М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

1831 года — в то самое время, когда полки гвардии

только что выступили в польский поход, который,

между прочим, отозвался и на школе. Сначала было

объявлено, что все юнкера пойдут в поход со своими

полками, а когда они изготовились к выступлению,

состоялось другое распоряжение, по коему в поход на­

значены были только юнкера первого класса 1, второму

приказано было остаться в школе, а чтобы пополнить

численность эскадрона, назначено было произвести

экзамены и допустить прием в школу не в урочное

время, то есть не в августе, как всегда было, а в генваре.

Я был в числе тех новичков, которые держали экзамен

и поступили в школу в генваре 1831 года.

Приемный экзамен, который мы держали для по­

ступления в школу, производился в то время не тем

порядком, который соблюдается теперь, то есть экза­

менующихся не вызывали для ответов поодиночке,

а несколько новичков в одно время распределялись

по учителям, для которых в разных углах конференц-

залы поставлены были столы и классные доски. Таким

образом, каждый экзаменовался отдельно, и учитель,

проэкзаменовав его, подходил к большому столу,

который стоял посередине конференц-залы, и заявлял

инспектору классов, сколько каждый экзаменующийся

заслуживал баллов. <...>

Приступая к описанию обычной, ежедневной жизни

юнкеров, я должен оговориться, что я имею в виду

154

представить отдельно два периода внутреннего устрой­

ства школы. Первый период, с которого я начал свой

рассказ, охватывает то время, когда командиром

школы был Годейн, а эскадронным командиром Гудим-

Левкович. Это время известно под названием старой

школы, о которой все мы сохранили самую задушев­

ную память и которая кончила свое существование

с назначением в 1831 году командиром школы Шлип-

пенбаха. Второй период, то есть время Шлиппенбаха,

будет заключать в себе тяжкую для нас годину, когда

строгости и крутые меры довели нашу школу до поло­

жения кадетского корпуса. Мы вынесли всю тяжесть

преобразования или, иначе сказать, подтягивания

нас, так что мне остается только пожалеть, что я не могу

присоединить к моему рассказу третьего периода,

когда Шлиппенбах почил на своих лаврах, то есть

предался всецело карточной игре, и закваска старой

школы всплыла опять наверх. Я уже не застал ее

в школе. Считаю необходимым сделать и еще одну

оговорку: учебную часть в школе я никак не мог под­

вести под это распределение периодов, потому что

назначение Шлиппенбаха начальником школы, столь

тяжело отозвавшееся для нас во всем другом, не имело

никакого влияния на учебную часть. Шлиппенбах за­

ходил в классы, собственно, для того, чтобы посмо­

треть, смирно ли мы сидим и не высунулась ли у кого

из нас рубашка из-под куртки, а научная часть

не только не занимала его, но он был враг всякой науке.

Он принадлежал к той школе людей, которые были

убеждены, что лицо, занимающееся науками, никогда

не может быть хорошим фронтовым офицером. <...>

По существовавшему тогда обыкновению входная

дверь в эскадрон на ночь запиралась и ключ от нее

приносился в дежурную комнату. Стало быть, внезап­

ного ночного посещения эскадрона кем-либо из началь­

ников нельзя было ожидать никоим образом, и юнкера,

пользуясь этим, долго засиживались ночью, одни

за вином, другие за чтением какого-нибудь романа,

но большею частью за картами. Это было любимое

занятие юнкеров, и, бывало, когда ляжешь спать,

из разных углов долго еще были слышны возгласы:

«Плие, угол, атанде». <...>

Нельзя не заметить, что школьные карточные сбо­

рища имели весьма дурной характер в том отношении,

что игра велась не на наличные деньги, а на долговые

155

записки, уплата по которым считалась долгом чести,

и действительно, много юнкеров дорого поплатилось

за свою неопытность: случалось, что карточные долго­

вые расчеты тянулись между юнкерами и по производ­

стве их в офицеры. Для примера позволю себе сказать,

что Бибиков, тот самый юнкер, хорошо приготовлен­

ный дома в науках, который ничему не учился в школе

и вышел первым по выпуску, проиграл одному юнкеру

десять тысяч рублей — сумму значительную по тому

времени. Нужно заметить при этом, что распроигрался

он так сильно не в самом эскадроне, а в школьном

лазарете, который был в верхнем этаже и имел одну

лестницу с эскадроном. Лазарет этот большей частью

был пустой, а если и случались в нем больные, то свой­

ство известной болезни не мешало собираться в нем

юнкерам для ужинов и игры в карты. Доктор школы

Гасовский известен был за хорошего медика, но был

интересан и имел свои выгоды мирволить юнкерам.

Старший фельдшер школы Ушаков любил выпить,

и юнкера, зная его слабость, жили с ним дружно. Млад­

ший фельдшер Кукушкин, который впоследствии сде­

лался старшим, был замечательный плут. Расторопный,

ловкий и хитрый, он отводил заднюю комнату лазарета

для юнкеров, устраивал вечера с ужинами и карточной

игрой, следил за тем, чтобы юнкера не попались, и наду­

вал их сколько мог. Не раз юнкера давали ему пота­

совку, поплачивались за это деньгами и снова дру­

жились. Понятно при этом, что юнкера избрали лазарет

местом своих сборищ, где и велась крупная игра. <...>

Я сказал уже перед сим несколько слов о курении,

но желал бы возвратиться к этому предмету, потому

что он составлял лучшее наслаждение юнкеров. Замечу,

что папиросок тогда не существовало, сигар юнкера

не курили, оставалась, значит, одна только трубка,

которая, в сущности, была в большом употреблении

во всех слоях общества. Мы щеголяли чубуками, кото­

рые были из превосходного черешневого дерева, такой

длины, чтобы чубук мог уместиться в рукаве, а трубка

была в размере на троих, чтобы каждому пришлось

затянуться три раза. Затяжка делалась таким образом,

что куривший, не переводя дыхания, втягивал в себя

табачный дым, сколько доставало у него духу. Это оту­

манивало обыкновенно самые крепкие натуры, чего,

в сущности, и желали. Юнкера составляли для курения

особые артели и по очереди несли обязанность хра-

156

нения трубок. Наша артель состояла из Шигорина кон­

ной гвардии, Новикова тоже конной гвардии, Чернова

конно-пионера и, наконец, меня. Мое дело состояло

в том, чтобы стоять, когда закурят трубку, на часах

в дверях между двух кирасирских камер, смотреть

на дежурную комнату, а когда покажется начальник,

предупредить куривших словами «Николай Никола­

евич». Лозунг этот был нами выбран потому, что вместе

с нами поступил юнкер Пантелеев, которого звали этим

именем и который до того был тих и робок, что никому

и в голову не могла прийти мысль, чтобы он решился

курить. Курение производилось большей частью в печке

кирасирской камеры, более других прикрытой от де­

журного офицера. Когда вся артель выполнит свое

дело, я докуривал остальное, выколачивал трубку и от­

носил ее в левом рукаве в свой шкапчик, где и закуты­

вал в шинель, пропитавшуюся от того вместе с шкап-

чиком едким запахом табачного сока. Сколько я помню,

я долго исполнял должность хозяйки 2, пока сам

не вступил в права деятельного члена артели, приучив­

шись и привыкнув курить до такой степени, что, долго

спустя по выходе из школы, я не курил другого табаку,

кроме известного под именем «двухрублевого Жукова».

Знакомство нас, новичков, с обычаями и порядками

юнкеров продолжалось недолго, и госпитальное препро­

вождение времени было первым, о котором мы узнали,

чего, в сущности, и скрыть было невозможно. Затем

познакомились мы с другой лазейкой, чрезвычайно

удобной во многих о т н о ш е н и я х , — с людскими комна­

тами офицерских квартир, отделенными широким кори­

дором от господских помещений. Они находились

в отдельном доме, выходящем на Вознесенский про­

спект. Оттуда посылали мы за вином, обыкновенно

за портвейном, который любили за то, что был крепок

и скоро отуманивал голову. В этих же притонах у юнке­

ров была статская одежда, в которой они уходили

из школы, потихоньку, разумеется. И здесь нельзя

не сказать, до какой степени все сходило юнкерам

безнаказанно. Эта статская одежда состояла из парти­

кулярной только шинели и такой же фуражки; вся же

прочая одежда была та, которую юнкера носили в шко­

ле; даже шпор, которые никак не сходились со статской

одеждой, юнкера не снимали. Особенно любили юнкера

надевать на себя лакейскую форменную одежду и поль­

зовались ею очень часто, потому что в ней можно было

157

возвращаться в школу через главные ворота у Синего

моста.

Познакомившись с этими притонами, мы, новички,

мало-помалу стали проникать во все таинства разгуль­

ной жизни, о которой многие из нас, и я первый в том

числе, до поступления в школу и понятия не имели.

Начну с тех любимых юнкерами мест, которые они осо­

бенно часто посещали. Обычными местами сходок юн­

керов по воскресеньям были Фельет на Большой Мор­

ской, Гане на Невском, между двумя Морскими, и кон­

дитерская Беранже у Синего моста. Эта кондитерская

Беранже была самым любимым местом юнкеров по во­

скресеньям и по будням; она была в то время лучшей

кондитерской в городе, но главное ее достоинство со­

стояло в том, что в ней отведена была отдельная ком­

ната для юнкеров, за которыми ухаживали, а главное,

верили им в долг. Сообщение с ней велось в школе

во всякое время дня; сторожа непрерывно летали туда

за мороженым и пирожками. В те дни, когда юнкеров

водили в баню, этому Беранже была большая работа:

из его кондитерской, бывшей наискось от бани, носи­

лись и передавались в окно подвального этажа, где

помещалась баня, кроме съестного, ликеры и другие

напитки. Что творилось в этой бане, считаю излишним

припоминать, скажу только, что мытья тут не было,

а из бани зачастую летали пустые бутылки на прос­

пект. <...>

...Несмотря на возраст юнкеров (в школу могли

поступать только лица, имевшие не менее семнадцати

лет), между ними преобладали школьные, детские про­

казы, вроде того, например, чтобы подделать другому

юнкеру кровать, причем вся камера выжидала той

минуты, когда тот ляжет на нее и вместе с досками

и тюфяком провалится на землю, или, когда улягутся

юнкера спать, протянуть к двери веревку и закричать

в соседней камере: «Господа, из нашего окна виден

пожар». Потеха была, когда все кинутся смотреть

пожар и образуют в дверях кучку. Эта школьная штука

удалась нам один раз уже через меру хорошо. В кучке

очутился дежурный офицер уланского полка Дризен,

выбежавший из своей комнаты тоже посмотреть на по­

жар. Рассердился он сначала, да скоро обошелся. <...>

Как ни странным покажется, но справедливость

требует сказать, что, несмотря на такое преобладание

между юнкерами школьного ребяческого духа, у них

158

был развит в сильной степени point d'honneur * офицер­

ских кружков; Мы отделяли шалость, школьничество,

шутку от предметов серьезных, когда затрагивалась

честь, достоинство, звание или наносилось личное

оскорбление. Мы слишком хорошо понимали, что пред­

метами этими шутить нельзя, и мы не шутили ими.

В этом деле старые юнкера имели большое значение,

направляя, или, как говорилось обыкновенно, вышко-

ливая новичков, в числе которых были люди разных

свойств и наклонностей. Тем или другим путем, но об­

щество, или, иначе сказать, масса юнкеров достигала

своей цели, переламывая натуры, попорченные домаш­

ним воспитанием, что, в сущности, и не трудно было

сделать, потому что одной личности нельзя же было

устоять противу всех. Нужно сказать, что средства,

которые употреблялись при этом, не всегда были мягки,

и если весь эскадрон невзлюбит кого-нибудь, то ему

было не хорошо. Особенно преследовались те юнкера,

которые не присоединялись к товарищам, когда были

между ними какие-нибудь соглашения, не любили

также и тех, которые передавали своим родным, что

делалось в школе, и это потому, что родные, в особен­

ности маменьки, считали своею обязанностью доводить

их жалобы до сведения начальства. Предметом общих

нападок были вообще те, которые отделялись от обще­

ства с юнкерами или заискивали в начальстве, а также

натуры вялые, хилые и боязливые. Более всего подвер­

гались преследованию новички, не бывшие до поступ­

ления в школу в каком-нибудь казенном или обще­

ственном заведении и являвшиеся на службу прямо

из-под маменькиного крылышка, в особенности если

они, как тогда выражались, подымали нос. Нельзя

не заметить при этом, что школьное перевоспитание,

как оно круто ни было, имело свою хорошую сторону

в том отношении, что оно формировало из юнкеров

дружную семью, где не было места личностям, не под­

ходящим под общее настроение. <...>

Позволю себе несколько слов о бритье, которое

играло в нашем туалете немаловажную роль. Все юнке­

ра имели то убеждение, что чем чаще они будут бриться,

тем скорее и гуще отрастут у них борода и усы, а жела­

ние иметь усы было преобладающей мечтою всего эска­

дрона. На этом основании все те, у кого не было еще

* чувство чести ( фр.) .

159

и признаков бороды, заставляли себя брить по несколь­

ку раз в сутки. Операцией этой занимался инвалидный

солдат Байков, высокий худощавый мужчина, ходив­

ший в эскадрон во всякое время и всегда с мыльницею

и бритвами. Мы его любили за то, что он хотя и был

ворчун, но выполнял наши требования. Случалось,

что выйдешь за чем-нибудь из класса и, встретив его,

скажешь: «Байков, б р е й » , — и он на том же самом

месте, где застал требование, намылит место для усов

и выбреет. И это случалось по нескольку раз в день.

Чтобы покончить с туалетной частью, упомяну тех

лиц, которые снабжали нас предметами обмундирова­

ния. Вот перечень наших поставщиков: белые фуражки

без козырьков делал нам литаврщик конной гвардии

Афанасьев, который один умел давать им чрезвычайно

шикарный вид, сохраняя при этом форму; он до такой

степени усовершенствовался в делании фуражек, что

работал почти на весь город. Каски наши с плоским

гребнем делал замечательно красиво, с большим вку­

сом еврей Эдельберг, не имевший на свое имя ни лавки,

ни фирмы какой-нибудь, а был он просто личностью,

таскавшейся в эскадрон, где служил потехою юнкеров.

Ленивый разве его не тормошил и не таскал; он же

делал нам и кирасы, тоже весьма щеголевато, и брал

за все втридорога. Лосину заказывали одни у Френзеля,

а другие у Хунгера, у первого лосина была лучше,

но поверят ли теперь, что у него лосина стоила сто руб­

лей; второй был попроще, работал недурно и брал чело­

веческие цены; я платил у него за лосину с красными

перчатками 25 руб. Рейтузы составляли для нас пред­

мет первой важности, и трудно было приноровиться

к нашим требованиям, которые состояли в том, чтобы

рейтузы выполняли, во-первых, главное свое назначе­

ние, то есть чтобы подходили под шаг, потом, чтобы

от талии к коленам они немного суживались, а от колен

книзу чтобы шли расширяясь. Один только портной

умел удовлетворять эти требования и славился умением

шить р е й т у з ы , — это был дворовый человек юнкера

Хомутова, по имени Иван. Колеты, шинели и куртки

нам шили в школьной швальне. <...>

Учебный курс продолжался в школе два года; сна­

чала поступали во второй класс, а потом переводили

в первый, откуда уже юнкера выпускались в офицеры.

Поступление мое в школу совпало с тем временем,

когда первого класса не было, за уходом юнкеров этого

160

класса в поход. Второй класс доканчивал курс и в мае

месяце должен был держать переходные экзамены.

Нам, новичкам, поступившим в феврале, предоставлено

было право или присоединиться ко второму классу

и с ним держать экзамен для перехода в первый класс

(таких нашлось немного), или начать курс с начала

его, то есть с 1 августа (таких было большинство,

и я в том числе). Таким образом, хотя мы и ходили

до лагеря в классы, но ничем не занимались, да, в сущ­

ности, мало занимались и другие. Классы посвящались

обыкновенно разговорам, чтению книг, которые пря­

тались по приходе начальника, игре в орлянку на задней

скамейке и шалостям с учителем.

6 Лермонтов в восп. совр.

В. И. АННЕНКОВА

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Между адъютантами великого князя я часто встре­

чала Философова Алексея Илларионовича, Александра

Грёссера, Шипова, Бакунина — и решила найти среди

них, мужа для семнадцатилетней хорошенькой кузины

моего мужа, которую я вывожу на балы, спектакли

и концерты. Это Аннет Столыпина 1, дочь старой

тетушки Натальи Алексеевны Столыпиной. У этой ста­

рой тетушки есть сестра, еще более пожилая и слабая,

чем она, Елизавета Алексеевна Арсеньева. Это —

бабушка Михаила Лермонтова, знаменитого поэта,

которому в 1832 году было восемнадцать или девят­

надцать лет.

Он кончил учение в пансионе при Московском уни­

верситете и, к большому отчаянью бабушки, которая

его обожает и балует, упорно хочет стать военным

и поступил в кавалерийскую школу подпрапорщиков.

Однажды к нам приходит старая тетушка Арсеньева

вся в слезах. «Батюшка мой, Николай Николаевич! —

говорит она моему м у ж у . — Миша мой болен и лежит

в лазарете школы гвардейских подпрапорщиков!»

Этот избалованный Миша был предметом обожания

бедной бабушки, он последний и единственный отпрыск

многочисленной семьи, которую бедная старуха видит

угасающей постепенно. Она испытала несчастье поте­

рять всех своих детей одного за другим 2. Ее младшая

дочь мадам Лермонтова умерла последней в очень

молодых годах, оставив единственного сына, который

потому-то и превратился в предмет всей нежности

и заботы бедной старушки. Она перенесла на него всю

материнскую любовь и привязанность, какие были у нее

к своим детям.

162

Мой муж обещал доброй почтенной тетушке немед­

ленно навестить больного юношу в госпитале школы

подпрапорщиков и поручить его заботам врача.

Корпус школы подпрапорщиков находился тогда

возле Синего моста; позднее его перевели в другое

место. А громадное здание, переделанное снизу довер­

ху, стало дворцом великой княгини Марии Николаевны.

Мы отправились туда в тот же день на санях.

В первый раз я увидела будущего великого поэта

Лермонтова.

Должна признаться, он мне совсем не понравился.

У него был злой и угрюмый вид, его небольшие черные

глаза сверкали мрачным огнем, взгляд был таким же

недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст

и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некра­

сив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько

даже неблагородно.

Мы нашли его не прикованным к постели, а лежа­

щим на койке и покрытым солдатской шинелью. В таком

положении он рисовал и не соблаговолил при нашем

приближении подняться. Он был окружен молодыми

людьми, и думаю, ради этой публики он и был так мра­

чен по отношению к нам, пришедшим его навестить.

Мой муж обратился к нему со словами привета

и представил ему новую кузину. Он смерил меня с голо­

вы до ног уверенным и недоброжелательным взглядом.

Он был желчным и нервным и имел вид злого ребенка,

избалованного, наполненного собой, упрямого и непри­

ятного до последней степени.

Мы его больше не видели и совершенно потеряли

из виду, так как скоро покинули Петербург, а когда

мы туда вернулись, мы там его уже не нашли.

Я видела его еще только один раз в Москве, если

не ошибаюсь, в 1839 году; он уже написал своего «Героя

нашего времени», где в лице Печорина изобразил самого

себя 3.

На этот раз мы разговаривали довольно долго и тан­

цевали контрданс на балу у Базилевских (мадам Бази-

левская, рожденная Грёссер).

Он приехал с Кавказа и носил пехотную армейскую

форму. Выражение лица его не изменилось — тот же

мрачный взгляд, та же язвительная улыбка. Когда он,

небольшого роста и коренастый, танцевал, он напоми­

нал армейского офицера, как изображают его в «Горе

от ума» в сцене бала.

163

У него было болезненное самолюбие, которое причи­

няло ему живейшие страдания. Я думаю, что он не мог

успокоиться оттого, что не был красив, пленителен, эле­

гантен. Это составляло его несчастие. Душа поэта пло­

хо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре

карлика. Больше я его не видела и была очень потря­

сена его смертью, ибо малая симпатия к нему самому

не мешала мне почувствовать сердцем его удивитель­

ную поэзию и его настоящую ценность.

Я знала того, кто имел несчастье его у б и т ь , — незна­

чительного молодого человека, которого Лермонтов

безжалостно изводил. <...> Ожесточенный непереноси­

мыми насмешками, он вызвал его на дуэль и лишил

Россию ее поэта, лучшего после Пушкина.

A. M. МЕРИНСКИЙ

M. Ю. ЛЕРМОНТОВ В ЮНКЕРСКОЙ ШКОЛЕ

Нередко приходится слышать от любителей русской

литературы сетования о том, что в печати так мало со­

общено биографических сведений о поэте Лермонтове;

но их не могло много и быть: поэт наш так мало жил! —

двадцать шесть лет и несколько месяцев. Собственно

говоря, жизнь его в обществе началась с выпуска его

из юнкерской школы и продолжалась шесть с полови­

ною лет: он был произведен в офицеры в конце 1834 го­

да 1, а 15 июля 1841 года был убит. Постараюсь

передать немногое, что помню из юнкерской жизни

Лермонтова, с которым я в одно время находился

в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских

юнкеров.

В 1832 году Михаил Юрьевич Лермонтов, опреде­

ляясь в лейб-гвардии Гусарский полк, поступил в гвар­

дейскую школу. В то время гвардейские юнкера не

состояли при своих полках, а все находились в озна­

ченной школе, где должны были пробыть два года,

по прошествии которых выдержавшие экзамен произ­

водились в офицеры. Поступали туда не моложе сем­

надцати лет.

Между товарищами своими Лермонтов ничем не вы­

делялся особенно от других. В школе Лермонтов имел

страсть приставать с своими острыми и часто даже

злыми насмешками к тем из товарищей, с которыми он

был более дружен. Разумеется, многие платили ему

тем же, и это его очень забавляло. Редкий из юнкеров

в школе не имел какого-либо прозвища; Лермонтова

прозвали Маёшкой,уменьшительное от Маё — назва­

ние одного из действующих лиц бывшего тогда в моде

165

романа «Notre-Dame de Paris» *, Маё этот изображен

в романе уродом, горбатым 2. Разумеется, к Лермон­

тову не шло это прозвище, и он всегда от души смеялся

над ним. Лермонтов был небольшого роста, плотный,

широкоплечий и немного сутуловатый. Зимою в боль­

шие морозы юнкера, уходя из школы, надевали шинели

в рукава, сверх мундиров и ментиков; в этой форме он

действительно казался неуклюжим, что и сам сознавал

и однажды нарисовал себя в этой одежде в карикатуре.

Впоследствии под именем Маёшки он описал себя

в стихотворении «Монго». «Монго» — тоже школьное

прозвище, данное Алексею Аркадьевичу Столыпину,

юнкеру лейб-гвардии Гусарского полка. Столыпин был

очень красив собой и очень симпатичен. Название

«Монго» взято было также из какого-то французского

романа, в то время бывшего в большом ходу, один

из героев которого носил это имя.

Лермонтов не был из числа отъявленных шалунов,

но любил иногда пошкольничать. По вечерам, когда

бывали свободны от занятий, мы часто собирались

вокруг рояля (который на зиму мы брали напрокат);

на нем один из юнкеров, знавших хорошо музыку,

аккомпанировал товарищам, певшим хором разные

песни. Лермонтов немедленно присоединялся к пою­

щим, прегромко запевал совсем иную песню и сбивал

всех с такта; разумеется, при этом поднимался шум,

хохот и нападки на Лермонтова. Певали иногда роман­

сы и проч., которые для нашей забавы переделывал

Лермонтов, применяя их к многим из наших юнкеров,

как, например, стихотворение (ходившее тогда в ру­

кописи), в котором говорится:

Как в ненастные дни

Собирались они

Часто... и проч. 3.

Названия этого стихотворения не помню, переде­

ланное же Лермонтовым слишком нескромного содер­

жания и в печати появиться не может.

У нас был юнкер Ш<аховско>й, отличный товарищ;

его все любили, но он имел слабость сердиться, когда

товарищи трунили над ним. Он имел пребольшой нос,

который шалуны юнкера находили похожим на ружей-

* «Собор Парижской богоматери» ( фр.) .

166

ный курок. Шаховской этот получил прозвище курка

и князя носа. В стихотворении «Уланша» Лермонтов

о нем говорит:

Князь-нос, сопя, к седлу прилег —

Никто рукою онемелой

Его не ловит за курок.

Этот же Шаховской был влюбчивого характера; бы­

вая у своих знакомых, он часто влюблялся в молодых

девиц и, поверяя свои сердечные тайны товарищам,

всегда называл предмет своей страсти богинею. Это

дало повод Лермонтову сказать экспромт, о котором

позднее я слышал от многих, что будто экспромт этот

сказан был поэтом нашим по поводу ухаживания моло­

дого француза Баранта за одною из великосветских

дам. Не знаю, может, это так и было, но, во всяком

случае, это было уже повторение экспромта, сказанного

Лермонтовым, чтобы посердить Шаховского для забавы

товарищей. Сообщаю ниже этот экспромт, нигде не на­

печатанный; прежде же того позволю себе объяснить

читателю, в чем дело. В юнкерской школе, кроме ко­

мандиров эскадрона и пехотной роты, находились при

означенных частях еще несколько офицеров из разных

гвардейских кавалерийских и пехотных полков, кото­

рые заведовали отделениями в эскадроне и роте, и при­

том по очереди дежурили: кавалерийские — по эскад­

рону, пехотные — по роте. Между кавалерийскими

офицерами находился штаб-ротмистр Клерон, улан­

ского полка, родом француз, уроженец Страсбурга;

его более всех из офицеров любили юнкера 4. Он был

очень приветлив, обходился с нами как с товарищами,

часто метко острил и говорил каламбуры, что нас очень

забавляло. Клерон посещал одно семейство, где бывал

и Шаховской, и там-то юнкер этот вздумал влюбиться

в гувернантку. Клерон, заметив это, однажды подшутил

над ним, проведя целый вечер в разговорах с гувернант­

кой, которая была в восхищении от острот и любезности

нашего француза и не отходила от него все время, пока

он не уехал. Шаховской был очень взволнован этим.

Некоторые из товарищей, бывшие там вместе с ними,

возвратясь в школу, передали другим об этой шутке

Клерона. На другой день многие из шалунов по этому

случаю начали приставать с своими насмешками

к Шаховскому. Лермонтов, разумеется, тоже, и тогда-то

167

появился его следующий экспромт (надо сказать, что

гувернантка, обожаемая Шаховским, была недурна

собою, но довольно толста):

О, как мила твоя богиня!

За ней волочится ф р а н ц у з , —

У нее лицо, как дыня,

Зато... как арбуз 5.

Надо заметить, что вообще Лермонтов не любил да­

вать другим списывать свои стихотворения, даже и чи­

тать, за исключением шутливых и не совсем скромных,

появлявшихся в нашем рукописном журнале. Составите­

лями нумеров этого журнала были все, желавшие

и умевшие написать что-либо забавное в стихах или

прозе для потехи товарищей. Выход этого школьного

рукописного журнала 6 (появлявшегося раз в неделю)

недолго продолжался, и журнал скоро наскучил непо­

стоянным повесам.

По вечерам, после учебных занятий, поэт наш часто

уходил в отдаленные классные комнаты, в то время пу­

стые, и там один просиживал долго и писал до поздней

ночи, стараясь туда пробраться не замеченным товари­

щами. Иногда он занимался рисованием; он недурно

рисовал и любил изображать кавказские виды и чер­

кесов, скакавших по горам. Виды Кавказа у него остались

в памяти после того, как он был там в первый раз еще

будучи ребенком (двенадцати лет) 7, с своей родной ба­

бушкой Е. А. Арсеньевой. К этой всеми уважаемой

старушке он бывал увольняем по праздникам из школы.

Кстати при этом замечу, что поэмы Лермонтова «Де­

мон» и «Хаджи Абрек», в которых так поэтично изобра­

жены кавказские виды, были им написаны до его пер­

вой ссылки на Кавказ. Кто-то из наших критиков,

не зная того, укорял поэта, что он описал и воспел то,

чего не видал. Лермонтов, побывав во второй раз на

Кавказе уже юношею, переделал и пополнил поэму

«Демон», и потому-то есть две редакции этой поэмы 8.

«Хаджи Абрек» написан был им в юнкерской школе.

Лермонтов был довольно силен, в особенности имел

большую силу в руках, и любил состязаться в том с юн­

кером Карачинским, который известен был по всей шко­

ле как замечательный силач — он гнул шомполы и де­

лал узлы, как из веревок. Много пришлось за испорчен­

ные шомполы гусарских карабинов переплатить ему

денег унтер-офицерам, которым поручено было сбере-

168

жение казенного оружия. Однажды оба они в зале

забавлялись подобными tours de force *, вдруг вошел

туда директор школы, генерал Шлиппенбах. Каково

было его удивление, когда он увидал подобные занятия

юнкеров. Разгорячась, он начал делать им замечания:

«Ну, не стыдно ли вам так ребячиться! Дети, что ли, вы,

чтобы так шалить!.. Ступайте под арест». Их аресто­

вали на одни сутки. После того Лермонтов презабавно

рассказывал нам про выговор, полученный им и Кара­

чинским. «Хороши д е т и , — повторял о н , — которые

могут из железных шомполов вязать у з л ы » , — и при

этом от души заливался громким хохотом.

Командиром нашего юнкерского эскадрона, в опи­

сываемое мною время, был лейб-гвардии Кирасирского

полка полковник Алексей Степанович Стунеев, жена­

тый на старшей сестре жены знаменитого композитора

М. И. Глинки, который был тогда еще женихом и целые

дни проводил в доме Стунеевых, где жила его невеста.

Часто по вечерам приглашались туда многие из юнке­

ров, разумеется, и Лермонтов тоже; но он редко там

бывал и вообще неохотно посещал начальников и не

любил ухаживать за ними.

В учебных и литературных занятиях, в занятиях по

фрунтовой части и манежной езде, иногда в шалостях

и школьничестве — так прошли незаметно для Лермон­

това два года в юнкерской школе. В конце 1834 года

он был произведен в корнеты. Через несколько дней

по производстве он уже щеголял в офицерской форме.

Бабушка его Е. А. Арсеньева поручила тогда же одному

из художников снять с Лермонтова портрет. Портрет

этот, который я видел, был нарисован масляными

красками в натуральную величину, по пояс. Лер­

монтов на портрете изображен в вицмундире (форма

того времени) гвардейских гусар, в корнетских эпо­

летах; в руках треугольная шляпа с белым султаном,

какие тогда носили кавалеристы, и с накинутой на

левое плечо шинелью с бобровым воротником. На порт­

рете этом, хотя Лермонтов был немного польщен, но

выражение глаз и турнюра его схвачены были

верно 9.

По производстве в офицеры юнкера приведены были

к присяге, после чего школьным начальством представ-

* проявлениями силы ( фр.) .

169

лены великому князю Михаилу Павловичу, который

представил их государю Николаю Павловичу. Наконец

вся новопроизведенная молодежь, расставшись с това­

рищами, разъехалась по разным полкам. Лермонтов

уехал в Царское Село.

ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕРМОНТОВЕ

Лермонтов был брюнет, с бледно-желтоватым

лицом, с черными как уголь глазами, взгляд которых,

как он сам выразился о Печорине, был иногда тяжел.

Невысокого роста, широкоплечий, он не был красив,

но почему-то внимание каждого, и не знавшего, кто он,

невольно на нем останавливалось.

В 1831 году, переехав из Москвы в Петербург, он

начал приготовляться к экзамену для вступления

в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерий­

ских юнкеров, куда и поступил в начале 1832 года (ка­

жется, в марте) 1, в лейб-гвардии Гусарский полк *.

Годом позднее Лермонтова, определяясь в гвардейские

уланы, я поступил в ту же школу и познакомился с ним,

как с товарищем. Вступление его в юнкера не совсем

было счастливо. Сильный душой, он был силен и физи­

чески и часто любил выказывать свою силу. Раз после

езды в манеже, будучи еще, по школьному выраже­

нию, новичком,подстрекаемый старыми юнкерами, он,

чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел

на молодую лошадь, еще не выезженную, которая на­

чала беситься и вертеться около других лошадей, нахо­

дившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова

в ногу и расшибла ему ее до кости. Его без чувств вы­

несли из манежа. Он проболел более двух месяцев,

находясь в доме у своей бабушки Е. А. Арсеньевой,

которая любила его до обожания. Добрая старушка,

как она тогда была огорчена и сколько впоследствии

перестрадала за нашего поэта. Все юнкера, его това­

рищи, знали ее, все ее уважали и любили. Во всех она

принимала участие, и многие из нас часто бывали обя­

заны ее ловкому ходатайству перед строгим началь­

ством. Живя каждое лето в Петергофе, близ кадет-

* В то время юнкера, находившиеся в школе, считались в пол­

ках и носили каждый своего полка мундир. ( Примеч. А. М. Мерин-

ского.)

170

ского лагеря, в котором в это время обыкновенно стояли

юнкера, она особенно бывала в страхе за своего внука,

когда эскадрон наш отправлялся на конные ученья.

Мы должны были проходить мимо ее дачи и всегда

видели, как почтенная старушка, стоя у окна, издали

крестила своего внука и продолжала крестить всех нас,

пока длинною вереницею не пройдет перед ее домом

весь эскадрон и не скроется из виду.

В юнкерской школе Лермонтов был хорош со всеми

товарищами, хотя некоторые из них не очень любили

его за то, что он преследовал их своими остротами

и насмешками за все ложное, натянутое и неестествен­

ное, чего никак не мог переносить. Впоследствии и в све­

те он не оставил этой привычки, хотя имел за то много

неприятностей и врагов. Между юнкерами он особенно

дружен был с В. А. Вонлярлярским * (известным бел­

летристом, автором «Большой барыни» и проч.), кото­

рого любил за его веселые шутки. Своими забавными

рассказами Вонлярлярский привлекал к себе многих.

Бывало, в школе, по вечерам, когда некоторые из нас со­

берутся, как мы тогда выражались, «поболтать», рас­

сказы Вонлярлярского были неистощимы; разумеется,

при этом Лермонтов никому не уступал в остротах

и веселых шутках.

Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил

издавать в школе журнал, конечно, рукописный. Все

согласились, и вот как это было. Журнал должен был

выходить один раз в неделю, по средам; в продолжение

семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел поме­

щать свои сочинения, тот клал рукопись в назначенный

для того ящик одного из столиков, находившихся при

кроватях в наших каморах. Желавший мог оставаться

неизвестным. По середам вынимались из ящика статьи

и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, ко­

торая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко

прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали.

Таких нумеров журнала набралось несколько. Не знаю,

что с ними сталось; но в них много было помещено сти­

хотворений Лермонтова, правда, большею частью

не совсем скромных и не подлежащих печати, как, на­

пример, «Уланша», «Праздник в Петергофе» и другие.

* В то время Вонлярлярский тоже был юнкером лейб-гвардии

Гусарского полка. Произведен офицером в гвардейские конно-пио-

неры. ( Примеч. А. М. Меринского.)

171

«Уланша» была любимым стихотворением юнкеров; ве­

роятно, и теперь, в нынешней школе, заветная тетрадка

тайком переходит из рук в руки. Надо сказать, что юн­

керский эскадрон, в котором мы находились, был раз­

делен на четыре отделения: два тяжелой кавалерии, то

есть кирасирские, и два легкой — уланское и гусарское.

Уланское отделение, в котором состоял и я, было самое

шумное и самое шаловливое. Этих-то улан Лермонтов

воспел, описав их ночлег в деревне Ижорке, близ

Стрельны, при переходе их из Петербурга в Петергоф­

ский лагерь. Вот одна из окончательных с т р о ф , — опи­

сание выступления после ночлега:

Заутро раннее светило

Взошло меж серых облаков,

И кровли спящие домов

Живым лучом позолотило.

Вдруг слышен крик: вставай, скорей!

И сбор пробили барабаны *,

И полусонные уланы,

Зевая, сели на коней 2.

В одной из тетрадей того же журнала было поме­

щено следующее шутливое стихотворение Лермонтова

«Юнкерская молитва»:

Царю небесный!

Спаси меня

От куртки тесной,

Как от огня.

От маршировки

Меня избавь,

В парадировки

Меня не ставь.

Пускай в манеже

Алехин ** глаз

Как можно реже

Там видит нас.

Еще моленье

Позволь послать —

Дай в воскресенье

Мне опоздать!

То есть прийти из отпуска после зори, позже девяти

часов и, разумеется, безнаказанно.

* Хотя при эскадроне были трубачи, но как в отряде, шедшем

в лагерь, находились подпрапорщики и кадеты, то подъем делался

по барабанному бою. ( Примеч. А. М. Меринского.)

**Бывший в то время командиром юнкерского эскадрона, покой­

ный Алексей Степанович С<туне>ев, которого юнкера очень лю­

били. ( Примеч. А. М. Меринского.)

172

Никто из нас тогда, конечно, не подозревал и не раз­

гадывал великого таланта в Лермонтове. Да были ли

тогда досуг и охота нам что-нибудь разгадывать, нам,

юношам в семнадцать лет, смело и горячо начинавшим

жизнь, что называется, без оглядки и разгадки. В то

время Лермонтов писал не одни шаловливые стихотво­

рения; но только немногим и немногое показывал из

написанного. Раз, в откровенном разговоре со мной,

он мне рассказал план романа, который задумал пи­

сать прозой и три главы которого были тогда уже им

написаны. Роман этот был из времен Екатерины II,

основанный на истинном происшествии, по рассказам

его бабушки. Не помню хорошо всего сюжета, помню

только, что какой-то нищий играл значительную роль

в этом романе; 3 в нем также описывалась первая лю­

бовь, не вполне разделенная, и встреча одного из лиц

романа с женщиной с сильным характером, что раз слу­

чилось и с самим поэтом в его ранней юности, как он

мне сам о том рассказывал и о чем, кажется, намекает

в одном месте записок Печорина. Печорин пишет, что

один раз любил такую женщину, а перед тем говорит:

«Надо признаться, что я точно не люблю женщин

с характером: их ли это дело?» Но и без характера

женщина, прибавлю я от себя, не большая находка.

На такую женщину нельзя полагаться. Да и сама она,

испытывая невзгоды и огорчения любящей женщины

с характером, не пользуется ее наслаждениями...

Роман, о котором я говорил, мало кому известен

и нигде о нем не упоминается; он не был окончен

Лермонтовым и, вероятно, им уничтожен. Впрочем,

впоследствии наш поэт замышлял написать романиче­

скую трилогию, три романа из трех эпох жизни рус­

ского общества (века Екатерины II, Александра I

и настоящего времени), как говорит о том Белинский

в своей рецензии второго издания «Героя нашего вре­

мени», в «Отечественных записках» 4.

Поэма «Демон», не вполне напечатанная и всем

известная в рукописи, была написана Лермонтовым еще

в тридцатом и тридцать первом годах, когда ему было

не более семнадцати лет. Я имею первоначальную ру­

копись этой поэмы, впоследствии переделанной и уве­

личенной. В некоторых монологах «Демона» поэт унич­

тожил несколько стихов прекрасных, но слишком

смелых. В юнкерской школе он написал стихотворную

повесть (1833 г.) «Хаджи Абрек». Осенью 1834 года

173

его родственник и товарищ, тоже наш юнкер Н. Д. Юрь­

ев, тайком от Лермонтова, отнес эту повесть к Смир-

дину 5, в журнал «Библиотеку для чтения», где она

и была помещена в следующем 1835 году. Это, если

не ошибаюсь, было первое появившееся в печати сти­

хотворение Лермонтова, по крайней мере, с подписью

его имени 6.

В то время в юнкерской школе нам не позволялось

читать книг чисто литературного содержания, хотя мы

не всегда исполняли это; те, которые любили чтение,

занимались им большею частью по праздникам, когда

нас распускали из школы. Всякий раз, как я заходил

в дом к Лермонтову, почти всегда находил его с кни­

гою в руках, и книга эта была — сочинения Байрона

и иногда Вальтер Скотт, на английском я з ы к е , — Лер­

монтов знал этот язык. Какое имело влияние на поэзию

Лермонтова чтение Байрона — всем известно; но не одно

это, и характер его, отчасти схожий с Байроновым,

был причиной, что Лермонтов, несмотря на свою само­

бытность, невольно иногда подражал британскому

поэту.

Наконец, в исходе 1834 года, Лермонтов был произ­

веден в корнеты в лейб-гвардии Гусарский полк и оста­

вил юнкерскую школу. По производстве в офицеры он

начал вести рассеянную и веселую жизнь, проводя

время зимой в высшем кругу петербургского общества

и в Царском Селе, в дружеских пирушках гусарских;

летом — на ученьях и в лагере под Красным Селом,

откуда один раз он совершил романическое путеше­

ствие верхом, сопровождая ночью своего товарища

на одну из дач, лежащих по петергофской дороге. Путе­

шествие это описано им в стихотворении «Монго» очень

игриво, но не для печати.

Лермонтов, как сказано, был далеко не красив со­

бою и в первой юности даже неуклюж. Он очень хо­

рошо знал это и знал, что наружность много значит при

впечатлении, делаемом на женщин в обществе. С его

чрезмерным самолюбием, с его желанием вездеи во

всемпервенствовать и быть замеченным, не думаю,

чтобы он хладнокровно смотрел на этот небольшой

свой недостаток. Знанием сердца женского, силою своих

речей и чувства он успевал располагать к себе жен­

щ и н , — но видел, как другие, иногда ничтожные люди

легко этого достигали. Вот как говорит об этом один

из его героев Лугин, в отрывке из начатой повести:

174

«Я себя спрашивал: могу ли я влюбиться в дурную?

Вышло нет: я дурен и, следственно, женщина меня лю­

бить не может. Это ясно». Потом далее продолжает:

«Если я умею подогреть в некоторых то, что называют

капризом, то это стоило мне неимоверных трудов

и жертв; но так как я знал поддельность этого чувства,

внушенного мною, и благодарил за него только себя,

то и сам не мог забыться до полной, безотчетной любви:

к моей страсти примешивалось всегда немного злости;

все это грустно — а правда!..»

В обществе Лермонтов был очень злоречив, но душу

имел добрую: как его товарищ, знавший его близко,

я в том убежден. Многие его недоброжелатели уверяли

в противном и называли его беспокойным человеком...

Тысяча восемьсот тридцать седьмой год был несчаст­

лив для нашего поэта, которого перевели из гвардии тем

же чином в армию, в Нижегородский драгунский полк,

стоявший в Грузии. В то время Лермонтов написал сти­

хотворение на смерть А. С. Пушкина, убитого тогда на

дуэли. Не удовольствовавшись первоначальным текстом,

он через несколько дней прибавил к нему еще шестна­

дцать окончательных стихов, вызванных толками про­

тивной партии и имевших влияние на его участь...

Мне ничего не известно о пребывании его в Грузии

и на Кавказе за этот год, в конце которого (или в на­

чале следующего) он был возвращен снова в гвардию,

сперва в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк,

а вскоре потом в прежний, где служил 7. В феврале

1838 года, будучи еще в гродненских гусарах, при про­

щании с одним из своих товарищей того же полка

М. И. Ц<ейдлеро>м, ехавшим на Кавказ для участвова-

ния в экспедиции против горцев, Лермонтов написал

ему на память восемь стихов. Вот они:

Русский немец белокурый

Едет в дальнюю страну,

Где косматые гяуры

Вновь затеяли войну.

Едет он, томим печалью,

На могучий пир войны,

Но иной, не бранной, сталью

Мысли юноши полны.

В последнем двустишии есть очень милая игра слов;

но я не имею право ее обнаружить 8.

В начале 1840 года Лермонтова снова отправили

на Кавказ, за дуэль его с молодым Барантом, сыном

175

французского посланника. В апреле он уже был на пути

из Петербурга в Ставрополь. Тогда-то, в дороге, он

написал известное стихотворение:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,

С милого севера в сторону южную... и проч. 9.

Прибыв в эту «сторону южную», он отправился

в горы, в экспедицию против чеченцев. Впоследствии он

описал одно из дел с горцами в своем стихотворении

«Валерик». В то время как Лермонтов уезжал на юг,

издан был в первый раз его роман «Герой нашего вре­

мени»; через год уже вышло второе его издание 10. Так­

же при жизни поэта напечатаны были в одной книге

его мелкие стихотворения, самые безукоризненные, как

выразился о них покойный Белинский. До появления

их вместе они помещаемы были почти исключительно

в «Отечественных записках».

В конце 1840 года Лермонтову разрешен был приезд

в Петербург на несколько месяцев. Перед окончанием

этого отпуска и перед последним своим отъездом на

Кавказ весною 1841 года он пробыл некоторое время

в Москве и с удовольствием вспоминал о том. «Никогда

я так не проводил приятно время, как этот раз в Мо­

с к в е » , — сказал он мне, встретясь со мной при проезде

своем через Тулу. Эта встреча моя с ним была послед­

няя. В Туле он пробыл один день, для свидания с своей

родною теткой, жившей в этом городе. Вместе с ним

на Кавказ ехал его приятель и общий наш товарищ

А. А. С<толыпи>н. Они оба у меня обедали и провели

несколько часов. Лермонтов был весел и говорлив; пе­

ред вечером он уехал. Это было 15 апреля 1841 года,

ровно за три месяца до его кровавой кончины. По при­

езде в Ставрополь он был уволен, перед экспедицией), на

несколько времени в Пятигорск. Покойный П. А. Гвоз­

дев, тоже его товарищ по юнкерской школе, бывший

в то время на кавказских водах, рассказал мне о по­

следних днях Лермонтова.

Восьмого июля он встретился с ним довольно поздно

на пятигорском бульваре. Ночь была тихая и теплая.

Они пошли ходить. Лермонтов был в странном распо­

ложении духа: то грустен, то вдруг становился он желч­

ным и с сарказмом отзывался о жизни и обо всем его

окружавшем. Между прочим, в разговоре он сказал:

176

«Чувствую — мне очень мало осталось жить». Через не­

делю после того он дрался на дуэли, близ пятигорского

кладбища, у подошвы горы Машук 11.

Вовсе не желая к воспоминанию о смерти Лермон­

това примешивать мелодраматизма, которого при жиз­

ни своей он не терпел, ненавидя всякие эффекты, я не­

вольно должен передать одну подробность о его конце,

сообщенную мне П. А. Гвоздевым. 15 июля, с утра

еще, над городом Пятигорском и горою Машук соби­

ралась туча, и, как нарочно, сильная гроза разрази­

лась ударом грома в то самое мгновение, как выстрел

из пистолета поверг Лермонтова на землю *. Буря и ли­

вень так усилились, что несколько минут препятство­

вали положить тело убитого в экипаж. Наконец его

привезли в Пятигорск. Гвоздев, услыхав о происше­

ствии и не зная наверное, что случилось, в смутном ожи­

дании отправился на квартиру Лермонтова и там уви­

дел окровавленный труп поэта. Над ним рыдал его

слуга. Все, там находившиеся, были в большом смуще­

нии. Грустно и больно было ему видеть бездыханным

того, чья жизнь так много обещала! Невольно тогда

приятелю моему пришли на память стихи убитого

товарища:

Погиб поэт, невольник чести,

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и с жаждой мести,

Поникнув гордой головой...

1856 г. На Южном Буге

ИЗ ПИСЬМА К П. А. ЕФРЕМОВУ

Теперь расскажу вам историю этих окончательных

стихов <«Смерти Поэта»>.

Через несколько дней после дуэли и смерти Пуш­

кина Лермонтов написал это стихотворение, заключив

его стихом: «И на устах его печать!» Оно разошлось

по городу.

Вскоре после того заехал к нему один из его род­

ственников, из высшего круга 1 (не назову его), у них

завязался разговор об истории Дантеза (барон Гекерн)

с Пушкиным, которая в то время занимала весь Петер-

* В 5 часу пополудни. «Одесский вестник», 1841, № 63. ( Примеч.

А. М. Меринского.)

177

бург. Господин этот держал сторону партии, противной

Пушкину, во всем обвиняя поэта и оправдывая Дантеза.

Лермонтов спорил, горячился, и когда тот уехал, он,

взволнованный, тотчас же написал прибавление к озна­

ченному стихотворению. В тот же день вечером я посе­

тил Лермонтова и нашел у него на столе эти стихи,

только что написанные. Он мне рассказал причину их

происхождения, и тут же я их списал; потом и другие из

его товарищей сделали то же; стихи эти пошли по рукам.

Вскоре после того как-то на одном многолюдном

вечере известная в то время старуха и большая сплет­

ница Анна Михайловна Хитрова при всех обратилась

с вопросом к Бенкендорфу (шефу жандармов): «Слы­

шали ли вы, Александр Христофорович, что написал про

нас (заметьте: про нас!) Лермонтов?» Бенкендорф пре­

жде ее, вероятно, знал о том и не находил ничего в этом

важного. Рассказывали тогда, что будто он выразился

так: «Уж если Анна Михайловна знает про эти стихи,

то я должен о них доложить государю». Вследствие

этого доклада был послан начальник Гвардейского шта­

ба <ныне> покойный Веймарн, чтоб осмотреть бумаги

Лермонтова, в Царское Село, где не нашел поэта (он

большею частию жил в Петербурге), а нашел только

его нетопленную квартиру и пустые ящики в столах.

Развязка вам известна — Лермонтова сослали на

Кавказ.

О причине прибавления этих окончательных стихов

я вскользь упомянул в небольшой записке, помещенной

в «Атенее» и набросанной мною в 1856 году, наскоро,

с недомолвками, еще под влиянием прежней ценсуры.

В. В. БОБОРЫКИН

ТРИ ВСТРЕЧИ С М. Ю. ЛЕРМОНТОВЫМ

Лермонтов, Лярский 1, Тизенгаузен, братья Чере-

повы, как выпускные, с присоединением к ним провор­

ного В. В. Энгельгардта составляли по вечерам так

называемый ими «Нумидийский эскадрон», в котором,

плотно взявши друг друга за руки, быстро скользили по

паркету легкокавалерийской камеры, сбивая с ног по­

падавшихся им навстречу новичков. Ничего об этом

не знавши и обеспокоенный стоячим воротником

куртки и штрипками, я, ни с кем не будучи еще знаком,

длинными шагами ходил по продолговатой, не принад­

лежащей моему кирасирскому отделению легкокавале­

рийской камере, с недоумением поглядывая на быстро

скользящий мимо меня «Нумидийский эскадрон», на

фланге которого, примыкающем к той стороне, где я

прогуливался, был великан кавалергард Тизенгаузен.

Эскадрон все ближе и ближе налетал на меня; я сто­

ронился, но когда меня приперли к стоявшим железным

кроватям и сперва задели слегка, а потом, с явно поня­

тым мною умыслом, порядочно толкнули плечом Тизен-

гаузена, то я, не говоря ни слова, наотмашь здорово

ударил его кулаком в спину, после чего «Нумидий­

ский эскадрон» тотчас рассыпался по своим местам,

также не говоря ни слова, и мы в две шеренги пошли

ужинать. Строились по ранжиру, тяжелая кавалерия

впереди, и я по росту был в первой фланговой паре.

За ужином был между прочим вареный картофель,

и когда мы, возвращаясь в камеры, проходили неосве­

щенную небольшую конференц-залу, то я получил

в затылок залп вареного картофеля и, так же не говоря

ни слова, разделся и лег на свое место спать. Этот мой

стоицизм, вероятно, выпускным понравился, так что

179

я с этого первого дня был оставлен в покое, тогда как

другим новичкам, почему-либо заслужившим особенное

внимание, месяца по два и по три всякий вечер, засыпа­

ющим, вставляли в нос гусара, то есть свернутую

бумажку, намоченную и усыпанную крепким нюхатель­

ным табаком. Этим преимущественно занимался шалун

Энгельгардт, которому старшие не препятствовали.

Вот моя первая встреча с Лермонтовым.

Домашнее образование под руководством швей­

царца и швейцарки, пропитанных духом энциклопе­

дистов, сделало то, что русская литература была для

меня terra incognita *, и я из нее знал только «Юрия

Милославского», которого мы в Горном корпусе читали

вслух во время летних каникул, проведенных в стенах

корпуса. Что ж удивительного, что я даже не интере­

совался издаваемым в последние месяцы пребывания

Лермонтова в школе рукописным журналом под назва¬

нием «Всякая всячина напячена», редактором коего

был, кажется, конно-пионер Лярский. <...>

Я жил во Владикавказе. <...> Однажды базарный **

пришел мне сказать, что какой-то приезжий офицер

желает меня видеть. Я пошел в заезжий дом, где застал

такую картину:

М. Ю. Лермонтов, в военном сюртуке, и какой-то

статский (оказалось, француз-путешественник) сидели

за столом и рисовали, во все горло распевая: «A moi

la vie, à moi la vie, à moi la liberté» ***.

Я до сих пор хорошо помню мотив этого напева,

и если это кого-нибудь интересует, то я мог бы найти

кого-нибудь, кто бы его положил на ноты. Тогда это

меня несколько озадачило, а еще более озадачило, что

Лермонтов, не пригласив меня сесть и продолжая рисо­

вать, как бы с участием, но и не без скрываемого высо­

комерия, стал расспрашивать меня, как я поживаю,

хорошо ли мне.

Мне в Лермонтове был только знаком шалун, руко­

водивший «Нумидийским эскадроном», чуть не сбив­

шим меня с ног в первый день моего вступления

* неизведанная земля ( лат.) .

**Так назывался приставленный к взятому для офицеров

и проезжих дому унтер-офицер. ( Примеч. В. В. Боборыкина.)

***Да здравствует жизнь, да здравствует жизнь, да здрав­

ствует свобода! ( фр.).

180

в юнкерскую школу, а потом закатившим мне в затылок

залп вареного картофеля. О Лермонтове, как о поэте,

я ничего еще не знал и даже не подозревал: таково

было полученное мною направление. В краткое мое

пребывание в полку, в Царском Селе, я благодаря обра­

тившему на меня внимание нашему полковому библио­

текарю поручику Левицкому прочитал Тьера, Байрона

и еще кой-что, более или менее серьезное. Во Влади­

кавказе читал, кроме «Русского инвалида» и «Пчелы»,

«Revue Britannique» и как-то случившиеся у Нестерова

«Etudes de la Nature» Bernardin de St-Pierre 2. Все это,

вместе с моею владикавказскою обстановкою, не могло

не внушать мне некоторого чувства собственного до­

стоинства, явно оскорбленного тем покровительствен­

ным тоном, с которым относился ко мне Лермонтов.

А потому, ограничась кратким ответом, что мне

живется недурно, я спросил, что они рисуют, и узнал,

что в проезд через Дарьяльское ущелье, отстоящее

от Владикавказа, как известно, в двадцати—сорока

верстах, француз на ходу, вылезши из перекладной

телеги, делал croquis * окрестных гор; а они, остановясь

на станциях, совокупными стараниями отделывали

и даже, кажется, иллюминовали эти очертания 3.

На том разговор наш и кончился, и я, пробыв не­

сколько минут, ушел к себе, чтобы в третий раз встре­

титься с Лермонтовым уже в Москве, где я в 1840 году

находился в годовом отпуску. <...>

Простившись с Владикавказом, я <...> приехал жить

в Москву <...>, тратя время на обеды, поездки к цыга­

нам и загородные гулянья и почти ежедневные посе­

щения Английского клуба, где играл в лото по 50 руб.

асс. ставку и почти постоянно выигрывал. Грустно

вспомнить об этом времени, тем более что меня по­

стоянно преследовала скука и бессознательная тоска.

Товарищами этого беспутного прожигания жизни

и мотовства были молодые люди лучшего общества

и так же скучавшие, как я. Между ними назову: князя

А. Б<арятинского>, барона Д. Р<озена>, М<онго-

Столыпина> и некоторых других 4. И вот в их-то ком­

пании я не помню где-то в 1840 году встретил

М. Ю. Лермонтова, возвращавшегося с Кавказа или

* наброски ( фр.) .

181

вновь туда переведенного, — не помню. Мы друг другу

не сказали ни слова, но устремленного на меня взора

Михаила Юрьевича я и до сих пор забыть не могу: так

и виделись в этом взоре впоследствии читанные мною

его слова:

Печально я гляжу на наше поколенье, —

Грядущее его иль пусто, иль темно...

Но хуже всего то, что в ту пору наш круг так мало

интересовался русской литературой, что мне, например,

едва ли из нее было известно более как «Думы»

Рылеева и его поэма «Войнаровский», «Братья-разбой­

ники» Пушкина и «Юрий Милославский» З а г о с к и н а , —

и все это прочитанное, а отчасти наизусть выученное

еще в Горном корпусе. В юнкерской школе нас интере­

совали только французские романсы Гризара и воде­

вильные куплеты; в полку успел прочесть Тьера

«Историю революции» и Байрона во французском пере­

воде, а на Кавказе, кроме «Инвалида», «Etudes de la

Nature» Bernardin de St-Pierre и изредка «Revue Britannique» и — ничего из современной литературы. Вот

и сформировалось исключительно эпикурейское миро­

воззрение, основным фондом коего было существо­

вавшее тогда во всей силе крепостное право.

Нужно было особое покровительство провидения,

чтобы выйти из этого маразма. Не скрою, что глубокий,

проницающий в душу и презрительный взгляд Лермон­

това, брошенный им на меня при последней нашей

встрече, имел немалое влияние на переворот в моей

жизни, заставивший меня идти совершенно другой

дорогой, с горькими воспоминаниями о прошедшем.

Но об этом когда-нибудь в другой раз.

11 февраля 1885 года

с. Лысково

H. H. МАНВЕЛОВ

ВОСПОМИНАНИЯ,

ОТНОСЯЩИЕСЯ К РИСУНКАМ ТЕТРАДИ

М. Ю. ЛЕРМОНТОВА

Узнав из газет, что учрежденный в память Михаила

Юрьевича Лермонтова музей собирает среди лиц, знав­

ших поэта, и среди публики материалы, относящиеся

к его жизни и художественному творчеству, я, как

бывший воспитанник давнишней Школы гвардейских

подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которую

поступил в 1833 году, то есть годом позже Лермонтова,

и в течение одного года до производства Лермонтова

в офицеры в 1834 году бывший товарищем его по школе,

считаю себя счастливым, что могу с своей стороны

принести музею в дар сохранившийся у меня экземпляр

с собранием рисунков, составляющий ныне весьма,

может быть, редкий памятник этого рода художествен­

ных дарований незабвенного поэта, доставшийся мне

благодаря особой счастливой случайности.

Когда произведены были в офицеры юнкера вы­

пуска 1834 года и в числе их и Лермонтов и приятель

его Леонид Николаевич Хомутов, выпущенный в конно-

гренадеры, то я, будучи назначен на место сего послед­

него старшим отделенным унтер-офицером 4-го улан­

ского взвода, должен был занять и его койку в дортуаре,

и находившийся при ней шкапик, приводя в порядок

который я нашел завалившуюся между стенками

выдвижного ящика и стенками самого шкапика тет­

радку, виденную мною прежде у Лермонтова 1

и признанную товарищами как принадлежавшую Лер­

монтову, и так как никто из товарищей моих в школе,

ни кто-либо иной не заявлял прав на эту находку, то

она так и осталась у меня и по сие время хранилась

183

в имении моем, откуда я только недавно имел возмож­

ность ее выписать.

Приведу здесь, сколько помню, фамилии лиц, быв­

ших в школе в качестве воспитанников или преподава­

телей одновременно с Лермонтовым и со мной в на­

дежде, что одни из них могут, я полагаю, не только

удостоверить о принадлежности рисунков этой тетради

карандашу Лермонтова, но вместе с тем по собствен­

ным воспоминаниям о пребывании в школе одновре­

менно с поэтом разъяснить также значение тех весьма

многих еще рисунков, сюжет которых я ныне, страдая

расстройством зрения и не видя, не могу восстановить

в своей памяти. Других же лиц я поименовываю ввиду

того, что они послужили поэту предметом многих пор­

третов и карикатур.

Так, 1) Василий Васильевич Зиновьев, ныне гене­

рал-адъютант (поступивший юнкером конной гвардии

в 1832 году, одновременно с Лермонтовым, выпущен­

ный в 1835 году, годом позже Лермонтова, пробыв по

болезни одним годом больше курса), 2) Михаил Ивано­

вич Цейдлер 2, ныне генерал в отставке, проживающий,

сколько мне известно, в г. Вильно (поступивший в шко­

лу и выпущенный в офицеры одновременно со мною

(1833—1835 гг.) и 3) граф Петр Киприянович Крейц,

ныне генерал от кавалерии, поступивший в школу так­

же в 1833 году и выпущенный в 1835 году в лейб-

драгуны, да, вероятно, и многие другие, бывшие това­

рищи наши по школе, в числе которых упомяну еще

о бывших моего уланского отделения: младшем унтер-

офицере юнкере Меринском 1-м 3 и ефрейторе-юнкере

Камынине — признают лермонтовскую тетрадку, а мо­

жет быть, дадут и свои указания о значении картинок

с сюжетами из военной жизни и назовут лиц, послу­

живших оригиналами тех портретов и карикатур,

которых, по сказанной выше причине, я тут не поясняю,

но упомяну при этом мимоходом, что Лермонтов имел

обыкновение рисовать всегда во время лекций. Полков­

ник Алексей Степанович Стунеев, командир эскадрона

кавалерийских юнкеров, изображался Лермонтовым

с бичом в руках среди манежа школы, в котором он

производил езду юнкеров, а на особой картинке, посвя­

щенной этому сюжету, кроме Стунеева, нарисованы:

гусарский юнкер Вонлярлярский, бывший сосед Лер­

монтова по койке, вышедший в конно-пионеры,

впоследствии литератор, и жалонерный унтер-офицер

184

по фамилии Жолмир. Другого же юнкера, изображен­

ного едущим подбоченясь, достоверно назвать не могу,

но полагаю, что в нем изображен уланский юнкер

Поливанов, отличавшийся посадкою.

Затем на одном из очень памятных мне рисунков

изображен юнкер князь Шаховской, сын бывшего

командира гренадерского корпуса, а впоследствии пред­

седателя Генерал-аудиториата. Юнкер князь Шахов­

ской, имевший огромный нос, получил прозвание

«Курок» оттого, что наш общий товарищ юнкер улан­

ского полка Сиверс, поступивший в 1832 году и в сле­

дующем году умерший в школе, в виде шутки подкла­

дывал свою согнутую у локтя руку под громадный

нос Шаховского и командовал прием «под курок». Этот

самый Шаховской изображался лежащим в постели

в дортуаре школы с резко выдающимся на подушке

носом, а неподалеку от него группа юнкеров-товарищей

у стола читала: «Историю носа Шаховского, иллюст­

рированную картами и политипажами», сочиненную

товарищами и в числе их и самим Лермонтовым.

Особый рисунок был посвящен характеристике быв­

шего нашего дежурного офицера и преподавателя

кавалерийского устава штабс-ротмистра Кирасирского

его величества полка (в черных латах) Владимира

Ивановича Кноринга, известного в нашей среде своим

романтическим характером. А из портретов очень похо­

жих помню в тетради поясное изображение приятеля

Лермонтова юнкера Леонида Николаевича Хомутова,

нарисованного облокотившимся на руку и в шинели

внакидку, который, как я уже сказал, был старшим

отделенным унтер-офицером 4-го уланского взвода

лермонтовского выпуска 1834 года.

Но, кроме портретов и карикатур, мне памятны по

содержанию многие рисунки Лермонтова, отличавшие

собственно интимное настроение его: его личные пла­

ны и надежды в будущем, или мечты его художествен­

ного воображения. К этой категории рисунков отно­

сятся многочисленные сцены из военного быта и пре­

имущественно на Кавказе, с его живописною природою,

с его типическим населением, с боевой жизнью в том

крае и в ту пору русского воина, вдохновленные поэту

чтением «Аммалат Бека» Марлинского, в числе коих

была картинка, изображающая двух русских офицеров,

сидящих на валу укрепления и рассматривающих

клинок кинжала с девизом «Будь медлен на обиду,

к отмщенью будь скор!» 4, по которому они в лежащем

185

тут же с обвязанною рукой раненом узнают Аммалат

Бека, который на другом рисунке изображен в папахе

и бурке, гарцующим на коне перед русским укрепле­

нием, на которое нападают горцы. Мечтая же о своей

будущности, Лермонтов любил представлять себя еду­

щим в отпуск после производства в офицеры и часто

изображал себя в дороге на лихой ли тройке, на

перекладной, в коляске ли, или на санях, причем весьма

мне памятно, что ямщика своего он всегда изображал

с засученными рукавами рубахи и в арзамасской шапке,

а себя самого в форменной шинели и, если не в фу­

ражке, то непременно в папахе.

Вообще, сколько помню, рисунки Лермонтова отли­

чались замечательною бойкостью и уверенностью

карандаша, которым он с одинаковым талантом воспро­

изводил как отдельные фигуры, так и целые группы

из многочисленных фигур в различных положениях

и движениях, полных жизни и правды. Поэтому встре­

чающиеся в его тетради фигуры, не отвечающие тому

отличительному характеру рисунков Лермонтова, сле­

дует, конечно, приписать кому-нибудь из его товари­

щей. Но вместе с бойкостью, без помарок эскизов

нашего художника, изображавших преимущественно

лошадей — которых он рисовал сперва иноходцами и,

видимо, только впоследствии ради правды, одной

чертою переменяя положение задних н о г , — всадников,

кавалеристов с безукоризненною посадкой и т. п.,

в числе его произведений были и весьма тонкие изящ­

ные фигуры или метко схваченные отличительные

черты представленных им в карикатуре лиц, свидетель­

ствующие о разносторонности этого, неизвестного

в публике, таланта столь известного поэта.

По поводу обнаружившихся уже в школе худо­

жественных дарований Лермонтова припоминаю факт,

рассказанный мне товарищами старшего, выпускного

класса, которым и заключу эти воспоминания мои

о бывшем товарище. В год своего производства в офи­

церы Лермонтов представил нашему преподавателю

русской словесности Плаксину — имя и отчество коего

не помню — сочинение свое в стихах «Хаджи Абрек»,

по прочтении которого Плаксин тут же на своей

кафедре, поднявшись со стула, торжественно произнес:

«Приветствую будущего поэта России!» 5

А. А. ЛОПУХИН

ПИСЬМО К А. А. БИЛЬДЕРЛИНГУ

Позвольте мне, бывшему воспитаннику Школы

гвардейских подпрапорщиков и (кавалерийских) юнке­

ров, коего рождения воспето Лермонтовым («Ребенка

милого рожденье...»), принести свой вклад в устроен­

ный Вашим превосходительством Лермонтовский му­

зей. Прилагаемое изображение рисовано рукою поэта

при следующих обстоятельствах: покойный отец мой

был очень дружен с Лермонтовым, и сей последний,

приезжая в Москву, часто останавливался в доме отца

на Молчановке, где гостил подолгу. Отец рассказывал

мне, что Лермонтов вообще, а в молодости в особен­

ности, постоянно искал новой деятельности и, как

говорил, не мог остановиться на той, которая должна

бы его поглотить всецело, и потому, часто меняя заня­

тия, он, попадая на новое, всегда с полным увлечением

предавался ему. И вот в один из таких периодов, когда

он занимался исключительно математикой, он однажды

до поздней ночи работал над разрешением какой-то

задачи, которое ему не удавалось, и, утомленный, за­

снул над ней. Тогда ему приснился человек, изображен­

ный на прилагаемом полотне, который помог ему разре­

шить задачу. Лермонтов проснулся, изложил разреше­

ние на доске и под свежим впечатлением мелом

и углем нарисовал портрет приснившегося ему человека

на штукатурной стене его комнаты. На другой день

отец мой пришел будить Лермонтова, увидел нарисо­

ванное, и Лермонтов рассказал ему, в чем дело. Лицо

изображенное было настолько характерно, что отец

хотел сохранить его и призвал мастера, который дол­

жен был сделать раму кругом нарисованного, а самое

изображение покрыть стеклом, но мастер оказался

187

настолько неумелым, что при первом приступе штука­

турка с рисунком развалилась. Отец был в отчаянии,

но Лермонтов успокоил его, говоря: «Ничего, мне эта

рожа так в голову врезалась, что я тебе намалюю ее

на п о л о т н е » , — что и исполнил. Отец говорил, что

сходство вышло поразительное. Этот портрет приснив­

шегося человека с тех пор постоянно висел в кабинете

отца, от которого и перешел мне по наследству. К сожа­

лению, я не могу определить, в котором году было

написано это изображение, и в настоящее время за

смертию всех лиц, домашних моего отца, которые могли

бы дать мне эти сведения, это остается неразъяснен­

ным 1.

M. H. ЛОНГИНОВ

ЗАМЕТКИ О ЛЕРМОНТОВЕ

Известно, какое сильное влияние имели Кавказ

и Грузия на вдохновение Лермонтова. Ими внушены:

«Хаджи Абрек», «Демон», «Измаил-Бей», «Мцыри»,

«Дары Терека», «Спор», «Валерик», «Тамара», «Свида­

ние», «Казбеку», «Беглец», «Кавказ». Влияние это

заметно и в «Казачьей колыбельной песне», «Кинжале»,

«Сне», в пьесах «Памяти Одоевского» и «Не плачь, не

плачь, мое дитя». Прибавьте к этому «Героя нашего

времени», и увидите, какую обильную дань принес он

описанию этого края 1. Кавказ вдохновил двадцати-

одноголетнего Пушкина и двадцатидвухлетнего Лер­

монтова (он родился в 1815 году, в Москве, у Красных

ворот, в доме, принадлежащем теперь купцу Бурову) 2.

Первая его поездка в юности на Кавказ относится

к началу 1837 года. Вторая происходила ровно три года

спустя. Из нее он возвращался ненадолго в Петербург,

в начале 1841 года, и, возвратясь на Кавказ, кончил там

дни свои в том же году 15 июля. Он очень любил

этот дикий край, с которым успел свыкнуться. В стихо­

творении «Кавказ» три раза повторяется припев:

«Люблю я Кавказ». И во многих других его произведе­

ниях высказывается не только восторжение красотами

кавказской природы, но и особенная привязанность

к этому краю, с которым поэт ознакомился с детства.

Вспомните начало «Измаил-Бея».

Приветствую тебя, Кавказ седой!

Твоим горам я путник не чужой:

Они меня в младенчестве носили

И к небесам пустыни приучили.

Основание этого поэтического обращения взято из

действительности. В доказательство тому привожу

189

свидетельство «Отечественных записок» Свиньина

(1825 г., август, № 64). Там напечатан присланный

издателем с Кавказских минеральных вод список

посетителей и посетительниц, прибывших туда по июль

1825 года, и на стр. 260 под №№ 57, 58, 59, 60, 61 и 62

показаны: «Арсеньева Елизавета Алексеевна, вдова,

поручица из Пензы, при ней внук Михайло Лермантов,

родственник ее Михайло Пожогин, доктор Ансельм

Левиз, учитель Иван Капа, гувернерка Христина

Ремер».

Лермонтов родился в доме у своей бабушки

Е. А. Арсеньевой, урожденной Столыпиной. Мать Лер­

монтова, Марья Михайловна, была единственная дочь

ее от супружества с Михайлом Васильевичем Арсень­

евым. Выйдя замуж за Юрия Петровича Лермонтова,

она прожила недолго, и после нее будущий поэт остался

лет двух от роду. Нежность Елизаветы Алексеевны,

лишившейся единственной дочери, перенеслась вся на

внука, и Лермонтов до самого вступления в юнкерскую

школу (1832) жил и воспитывался в ее доме. Она так

любила внука, что к ней можно применить выражение:

«не могла им надышаться», и имела горесть пережить

его. Она была женщина чрезвычайно замечательная по

уму и любезности. Я знал ее лично и часто видал

у матушки, которой она по мужу была родня. Не знаю

почти никого, кто бы пользовался таким общим уваже­

нием и любовью, как Елизавета Алексеевна. Что это

была за веселость, что за снисходительность! Даже

молодежь с ней не скучала, несмотря на ее преклонные

лета. Как теперь, смотрю на ее высокую, прямую

фигуру, опирающуюся слегка на трость, и слышу ее

неторопливую, внятную речь, в которой заключалось

всегда что-нибудь занимательное. У нас в семействе ее

все называли бабушкой, и так же называли ее во всем

многочисленном ее родстве. К ней относится следую­

щий куплет в стихотворении гр. Ростопчиной «На до­

рогу М. Ю. Лермонтову», написанном в 1841 году, по

случаю последнего отъезда его из Петербурга и напеча­

танном в «Русской беседе» Смирдина, т. II. После

исчисления лишений и опасностей, которым подверга­

ется отъезжающий на Кавказ поэт, в стихотворении

этом сказано: Но есть заступница родная,

С заслугою преклонных лет:

Она ему конец всех бед

У неба вымолит, рыдая.

190

К несчастию, предсказание не сбылось. Когда эти

стихи были напечатаны, Лермонтова уже полгода не

было на свете 3.

* * *

Я узнал Лермонтова в 1830 или 1831 году, когда он

был еще отроком, а я ребенком. Он привезен был тогда

из Москвы в Петербург, кажется, чтобы поступить

в университет, но вместо того вступил в 1832 году

в юнкерскую школу лейб-гусарским юнкером, а в офи­

церы произведен в тот же полк в начале 1835 года 4.

Мы находились в дальнем свойстве по Арсеньевым,

к роду которых принадлежали мать Лермонтова и моя

прабабушка. Старинные дружеские отношения в тече­

ние нескольких поколений тесно соединяли всех членов

многочисленного рода, несмотря на то что кровная

связь их с каждым поколением ослабевала. В Петер­

бурге жил тогда Никита Васильевич Арсеньев (род.

1775 г., ум. 1847), родной брат деда Лермонтова

и двоюродный брат моей бабушки; Лермонтов был

поручен его попечениям. У Никиты Васильевича, боль­

шого хлебосола и весельчака, всеми любимого, собира­

лись еженедельно по воскресеньям на обед и на вечер

многочисленные родные, и там часто видал я Лермон­

това, сперва в полуфраке, а потом юнкером. В 1836

году на святой неделе я был отпущен в Петербург из

Царскосельского лицея, и, разумеется, на второй или

третий день праздника я обедал у дедушки Никиты

Васильевича (так его все родные называли). Тут обедал

и Лермонтов, уже гусарский офицер, с которым я часто

видался и в Царском Селе, где стоял его полк. Когда

Лермонтов приезжал в Петербург, то занимал в то

время комнаты в нижнем этаже обширного дома, при­

надлежавшего Никите Васильевичу (в Коломне, за

Никольским мостом). После обеда Лермонтов позвал

меня к себе вниз, угостил запрещенным тогда пло­

дом — трубкой, сел за фортепьяно и пел презабавные

русские и французские куплеты (он был живописец

и немного музыкант). Как-то я подошел к окну и увидел

на нем тетрадь in folio * и очень толстую; на заглавном

листе крупными буквами было написано: «Маскарад,

драма» 5. Я взял ее и спросил Лермонтова: его ли это

сочинение? Он обернулся и сказал: «Оставь, оставь,

* Формат в половину бумажного листа ( лат.) .

191

это секрет». Но потом подошел, взял рукопись и сказал,

улыбаясь: «Впрочем, я тебе прочту что-нибудь; это

сочинение одного молодого ч е л о в е к а » , — и действи­

тельно, прочел мне несколько стихов, но каких, этого

за давностью лет вспомнить не могу.

Здесь не место входить в описание дальнейших

сношений моих с Лермонтовым. Я хотел только опреде­

лить время сочинения единственной вполне сохранив­

шейся драмы его. Из сказанного выше видно, что она

написана была в первый период его авторства, когда

один только «Хаджи Абрек» его был напечатан. Может

быть, он и исправлял потом «Маскарад», который

я видел тщательно переписанным в апреле 1836 года,

но едва ли сделал в нем существенные перемены 6, тем

более что в позднейшее время он, кажется, вовсе не

принимался за драматический род.

* * *

Когда Пушкин был убит, я лежал в постели, тяжко

больной и едва-едва спасенный недавно от смерти

заботами Арендта и попечительным уходом за мною

доброй матушки. Мне не смели объявить сейчас же

и прямо о смерти Пушкина. Я узнал о ней после разных

приготовлений к такому объявлению. Тогда же получил

я рукописные стихи на эту кончину Губера 1 и Лермон­

това. Известно, что пьеса последнего произвела вскоре

громкий скандал и автору готовилась печальная

участь. Бабушка Лермонтова Елизавета Алексеевна

была в отчаянии и с горя говорила, упрекая себя:

«И зачем это я на беду свою еще брала Мерзлякова,

чтоб учить Мишу литературе; вот до чего он довел его».

После дуэли Лермонтова с Барантом нужно было

ожидать большой беды для первого, так как он уже во

второй раз попадался. Можно вообразить себе горе

«бабушки». Понятно также, что родные и друзья стара­

лись утешать ее, сколько было возможно. Между

прочим, ее уверяли, будто участь внука будет смягчена,

потому что «свыше» выражено удовольствие за то, что

Лермонтов при объяснении с Барантом вступился вообще

за честь русских офицеров перед французом. Старушка

высказала как-то эту надежду при племяннике своем,

покойном Екиме Екимовиче Хастатове, служившем

192

адъютантом при гвардейском дивизионном начальнике

Ушакове. Хастатов был большой чудак и, между

прочим, имел иногда обыкновение произносить речи,

как говорят, по-театральному, «в сторону», но делал

это таким густым басом, что те, от которых он хотел

скрыть слова свои, слышали их как нельзя лучше. Когда

«бабушка» повторила утешительное известие, он обра­

тился к кому-то из присутствовавших и сказал ему

по-своему «в сторону»: «Как же! Напротив того, гово­

рят, что упекут голубчика». Старушка услышала это

и пришла в отчаяние.

Поединок с Барантом грозил Лермонтову тем более

серьезными последствиями, что покойный государь

долго не соглашался перевести его обратно в гвардию

в 1837 году. Император разрешил этот перевод един­

ственно по неотступной просьбе любимца своего, шефа

жандармов графа А. X. Бенкендорфа. Граф представил

государю отчаяние старушки «бабушки», просил о сни­

схождении к Лермонтову, как о личной для себя

милости, и обещал, что Лермонтов не подаст более

поводов к взысканиям с него, и наконец получил желае­

мое. Это было, если не ошибаюсь, перед праздником

рождества 1837 года. Граф сейчас отправился к «ба­

бушке». Перед ней стоял портрет любимого внука.

Граф, обращаясь к нему, сказал, не предупреждая ее

ни о чем: «Ну, поздравляю тебя с царскою милостию».

Старушка сейчас догадалась, в чем дело, и от радости

заплакала 8. Лермонтова перевели тогда в лейб-гвардии

Гродненский гусарский полк, стоявший на поселениях,

близ Спасской Полести, в Новгородской губернии.

Таково было тогда обыкновение: выписанные в армию

переводились в гвардейские полки, расположенные вне

Петербурга: так, Хвостов, Лермонтов (бывшие лейб-

гусары), Тизенгаузен (бывший кавалергард) переве­

дены были в гродненские гусары; Трубецкой, Ново­

сильцев (бывшие кавалергарды) — в кирасиры его

величества, квартировавшие в Царском Селе. Впрочем,

уже на святой неделе 1838 года Лермонтов опять посту­

пил в лейб-гусарский полк, где и служил до второй

ссылки в 1840 году.

* * *

Особенно дружен был Лермонтов с двоюродным

братом своим Алексеем; 9 они были вместе в школе

и в гусарах, а также два раза (как помнится) на

7 Лермонтов в восп. совр.

193

Кавказе: в 1837 году, когда первый был переведен туда

за стихи на смерть Пушкина, последний же ездил туда

охотником из гвардии, а затем в 1840—1841 годах,

когда первый вторично был выслан туда за дуэль

с Барантом, а последний, впоследствии той же дуэли,

по внушению покойного государя поступил из отстав­

ки (в которую недавно вышел) на службу капитаном

в Нижегородский драгунский полк, стоявший на

Кавказе.

* * *

Алексей Столыпин вышел в офицеры лейб-гусар­

ского полка из юнкерской школы в 1835 году. В 1837

году ездил охотником на Кавказ, где храбро сражался.

В конце 1839 года, будучи поручиком, вышел в отставку.

В начале 1840 года поступил на службу на Кавказ

капитаном Нижегородского драгунского полка. В 1842

году вышел опять в отставку. В последнюю войну он,

несмотря на немолодые уже лета, вступил на службу

ротмистром в белорусский гусарский полк и храбро

дрался под Севастополем, а по окончании войны вышел

в отставку и скончался несколько лет тому назад. Это

был совершеннейший красавец; красота его, муже­

ственная и вместе с- тем отличавшаяся какою-то

нежностию, была бы названа у французов «proverbiale» *. Он был одинаково хорош и в лихом гусарском

ментике, и под барашковым кивером нижегородского

драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва,

которым был вполне, но в самом лучшем значении

этого слова. Изумительная по красоте внешняя обо­

лочка была достойна его души и сердца. Назвать

«Монгу-Столыпина» значит для людей нашего времени

то же, что выразить понятие о воплощенной чести,

образце благородства, безграничной доброте, велико­

душии и беззаветной готовности на услугу словом и де­

лом. Его не избаловали блистательнейшие из светских

успехов, и он умер уже не молодым, но тем же добрым,

всеми любимым «Монго», и никто из львов не

возненавидел его, несмотря на опасность его со­

перничества. Вымолвить о нем худое слово не мог­

ло бы никому прийти в голову и принято было бы

за нечто чудовищное. Столыпин отлично ездил вер-

* легендарной (фр.).

194

хом, стрелял из пистолета и был офицер отличной

храбрости.

Прозвище «Монго», помнится, дано было Столы­

пину от клички, памятной современникам в Царском

Селе, собаки, принадлежавшей ему. Собака эта, между

прочим, прибегала постоянно на плац, где происходило

гусарское ученье, лаяла, хватала за хвост лошадь

полкового командира М. Г. Хомутова и иногда даже

способствовала тому, что он скоро оканчивал скучное

для молодежи ученье 10.

В 1839—1840 годах Лермонтов и Столыпин, слу­

жившие тогда в лейб-гусарах, жили вместе в Царском

Селе, на углу Большой и Манежной улиц. Тут более

всего собирались гусарские офицеры, на корпус кото­

рых они имели большое влияние. Товарищество

(esprit de corps) было сильно развито в этом полку

и, между прочим, давало одно время сильный отпор

не помню каким-то притязаниям командовавшего

временно полком полковника С * . Покойный великий

князь Михаил Павлович, не любивший вообще этого

«esprit de corps», приписывал происходившее в гусар­

ском полку подговорам товарищей со стороны Лермон­

това со Столыпиным и говорил, что «разорит это

гнездо», то есть уничтожит сходки в доме, где они

жили. Влияния их действительно нельзя было отрицать;

очевидно, что молодежь не могла не уважать пригово­

ров, произнесенных союзом необыкновенного ума Лер­

монтова, которого побаивались, и высокого благород­

ства Столыпина, которое было чтимо, как оракул.

* * *

В начале 1841 года Лермонтов в последний раз

приехал в Петербург. Я не знал еще о его недавнем

приезде. Однажды, часу во втором, зашел я в известный

ресторан Леграна, в Большой Морской. Я вошел

в бильярдную и сел на скамейку. На бильярде играл

с маркером небольшого роста офицер, которого я не

рассмотрел по своей близорукости. Офицер этот из

дальнего угла закричал мне: «Здравствуй, Лонгинов!» —

и направился ко мне; тут узнал я Лермонтова в армей­

ских эполетах с цветным на них полем. Он рассказал

мне об обстоятельствах своего приезда, разрешенного

ему для свидания с «бабушкой». Он был тогда на той

195

высшей степени апогея своей известности, до которой

ему только суждено было дожить. Петербургский

«beau-monde» * встретил его с увлечением; он сейчас

вошел в моду и стал являться по приглашениям на

балы, где бывал двор. Но все это было непродолжи­

тельно. В одно утро после бала, кажется, у графа

С. С. Уварова, на котором был Лермонтов, его позвали

к тогдашнему дежурному генералу графу Клейнми­

хелю, который объявил ему, что он уволен в отпуск

лишь для свидания с «бабушкой», а что в его положении

неприлично разъезжать по праздникам, особенно

когда на них бывает двор, и что поэтому он должен

воздержаться от посещений таких собраний. Лермон­

тов, тщеславный и любивший светские успехи, был

этим чрезвычайно огорчен и оскорблен, в совершенную

противоположность тому, что выражено в написанном

им около этого времени стихотворении «Я не хочу, чтоб

свет узнал»... 11

* * *

Лермонтов был очень плохой служака, в смысле

фронтовика и исполнителя всех мелочных подробно­

стей в обмундировании и исполнений обязанностей

тогдашнего гвардейского офицера. Он частенько сижи­

вал в Царском Селе на гауптвахте, где я его иногда

навещал. Между прочим, помню, как однажды он

жестоко приставал к арестованному вместе с ним лейб-

гусару покойному Владимиру Дмитриевичу Бакаеву

(ум. в 1871 г.). Весною 1839 года Лермонтов явился

к разводу с маленькою, чуть-чуть не игрушечного дет­

скою саблею при боку, несмотря на присутствие вели­

кого князя Михаила Павловича, который тут же аресто­

вал его за это, велел снять с него эту саблю и дал

поиграть ею маленьким великим князьям Николаю

и Михаилу Николаевичам, которых привели смотреть

на развод 12. В августе того же года великий князь

за неформенное шитье на воротнике и обшлагах виц­

мундира послал его под арест прямо с бала, который

давали в ротонде царскосельской китайской деревни

царскосельские дамы офицерам расположенных там

гвардейских полков (лейб-гусарского и кирасирского),

в отплату за праздники, которые эти кавалеры устраи­

вали в их честь. Такая нерадивость причитывалась

* большой свет ( фр.) .

196

к более крупным проступкам Лермонтова и не распо­

лагала начальство к снисходительности в отношении

к нему, когда он в чем-либо попадался.

* * *

Госпожа Верзилина, в пятигорском доме которой

произошла последняя ссора Лермонтова, была супруга

храброго старого кавказца, радушно принимавшая слу­

живших на Кавказе и приезжавших туда. У ней были

дочери очень миловидные и любезные, по отзыву всех,

кто был знаком с ними. Кажется, Лермонтов имел

отчасти в виду это семейство, когда говорил компли­

мент кавказским дамам от лица Печорина.

* * *

Говорили, будто, рисуя некоторые черты характера

Грушницкого (в «Княжне Мери»), Лермонтов имел

в виду живое лицо, долго служившее на Кавказе, имен­

но Н. П. К<олюбакина> 13.

* * *

Слышно было, будто при последнем поединке Лер­

монтова присутствовали не одни секунданты, а были

еще некоторые лица, стоявшие в отдалении; но это

было скрыто при следствии, без чего эти свидетели

подвергнулись бы ответственности. Заношу этот слух

в мои заметки, не отвечая нисколько за его досто­

верность.

* * *

Публике долго был известен один только портрет

Лермонтова, где он изображен в черкеске с шашкой.

Я первый заявил о несходстве и безобразии этого порт­

рета, о чем говорила и г-жа Хвостова. Г. Глазунов, так

старательно издававший сочинения Лермонтова в по­

следние годы, стал заботиться о приискании лучшего

и достал у князя В. А. Меньшикова (служившего

прежде тоже в лейб-гусарах), портрет Лермонтова,

впрочем также неудовлетворительный, изображающий

его в гусарском сюртуке с эполетами. Тогда я указал

г. Глазунову на поколенный, в натуральную величину,

197

портрет Лермонтова, писанный масляными красками,

сохранившийся в саратовском имении А. А. Столыпина

Нееловке, где я его и видел. Тут Лермонтов изображен

в лейб-гусарском вицмундире и накинутой поверх его

шинели, с треугольною шляпой в руках. Г. Глазунов

приложил гравюру его к иллюстрированному изданию

«Песни о купце Калашникове». Это лучший из извест­

ных мне портретов Лермонтова; хотя он на нем

и очень польщен, но ближе всех прочих передает общее

выражение его физиономии (в хорошие его минуты),

особенно его глаза, взгляд которых имел действительно

нечто чарующее, «fascinant», как говорится по-фран­

цузски, несмотря на то что лицо поэта было очень

некрасиво.

Д. А. СТОЛЫПИН И А. В. ВАСИЛЬЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ

(В пересказе П. К. Мартьянова)

Граф Алексей Владимирович Васильев сообщил мне

некоторые из своих воспоминаний о встречах и совмест­

ной службе с Лермонтовым в лейб-гвардии Гусар­

ском полку (ныне полк его величества) в первые годы

по зачислении поэта в полк, то есть в 1834 и 1835 годах.

Он знал Михаила Юрьевича еще в Школе гвардейских

юнкеров и, по выпуске его в офицеры, очень интересо­

вался им, тем более что слава поэта предшествовала

появлению его в полку. Граф Васильев числился в полку

старшим корнетом, когда Лермонтов был произведен

в офицеры, и поэт, по заведенному порядку, после

представления начальству явился и к нему с визитом.

Представлял его, как старший и знакомый со всеми

в полку, А. А. Столыпин. После обычных приветствий

любезный хозяин обратился к своему гостю с вопросом:

— Надеюсь, что вы познакомите нас с вашими

литературными произведениями?

Лермонтов нахмурился и, немного подумав, отвечал:

— У меня очень мало такого, что интересно было

бы читать.

— Однако мы кое-что читали уже 1.

— Все пустяки! — засмеялся Л е р м о н т о в . — А впро­

чем, если вас интересует это, заходите ко мне, я покажу

вам.

Но когда приходили к нему любопытствовавшие

прочитать что-либо новое, Лермонтов показывал не­

многое и, как будто опасаясь за неблагоприятное

впечатление, очень неохотно. Во всяком случае, неко­

торые товарищи, как, например, Годеин и другие,чтили

в нем поэта и гордились им.

199

Во время служения Лермонтова в лейб-гвардии

Гусарском полку командирами полка были: с 1834 по

1839 год — генерал-майор Михаил Григорьевич Хому­

тов 2, а в 1839 и 1840 годах — генерал-майор Николай

Федорович Плаутин 3. Эскадронами командовали:

1-м — флигель-адъютант, ротмистр Михаил Василь­

евич Пашков; 2-м — ротмистр Орест Федорович фон

Герздорф; 3-м — ротмистр граф Александр Осипович

Витт, а потом — штабс-ротмистр Алексей Григорьевич

Столыпин; 4 4-м — полковник Федор Васильевич Ильин,

а затем — ротмистр Егор Иванович Шевич; 5-м —

ротмистр князь Дмитрий Алексеевич Щербатов 1-й;

6-м — ротмистр Иван Иванович Ершов и 7-м — пол­

ковник Николай Иванович Бухаров 5. Корнет Лермон­

тов первоначально был зачислен в 7-й эскадрон,

а в 1835 году переведен в 4-й эскадрон. Служба в полку

была не тяжелая, кроме лагерного времени или летних

кампаментов по деревням, когда ученье производилось

каждый день. На ученьях, смотрах и маневрах должны

были находиться все числящиеся налицо офицеры.

В остальное время служба обер-офицеров, не командо­

вавших частями, ограничивалась караулом во дворце,

дежурством в полку да случайными какими-либо наря­

дами. Поэтому большинство офицеров, не занятых

службою, уезжало в С.-Петербург и оставалось там до

наряда на службу. На случай экстренного же требова­

ния начальства в полку всегда находилось два-три

обер-офицера из менее подвижных, которые и отбы­

вали за товарищей службу, с зачетом очереди наряда

в будущем. За Лермонтова отбывал службу большей

частью Годеин, любивший его, как брата.

В праздничные же дни, а также в случаях каких-

либо экстраординарных событий в свете, как-то: балов,

маскарадов, постановки новой оперы или балета,

дебюта приезжей знаменитости, — гусарские офицеры

не только младших, но и старших чинов уезжали

в Петербург и, конечно, не все возвращались в Царское

Село своевременно. Граф Васильев помнит даже такой

случай. Однажды генерал Хомутов приказал полковому

адъютанту, графу Ламберту, назначить на утро полко­

вое ученье, но адъютант доложил ему, что вечером идет

«Фенелла» 6 и офицеры в Петербурге, так что многие,

не зная о наряде, не будут на ученье. Командир полка

принял во внимание подобное представление, и ученье

было отложено до следующего дня. Лермонтов жил

200

с товарищами вообще дружно, и офицеры любили его

за высоко ценившуюся тогда «гусарскую удаль».

Не сходился только он с одними поляками, в особен­

ности он не любил одного из наиболее чванных из

них — Понятовского, бывшего впоследствии адъютан­

том великого князя Михаила Павловича. Взаимные их

отношения ограничивались холодными поклонами при

встречах. <...>

Квартиру Лермонтов имел, по словам Д. А. Столы­

пина, в Царском Селе, на углу Большого проспекта

и Манежной улицы 7, но жил в ней не с одним только

Алексеем Аркадьевичем, как заявлено П. А. Вискова-

товым в биографии поэта; вместе с ними жил также

и Алексей Григорьевич Столыпин, и хозяйство у всех

троих было общее. Лошадей Лермонтов любил хороших

и ввиду частых поездок в Петербург держал верховых

и выездных. Его конь Парадёр считался одним из луч­

ших; он купил его у генерала Хомутова и заплатил

более 1500 рублей, что по тогдашнему времени состав­

ляло на ассигнации около 6000 рублей 8. О резвости

гусарских скакунов можно судить по следующему

рассказу Д. А. Столыпина. Во время известной поездки

Лермонтова с А. А. Столыпиным на дачу балерины

Пименовой, близ Красного кабачка, воспетой Михаи­

лом Юрьевичем в поэме «Монго», когда друзья на обрат­

ном пути только что выдвинулись на петергофскую

дорогу, вдали показался возвращающийся из Петер­

гофа в Петербург в коляске четверкою великий князь

Михаил Павлович. Ехать ему навстречу значило бы

сидеть на гауптвахте, так как они уехали из полка без

спросу 9. Не долго думая, они повернули назад и пом­

чались по дороге в Петербург, впереди великого князя.

Как ни хороша была четверка великокняжеских коней,

друзья ускакали и, свернув под Петербургом в сторону,

рано утром вернулись к полку благополучно. Великий

князь не узнал их, он видел только двух впереди его

ускакавших гусар, но кто именно были эти гусары,

рассмотреть не мог и поэтому, приехав в Петербург,

послал спросить полкового командира: все ли офицеры

на ученье? « В с е » , — отвечал генерал Хомутов; и дей­

ствительно, были все, так как друзья прямо с дороги

отправились на ученье. Гроза миновала благодаря рез­

вости гусарских скакунов.

В Гусарском полку, по рассказу графа Васильева,

было много любителей большой карточной игры и гоме-

201

рических попоек с огнями, музыкой, женщинами

и пляской. У Герздорфа, Бакаева и Ломоносова велась

постоянная игра, проигрывались десятки тысяч, у дру­

гих — тысячи бросались на кутежи. Лермонтов бывал

везде и везде принимал участие, но сердце его не

лежало ни к тому, ни к другому. Он приходил, ставил

несколько карт, брал или давал, смеялся и уходил.

О женщинах, приезжавших на кутежи из С.-Петер­

бурга, он говаривал: «Бедные, их нужда к нам заго­

няет», или: «На что они нам? у нас так много достойных

любви женщин». Из всех этих шальных удовольствий

поэт более всего любил цыган. В то время цыгане

в Петербурге только что появились. Их привез из

Москвы знаменитый Илья Соколов, в хоре которого

были первые по тогдашнему времени певицы: Любаша,

Стеша, Груша и другие, увлекавшие не только моло­

дежь, но и стариков на безумные с ними траты. Цыгане,

по приезде из Москвы, первоначально поселились

в Павловске, где они в одной из слободок занимали

несколько домов, а затем уже, с течением времени,

перебрались и в Петербург. Михаил Юрьевич частенько

наезжал с товарищами к цыганам в Павловск, но

и здесь, как во всем, его привлекал не кутеж, а их дикие

разудалые песни, своеобразный быт, оригинальность

типов и характеров, а главное, свобода, которую они

воспевали в песнях и которой они были тогда един­

ственными провозвестниками. Все это он наблюдал

и изучал и возвращался домой почти всегда довольный

проведенным у них временем.

Д. А. Столыпин рассказывал мне, что он, будучи

еще юнкером (в 1835 или 1836 году), приехал однажды

к Лермонтову в Царское Село и с ним после обеда

отправился к цыганам, где они и провели целый вечер.

На вопрос его: какую песню он любит более всего? —

Лермонтов ответил: «А вот послушай!» — и велел

спеть. Начала песни, к сожалению, Дмитрий Аркадь­

евич припомнить не мог, он вспомнил только несколько

слов ее: «А ты слышишь ли, милый друг, понимаешь

ли...» — и еще: «Ах ты, злодей, злодей...» Вот эту песню

он особенно любил и за мотив и за слова 10.

Граф Васильев жил в то время в Царском Селе на

одной квартире с поручиком Гончаровым, родным

братом Натальи Николаевны, супруги А. С. Пушкина.

Через него он познакомился с поэтом и бывал у него

впоследствии нередко. А. С. Пушкин, живший тогда

202

тоже в Царском, близ Китайского домика, полюбил

молодого гусара и частенько утром, когда он возвра­

щался с ученья домой, зазывал к себе, шутил, смеялся,

рассказывал или сам слушал рассказы о новостях дня.

Однажды в жаркий летний день граф Васильев, зайдя

к нему, застал его чуть не в прародительском костюме.

«Ну, уж и з в и н и т е , — засмеялся поэт, пожимая ему

р у к у , — жара стоит африканская, а у нас там, в Африке,

ходят в таких костюмах».

Он, по словам графа Васильева, не был лично

знаком с Лермонтовым, но знал о нем и восхищался

его стихами.

— Далеко мальчик п о й д е т , — говорил он 11.

Между тем некоторые гусары были против занятий

Лермонтова поэзией. Они находили это несовместимым

с достоинством гвардейского офицера.

— Брось ты свои с т и х и , — сказал однажды Лер­

монтову любивший его более других полковник Ло­

м о н о с о в , — государь узнает, и наживешь ты себе беды!

— Что я пишу с т и х и , — отвечал п о э т , — государю

известно было, еще когда я был в юнкерской шко­

ле, через великого князя Михаила Павловича, и вот,

как видите, до сих пор никаких бед я себе не нажил.

— Ну, смотри, с м о т р и , — грозил ему шутя старый

г у с а р , — не зарвись, куда не следует.

— Не беспокойтесь, господин п о л к о в н и к , — отшу­

чивался Михаил Юрьевич, делая серьезную м и н у , —

сын Феба не унизится до самозабвения.

Когда последовал приказ о переводе Лермонтова за

стихи «На смерть А. С. Пушкина» на Кавказ в Ниже­

городский драгунский полк, офицеры лейб-гвардии Гу­

сарского полка хотели дать ему прощальный обед по

подписке, но полковой командир не разрешил, находя,

что подобные проводы могут быть истолкованы как

протест против выписки поэта из полка.

* * *

Дмитрий Аркадьевич Столыпин (брат секунданта

поэта в барантовской дуэли А. А. Столыпина) дал очень

уклончивый отзыв о Мартынове. По его словам, он его

знал вообще очень мало, встречался с ним, но близко

никогда не сходился. С сестрами Мартынова Лермон­

тов был знаком в московский период его жизни, заезжал

к ним и после, когда случалось быть в Белокаменной,

но об ухаживании его за которой-нибудь из них, а тем

203

более о близких дружественных отношениях, ни от ко­

го — ни от самого Лермонтова, который был с ним дру­

жен, ни от кого другого не слыхал. О казусе с пакетом

при жизни Лермонтова никакого разговора не было 12.

Это, вероятно, была простая любезность, желание

оказать услугу добрым знакомым, и если поэт ее не ис­

полнил, то потому, что посылка дорогой была украдена.

Если он так заявил, то это, значит, так и было: он ни­

когда не лгал, ложь была чужда ему. Во всяком слу­

чае, подобное обстоятельство причиной дуэли быть

не могло, иначе она должна была состояться несколь­

кими годами раньше, то есть в то же время, когда Мар­

тынов узнал, что Лермонтов захватил письма его

сестер. О кровавой развязке дуэли Д. А. Столыпин

только однажды беседовал с Н. С. Мартыновым, кото­

рый откровенно сказал ему, что он отнесся к поединку

серьезно, потому, что не хотел впоследствии подвер­

гаться насмешкам, которыми вообще осыпают людей,

делающих дуэль предлогом к бесполезной трате пыжей

и гомерическим попойкам.

* * *

Д. А. Столыпин, как близкий родственник и товарищ

Михаила Юрьевича, частенько делил с ним досуги

в последний приезд его с Кавказа в Петербург в 1841 го­

ду, и вот что он говорил нам весною 1892 года

в Москве относительно рукописи «Демона» и некоторых

сопряженных с ней вопросов.

Рукопись «Демон» переписана начисто Лермонто­

вым собственноручно еще на Кавказе. Это была тетрадь

большого листового формата, сшитая из дести обыкно­

венной белой писчей бумаги и перегнутая сверху до­

низу надвое. Текст поэмы написан четко и разборчиво,

без малейших поправок и перемарок на правой стороне

листа, а левая оставалась чистою. Автограф этот поэт

приготовил и привез с собой в Петербург в начале

1841 года для доставления удовольствия бабушке Ели­

завете Алексеевне Арсеньевой прочитать «Демона»

лично, за что она и сделала предупредительному внуку

хороший денежный подарок. «Демон» читался неодно­

кратно в гостиной бабушки, в интимном кружке ее дру­

зей, и в нем тут же, когда поэт собирался отвезти ру­

копись к А. А. Краевскому для снятия копии и набора

в типографии, по настоянию А. Н. Муравьева, отмечен

был чертою сбоку, как не отвечающий цензурным усло-

204

виям тогдашнего времени, диалог Тамары с Демоном:

«Зачем мне знать твои печали?» Рукопись «Демона»

поэт еще раз просмотрел и исправил, когда ее потребо­

вали для прочтения ко двору. Сделанные поэтом ис­

правления были написаны на левой чистой стороне

тетради, а замененные места в тексте зачеркнуты. Диа­

лог Тамары с Демоном и после последнего исправ­

ления поэтом замаран не был, и хотя из копии, пред­

ставленной для прочтения высоким особам, исключен,

но в рукописи остался незамаранным и напечатан

в карлсруэском издании поэмы 1857 года, следова­

тельно, к числу отбросов, как уверяет г. Висковатов,

отнесен быть не может. У Краевского «Демона» читал

поэт сам, но не всю поэму, а только некоторые эпизоды,

вероятно, вновь написанные. При чтении присутство­

вало несколько литераторов, и поэму приняли востор­

женно. Но относительно напечатания ее поэт и журна­

лист высказались противоположно. Лермонтов требо­

вал напечатать всю поэму сразу, а Краевский советовал

напечатать эпизодами в нескольких книжках. Лермон­

тов говорил, что поэма, разбитая на отрывки, надле­

жащего впечатления не произведет, а Краевский воз­

ражал, что она зато пройдет полнее. Решили послать

в цензуру всю поэму, которая при посредстве разных

влияний, хотя и с большими помарками, но была к пе­

чати дозволена 13. (Почему рукопись взята от Краев­

ского и не попала в печать при жизни поэта — говори­

лось выше.) Поэму не одобрили В. А. Жуковский

и П. А. Плетнев, как говорили, потому, что поэт не был

у них на поклоне. Князь же Вяземский, князь Одоев­

ский, граф Соллогуб, Белинский и многие другие лите­

раторы хвалили поэму и предсказывали ей большой

успех. В обществе слава поэмы распространилась, когда

список с нее был представлен, через А. И. Философова,

ко двору. Ее стали читать в салонах великосветских дам

и в кабинетах сановных меценатов, где она до высылки

поэта на Кавказ и пользовалась большим фавором.

Недаром еще Шиллер говорил: «Искусство — рос­

кошный цветок, растущий для людского блага

и счастия».

Из тогдашних разговоров и отзывов о поэме Дмит­

рий Аркадьевич припомнил следующее.

— Скажите, Михаил Ю р ь е в и ч , — спросил поэта

князь В. Ф. О д о е в с к и й , — с кого вы списали вашего

Демона?

205

— С самого себя, к н я з ь , — отвечал шутливо п о э т , —

неужели вы не узнали?

— Но вы не похожи на такого страшного проте­

станта и мрачного с о б л а з н и т е л я , — возразил князь

недоверчиво.

— Поверьте, к н я з ь , — рассмеялся п о э т , — я еще

хуже моего Д е м о н а . — И таким ответом поставил князя

в недоумение: верить ли его словам или же смеяться его

ироническому ответу. Шутка эта кончилась, однако,

всеобщим смехом. Но она дала повод говорить впо­

следствии, что поэма «Демон» имеет автобиографи­

ческий характер. И вот эту салонную шутку ныне

г. Висковатов выдает за самостоятельное историческое

исследование!..

Княгиня М. А. Щербатова после чтения у ней поэмы

сказала Лермонтову: