтаки, барышень просим прямо с бульвара,

без нарядов, ну вот и бал по вдохновению. А в соседней

комнате содержатель гостиницы уж нам и ужин гото­

вит. А когда, бывало, затеет начальство настоящий

бал, и гостиница уж не трактир, а благородное собра­

н и е , — мы, случалось, барышням нашим, которые по­

бедней, и платьица даривали. Термалама, мовь и канаус

в ход шли, чтобы перед наезжими щеголихами барышни

наши не сконфузились. И танцевали мы на этих балах

все, бывало, с нашими; такой и обычай был, чтобы в оби­

ду не давать 3.

Зато и слава была у Пятигорска. Всякий туда

норовил. Бывало, комендант вышлет к месту служения;

крутишься, крутишься, дельце с в а р г а н и ш ь , — ан и опять

в Пятигорск. В таких делах нам много доктор Ребров

помогал. Бывало, подластишься к нему, он даст свиде­

тельство о болезни. Отправит в госпиталь на два дня,

а после и домой, за неимением в госпитале места.

К таким уловкам и Михаил Юрьевич не раз прибегал.

И слыл Пятигорск тогда за город картежный, вроде

кавказского Монако, как его Лермонтов прозвал 4. Как

теперь вижу фигуру сэра Генри Мильса, полковника

английской службы и известнейшего игрока тех времен.

Каждый курс он в наш город наезжал.

412

В 1839 году, в экспедиции против Шамиля, я был

ранен под Ахульго. <...> Решили отправить меня на из­

лечение в Пятигорск. <...> Петр Семенович Верзилин

был в то время уже в чине генерал-майора, но опреде­

ленных занятий никаких не имел. Некогда он был в бес­

смертных гусарах, и воспоминания про 12-й год и Ада­

мову голову на мундире были его любимой темой.

Некоторое время он служил в штабе, в Ставрополе,

при генерале Эмануэле, и в Ставрополе же и женился,

будучи вдовым и имея дочку Аграфену Петровну, на

очень красивой даме польского происхождения, вдове

Марии Ивановне Клингенберг, у которой тоже была

дочь, Эмилия Александровна. Впоследствии, когда эти

две барышни и родившаяся от нового брака Надежда

Петровна выросли, любимой шуткой в банде Лермон­

това был следующий математический казус: «У Петра

Семеновича две дочери и у Марии Ивановны две.

Как же выходит, что барышень только три?» 5 Младшей

из этих трех барышень Лермонтов раз сказал следую­

щий экспромт:

Надежда Петровна,

Зачем так неровно

Разобран ваш ряд

И букли назад?

Платочек небрежно

Под шейкою нежной

Завязан узлом...

Пропал мой Монго потом! 6

Дослужившись до чина полковника, Петр Семено­

вич был поставлен наказным атаманом над всем ка­

зачьим войском Кавказа и именно в это время посе­

лился в Пятигорске, так как штаб его был там же. Тут

он и построил себе большой дом на Кладбищенской

улице, в котором жил сам со своею семьей, и маленький,

для приезжих, ворота которого выходили прямо в поле,

против кладбища. В бытность свою наказным атаманом,

он хаживал на усмирение первого польского мятежа

в начале 30-х годов, и очень любил вспоминать о своем

разгроме местечка Ошмяны; хотя хвалиться тут было

н е ч е м , — дело далеко не блестящее. В конце же 30-х

годов он был лишен своего атаманства. И вот по какому

случаю. Неизвестно с чего ему пришло в голову при­

равнять себя к древним гетманам украинского казаче­

ства, вздев на свою кавказскую папаху белое перо,

как то делывали разные Наливайки и Сагайдачные.

413

Таким-то образом, когда покойный государь Николай

Павлович приезжал на Кавказ и увидел этот «маска­

рад», как он изволил выразиться, Петр Семенович наш

слетел со своего места 7. Хлебосольна и ласкова эта

семья была, как в наше время уже не увидишь. Доста­

точно сказать, что Лермонтов, я, Мартынов и прочие —

все жили по годам, со своими слугами, на их хлебах

и в их помещении, а о плате никогда никакой речи

не было 8.

Когда Петр Семенович и Марья Ивановна узнали,

что я в Пятигорске, ранен и нуждаюсь в уходе, они

немедленно перетащили меня к себе и дали мне комна­

ту в домике для приезжих. В этом-то домике мне

и пришлось, некоторое время спустя, близко узнать

покойного Михаила Юрьевича. Я и в прежние времена

знавал его, но близок со мною он стал только, когда

мы вместе поселились у Верзилиных.

Этот домик для приезжих был разделен на две

половины коридором. С одной стороны жил полковник

Антон Карлович Зельмиц, прозванный нами «О-то!» за

привычку начинать речь с этого междометия, со своими

дочерьми, болезненными и незаметными барышнями.

Он был адъютантом генерала Эмануэля в то самое вре­

мя, когда наш общий хозяин служил в его штабе,

и между ними велась старинная дружба. С другой же

стороны коридора в первой комнате жил я и поручик

конной гвардии Михаил Петрович Глебов, называв­

шийся нами не иначе, как Миша; во второй комнате

жил отставной майор Николай Соломонович Мартынов,

а в двух последних, из которых одна служит рабочей

комнатой, а другая спальней, жили вместе Михаил

Юрьевич Лермонтов и его двоюродный брат, самый

близкий друг его Столыпин-Монго. В рабочей же ком­

нате Михаила Юрьевича мы все и чай пили по утрам.

Вечером-то всегда у Верзилиных бывали, и обедали

у них; а по утрам у него; не ставить же каждому порознь

самовар?

Любили мы его все. У многих сложился такой

взгляд, что у него был тяжелый, придирчивый харак­

тер. Ну, так это неправда; знать только нужно было,

с какой стороны подойти. Особенным неженкой он

не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно

чуток, в людях не терпел, но с людьми простыми

и искренними и сам был прост и ласков. Над всеми

нами он командир был. Всех окрестил по-своему. Мне,

414

например, ни от него, ни от других, нам близких людей,

иной клички, как Слёток, не было. А его никто даже

и не подумал называть иначе, как по имени. Он хотя

нас и любил, но вполне близок был с одним Столыпи­

ным. В то время посещались только три дома постоян­

ных обитателей Пятигорска. На первом плане, конечно,

стоял дом генерала Верзилина. Там Лермонтов и мы

все были дома. Потом, мы также часто бывали у гене­

ральши Катерины Ивановны Мерлини, героини защиты

Кисловодска от черкесского набега, случившегося

в отсутствие ее мужа, коменданта кисловодской кре­

пости. Ей пришлось самой распорядиться действиями

крепостной артиллерии, и она сумела повести дело так,

что горцы рассеялись прежде, чем прибыла казачья

помощь. За этот подвиг государь Николай Павлович

прислал ей бриллиантовые браслеты и фермуар с геор­

гиевскими крестами 9. Был и еще открытый дом Озер-

ских, приманку в котором составляла миленькая ба­

рышня Варенька. Отец ее заведывал Калмыцким

улусом, был человек состоятельный, и поэтому она

была барышня хорошо образованная; но у них Михаил

Юрьевич никогда не бывал, так как там принимали

неразборчиво, а поэт не любил, чтобы его смешивали

с l'armée russe *, как он окрестил кавказское воинство.

Обычной нашей компанией было, кроме нас, вместе

живущих, еще несколько человек, между прочими, пол­

ковник Манзей, Лев Сергеевич Пушкин, про которого

говорилось: «Мой братец Лев, да друг Плетнев», коман­

дир Нижегородского драгунского полка Безобразов

и др. Но князя Трубецкого 10, на которого указывается

как на человека, близкого Михаилу Юрьевичу в послед­

нее время его жизни, с нами не было. Мы видались

с ним иногда, как со многими, но в эпоху, предшество­

вавшую дуэли, его даже не было в Пятигорске, как

и во время самой дуэли. Мы с ним были однополчане,

я его хорошо помню и потому не могу в этом случае

ошибаться.

Часто устраивались у нас кавалькады, и генеральша

Катерина Ивановна почти всегда езжала с нами верхом

по-мужски, на казацкой лошади, как и подобает геор­

гиевскому кавалеру. Обыкновенно мы езжали в Шот­

ландку, немецкую колонию в 7-ми верстах от Пяти­

горска, по дороге в Железноводск. Там нас с распро-

* русскими армейскими ( фр.) .

415

стертыми объятиями встречала немка Анна Ивановна 11,

у которой было нечто вроде ресторана и которой мильх

и бутерброды, наравне с двумя миленькими прислуж­

ницами Милле и Гретхен, составляли погибель для

l'armée russe.

У нас велся точный отчет об наших parties de

plaisir *. Их выдающиеся эпизоды мы рисовали в «аль­

боме приключений», в котором можно было найти все:

и кавалькады, и пикники, и всех действующих лиц.

После этот альбом достался князю Васильчикову или

Столыпину; не помню, кому именно. Все приезжие