М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

— Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним

опуститься на дно морское и полететь за облака.

А красавица М. П. Соломирская, танцуя с поэтом

на одном из балов, говорила:

— Знаете ли, Лермонтов, я вашим Демоном увле­

каюсь... Его клятвы обаятельны до восторга... Мне ка­

жется, я бы могла полюбить такое могучее, властное

и гордое существо, веря от души, что в любви, как

в злобе, он был бы действительно неизменен и велик 14.

Вот как встречал свет не кающегося «грешника»,

а протестанта и соблазнителя Демона. Но при дворе

«Демон» не стяжал особой благосклонности. По словам

А. И. Философова, высокие особы, которые удостоили

поэму прочтения, отозвались так: «Поэма — слов нет,

хороша, но сюжет ее не особенно приятен. Отчего Лер­

монтов не пишет в стиле «Бородина» или «Песни про

царя Ивана Васильевича»? 15 Великий же князь Михаил

Павлович, отличавшийся, как известно, остроумием,

возвращая поэму, сказал:

— Были у нас итальянский Вельзевул, английский

Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился рус­

ский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только

никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли — духа

зла или же дух зла — Лермонтова?

Во все продолжение времени, которое Михаил Юрье­

вич прожил в Петербурге, в начале 1841 года, всего

около трех месяцев, он был предметом самых заботли­

вых попечений о нем со стороны друзей, которые груп­

пировались вокруг него, и он в ответ на это дарил их

своим доверием и братской откровенностью.

206

— М ы , — говорил Дмитрий А р к а д ь е в и ч , — его близ­

кие родственники и друзья интимные, знали все его ша­

ги в свете, все шалости и увлечения, знали каждый день

его жизни: где он был, что делал и даже с кем и что

говорил он. Михаил Юрьевич сообщал нам свои мысли

и предположения, делился с нами своим горем, трево­

гами и сомнениями, все, написанное им в это время, мы

читали у него прежде, чем он выносил из дому автограф

свой. Поэтому могли ли мы не знать, если бы он заду­

мал переделать фабулу «Демона» так, как представляет

теперь ее профессор Висковатов, а тем более если бы

он привел подобную мысль в исполнение? Но я смело

утверждаю, что ничего подобного не только поэтом

не сделано, но и в голове у него не было. Допустим

даже мысль, что мы, то есть интимный кружок друзей

поэта, не знали о том, что Михаил Юрьевич переделал

сюжет поэмы. Но как же это могло укрыться от лите­

ратурного кружка, в котором поэт вращался? Литера­

турные друзья поэта интересовались всеми его рабо­

тами, следовательно, его переделка поэмы не могла бы

пройти ими не замеченною. Или же переделка совер­

шена в тайне от всех? Но для чего нужна была такая

тайна? Ведь если бы поэт нашел бы почему-либо нуж­

ным переделать Демона — этого титана тьмы и злобы,

зиждителя соблазна и греха — в кающегося грешника,

он бы прежде всего сообщил об этом своим друзьям,

чтобы подготовить к задуманной им переделке обще­

ственное мнение и обеспечить ее успех в свете. И мы,

его друзья и живые свидетели тех немногих ясных дней,

когда Михаил Юрьевич озарял и наполнял собою обще­

ство, и все те кружки, среди которых он вращался, ко­

нечно, поддержали бы в свете новую концепцию его

поэмы. Но ничего подобного, повторяю, тогда не было,

и никто нигде не слыхал об этом. Каким же образом те­

перь мог появиться неизвестный в то время список

кающегося Демона? Неужели поэт переделал поэму

для того только, чтобы послать ее для прочтения г-же

Бахметевой, а черную рукопись бросить в перепис­

чика? Но у Варвары Александровны находился список

с настоящей рукописи, который, как известно, лег в осно­

вание карлсруэского издания «Демона». Следовательно,

все разглагольствования на подобную тему не имеют

никакого основания. А между тем им верят даже ученые

люди. Г. Висковатов имеет особый дар: он беззаветно

увлекается сам и других увлекает за собою.

В. П. БУРНАШЕВ

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ

В РАССКАЗАХ ЕГО ГВАРДЕЙСКИХ

ОДНОКАШНИКОВ

(Из «Воспоминаний В. П. Бурнашева, по его ежедневнику, в период

времени с 15 сентября 1836 по 6 марта 1837 г.»)

В одно воскресенье, помнится, 15 сентября 1836 го­

да, часу во втором дня, я поднимался по лестнице кон­

ногвардейских казарм в квартиру доброго моего

приятеля А. И. Синицына 1. <...> Подходя уже к дверям

квартиры Синицына, я почти столкнулся с быстро сбе­

гавшим с лестницы и жестоко гремевшим шпорами

и саблею по каменным ступеням молоденьким гвар­

дейским гусарским офицером в треугольной, надетой

с поля, шляпе, белый перистый султан которой разве­

вался от сквозного ветра. Офицер этот имел очень весе­

лый, смеющийся вид человека, который сию минуту

видел, слышал или сделал что-то пресмешное. Он слегка

задел меня или, скорее, мою камлотовую шинель на

байке (какие тогда были в общем употреблении) длин­

ным капюшоном своей распахнутой и почти распущен­

ной серой офицерской шинели с красным воротником

и, засмеявшись звонко на всю лестницу (своды которой

усиливали звуки), сказал, вскинув на меня свои до­

вольно красивые, живые, черные, как смоль, глаза, при­

надлежавшие, однако, лицу бледному, несколько ску­

ластому, как у татар, с крохотными тоненькими

усиками и с коротким носом, чуть-чуть приподнятым,

именно таким, какой французы называют nez à la cou-

sin: * «Извините мою гусарскую шинель, что она лезет

без спроса целоваться с вашим гражданским хито-

* вздернутым носом ( фр.) .

208

н о м » , — и продолжал быстро спускаться с лестницы,

все по-прежнему гремя ножнами сабли, не пристегну­

той на крючок, как делали тогда все светски благовос­

питанные кавалеристы, носившие свое шумливое

оружие с большою аккуратностью и осторожностью,

не позволяя ему ни стучать, ни греметь. Это было

не в тоне. Развеселый этот офицерик не произвел на

меня никакого особенного впечатления, кроме только

того, что взгляд его мне показался каким-то тяжелым,

сосредоточенным; да еще, враг всяких фамильярностей,

я внутренно нашел странною фамильярность его со

мною, которого он в первый раз в жизни видел, как и я

его. Под этим впечатлением я вошел к Синицыну и за­

стал моего доброго Афанасия Ивановича в его шел­

ковом халате, надетом на палевую канаусовую с косым

воротом рубашку, занятого прилежным смахиванием

пыли метелкою из петушьих перьев со стола, дивана

и кресел и выниманием окурков маисовых пахитосов,

самого толстого калибра, из цветочных горшков, за

которыми патриархальный мой Афанасий Иванович

имел тщательный и старательный личный уход, опа­

саясь дозволять слугам касаться до его комнатной

флоры, покрывавшей все его окна, увешанные, кроме

того, щеголеватыми проволочными клетками, в кото­

рых распевали крикуньи канарейки и по временам

заливались два жаворонка, датский и курский.

— Что это вы так хлопочете, Афанасий Ивано­

вич? — спросил я, садясь в одно из вольтеровских

кресел, верх которого прикрыт был антимакассаром,

чтоб не испортил бы кто жирными волосами ярко­

цветной штофной покрышки, впрочем, и без того всегда

покрытой белыми коленкоровыми чехлами.

— Да, как же (отвечал Синицын с несколько недо­

вольным видом), я, вы знаете, люблю, чтоб у меня все

было в порядке, сам за всем наблюдаю; а тут вдруг

откуда ни возьмись влетает к вам товарищ по школе,

курит, сыплет пепел везде, где попало, тогда как я ему

указываю на пепельницу, и вдобавок швыряет окурки

своих проклятых трабукосов * в мои цветочные горшки

и при всем этом без милосердия болтает, лепечет, рас­

сказывает всякие грязные истории о петербургских

* Толстые пахитосы в маисовой соломе, вроде нынешних па-

пиросов, явившихся в Петербурге только в конце сороковых годов.

( Примеч. В. П. Бурнашева.)

209

продажных красавицах, декламирует самые скверные

французские стишонки, тогда как самого-то бог награ­

дил замечательным талантом писать истинно пре­

лестные русские стихи. Так небось не допросишься,

чтоб что-нибудь свое прочел! Ленив, пострел, ленив

страшно, и что ни напишет, все или прячет куда-то,

или жжет на раскурку трубок своих же сорвиголов

гусаров. А ведь стихи-то его — это просто музыка!

Да и распречестный малый, превосходный товарищ!

Вот даже сию минуту привез мне какие-то сто рублей,

которые еще в школе занял у меня «Курок»... 2 Да, ведь

вы «Курка» не знаете: это один из наших школьных

товарищей, за которого этот гусарчик, которого вы,

верно, сейчас встретили, расплачивается. Вы знаете,

Владимир Петрович, я не люблю деньги жечь; но,

ей-богу, я сейчас предлагал этому сумасшедшему:

«Майошка, напиши, брат, сотню стихов, о чем хо­

чешь — охотно плачу тебе по рублю, по два, по три

за стих с обязательством держать их только для себя

и для моих друзей, не пуская в печать!» Так нет, не

хочет, капризный змееныш этакой, не хочет даже

«Уланшу» свою мне отдать целиком и в верном ориги­

нале и теперь даже божился, греховодник, что у него

и «Монго» нет, между тем Коля Юрьев давно у него

же для меня подтибрил копию с «Монго». Прелесть,

я вам скажу, прелесть, а все-таки не без пакостной

барковщины 3. S'est plus fort que lui! * Еще y этого

постреленка, косолапого Майошки, страстишка драз­

нить меня моею аккуратною обстановкою и приводить

у меня мебель в беспорядок, сорить пеплом и, наконец,

что уж из рук вон, просто сердце у меня вырывает,

это то, что он портит мои цветы, рододендрон вот этот,

и, как нарочно, выбрал же он рододендрон, а не другое

что, и забавляется, разбойник этакой, тем, что сует

окурки в землю, и не то чтобы только снаружи, а рас­

ковыривает землю, да и хоронит. Ну далеко ли до

корня? Я ему резон говорю, а он заливается хохотом!

Просто отпетый какой-то Майошка, мой любезный

однокашник.

И все это Афанасий Иванович рассказывал, ста­

раясь как можно тщательнее очистить поверхность

земли в горшке своего любезного рододендрона, не

поднимая на меня глаз и устремив все свое внимание

* Здесь: Он перед этим не может устоять! ( фр.) .

210

на цветочную землю и на свою работу; но, вдруг заме­

тив, что и я курю мои соломинки-пахитосы, он быстро

взглянул, стоит ли в приличном расстоянии от меня

бронзовая пепельница. Вследствие этого не по натуре

его быстрого движения я сказал ему:

— Не опасайтесь, дорогой Афанасий Иванович,

я у вас не насорю. Но скажите, пожалуйста, гость ваш,

так вас огорчивший, ведь это тот молоденький гусар,

что сейчас от вас вышел хохоча?

— Да, д а , — отвечал С и н и ц ы н , — тот самый. И вы­

шел, злодей, с хохотом от меня, восхищаясь тем, что

доставил мне своим визитом работы на добрый час,

чтоб за ним подметать и подчищать. Еще, слава богу,

ежели он мне не испортил вконец моего рододен­

дрона. <...>

...Я спросил Синицына: «Кто же этот гусар? Вы

называете его «Майошкой»; но это, вероятно, школьная

кличка, nom de guerre?» *

— Л е р м о н т о в , — отвечал С и н и ц ы н , — мы с ним

были вместе в кавалерийском отделении школы. <...>

— Вы говорили давеча, любезнейший Афанасий

И в а н о в и ч , — спросил я, почти не слушая служебных

рассуждений моего с о б е с е д н и к а , — вы говорили, что

этот гусарский офицер, Лермонтов, пишет стихи?

— Да и какие прелестные, уверяю вас, стихи пишет

он! Такие стихи разве только Пушкину удавались. Сти­

хи этого моего однокашника Лермонтова отличаются

необыкновенною музыкальностью и певучестью; они

сами собой так и входят в память читающего их. Словно

ария или соната! Когда я слушаю, как читает эти

стихи хоть, например, Коля Юрьев, наш же товарищ,

лейб-драгун, двоюродный брат Лермонтова, также

недурной стихотворец, но, главное, великий мастер

читать стихи, — то, ей-богу, мне кажется, что в слух

мой так и льются звуки самой высокой гармонии.

Я бешусь на Лермонтова, главное, за то, что он не

хочет ничего своего давать в печать, и за то, что он

повесничает с своим дивным талантом и, по-моему,

просто-напросто оскорбляет божественный свой дар,

избирая для своих стихотворений сюжеты совершенно

нецензурного характера и вводя в них вечно отврати­

тельную барковщину. Раз как-то, в последние месяцы

своего пребывания в школе, Лермонтов, под влиянием

* прозвище ( фр.) .

211

воспоминаний о Кавказе, где он был еще двенадцати­

летним мальчишкой, написал целую маленькую поэмку

из восточного быта, свободную от проявлений грязного

вкуса. И заметьте, что по его нежной природе это вовсе

не его жанр; а он себе его напускает, и все из какого-то

мальчишеского удальства, без которого эти господа

считают, что кавалерист вообще не кавалерист, а уж

особенно ежели он гусар. И вот эту-то поэмку у Лер­

монтова как-то хитростью удалось утащить его кузену

Юрьеву. Завладев этою драгоценностью, Юрьев полетел

с нею к Сенковскому и прочел, ее ему вслух с тем

мастерством, о котором я уже вам говорил сейчас.

Сенковский был в восторге, просил Юрьева сказать

автору, что его стихотворения все, сколько бы он их

ни давал, будут напечатаны, лишь бы только цензура

разрешила. А та-то и беда, что никакая в свете цензура

не может допустить в печать хотя и очаровательные сти­

хи, но непременно с множеством грязнейших подробно­

стей, против которых кричит чувство изящного вкуса.

— А, вот ч т о , — заметил я, — так эта прелестная

маленькая поэма «Хаджи Абрек», напечатанная в «Биб­

лиотеке для чтения» прошлого тысяча восемьсот

тридцать пятого года, принадлежит этому маленькому

гусарику, который сейчас почти закутал меня капюшо­

ном своей шинели и уверял меня, личность ему совер­

шенно незнакомую, что его гусарский плащ целуется

с моею гражданскою тогою, причем употребил один

очень нецензурный глагол, который может быть кстати

разве только за жженкой в компании совершенно

разнузданной. Кто бы мог подумать, что такой оча­

ровательный талант — принадлежность такого сорви­

головы!

— Ну, эта фарса с шинелью очень похожа на Лер­

м о н т о в а , — засмеялся С и н и ц ы н . — За тем-то он все

хороводится с Константином Булгаковым *, продел­

ками которого нынче полон Петербург, почему он, гусь

лапчатый, остался лишний год в школе. Однако, много­

уважаемый Владимир Петрович, я с вами не согласен

* Этот Булгаков Константин, служивший в л.-гв. Московском

полку, хотя в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров чис­

лился в Преображенском полку, был знаменит своими разнообраз­

ными, иногда очень остроумными проказами, почему он был в ми­

лости у великого князя Михаила Павловича, снисходительно отно­

сившегося к шалостям молодежи, ежели шалости эти не проявляли

ничего вредного. ( Примеч. В. П. Бурнашева.)

212

насчет вашего удивления по поводу поэтического

таланта, принадлежащего сорвиголове, как вы сказали.

После Пушкина, который был в свое время сорви­

головой, кажется, почище всех сорвиголов бывших,

сущих и грядущих, нечего удивляться сочетанию талан­

тов в Лермонтове с страстью к повесничанью и молоде­

честву. А только мне больно то, что ветреность моего

товарища-поэта может помешать ему в дальнейшем

развитии этого его дивного таланта, который ярко

блещет даже в таких его произведениях, как, напри­

мер, его «Уланша». Маленькую эту шуточную поэмку

невозможно печатать целиком; но, однако, в ней

бездна чувства, гармонии, музыкальности, певучести,

картинности и чего-то такого, что так и хватает

за сердце.

— Не помните ли вы, Афанасий И в а н о в и ч , — спро­

сил я, — хоть нескольких стихов из этой поэмки? Вы

бы прекрасно угостили меня, прочитав из нее хоть

какой-нибудь отрывок.

— Как не знать, очень з н а ю , — воскликнул Сини-

ц ы н , — и не только десяток или дюжину стихов, а всю

эту поэмку, написанную под впечатлением лагерных

стоянок школы в Красном Селе, где между кавалерий­

скими нашими юнкерами (из которых всего больше

в этот выпуск случилось уланов) славилась своею кра­

сотою и бойкостью одна молоденькая красноселька.

Главными друзьями этой деревенской Аспазии были

уланы наши, почему в нашем кружке она и получила

прозвище «Уланши». И вот ее-то, с примесью всякой

скарроновщины 4, воспел в шуточной поэмке наш

Майошка. Слушайте, я начинаю.

— Прежде чем н а ч а т ь , — перебил я, — скажите на

милость, почему юнкера прозвали Лермонтова Май-

ошкой? Что за причина этого собрике? *

— Очень п р о с т а я , — отвечал Синицын. — Дело

в том, что Лермонтов маленько кривоног благодаря

удару, полученному им в манеже от раздразненной им

лошади еще в первый год его нахождения в школе,

да к тому же и порядком, как вы могли заметить,

сутуловат и неуклюж, особенно для гвардейского

гусара. Вы знаете, что французы, бог знает почему,

всех горбунов зовут Mayeux и что под названием «Monsieur Mayeux» есть один роман Рикера, вроде Поль де

* насмешливого прозвища (от фр.sobriquet).

213

Кока; так вот Майошка косолапый — уменьшительное

французского Mayeux 5.

Дав мне это объяснение, Синицын прочел наизусть

вслух, от первой строки до последней, всю поэмку

Лермонтова. <...>

Я с большим удовольствием прослушал стихотворе­

ние, в котором нельзя не заметить и не почувствовать

нескольких очень бойких стихов, преимущественно

имеющих цель чисто живописательную. Тогда Синицын

вынул из своего письменного стола тетрадку почтовой

бумаги, сшитую в осьмушку, и сказал мне:

— По пословице: «Кормил до бороды, надо покор­

мить до усов». Вам, Владимир Петрович, по-видимому,

нравятся стишки моего однокашника, так я вам уж не

наизусть, а по этой тетрадке прочту другие его стихи,

только что вчера доставленные мне Юрьевым для

списка копии. Это маленькое стихотворение Лермон­

това называется «Монго» *.

— Вот странное название! — воскликнул я.

— Д а , — отозвался С и н и ц ы н , — странное и источ­

ник которого мне неизвестен. Знаю только, что это про­

звище носит друг и товарищ детства Лермонтова, тепе­

решний его однополчанин, лейб-гусар же, Столыпин,

красавец, в которого, как вы знаете, влюблен весь

петербургский beau-monde ** и которого в придачу

к прозвищу «Монго» зовут еще le beau *** Столыпин

и la coqueluche des femmes ****. То стихотворение Лер­

монтова, которое носит это название и написано им на

днях, имело soit dit entre nous *****, основанием то, что

Столыпин и Лермонтов вдвоем совершили верхами,

недель шесть тому назад, поездку из села Копорского

близ Царского Села на петергофскую дорогу, где

в одной из дач близ Красного кабачка все лето жила

* Стихотворение это с некоторыми пропусками напечатано

П. А. Ефремовым в «Библиографических записках», 1861 г., № 20,

и перепечатано в «Собрании стихотворений Лермонтова» 1862 г.,

редакция Дудышкина, т. I, стр. 192. В 1871 г. М. И. Семевский

с некоторыми дополнениями напечатал «Монго» в своих приложе­

ниях к «Запискам» Е. А. <Сушковой>-Хвостовой». Но и тут есть

описка против того манускрипта, писанного рукою М. Ю. Лермон­

това в 1836 г. и с неделю находившегося у моего приятеля

А. И. Синицына, позволившего мне списать тогда же верную копию.

( Примеч. В. П. Бурнашева.)

**большой свет ( фр.) .

***красавец ( фр.) .

****любимец женщин ( фр.) .

*****между нами говоря ( фр.) .

214

наша кордебалетная прелестнейшая из прелестных

нимфа, Пименова, та самая, что постоянно привлекает

все лорнеты лож и партера, а в знаменитой бенуарной

ложе «волокит» производит появлением своим целую

революцию. Столыпин был в числе ее поклонников, да

и он ей очень нравился; да не мог же девочке со вкусом

не нравиться этот писаный красавец, нечего сказать.

Но громадное богатство приезжего из Казани, некоего,

кажется, господина Моисеева, чуть ли не из иеруса­

лимской аристократии и принадлежащего, кажется,

к почтенной плеяде откупщиков, понравилось девочке

еще больше черных глаз Монго, с которым, однако,

шалунья тайком видалась, и вот на одно-то из этих

тайных и неожиданных красоткою свиданий отправи­

лись оба друга, то есть Монго с Майошкой. Они застали

красавицу дома; она угостила их чаем; Лермонтов

скромно уселся в сторонке, думая о том, какое ужасное

мученье (тут Синицын опустил глаза в тетрадку и стал

читать):

Быть адъютантом на сраженьи

При генералишке пустом;

Быть на параде жалонером *

Или на бале быть танцором;

Но хуже, хуже во сто раз

Встречать огонь прелестных глаз,

И думать: это не для нас!

Меж тем «Монго» горит и тает...

Вдруг самый пламенный пассаж

Зловещим стуком прерывает

На двор влетевший экипаж.

Девятиместная коляска,

И в ней пятнадцать седоков...

Увы! печальная развязка,

Неотразимый гнев богов!..

То был Мойсеев с своею свитой... и проч.

— Можете представить смущение посетителей

и хозяйки! — продолжал С и н и ц ы н . — Но молодцы-

гусары, не долго думая, убедились, что (он снова прочел

по рукописи):

Осталось средство им одно:

Перекрестясь, прыгнуть в окно.

Опасен подвиг дерзновенный,

*Солдат, поставленный для указания линии, по которой

должна строиться воинская часть. ( Примеч. В. П. Бурнашева.)

215

И не сдержать им головы;

Но в них проснулся дух военный:

Прыг, прыг!.. И были таковы *.

— Вот вам вся драма этого милого, игривого, пре­

лестного в своем роде стихотворения, которое я цели­

ком сейчас вам прочту; извините, попортил эффект тем,

что прочел эти отрывки 6.

* * *

В одно воскресенье, уже в конце поста, кажется, на

вербной, я обедал у Петра Никифоровича Беклемишева

и встретился там с Афанасьем Ивановичем Синицы-

ным, который тут говорил нам, что он был аудитором

военного суда над кавалергардским поручиком Данте­

сом. В числе гостей, как теперь помню, был молодой,

очень молодой семеновский офицер Линдфорс с золо­

тым аксельбантом Военной академии. Этот молодой

человек с восторгом говорил о Пушкине и в юношеском

увлечении своем уверял, что непременно надо Дантеса

за убийство славы России не просто выслать за границу,

как это решили, а четвертовать, то есть предать такой

казни, которая не существует с незапамятных времен,

и пр. При этом он из стихов Лермонтова бойко и востор­

женно читал те несколько стихов, в которых так доста­

ется Дантесу. Затем он сказал, что Лермонтов написал

еще шестнадцать новых стихов, обращенных к нашей

бездушной и эгоистичной аристократии, которые он,

Линдфорс, знает наизусть. Я и некоторые другие, быв­

шие тут, молодые люди стали просить Линдфорса про­

диктовать нам эти стихи. Не успев хорошо заучить

эти стихи, Линдфорс сбивался, и никто из нас не мог

ничего записать толково. Само собой разумеется, что

весь этот разговор и эти тирады читаемых рукописных

стихов совершались не в гостиной и не в столовой, а до

обеда, на половине молодого Беклемишева, Николая

Петровича, тогда штаб-ротмистра Харьковского белого

уланского полка (того самого, в котором служил

и Глинка) и носившего аксельбант Военной академии.

Дело в том, что в присутствии стариков, особенно

такого придворного старика, каким был шталмейстер

* Я намеренно привожу здесь эти стихи, потому что у М. И. Се-

мевского по рукописи П. А. Ефремова изложение в них неправиль­

ное и недостает двух стихов, которые здесь напечатаны курсивом.

( Примеч. В. П. Бурнашева.)

216

двора его величества Петр Никифорович Беклемишев,

этого рода беседы считались «либеральною» контра­

бандою в те времена, когда либерализм, то есть мало­

мальское проявление самобытности, считался наряду

с государственными преступлениями. Почтеннейшие

старички в наивности своей и называли все это un

arrière-gout du décabrisme de néfaste mémoire *.

В то время как бесновался Линдфорс, Синицын,

всегда спокойный и сдержанный, шепнув мне, что он

имеет кое-что мне сказать наедине, вышел со мною

в пустую тогда бильярдную и, чтоб никто не подумал,

что мы секретничаем, предложил мне, проформы ради,

шарокатствовать, делая вид, будто играем партию.

— Я с н а м е р е н и е м , — сказал С и н и ц ы н , — удалил

вас от того разговора, какой там завязался между мо­

лодыми людьми, еще не знающими, что случилось с ав­

тором этих дополнительных стихов, с тем самым

Лермонтовым, которого, помнится, в сентябре месяце

вы встретили на моей лестнице. Дело в том, что он на­

писал эти дополнительные шестнадцать стихов вслед­

ствие какого-то горячего спора с своим родственником.

Стихи эти у меня будут сегодня вечером в верном

списке, и я их вам дам списать даже сегодня же вече­

ром, потому что здесь теперь нам долго гостить не при­

дется: после обеда все разъедутся, так как хозяева

званы на soirée de clôture ** к Опочининым 7. Мы же

с вами, ежели хотите, поедем ко мне, и у меня вы и про­

чтете и спишете эти стихи, да еще и познакомитесь

с автором их, добрейшим нашим Майошкой, и с его

двоюродным братом Юрьевым. Оба они обещали мне

провести у меня сегодняшний вечер и рассказать про

всю эту историю с этими шестнадцатью стихами, ходив­

шими несколько уже времени по городу, пока не под­

вернулись под недобрый час государю императору,

который так за них прогневался на Лермонтова, что,

как водится у нас, тем же корнетским чином перевел его

в нижегородские драгуны на Кавказ с приказанием

ехать туда немедленно. Но старуха бабушка Лермон­

това, всеми уважаемая Елизавета Алексеевна Арсеньева

(урожденная Столыпина), успела упросить, чтобы ему

предоставлено было остаться несколько деньков в Пе­

тербурге, и вот вечер одного из этих дней, именно

* отрыжкой злосчастной памяти декабризма ( фр.) .

**заключительный вечер сезона ( фр.) .

217

сегодняшний, Майошка обещал подарить мне. Стихи

Лермонтова не только добавочные эти шестнадцать,

но и все стихотворение на смерть Пушкина сделалось

контрабандой и преследуется жандармерией, что, впро­

чем, не только не мешает, но способствует весьма силь­

ному распространению копий. А все-таки лучше

не слишком-то бравировать, чтоб не иметь каких-ни­

будь неудовольствий. Вот причина, почему я позволил

себе отвлечь вас от того кружка из половины Николая

Петровича.

Я дружески поблагодарил Афанасья Ивановича за

его внимание, повторив пословицу: «Береженого бог бе­

р е ж е т » , — и мы вместе перешли в столовую, где какой-

то сенатор с тремя звездами и с немецкою, выпарив­

шеюся из моей памяти, фамилией рассказывал очень

положительно о разных городских новостях и, между

прочим, о том, что один из гусарских офицеров, недо­

вольный тем, что будто бы Пушкин пал жертвою каких-

то интриг, написал «самые революционные стихи»

и пустил их по всему городу; он достоин был за это на­

деть белую лямку 8, но вместо всего того, чт о«сорванец

этот» заслуживал, государь по неисчерпаемому своему

милосердию только перевел его тем же чином в армию

на Кавказ. Пылкий Линдфорс не утерпел и стал было

доказывать превосходительному звездоносцу из нем­

цев, что стихи вовсе не «революционные», и в доказа­

тельство справедливости своих слов задекламировал

было:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных о т ц о в , —

как вдруг почтенный Петр Никифорович, громко засме­

явшись, остановил порыв юноши и вперил в него свои

строгие глаза, хотя все лицо его для всех сохраняло

вид веселости.

— Помилуй б о г , — воскликнул он по-суворовски, —

стихи, стихи, у меня за столом стихи! Нет, душа моя,

мы люди не поэтические, а я, хозяин-хлебосол, люблю,

чтобы гости кушали во здравие мою хлеб-соль так, что­

бы за ушами пищало. А тут вдруг ты со стихами: все

заслушаются, и никто не узнает вполне вкуса этого

фрикасе из перепелок, присланных мне заморожен­

ными из воронежских степей.

И тотчас хозяин-хлебосол, перебив весь разговор

о новостях и о контрабандных стихах, самым подроб-

218

ным образом стал объяснять трехзвездному сенатору

и дамам все высокие достоинства перепелов и самый

способ их ловли соколами с такими любопытными

и живописными подробностями, что поистине гости все

от мала до велика слушали с величайшим интересом

и вниманием мастерской рассказ хозяина, по-види­

мому, страстного степного охотника.

После кофе гости, большею частью все интимные

(как всегда у Петра Никифоровича было), зная, что

старик хозяин и его молоденькие дочки должны до вы­

езда в гости: он выспаться богатырски, а они заняться

серьезно т у а л е т о м , — поразъехались. Мы с Синицыным

также улетучились, и мигом его лихая пара рыжих

казанок умчала нас в плетеных санках в конногвар­

дейские казармы, где в квартире Афанасия Ивановича

нас встретил товарищ его, однокашник по школе, пра­

порщик лейб-гвардии Драгунского, расположенного

в Новгородской губернии, полка Николай Дмитриевич

Юрьев, двоюродный брат и закадычный друг Лермонто­

ва, превосходный малый, почти постоянно проживав­

ший в Петербурге, а не в месте расположения своего

полка, на скучной стоянке в Новгородских военных

поселениях. Приезжая в столицу, Николай Дмитриевич

обыкновенно нигде не останавливался, как у своего

кузена и друга Майошки, который, хотя и служил в цар­

скосельских лейб-гусарах, но почти никогда не был

в Царском, а пребывал постоянно у бабушки Елизаве­

ты Алексеевны.

— А что же Майошка? — спросил Синицын Юрье­

ва, познакомив нас взаимно, после чего Юрьев от­

вечал:

— Да что, брат Синицын, Майошка в отчаянии,

что не мог сопутствовать мне к тебе: бабушка не отпу­

скает его от себя ни на один час, потому что на днях

он должен ехать на Кавказ за лаврами, как он выра­

жается.

— Экая жалость, что Майошка и з м е н н и ч а е т , —

сказал С и н и ц ы н . — А как бы хотелось напоследках от

него самого услышать рассказ о том, как над ним вся

эта беда стряслась.

— Н у , — заметил Ю р ь е в , — ты, брат Синицын, вид­

но, все еще не узнал вполне нашего Майошку: ведь он

очень неподатлив на рассказы о своей особе, да и осо­

бенно при новом лице. <...>

219

— А теперь, Ю р ь е в , — приставал С и н и ц ы н , — идем

к цели: расскажи нам всю суть происшествия со сти­

хами, которые были причиною, что наш Майошка из

лейб-гусаров так неожиданно попал в нижегородские

драгуны тем же чином, то есть из попов в дьяконы,

как говорится.

— К твоим у с л у г а м , — отозвался Юрьев, закуривая

трубку на длинном чубуке, поданном ему казачком

Синицына, который сам, однако, никогда ничего не

курил, но для гостей держал всегда табак и чубуки

в отличном порядке, соблюдаемом этим четыр­

надцатилетним постреленком, прозванным «чубукши-

паша».

— Дело было т а к , — продолжал Юрьев, затянув­

шись и обдав нас густым облаком ароматного д ы м а . —

Как только Пушкин умер, Лермонтов, как и я, как я

думаю, все мы, люди земли не немецкой, приверженец

и обожатель поэзии Пушкина, имел случай, незадолго

до этой роковой катастрофы, познакомиться лично

с Александром Сергеевичем 9 и написал известное

теперь почти всей России стихотворение на смерть

Пушкина, стихотворение, наделавшее столько шума

и, несмотря на то что нигде не напечатанное, поставив­

шее вдруг нашего школьного поэта почти в уровень

с тем, кого он в своих великолепных стихах оплакивал.

Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский

относился об этих стихах с особенным удовольствием

и признал в них не только зачатки, но все проявление

могучего таланта, а прелесть и музыкальность верси­

фикации признаны были знатоками явлением заме­

чательным, из ряду вон. Князь Владимир Федорович

Одоевский сказал в разговоре с бабушкой, где-то

в реюньоне *, что многие выражают только сожаление

о том, зачем энергия мысли в этом стихотворении

не довольно выдержана, чрез что заметна та резкость

суждений, какая слишком рельефирует самый возраст

автора. Говорят (правда ли, нет ли, не знаю), это не что

иное, как придворное повторение мнения самого импе­

ратора, прочитавшего стихи со вниманием и сказавшего

будто бы: «Этот, чего доброго, заменит России Пуш­

кина!» На днях, еще до катастрофы за прибавочные

* в обществе (от фр.réunion).

220

стихи 10, наш Шлиппенбах * был у бабушки и расска­

зывал ей, что его высочество великий князь Михаил

Павлович отозвался в разговоре с ним о Лермонтове

так: «Ce poète en herbe va donner de beaux fruits» **.

A потом, смеясь, прибавил: «Упеку ж его на гауптвахту,

ежели он взводу вздумает в стихах командовать, чего

доброго!» В большом свете вообще выражалось сожале­

ние только о том, что автор стихов слишком будто бы

резко отозвался о Дантесе, выставив его не чем иным, как

искателем приключений и почти chevalier d'industrie ***.

За этого Дантеса весь наш бомонд, особенно же

юбки. Командир лейб-гусаров X<омутов> за большим

званым ужином сказал, что, не сиди Дантес на гаупт­

вахте и не будь он вперед назначен к высылке за гра­

ницу с фельдъегерем, кончилось бы тем, что как Пуш­

кин вызвал его, так он вызвал бы Лермонтова за эти

«ругательные стихи». А по правде, что в них ругатель­

ного этому французишке, который срамил собою и гвар­

дию, и первый гвардейский кавалерийский полк 11, в ко­

тором числился?

— Правду с к а з а т ь , — заметил С и н и ц ы н , — я насмо­

трелся на этого Дантесишку во время военного суда.

Страшная французская бульварная сволочь с смазли­

вой только рожицей и с бойким говором. На первый раз

он не знал, какой результат будет иметь суд над ним,

думал, что его, без церемонии, расстреляют и в тайном

каземате засекут казацкими нагайками. Дрянь! Расте­

рялся, бледнел, дрожал. А как проведал чрез своих

друзей, в чем вся суть-то, о! тогда поднялся на дыбы,

захорохорился, черт был ему не брат, и осмелился даже

сказать, что таких версификаторов, каким был Пушкин,

в его Париже десятки. Ведь вы, господа, все меня

знаете за человека миролюбивого, недаром великий

князь с первого раза окрестил меня «кормилицей Лу­

керьей»; но, ей-богу, будь этот французишка не подсу­

димый, а на с в о б о д е , — я так и дал бы ему плюху за

его нахальство и за его презрение к нашему хлебу-соли.

— Ну, вот же в и д и ш ь , — подхватил с живостью

Ю р ь е в , — уж на что ты, Синицын, кроток и добр, а и ты

* Барон Константин Антонович Шлиппенбах, некогда дирек­

тор гвардейской Школы подпрапорщиков и юнкеров, а потом дирек­

тор 1-го кадетского корпуса. Умер генерал-лейтенантом в 1859 году

здесь, в Петербурге. ( Примеч. В. П. Бурнашева.)

**Этот начинающий поэт обещает многое ( фр.) .

*** авантюристом ( фр.) .

221

хотел этого фанфарона наказать. После этого чего

мудреного, что такой пламенный человек, как Лермон­

тов, не на шутку озлился, когда до него стали справа

и слева доходить слухи о том, что в высшем обще­

стве, которое русское только по названию, а не в душе

и не на самом деле, потому что оно вполне офранцу­

жено от головы до пяток, идут толки о том, что в смерти

Пушкина, к которой все эти сливки высшего общества

относятся крайне хладнокровно, надо винить его само­

го, а не те обстоятельства, в которые он был поставлен,

не те интриги великосветскости, которые его доконали,

раздув пламя его и без того всепожирающих страстных

стремлений. Все это ежедневно раздражало Лермонто­

ва, и он, всегда такой почтительный к бабушке нашей,

раза два с трудом сдерживал себя, когда старушка

говорила при нем, что покойный Александр Сергеевич

не в свои сани сел и, севши в них, не умел ловко упра­

влять своенравными лошадками, мчавшими его и на-

мчавшими наконец на тот сугроб, с которого одна

дорога была только в пропасть. С старушкой нашей

Лермонтов, конечно, не спорил, а только кусал ногти

и уезжал со двора на целые сутки. Бабушка заметила

это и, не желая печалить своего Мишу, ни слова уже

не говорила при нем о светских толках; а эти толки по­

действовали на Лермонтова до того сильно, что недавно

он занемог даже. Бабушка испугалась, доктор признал

расстройство нервов и прописал усиленную дозу ва­

лерьяны; заехал друг всего Петербурга добрейший

Николай Федорович Арендт и, не прописывая никаких

лекарств, вполне успокоил нашего капризного больного

своею беседою, рассказав ему всю печальную эпопею

тех двух с половиною суток с двадцать седьмого по

двадцать девятое января, которые прострадал раненый

Пушкин. Он все, все, все, что только происходило в эти

дни, час в час, минута в минуту, рассказал нам, передав

самые заветные слова Пушкина. Наш друг еще больше

возлюбил своего кумира после этого откровенного

сообщения, обильно и безыскусственно вылившегося из

доброй души Николая Федоровича, не умевшего сдер­

жать своих слов.

Лермонтов находился под этим впечатлением, когда

явился к нам наш родня Н<иколай> А<ркадьевич>

С<толыпин>, дипломат, служащий под начальством

графа Нессельроде, один из представителей и членов

самого что ни есть нашего высшего круга, но, впрочем,

222

джентльмен во всем значении этого слова. Узнав от

бабушки, занявшейся с бывшими в эту пору гостями,

о болезни Мишеля, он поспешил наведаться об нем

и вошел неожиданно в его комнату, минут десять по

отъезде Николая Федоровича Арендта. По поводу

городских слухов о том, что вдова Пушкина едва ли

долго будет носить траур и называться вдовою, что ей

вовсе не к лицу, Столыпин расхваливал стихи Лермон­

това на смерть Пушкина; но только говорил, что на­

прасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком

сильное значение его невольному убийце, который, как

всякий благородный человек, после всего того, что было

между ними, не мог бы не стреляться. Honneur oblige!.. *

Лермонтов сказал на это, что русский человек, конечно,

чистый русский, а не офранцуженный и испорченный,

какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее, во

имя любви своей к славе России, и никогда не поднял

бы на этого великого представителя всей интеллек­

туальности России своей руки. Столыпин засмеялся

и нашел, что у Мишеля раздражение нервов, почему

лучше оставить этот разговор, и перешел к другим пред­

метам светской жизни и к новостям дня. Но Майошка

наш его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то бы­

стро на нем чертил карандашом, ломая один за другим

и переломав так с полдюжины. Между тем Столыпин,

заметив это, сказал, улыбаясь и полушепотом: «La

poésie enfante»; ** потом, поболтав еще немного и обра­

щаясь уже только ко мне, собрался уходить и сказал

Лермонтову: «Adieu, Michel!» *** Но наш Мишель заку­

сил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сер­

дито взглянул на Столыпина и бросил ему: «Вы, сударь,

антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы

сию секунду не выйдете отсюда». Столыпин не заставил

себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро,

сказав только: «Mais il est fou à lier» ****. Четверть

часа спустя Лермонтов, переломавший столько каран­

дашей, пока тут был Столыпин, и потом писавший со­

вершенно спокойно набело пером то, что в присутствии

неприятного для него гостя писано им было так отры­

висто, прочитал мне те стихи, которые, как ты знаешь,

* Честь обязывает ( фр.) .

**Поэзия разрешается от бремени ( фр.) .

***Прощай, Мишель ( фр.) .

****Но ведь он просто бешеный ( фр.) .

223

начинаются словами: «А вы, надменные потомки!» —

и в которых так много силы.

— Я отчасти знаю эти с т и х и , — сказал С и н и ц ы н , —

но не имею верной копии с них. Пожалуйста, Юрьев,

ты, который так мастерски читаешь всякие стихи, про­

чти нам эти, «с чувством, с толком, с расстановкой»,

главное «с расстановкой», а мы с Владимиром Петро­

вичем их спишем под твой диктант.

— И з в о л ь , — отозвался Ю р ь е в , — вот они.

Мы тотчас вооружились листами бумаги и перьями,

а Юрьев декламировал, повторяя каждый стих:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!.. и т. д.

Когда мы с Синицыным записали последний стих,

то оба с неподдельным и искренним чувством выра­

жали наш восторг к этим звучным и сильным стихам.

Юрьев продолжал:

— Я тотчас списал с этих стихов, не выходя из

комнаты Лермонтова, пять или шесть копий, которые

немедленно развез к некоторым друзьям. Эти друзья

частью сами, частью при помощи писцов, написали еще

изрядное количество копий, и дня через два или три

почти весь Петербург читал и знал «дополнение к сти­

хам Лермонтова на смерть Пушкина». Когда старушка

бабушка узнала об этих стихах, то старалась всеми

силами, нельзя ли как-нибудь, словно фальшивые ассиг­

нации, исхитить их из обращения в публике; но это

было решительно невозможно: они распространялись

с быстротою, и вскоре их читала уже вся Москва, где

старики и старухи, преимущественно на Тверской, объ­

явили их чисто революционерными и опасными. Прочел

их и граф Бенкендорф, но отнесся к ним как к поэтиче­

ской вспышке, сказав Дубельту: «Самое лучшее на по­

добные легкомысленные выходки не обращать никакого

внимания, тогда слава их скоро померкнет, ежели же

мы примемся за преследование и запрещение их, то хо­

рошего ничего не выйдет, и мы только раздуем пламя

страстей». Стихи эти читал даже великий князь Михаил

Павлович и только сказал, смеясь: «Эх, как же он

расходился! Кто подумает, что он сам не принадлежит

к высшим дворянским родам?» Даже до нас доходили

слухи, что великий князь при встрече с Бенкендорфом

224

шепнул ему, что желательно, чтоб этот «вздор», как он

выразился, не обеспокоил внимания государя импера­

тора. Одним словом, стихи эти, переписываемые и за­

учиваемые всеми повсюду, в высших сферах считались

ребяческою вспышкою, а в публике хотя негромко, но

признавались за произведение гениальное. Государь об

них ничего не знал, потому что граф Бенкендорф

не придавал стихам значения, пока дней пять или шесть

назад был раут у графа Ф<икельмона>, где был и граф

Бенкендорф в числе гостей. Вдруг к нему подходит из­

вестная петербургская болтунья и, как ее зовут, la lèpre

de la société *, Х<итрово> 12, разносительница новостей,

а еще более клевет и пасквилей по всему городу, и, по­

дойдя к графу, эта несносная вестовщица вдруг гово­

рит: «А вы, верно, читали, граф, новые стихи на всех

нас и в которых la crème de la noblesse ** отделаны на

чем свет стоит?» — «О каких стихах вы говорите, суда­

рыня?» — спрашивает граф. «Да о тех, что написал

гусар Лермонтов и которые начинаются стихами: «А вы,

надменные потомки!» — то есть, ясно, мы все, toute l'aristocratie russe» ***. Бенкендорф ловко дал тотчас другое

направление разговору и столько же ловко постарался

уклониться от своей собеседницы, которую, как извест­

но, после всех ее проделок, особенно после ее попро-

шайничеств, нигде не принимают, кроме дома ее сестры,

графини Ф<икельмон> 13, которая сама, бедняжка,

в отчаянии от такого кровного родства. Однако после

этого разговора на рауте граф Бенкендорф на другой

же день, перед отправлением своим с докладом к госу­

дарю императору, сказал Дубельту: «Ну, Леонтий Ва­

сильевич, что будет, то будет, а после того, что Х<итро-

во> знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне

не остается ничего больше, как только сейчас же доло­

жить об них государю». Когда граф явился к государю

и начал говорить об этих стихах в самом успокоитель­

ном тоне, государь показал ему экземпляр их, сейчас

им полученный по городской почте, с гнусною над­

писью: «Воззвание к революции» 14. Многие того

мнения, что это работа de la lèpre de la société, которая,

не довольная уклончивостью графа на рауте, чем свет

послала копию на высочайшее имя в Зимний дворец,

* язва общества ( фр.) .

**сливки дворянства ( фр.) .

***вся русская аристократия ( фр.) .

8 Лермонтов в восп. совр.

225

причем, конечно, в отделении городской почты в Глав­

ном почтамте поверенный дал вымышленный адрес,

и концы в воду, но, естественно, не для жандармерии,

которая имеет свое чутье. Как бы то ни было, государь

был разгневан, принял дело серьезнее, чем представлял

граф, и велел великому князю Михаилу Павловичу

немедленно послать в Царское Село начальника штаба

гвардии Петра Федоровича Веймарна для произведения

обыска в квартире корнета Лермонтова. Веймарн нашел

прежде всего, что квартира Лермонтова уже много дней

не топлена, потому что сам хозяин ее проживает

постоянно в Петербурге у бабушки. Начальник штаба

делал обыск и опечатывал все, что нашел у Лермонтова

из бумаг, не снимая шубы. Между тем дали знать

Мише, он поскакал в Царское и повез туда с полною

откровенностью весь свой портфель, в котором, впро­

чем, всего больше было, конечно, барковщины; но,

однако, прискакавший из Царского фельдъегерь от

начальника штаба сопровождал полкового адъютанта

и жандармского офицера, которые приложили печати

свои к бюро, к столам, к комодам в нашем апартаменте.

Бабушка была в отчаянии; она непременно думала, что

ее Мишеля арестуют, что в крепость усадят; однако

все обошлось даже без ареста, только велено было ему

от начальника штаба жить в Царском, занимаясь впредь

до повеления прилежно царской службой, а не «сума­

сбродными стихами» 15. Вслед за этим сделано по гвар­

дии строжайшее распоряжение о том, чтобы офицеры

всех загородных полков отнюдь не смели отлучаться

из мест их квартирования иначе как с разрешения

полкового командира, который дает письменный

отпуск, и отпуск этот офицер должен предъявлять

в ордонанс-гаузе и в гвардейском штабе. Просто исто­

рия! Мне это также не по шерсти, ей-богу. И все это

из-за стихов Майошки. Однако несколько дней спустя

последовал приказ: «Л.-гв. Гус. полка корнет Лермон­

тов переводится прапорщиком в Нижегородский дра­

гунский полк». Сначала было приказано выехать ему

из Петербурга через сорок восемь часов, то есть

в столько времени, во сколько может быть изготовлена

новая форма, да опять спасибо бабушке: перепросила,

и, кажется, наш Майошка проведет с нами и пасху.

Теперь ведь вербная неделя, ждать не долго.

— Бедный, жаль мне е г о , — сказал С и н и ц ы н , —

а со всем тем хотелось бы видеть его в новой форме:

226

куртка с кушаком, шаровары, шашка через плечо,

кивер гречневиком из черного барашка с огромным

козырьком. Все это преуморительно сидеть будет

на нем.

— Не уморительнее юнкерского м е н т и к а , — заме­

тил Ю р ь е в , — в котором он немало-таки времени щего­

лял в школе. Но страшно забавен в этой кавказской

форме Костька Булгаков.

— Как, разве и он угодил на Кавказ? — спросил

С и н и ц ы н , — для компании, что ли?

— О нет, он на Кавказ не н а з н а ч е н , — сказал

Ю р ь е в , — а только с этой кавказской формой Лермон­

това удрал презабавную и довольно нелепую, в своем

роде, штуку. Заезжает он на днях к нам и видит весь

этот костюм, только что принесенный от портного и из

магазина офицерских вещей. Тотчас давай примерять

на своей карапузой фигуре куртку с кушаком, шашку

на портупее через плечо и баранью шапку. Смотрится

в зеркало и находит себя очень воинственным в этом

наряде. При этом у него мелькает блажная мысль

выскочить в этом переодеванье на улицу и, пользуясь

отсутствием как Лермонтова, так и моим, глухой

к убеждениям Вани *, садится на первого подвернув­

шегося у подъезда лихача и несется на нем по Нев­

скому. Между тем Майошка ездил по своим делам

по городу, и, на беду, наехал у Английского магазина,

где кое-что закупал, на великого князя Михаила Пав­

ловича, который остановил его и, грозя пальцем,

сказал: «Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-

гусарской форме, когда должен носить свою кавказ­

скую: об тебе давно уж был п р и к а з » . — «Виноват,

ваше высочество, не я, а тот портной, который меня

обманывает. Между тем по делам, не терпящим отла­

гательства, необходимо было выехать со д в о р а » , — был

ответ Лермонтова. «Смотри же, поторопи хорошенько

твоего п о р т н о г о , — заметил великий к н я з ь , — он так

неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго,

подобно тебе, шалуну, строчит какую-нибудь поэму

или оду. В таком роде я до него доберусь. Но, во всяком

случае, чтоб я тебя больше не встречал в этой не твоей

ф о р м е » . — «Слушаю, ваше в ы с о ч е с т в о , — рапортовал

* Камердинер М. Ю. Лермонтова, несколько помоложе его,

всегда находившийся при нем в школе и носивший денщичью форму.

( Примеч. В. П. Бурнашева.)

227

Л е р м о н т о в , — сегодня же покажусь в городе кавказ­

ц е м » . — «Сегодня, так, значит, экипировка готова?» —

спросил великий князь. «Постараюсь в исполнение воли

вашего высочества из невозможного сделать возмож­

н о е » , — пробарабанил Лермонтов, и его высочество,

довольный молодецким ответом, уехал. Он отправлялся

в Измайловские казармы, почему кучер его, проехав

часть Невского проспекта (встреча с Лермонтовым была

против Английского магазина), повернул за Аничковым

мостом на Фонтанку, и тут едва подъехали сани вели­

кого князя к Чернышеву мосту, от Садовой вперерез,

мимо театрального дома, стрелой несутся сани, и в са­

нях кавказский драгун, лорнирующий внимательно

окна театральной школы. Великий князь, зная, что во

всем Петербурге в это время нижегородского драгуна *

не находится, кроме Лермонтова, и удивляясь быстро­

те, с которою последний успел переменить костюм,

велел кучеру догнать быстро летевшего нижегородского

драгуна; но куда! у лихача был какой-то двужильный

рысак, который мог бы, кажется, премии выигрывать на

бегах, и баранья шапка мигом скрылась из глаз.

Нечего было делать: великий князь оставил перегонку

и отправился в Измайловские казармы, где в этот день

был какой-то экстраординарный смотр. После смотра

великий князь подозвал к себе подпоручика Ф****

из наших подпрапорщиков и, спросив его, знает ли он

квартиру Лермонтова, живущего у нашей бабушки

Арсеньевой, велел ему ехать туда сейчас и узнать от

него, как он успел так скоро явиться в новой кавказ­

ской форме близ Чернышева моста, тогда как не больше

десяти минут его высочество оставил его у Полицей­

ского моста; и о том, что узнает, донести тотчас его

высочеству в Михайловском дворце. Измайловец к нам

приехал в то время, как только Булгаков возвратился

и, при общем хохоте, снимал кавказские доспехи, рас­

сказывая, как благодаря лихому рысаку своего извоз­

чика Терешки он дал утечку от великого князя. Вслед­

ствие всего этого доложено было его высочеству,

что Лермонтов, откланявшись ему, полетел к своему

неисправному портному, у которого будто бы были и все

вещи обмундировки, и, напугав его именем великого

* Они в ту пору в Петербурге были очень редки, как и вообще

все кавказцы, обращавшие на себя на улицах внимание публики.

( Примеч. В. П. Бурнашева.)

228

князя, ухватил там все, что было готового, и поскакал

продолжать свою деловую поездку по Петербургу, уже

в бараньей шапке и в шинели драгунской формы.

Великий князь очень доволен был исполнительностью

Лермонтова, никак не подозревая, что он у Чернышева-

то моста видел не Лермонтова, а шалуна Булга­

кова. <...>

— А вот, брат С и н и ц ы н , — говорил Ю р ь е в , — ты,

кажется, не знаешь о нашей юнкерско-офицерской про­

делке на Московской заставе в первый год, то есть

в тысяча восемьсот тридцать пятом году, нашего

с Лермонтовым производства в офицеры. Проделка эта

названа была нами, и именно Лермонтовым, всенарод­

ною энциклопедиею имен.

—Нет, не з н а ю , — отозвался С и н и ц ы н , — расска­

жи, пожалуйста.

— Раз как-то Лермонтов зажился на службе

дольше обыкновенного, — начал Ю р ь е в , — а я был

в городе, приехав, как водится, из моей скучной Нов­

городской стоянки. Бабушка соскучилась без своего

Мишеля, пребывавшего в Царском и кутившего там

напропалую в веселой компании. Писано было в Цар­

ское; но Майошка и ухом не вел, все никак не приезжал.

Наконец решено его было оттуда притащить в Петер­

бург bon gré, mal gré *. В одно прекрасное февральское

утро честной масленицы я, по желанию бабушки, рас­

порядился, чтоб была готова извозчичья молодецкая

тройка с пошевнями, долженствовавшая мигом доста­

вить меня в Царское, откуда решено было привезти

le déserteur **, который, масленица на исходе, не про­

бовал еще у бабушки новоизобретенных блинов ее

повара Тихоныча, да к тому же и прощальные дни

близки были, а Мишенька все в письмах своих уверяет,

что он штудирует в манеже службу царскую, причем

всякий раз просит о присылке ему малых толик день­

жат. В деньжатах, конечно, отказа никогда не было;

но надобно же, в самом деле, и честь знать. Тройка

моя уже была у подъезда, как вдруг швейцарский звон

объявляет мне гостей, и пять минут спустя ко мне

вваливается с смехом и грохотом и cliquetis des armes ***,

как говорит бабушка, честная наша компания, пред-

* хочет не хочет ( фр.) .

**беглеца ( фр.) .

***бряцанием оружия ( фр.) .

229

водительствуемая Костей Булгаковым, тогда еще под­

прапорщиком Преображенского полка, а с ним подпра­

порщик же лейб-егерь Гвоздев * да юнкер лейб-улан

М<ерин>ский **. Только что они явились, о чем узна­

ла бабушка, тотчас явился к нам завтрак с блинами

изобретения Тихоныча и с разными другими масленич­

ными снадобьями, а бабушкин камердинер, взяв меня

в сторону, почтительнейше донес мне по приказанию

ее превосходительства Елизаветы Алексеевны, что не

худо бы мне ехать за Михаилом Юрьевичем с этими

господами, на какой конец явится еще наемная тройка

с пошевнями. Предложение это принято было, разуме­

ется, с восхищением и увлечением, и вот две тройки

с нами четырьмя понеслись в Царское Село. Когда мы

подъехали к заставе, то увидели, что на офицерской

гауптвахте стоят преображенцы, и караульным офице­

ром — один из наших недавних однокашников, князь

Н*****, веселый и добрый малый, который, увидев

между нами Булгакова, сказал ему: «Когда вы будете

ехать все обратно в город, то я вас, господа, не пропущу

через шлагбаум, ежели Костя Булгаков не в своем

настоящем виде, то есть на шестом взводе, как ему

подобает быть». Мы, хохоча, дали слово, что не один

* Павел Александрович Гвоздев, брат того Александра

Александровича, который был впоследствии директором департамен­

та общих дел министерства внутренних дел и погиб такою трагиче­

скою смертию, как говорили тогда, в припадке ипохондрии, под

колесами вагона Николаевской железной дороги в 1862 году. Этот

Гвоздев, даровитый, добрый и умный малый, но необыкновенно

впечатлительный и вспыльчивый, из подпрапорщиков л.-гв. Егерско­

го полка был в 1835 году переведен в армию юнкером же на Кав­

каз. Потом он вышел в отставку, служил по статской службе при

протекции брата и умер в молодых еще годах, то есть моложе

30 лет. Когда был в Петербурге шум и гвалт по поводу стихов

графини Ев. Петр. Ростопчиной, напечатанных в «Сев. пчеле» Бул­

гариным, думавшим угодить ими правительству, не зная, что стихи

эти, под названием «Барон», были направлены против императора

Николая Павловича, — явилось следующее довольно бойкое четверо­

стишие:

Шутить я не привык,

Я сам великий барии,

И за дерзкий свой язык

Заплатит... Булгарин.

(Стихи эти были написаны именно этим Пав. Ал. Гвоздевым.)

( Примеч. В. П. Бурнашева.)

**Ал. М. Меринский, ныне полковник в отставке, мой добрый

знакомец. Он сообщил в печати некоторые замечательные подроб­

ности о Лермонтове, в приложениях к «Запискам» Е. А. Хвостовой.

( Примеч. В. П. Бурнашева.)

230

Булгаков, а вся честная компания с прибавкою двух-

трех гусар, будет проезжать в самом развеселом, насто­

ящем масленичном состоянии духа, а ему представит

честь и удовольствие наслаждаться в полной трезвости

обязанностями службы царю и отечеству. В Царском

мы застали у Майошки пир горой и, разумеется, всеми

были приняты с распростертыми объятиями, и нас

принудили, впрочем, конечно, не делая больших усилий

для этого принуждения, принять участие в балтазаро-

вой пирушке, кончившейся непременною жженкой,

причем обнаженные гусарские сабли играли не послед­

нюю роль, служа усердно своими невинными лезвиями

вместо подставок для сахарных голов, облитых ромом

и пылавших великолепным синим огнем, поэтически

освещавшим столовую, из которой эффекта ради были

вынесены все свечи и карсели. Эта поэтичность всех

сильно воодушевила и настроила на стихотворный лад.

Булгашка сыпал французскими стишонками собствен­

ной фабрикации, в которых перемешаны были les rouges

hussards, les bleus lanciers, les blancs chevaliers gardes,

les magnifiques grenadiers, les agiles chasseurs * со всяким

невообразимым вздором вроде Mars, Paris, Apollon,

Henri IV, Louis XIV, la divine Natascha, la suave Lisette,

la succulente Georgette ** и прочее, a Майошка изводил

карандаши, которые я ему починивал, и соорудил

в стихах застольную песню в самом что ни есть скарро-

новском роде, и потом эту песню мы пели громчайшим

хором, так что, говорят, безногий царскосельский бес

сильно встревожился в своей придворной квартире

и, не зная, на ком сорвать свое отчаяние, велел отпороть

двух или трех дворцовых истопников; словом, шла

«гусарщина» на славу. Однако нельзя же было не ехать

в Петербург и непременно вместе с Мишей Лермонто­

вым, что было условием бабушки sine qua non ***.

К нашему каравану присоединилось еще несколько

гусар, и мы собрались, решив взять с собою на дорогу

корзину с пол-окороком, четвертью телятины, десятком

жареных рябчиков и с добрым запасом различных

ликеров, ратафий, бальзамов и дюжиною шампанской

искрометной влаги, никогда Шампаньи, конечно, не

* красные гусары, голубые уланы, белые кавалергарды, вели­

колепные гренадеры, проворные егеря ( фр.) .

**Марс, Париж, Аполлон, Генрих IV, Людовик XIV, боже­

ственная Наташа, нежная Лизетта, аппетитная Жоржетта ( фр.) .

***обязательным ( лат.).

231

видавшей. Перед выездом заявлено было Майошкой

предложение дать на заставе оригинальную записку

о проезжающих, записку, в которой каждый из нас

должен был носить какую-нибудь вымышленную фами­

лию, в которой слова «дурак», «болван», «скот» и пр.

играли бы главную роль с переделкою характеристики

какой-либо национальности. Булгаков это понял сразу

и объявил за себя, что он marquis de Gloupignon (мар­

киз Глупиньон). Его примеру последовали другие,

и явились: дон Скотилло, боярин Болванешти, фана­

риот Мавроглупато, лорд Дураксон, барон Думшвейн,

пан Глупчинский, синьор Глупини, паныч Дураленко

и, наконец, чистокровный российский дворянин Скот

Чурбанов. Последнюю кличку присвоил себе Лермон­

тов. Много было хохота по случаю этой, по выражению

Лермонтова, «всенародной энциклопедии фамилий».

На самой середине дороги вдруг наша бешеная скачка

была остановлена тем, что упал коренник одной из

четырех троек, говорю четырех, потому что к нашим

двум в Царском присоединилось еще две тройки гусар.

Кучер объявил, что надо «сердечного» распречь и осве­

жить снегом, так как у него «родимчик». Не бросить

же было коня на дороге, и мы порешили остановиться

и воспользоваться каким-то торчавшим на дороге

балаганом, местом, служившим для торговли, а зимою

пустым и остающимся без всякого употребления. При

содействии свободных ямщиков и кучеров мы занялись

устройством балагана, то есть разместили там разные

доски, какие нашли, на поленья и снарядили что-то

вроде стола и табуретов. Затем зажгли те фонари,

какие были с нами, и приступили к нашей корзине,

занявшись содержанием ее прилежно, впрочем, при

помощи наших возниц, кушавших и пивших с увлече­

нием. Тут было решено в память нашего пребывания

в этом балагане написать на стене его, хорошо выбе­

ленной, углем все наши псевдонимы, но в стихах, с тем

чтоб каждый написал один стих. Нас было десять

человек, и написано было десять нелепейших стихов,

из которых я помню только шесть; остальные четыре

выпарились из моей памяти, к горю потомства, потому

что, когда я летом того же года хотел убедиться,

существуют ли на стене балагана наши стихи, имел

горе на деле сознать тщету славы: их уничтожила

новая штукатурка в то время, когда балаган, пустой

зимою, сделался временно лавочкою летом.

232

Гостьми был полон балаган,

Болванешти, Молдаван,

Стоял с осанкою воинской;

Болванопуло было Грек,

Чурбанов, русский человек,

Да был еще Поляк Глупчинский.

— Таким о б р а з о м , — продолжал Ю р ь е в , — ни испа­

нец, ни француз, ни хохол, ни англичанин, ни итальянец

в память мою не попали и исчезли для истории. Когда

мы на гауптвахте, в два почти часа ночи, предъявили

караульному унтер-офицеру нашу шуточную записку,

он имел вид почтительного недоумения, глядя на крас­

ные гусарские офицерские фуражки; но кто-то из нас,

менее других служивших Вакху (как говаривали наши

отцы), указал служивому оборотную сторону листа,

где все наши фамилии и ранги, правда, не выше кор­

нетского, были ясно прописаны.

«Но в с е - т а к и , — кричал Б у л г а к о в , — непременно

покажи записку караульному офицеру и скажи ему,

что французский маркиз был на шестом в з в о д е » . —

«Слушаю, ваше с и я т е л ь с т в о , — отвечал преображенец

и крикнул караульному у шлагбаума: «Бом-высь!» И мы

влетели в город, где вся честная компания разъехалась

по квартирам, а Булгаков ночевал у нас. Утром он

пресерьезно и пренастоятельно уверял бабушку, доб­

рейшую старушку, не умеющую сердиться на наши

проказы, что он весьма действительно маркиз де Глу-

пиньон.

Ю. К. АРНОЛЬД

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

То был дурной, печальный день для интеллигентно­

го круга северной столицы русского народа, тот день

30 января 1837 года, когда <...> с одного конца города

до другого пролетела, словно на крыльях зловещего

урагана, страшная молва: «Погиб поэт!» — «Погиб наш

Пушкин, слава и гордость мыслящей России!» С недо­

умением испуга <...> оглядывались все мы тогда друг

на друга. «Пушкин пал в дуэли! Да неужели пал?

Неужели в дуэли? Как? За что? И кем убит?» И когда

мы узнали, кем и за что, когда мы проведали, что кучка

праздных, безмозглых и бессердечных фатов-тунеядцев

имела дерзость ради нахально-шутовской своей забавы

надсмехаться над семейным счастием и над честью

великого поэта и тем подготовить ужасную катастрофу

предшествовавшего дня, тогда из души каждого и вся­

кого, в чьей груди билось сердце истого, честного со­

члена великой русской семьи, единодушно вырвался

крик глубокого негодования против того круга, который

мог породить подобных уродов русской земли. И это

общее проклятие нашло полное свое выражение в вещих

устах всемилосердным, всемогущим богом нам в утеше­

ние посланного нового поэта:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов... и т. д.

Из почвы, орошенной дорогою кровию Пушкина,

вдруг вырос преемник могучей его лиры — Лермонтов!

* * *

Не помню я, кто именно, в один из декабрьских

понедельников 1840 года, привез <в салон В. Ф. Одоев-

234

ского> 1 известие, что «старуха Арсеньева подала на

высочайшее имя весьма трогательное прошение о поми­

ловании ее внука Лермонтова и об обратном его пере­

воде в гвардию». Завязался, конечно, общий и довольно

оживленный диспут о том, какое решение воспоследует

со стороны государя императора. Были тут и оптимисты

и пессимисты: первые указали на то, что Лермонтов был

ведь уже раз помилован и что Арсеньева — женщина

энергичная, да готовая на всякие пожертвования для

достижения своей цели, а вследствие того наберет себе

массу сильнейших заступников и защитниц; ergo:

результатом неминуемо должно воспоследовать поми­

лование. С своей же стороны, пессимисты гораздо осно­

вательнее возражали: во-первых, что вторичная высылка

Лермонтова на Кавказ, при переводе на сей раз уже

не в прежний Нижегородский драгунский, а в какой-

то пехотный полк, находящийся в самом отдаленнейшем

и опаснейшем пункте всей военной нашей позиции,

доказывает, что государь император считает второй

проступок Лермонтова гораздо предосудительнее пер­

вого; во-вторых, что тут вмешаны политические отно­

шения к другой державе, так как Лермонтов имел дуэль

с сыном французского посла, и в-третьих, что по двум

первым причинам неумолимыми противниками поми­

лованию неминуемо должны оказаться с дисциплинар­

ной стороны великий князь Михаил Павлович, как

командир гвардейского корпуса, а с политической

стороны канцлер граф Нессельроде, как министр

иностранных дел 2. Прения длились необыкновенно

долго, тем более что тут вмешались барыни и даже

преимущественно завладели диспутом. Я соскучился

и незаметно улизнул. На прошение г-жи Арсеньевой,

как надобно было ожидать, воспоследовал отказ, но

особою милостию государь император разрешил Лер­

монтову трехмесячный отпуск с дозволением провести

это время у своей бабушки в Петербурге. Услышав

про этот исход дела, я надеялся когда-нибудь встретить

Лермонтова у кн. Одоевского, но ошибся в своем ожида­

нии: Лермонтов ни на одном из литературных вечеров

князя ни разу не показывался. Осенью же того же

1841 года пришло с Кавказа известие, что Лермонтов

был убит на дуэли.

A. H. МУРАВЬЕВ

ЗНАКОМСТВО С РУССКИМИ ПОЭТАМИ

Не много уже времени оставалось Пушкину укра­

шать отечественную словесность зрелыми плодами

своего гения, когда появился другой необычайный

талант, обещавший наследовать его славу, если бы и ему

не предназначен был еще более краткий срок на лите­

ратурном поприще и не ожидала его такая же роковая

судьба, как и нашего великого поэта. Я хочу говорить

о Лермонтове; он еще был тогда лейб-гусарским юнке­

ром в гвардейской школе, и никто о нем не слыхал.

Однажды его товарищ по школе, гусар Цейдлер, при­

носит мне тетрадку стихов неизвестного поэта и, не

называя его по имени, просит только сказать мое мнение

о самых стихах. Это была первая поэма Лермонтова

«Демон» 1. Я был изумлен живостью рассказа и звуч­

ностью стихов и просил передать это неизвестному

поэту. Тогда лишь, с его дозволения, решился он мне

назвать Лермонтова, и когда гусарский юнкер надел

эполеты, он не замедлил ко мне явиться. Таково было

начало нашего знакомства. Лермонтов просиживал

у меня по целым вечерам; живая и остроумная его бесе­

да была увлекательна, анекдоты сыпались, но громкий

и пронзительный его смех был неприятен для слуха, как

бывало и у Хомякова, с которым во многом имел он

сходство; не один раз просил я и того и другого «смеять­

ся проще» 2. Часто читал мне молодой гусар свои стихи,

в которых отзывались пылкие страсти юношеского

возраста, и я говорил ему: «Отчего не изберет более

высокого предмета для столь блистательного таланта?»

Пришло ему на мысль написать комедию, вроде «Горе

от ума» 3, резкую критику на современные нравы, хотя

и далеко не в уровень с бессмертным творением Грибо-

236

едова. Лермонтову хотелось видеть ее на сцене, но

строгая цензура III Отделения не могла ее пропустить.

Автор с негодованием прибежал ко мне и просил убедить

начальника сего Отделения, моего двоюродного брата

Мордвинова 4, быть снисходительным к его творению,

но Мордвинов оставался неумолим; даже цензура по­

лучила неблагоприятное мнение о заносчивом писателе,

что ему вскоре отозвалось неприятным образом.

Случилась несчастная дуэль Пушкина; столица

поражена была смертью любимого поэта; народ толпил­

ся около его дома, где сторожила полиция, испуганная

таким сборищем; впускали только поодиночке покло­

ниться телу усопшего. Два дня сряду в тесной его квар­

тире являлись, как тени, люди всякого рода и звания,

один за другим благоговейно подходили к его руке

и молча удалялись, чтобы дать место другим почита­

телям его памяти. Было даже опасение взрыва народной

ненависти к убийце Пушкина. Если потеря его произ­

вела такое сильное впечатление на народ, то можно себе

представить, каково было раздражение в литературном

круге. Лермонтов сделался его эхом, и тем приобрел

себе громкую известность, написав энергические стихи

на смерть Пушкина; но себе навлек он большую беду,

так как упрекал в них вельмож, стоявших около трона,

за то что могли допустить столь печальное событие.

Ходила молва, что Пушкин пал жертвою тайной интри­

ги, по личной вражде, умышленно возбудившей его

ревность; деятелями же были люди высшего слоя об­

щества. Поздно вечером приехал ко мне Лермонтов

и с одушевлением прочел свои стихи, которые мне очень

понравились. Я не нашел в них ничего особенно резкого,

потому что не слыхал последнего четверостишия, кото­

рое возбудило бурю против поэта. Стихи сии ходили

в двух списках по городу, одни с прибавлением, а другие

без него, и даже говорили, что прибавление было сде­

лано другим поэтом, но что Лермонтов благородно

принял это на себя. Он просил меня поговорить в его

пользу Мордвинову, и на другой день я поехал к моему

родичу.

Мордвинов был очень занят и не в духе. «Ты всегда

с старыми в е с т я м и , — сказал о н , — я давно читал эти

стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего

предосудительного». Обрадованный такой вестью, я по­

спешил к Лермонтову, чтобы его успокоить, и, не застав

дома, написал ему от слова до слова то, что сказал

237

мне Мордвинов. Когда же возвратился домой, нашел

у себя его записку, в которой он опять просил моего

заступления, потому что ему грозит опасность. Долго

ожидая меня, написал он на том же листке чудные

свои стихи «Ветка Палестины», которые по внезапному

вдохновению у него исторглись в моей образной при

виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока:

Скажи мне, ветка Палестины,

Где ты цвела, где ты росла?

Каких холмов, какой долины

Ты украшением была?.. и проч 5.

Меня чрезвычайно тронули эти стихи, но каково

было мое изумление вечером, когда флигель-адъютант

Столыпин 6 сообщил мне, что Лермонтов уже под арес­

том. Случилось мне на другой день обедать у Мордви­

нова; за столом потребовали его к гр. Бенкендорфу;

через час он возвратился и с крайним раздражением

сказал мне: «Что ты на нас выдумал? ты сам будешь

отвечать за свою записку». Оказалось, что, когда Лер­

монтов был взят под арест, генерал Веймарн, исполняв­

ший должность гр. Бенкендорфа за его болезнью,

поехал опечатать бумаги поэта и между ними нашел

мою записку. При тогдашней строгости это могло дурно

для меня кончиться, но меня выручил из беды бывший

начальник штаба жандармского корпуса генерал

Дубельт. Когда Веймарн показал ему мою записку, уже

пришитую к делу, Дубельт очень спокойно у него спро­

сил, что он думает о стихах Лермонтова, без конечного

к ним прибавления. Тот отвечал, что в четырех послед­

них стихах и заключается весь яд. «А если Муравьев

их не читал, точно так же как и Мордвинов, который

ввел его в такой промах?» — возразил Дубельт.

Веймарн одумался и оторвал мою записку от дела. Это

меня спасло, иначе я совершенно невинным образом

попался бы в историю Лермонтова. Ссылка его на Кав­

каз наделала много шуму; на него смотрели как на

жертву, и это быстро возвысило его поэтическую славу.

С жадностию читали его стихи с Кавказа, который

послужил для него источником вдохновения. <...>

Между тем Лермонтов был возвращен с Кавказа

и, преисполненный его вдохновениями, принят с боль­

шим участием в столице, как бы преемник славы Пуш­

кина, которому принес себя в жертву. На Кавказе было,

действительно, где искать вдохновения: не только чуд-

238

ная красота исполинской его природы, но и дикие нравы

его горцев, с которыми кипела жестокая борьба, могли

воодушевить всякого поэта, даже и с меньшим талантом,

нежели Лермонтов, ибо в то время это было единст­

венное место ратных подвигов нашей гвардейской

молодежи, и туда устремлены были взоры и мысли

высшего светского общества. Юные воители, возвра­

щаясь с Кавказа, были принимаемы как герои. Помню,

что конногвардеец Глебов, выкупленный из плена

горцев, сделался предметом любопытства всей столицы 7.

Одушевленные рассказы Марлинского рисовали Кавказ

в самом поэтическом виде; песни и поэмы Лермонтова

гремели повсюду. Он поступил опять в лейб-гусары.

Мне случилось однажды в Царском Селе уловить

лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему

зашел и застал его за письменным столом, с пылающим

лицом и с огненными глазами, которые были у него

особенно выразительны. «Что с тобою?» — спросил

я. «Сядьте и с л у ш а й т е » , — сказал он и в ту же минуту

в порыве восторга прочел мне от начала до конца всю

свою великолепную поэму «Мцыри» (послушник по-

грузински), которая только что вылилась из-под его

вдохновенного пера 8. Внимая ему, и сам пришел

я в невольный восторг: так живо выхватил он из ребр

Кавказа одну из его разительных сцен и облек ее

в живые образы пред очарованным взором. Никогда

никакая повесть не производила на меня столь сильного

впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его

«Мцыри», но уже не та была свежесть красок, как при

первом одушевленном чтении самого поэта.

Недолго суждено было Лермонтову пользоваться

своею славой и наслаждаться блестящим обществом

столицы. По своему заносчивому характеру он имел

неприятность с сыном французского посла, которая

должна была кончиться дуэлью, и, для того чтобы раз­

вести соперников, молодого Баранта отправили в Па­

риж, а Лермонтова опять на Кавказ, с переводом

в армейский полк. Видно, уже такова была его судьба,

что не миновал ее даже и там, где хотели спасти его

от поединка 9. Он пал от руки приятеля, который

всячески старался избежать дуэли, но был вынужден

драться назойливостью самого Лермонтова, потому что

он не давал ему нигде покоя колкими своими шутками 10.

Розно рассказывают причину столь странного поведе­

ния пылкого поэта, и трудно теперь узнать истину.

239

Мне случилось в 1843 году встретиться в Киеве с тем,

кто имел несчастие убить Лермонтова; он там исполнял

возложенную на него епитимию и не мог равнодушно

говорить об этом поединке; всякий год в роковой его

день служил панихиду по убиенном, и довольно странно

случилось, что как бы нарочно прислали ему в тот самый

день портрет Лермонтова; это его чрезвычайно взволно­

вало. <...>

На Кавказе поклонился я уединенной могиле Гри­

боедова, на горе Св. Давида, но мне не пришлось посе­

тить могилы Лермонтова на водах, в виду снежного

Эльборуса, которого заоблачную беседу с Шат-горою

столь поэтически он подслушал и передал нам в чудных

стихах. Мир душе обоих великих поэтов! С одним встре­

тился я на заре моей жизни, с другим же в знойный

ее полдень, но их память доселе живет в моем сердце.

Обоих осенил безмолвным своим величием Кавказ, на

котором положили огненное свое клеймо Пушкин, Лер­

монтов и Марлинский; вдохновенными поэмами и рас­

сказами они еще более его сроднили с русскою землею.

E. A. АРСЕНЬЕВА

ИЗ ПИСЕМ К П. А. КРЮКОВОЙ

Петербург. 31 декабря 1834 г.

<...> Гусар мой по городу рыщет 1, и я рада, что он

любит по балам ездить: мальчик молоденький, в хоро­

шей компании и научится хорошему, а ежели только

будет знаться с молодыми офицерами, то толку не

много будет. <...>

31 декабря

Тарханы. 17 января 1836 г.

Милый и любезнейший друг Прасковья Алексан­

дровна!

Поздравляю тебя, Александра Степановича и Анну

Александровну 2 с Новым годом. Дай боже вам всего

лучшего, а я через 26 лет в первый раз встретила Новый

год в радости: 3 Миша приехал ко мне накануне

Нового году. Что я чувствовала, увидя его, я не помню

и была как деревянная, но послала за священником

служить благодарный молебен. Тут начала плакать,

и легче стало. План жизни моей, мой друг, переменился:

Мишенька упросил меня ехать в Петербург с ним жить,

и так убедительно просил, что не могла ему отказать

и так решилась ехать в мае 4. Его отпустили не надолго,

ваканции не было, но его отпустили на шесть недель,

и в первых числах февраля должен ехать, то уж он

не заедет в Ефремов, а прямо поедет отсюда в Петербург

на первой неделе и пошлет отсюда верющее письмо

на имя Григорья Васильевича, чтоб он разделил имение

с тетками 5. Авдотья Евгеньевна Бабарыкина сказывала

Мишеньке, что Алена Петровна 6 идет замуж, но Миша

забыл фамилию; какова у вас зима, а у нас морозы

доходят до 30 градусов, но пуще всего почти всякий

день метель, снегу такое множество, что везде бугры 7,

241

дожидаюсь февраля, авось либо потеплее будет, ветра

ужасные, очень давно такой жестокой зимы не было.

Рожь я продала по 7 рублей в восемь мер; восьмая

верхом, а та в гребло; греча, говорят, дорожает, но

вообще весь хлеб не дорог, а не отлично хорошо

родился. Письмо одно от тебя, мой друг, получила,

а сама виновата, не писала, в страшном страдании была,

обещали мне Мишеньку осенью еще отпустить и гово­

рили, что для разделу непременно отпустят, но великий

князь без ваканции не отпускал на четыре месяца.

Я все думала, что он болен и оттого не едет, и совершен­

но страдала. Нет ничего хуже, как пристрастная любовь,

но я себя извиняю: он один свет очей моих, все мое

блаженство в нем, нрав его и свойства совершенно

Михайла Васильича, дай боже, чтоб добродетель и ум

его был. Итак, прощай, мой друг, до мая, а в мае я к тебе

заеду. Дай боже, чтоб сие нашло вас всех в совершенном

здоровье. Александру Степановичу и Анне Алексан­

дровне скажи мое почтение.

Остаюсь с истинною и нелицемерною привязан-

ностию верный друг

Елизавета Арсеньева.

1836 года

17 генваря

Петербург. 25 июня 1836 г.

<...>Что тебе сказать об себе. От Миши получаю

всякую почту письма 8. Горестное это происшествие

расстроило его здоровье 9, он еще и здесь был болен, но,

слава богу, ему позволено взять курс на Кавказских

водах 10, что с божиею помощию восстановит его здо­

ровье, а я продала его часть в деревне отца его, она

заложена в Опекунский совет, и по заплате процентов

ему присылали триста рублей в год, а Алена Петровна

купила его часть, долг на себя берет; так как формаль­

ного разделу не было, раздел на себя берет и совершение

купчей, одним словом, мне ни до чего дела нет, а Мише

двадцать пять тысяч ассигнациями на вексель, но

с порукой Петра Дмитрича Норова 11, которому очень

можно поверить; с купчей и с разделом им не менее

30 000 будет стоить, то как же дать за имение, которое

дает 300 р. доходу, 30 000, а и Григорий Васильич

пишет, что больше эта деревня не может дать доходу,

деревня такова, что посторонние дороже бы дали, но

я уж рада, что с ними развязалась. Марья Александров­

на 12 в Царском Селе и слышала, что Миша ее стал

242

гораздо покрепче. Здесь всякий день дожди и холод

престрашный, а как время уставится, то я с Авдотьей

Емельяновной 13 собираюсь дни на два в Царское Село.

Сюда ждут на днях великого князя Михаила Павловича,

а другие говорят, что будет к десятому июля; наверное

никто не знает. Об себе что сказать: жива, говорят,

постарела, но уж и лета, пора быть старой, а Катерина

Александровна Новосильцева, право, ничего не пере­

менилась. Николай Петрович 14 был очень болен —

инфламация в желудке, теперь гораздо лучше, но все

еще слаб, сохрани его бог, и Шлипенбах 15 плохо

выздоравливает, я была у них в деревне; он ходит, но

слаб еще, да и время слишком холодно и сыро. Мавра

Николаевна 16 тебе кланяется; ты найдешь в ней

большую перемену, пристрастилась к картам и играет

очень порядочно, без дочерей ей точно тоска, слава

богу, что карты ее занимают. Итак, прощай, мой друг,

дай боже, чтоб сие нашло всех вас здоровыми. Алексан­

дру Степановичу и Анне Александровне свидетельствую

мое почтение. Остаюсь навсегда истинный друг

Елизавета Арсеньева.

1836 года

25 июня

Петербург. 15 ноября 1837 г.

Любезнейший друг Прасковья Александровна,

Посылаю порошки от глаз; каждый порошок на

обыкновенную бутылку воды; желаю, чтоб тебе так же

помогла эта примочка, как и мне; виновата, что забыла

прежде послать, истинно была как ума лишенная.

Теперь начинаю понемногу отдыхать, но я писала к тебе,

как Философов мне сказал, что Мишу перевели

в лейб-гусарский полк, вместо того в Гродненский;

для него все равно тот же гвардейский полк, но для меня

тяжело: этот полк стоит между Петербурга и Нова-

города в бывшем поселеньи, и жить мне в Новегороде,

я там никого не знаю и от полка с лишком пятьдесят

верст, то все равно что в Петербурге и все с ним розно 17,

но во всем воля божия, что ему угодно с нами, во всем

покоряюсь его святой воле. Теперь жду его и еще, кроме

радости его видеть, не об чем не думаю, иные говорят,

что будет к Николину дню, а другие говорят, что не

прежде Рождества, приказ по команде идет 18. Я часто

видаюсь с Дарьей Николаевной и Прасковьей Нико­

лаевной, и всегда об вас говорим. Очень благодарна

Марье Александровне, она вспомнила меня в день

243

именин моего Миши и была у меня. Приезжай побывать

к нам, провели бы несколько месяцев веселых. Граф

Мордвинов 19 очень слаб стал, они таят, но говорят,

у него был удар. Марья Аркадьевна 20 вышла замуж

за Бека, и я была мать посаженая. Я была и прежде

у Мордвиновых, но старика не видала, давно он не выхо­

дил, а тут при отпуске невесты он так был слаб, что

тяжело было его видеть. С моими Арсеньевыми, что

в Васильевском живут, у меня нет ладов, гневаются

на меня. Я писала Григорью Васильичу, что Миша

внук Михайла Васильича и что он не хочет гоняться

и дает ему доходу 300 р., Варвара Васильевна на это

письмо отвечает, хотя я не к ней писала, что я обидела

честнейшего человека 21. Я уж не рассудила на это

письмо ей отвечать, и с тех пор у нас переписка кон­

чилась. Я очень рада, что продала Мишину часть

Виолеву, ежели бы постороннему продала, хотя бы

наверное тысяч десять получила лишнего, но стали бы

жаловаться, что я их разорила и что Миша не хотел

меня упросить, и на него бы начали лгать, рада, что

с ними развязала. Итак прощай, мой друг. Александру

Степановичу и Анне Александровне свидетельствую

мое почтение. Остаюсь искренний друг

Елизавета Арсеньева.

1837 года

15 ноября

ПИСЬМО К С. Н. КАРАМЗИНОЙ

Петербург. 18 апреля 1841 г.

Милостивая государыня Софья Николаевна! Опа­

саясь обеспокоить вас моими приездами, решилась

просить вас через письмо; вы так милостивы к Мишень­

ке, что я смело прибегаю к вам с моею просьбою,

попросите Василия Андреевича 22 напомнить госуда­

рыне, вчерашний день прощены: Исаков, Лихачев, граф

Апраксин и Челищев; 23 уверена, что и Василий Андре­

евич извинит меня, что я его беспокою, но сердце мое

растерзано. Он добродетелен и примет в уважение

мои страдания. С почтением пребываю вам готовая

к услугам

Елизавета Арсеньева.

Маменьке вашей и сестрицам прошу сказать мое

почтение.

1841 года

апреля 18

E. A. ВЕРЕЩАГИНА

ИЗ ПИСЕМ К А. М. ХЮГЕЛЬ

16/28 сентября 1838 г.

На другой день приезда нашего прислали звать

нас провожать Афан<асия> Алек<сеевича> 1 в Царское

Село, куда он накануне всей семьей выехал... Итак,

мы в два часа пополудни — сестрица 2, Маша 3, я и Яким

Хастатов 4 — пустились по железной дороге и в 36 ми­

нут были там 5. Обедали вся семья, все Аркадьевичи 6,

и, разумеется, и Атрешковы 7, Елизав<ета> Алексеевна,

Миша. Представь себе Елизав<ету> Алекс<еевну> по

железной дороге, насилу втащили в карету, и она там

<т. е. в Царском Селе> три дня жила. Итак, все обедали

с обыкновенным тебе известным шумом, спором Афа­

насия. А Философов 8 не обедал, а так приходил...

Очень много смеялись и, как ты знаешь, спорили, кри­

чали... Из Царского отправились опять в 10-ть часов

вечера по железной дороге. Нас из дворца отвезли

в придворной линейке до галереи, это довольно далеко

от дворца, где наши живут. Поехал с нами Николай

Аркадьевич, Яким Хастатов, и Миша Лермонтов про­

водил нас и пробыл с нами до время отъезда.

8/20 октября 1838 г.

<...> третьяго дня вечер у Арсеньевой — Мишино

рождение. Но его не было, по службе он в Царском

Селе, не мог приехать 9.

Нашей почтенной Елиз<авете> Алексеевне сокру­

шенье — все думает, что Мишу женят, все ловят. Он

ездил в каруселе с Карамзиными 10. Но это не К<атень-

ка> Суш<кова>. Эта компания ловят или богатых, или

чиновных, а Миша для них беден. Что такое 20 тысяч его

доходу? Здесь толкуют: сто тысяч — мало, говорят,

petite fortune *. А старуха сокрушается, боится beau

monde **.

* маленькое состояние ( фр.) .

**большого света ( фр.) .

245

29 октября / 10 ноября 1838 г.

Миша Лерм<онтов> сидел под арестом очень долго.

Сам виноват. Как ни таили от Ел<изаветы> Алексеев­

ны — должны были сказать. И очень было занемогла,

пиявки ставили. Философ<ов> довел до сведения вели­

кого князя, и его к бабушке выпустили. Шалость не­

простительная, детская.

<...> зато нарисовал прекрасную картину масляными

красками для тебя — вид Кавказских гор и река Терек

и черкесы — очень мила 11. Отдал для тебя, говоря мне,

чтоб я теперь взяла к себе, а то кто-нибудь выпросит

и не сберется нарисовать еще для тебя. Итак, она

у меня, довольно большая. Но обещал еще тебе в альбом

нарисовать.

10/22 января 1839 г.

У нас очень часто веселье для молодежи — вечера,

сбирается все наше семейство. Танцы, шарады и игры,

маскарады. Миша Лерм<онтов> часто у нас балагурит...

Вчера делали fête de Rois *, и досталось: королева Lise

Розен, а королем граф Рошелин. Все наряжались, и всё

как должно — и трон, и вся молодежь наряжена, и так

им было весело. Танцевали, и все без церемоний беси­

лись. Все наши были, офицеры и Миша Лер<монтов>,

Хастатов, все Столыпины и все юнкера, даже Фило­

софов.

6/18 марта 1839 г.

Представь себе Афанасья, играющего все игры,

и, например, играли в коршуны. Он матку представлял,

а Миша Лерм<онтов> коршуна.

24 марта/5 апреля 1839 г.

Прилагаю тебе стихи Мишины. И еще у меня есть

целая тетрадка списана. При оказии пришлю. Знаю, что

тебе приятно и чтоб не забыла ты читать по-русски.

10—11/22—23 мая 1839 г.

Посылаю тебе с ними Мишину картину 12, и его

стихи я списала. А от него самого не добьешься по­

лучить.

* праздник королей ( фр.) .

246

27 мая/8 июня 1839 г.

Миша уговорил остаться <Е. А. Арсеньеву в Петер­

бурге>. Ненадолго — не стоит труда так далеко, а на­

долго — грустно расстаться — а ему уже в отпуск

нельзя проситься, и так осталась.

11/23 января 1840 г.

Миша Лермонтов велел тебе сказать, что он очень

рад, что получил письмо твое 13, что он чувствует и будет

к тебе писать непременно. Очень занят — всякой день

на балах и в милости у модных дам. У Завадовской 14

часто бывает. Вчера он был у нас. Все так же балагурит.

Прилагаю тебе стихи его — выписала из последнего

номера журнала. Он подрядился за деньги писать

в журналах. Прежде все давал даром, но Елизавета

Алекс<еевна> уговорила его деньги взять, нынче очень

год тяжел — ей половину доходу не получить.

22 марта/3 апреля 1840 г.

Миша Лер<монтов> опять сидит под арестом,

и судят его — но кажется, кончится милостиво. Дуэль

имел с Барантом, сыном посла. Причина — барыни

модные. Но его дерзости обыкновенные — беда 15.

И бедная Елиз<авета> Алексеевна. Я всякой день у нее.

Нога отнималась. Ужасное положение ее — как была

жалка. Возили ее к нему в караульную.

11/23 апреля 1840 г.

Миша Лерм<онтов> еще сидит под арестом, и так

досадно — все дело испортил 16. Шло хорошо, а теперь

господь знает, как кончится. Его характер несносный —

с большого ума делает глупости. Жалка бабушка —

он ее ни во что не жалеет. Несчастная, многостра­

дальная. При свидании все расскажу. И ежели бы не

бабушка, давно бы пропал. И что еще несносно — что

в его делах замешает других, ни об чем не думает,

только об себе, и об себе неблагоразумно. Никого к нему

не пускают, только одну бабушку позволили, и она

таскается к нему, и он кричит на нее, а она всегда

скажет — желчь у Миши в волнении. Барант-сын уехал.

8/20 мая 1840 г.

Об Мише Л<ермонтове> что тебе сказать? Сам

виноват и так запутал дело. Никто его не жалеет,

а бабушка жалка. Но он ее так уверил, что все прини-

247

мает она не так, на всех сердится, всех бранит, все

виноваты, а много милости сделано для бабушки и по

просьбам, и многие старались об нем для бабушки,

а для него никто бы не старался. Решительно, его ум

ни на что, кроме дерзости и грубости. Все тебе расскажу

при свидании, сама поймешь, где его ум, и доказал

сам — прибегнул к людям, которых он, верно, считал

дураками 17. Он иногда несносен дерзостью, и к тому

же всякая его неприятная история завлечет других 18.

Он после суда, который много облегчили государь

император и великий князь, отправился в армейский

полк на Кавказ. Он не отчаивается и рад на Кавказ,

и он не жалок ничего 19, а бабушка отправляется в де­

ревню и будет ожидать там его возвращения, ежели

будет. Причину дуэли все расскажу при свидании.

Такая путаница всего дела, и сам виноват, не так бы

строго было. Барант-сын еще не возвращался — он

в Париж уехал. А толков сколько было, и все вышло

от дам.

H. M. САТИН

ОТРЫВКИ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Одно воспоминание влечет за собой другие. Говоря

о Соколовском, я упомянул, что весь 1837 год я провел

на Кавказе: лето на водах, а осень и зиму в Ставрополе.

Этот год был замечателен разными встречами. Начнем

с Белинского и Лермонтова. Ив. Ив. Панаев в своих

«Литературных воспоминаниях» говорит, что Белин­

ский и Лермонтов познакомились в Петербурге,

у г. Краевского, в то время когда Белинский принимал

деятельное участие в издании «Отечественных записок»,

то есть в 1839 или 1840 году. Это несправедливо 1. Они

познакомились в 1837 году в Пятигорске у меня 2.

Сошлись и разошлись они тогда вовсе не симпатично.

Белинский, впоследствии столь высоко ценивший Лер­

монтова, не раз подсмеивался сам над собой, говоря,

что он тогда не раскусилЛермонтова.

Летом 1837 года я жил в Пятигорске, больной, почти

без движения от ревматических болей в ногах. Туда же

и тогда же приехал Белинский и Лермонтов; первый из

Москвы, лечиться, второй — из Нижегородского полка,

повеселиться.

С Белинским я не был знаком прежде, но он привез

мне из Москвы письмо от нашего общего приятеля

К<етчера>; 3 на этом основании мы скоро сблизились,

и Белинский навещал меня ежедневно. С Лермонтовым

мы встретились как старые товарищи. Мы были с ним

вместе в Московском университетском пансионе; но

в 1831 году после преобразования пансиона в Дворян­

ский институт (когда-нибудь поговорим и об этом за­

мечательном факте) и введения в него розог,вместе

и оставили его 4. Лермонтов тотчас же вступил в Мо­

сковский университет и прямо наткнулся на историю

249

профессора Малова, вследствие которой был исключен

из университета и поступил в юнкерскую школу 5.

Я поступил в университет только на следующий год.

На пороге школьной жизни мы расстались с Лермон­

товым холодно и скоро забыли друг о друге. Вообще

в пансионе товарищи не любили Лермонтова за его

наклонность подтрунивать и надоедать. «Пристанет,

так не о т с т а н е т » , — говорили об нем. Замечательно, что

эта юношеская наклонность привела его и к последней

трагической дуэли!

В 1837 году мы встречались уже молодыми людьми,

и, разумеется, школьные неудовольствия были взаимно

забыты. Я сказал, что был серьезно болен и почти

недвижим; Лермонтов, напротив, пользовался всем здо­

ровьем и вел светскую, рассеянную жизнь. Он был зна­

ком со всем водянымобществом (тогда очень многочис­

ленным), участвовал на всех обедах, пикниках и празд­

никах. Такая, по-видимому, пустая жизнь не пропадала,

впрочем, для него даром: он писал тогда свою «Княжну

Мери» и зорко наблюдал за встречающимися ему лич­

ностями 6. Те, которые были в 1837 году в Пятигорске,

вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого,

и в особенности милого, умного и оригинального док­

тора Майера 7.

Майер был доктором при штабе генерала Вельями­

нова. Это был замечательно умный и образованный че­

ловек; тем не менее он тоже не раскусил Лермонтова.

Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но

умный Майер обиделся, и, когда «Княжна Мери» была

напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: «Pauvre

sire, pauvre talent!» *

Лермонтов приходил ко мне почти ежедневно после

обеда отдохнуть и поболтать. Он не любил говорить

о своих литературных занятиях, не любил даже читать

своих стихов, но зато охотно рассказывал о своих свет­

ских похождениях, сам первый подсмеиваясь над сво­

ими любвямии волокитствами.

В одно из таких посещений он встретился у меня

с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока

разговор вертелся на разных пустячках; они даже от­

крыли, что оба — уроженцы города Чембара (Пензен­

ской губ.) 8.

* Ничтожный человек, ничтожный талант! ( фр.) .

250

Но Белинский не мог долго удовлетворяться пусто­

словием. На столе у меня лежал том записок Дидерота;

взяв его и перелистав, он с увлечением начал говорить

о французских энциклопедистах и остановился на

Вольтере, которого именно он в то время читал. Такой

переход от пустого разговора к серьезному разбудил

юмор Лермонтова. На серьезные мнения Белинского он

начал отвечать разными шуточками; это явно сердило

Белинского, который начинал горячиться; горячность

же Белинского более и более возбуждала юмор Лер­

монтова, который хохотал от души и сыпал разными

шутками.

— Да я вот что скажу вам об вашем В о л ь т е р е , —

сказал он в з а к л ю ч е н и е , — если бы он явился теперь

к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не

взяли бы в гувернеры.

Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная

смысла и правды, совершенно озадачила Белинского.

Он в течение нескольких секунд посмотрел молча на

Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув голо­

вой, вышел из комнаты 9.

Лермонтов разразился хохотом. Тщетно я уверял

его, что Белинский замечательно умный человек; он

передразнивал Белинского и утверждал, что это недо­

учившийся фанфарон, который, прочитав несколько

страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю пре­

мудрость.

Белинский с своей стороны иначе не называл Лер­

монтова как пошляком,и когда я ему напоминал стихо­

творение Лермонтова «На смерть Пушкина», он отве­

чал: «Вот важность — написать несколько удачных сти­

хов! От этого еще не сделаешься поэтом и не переста­

нешь быть пошляком».

На впечатлительную натуру Белинского встреча

с Лермонтовым произвела такое сильное влияние,

что в первом же письме из Москвы он писал ко мне:

«Поверь, что пошлость заразительна, и потому, пожа­

луйста, не пускай к себе таких пошляков, как Лер­

монтов» 10.

Так встретились и разошлись в первый раз эти две

замечательных личности. Через два или три года они

глубоко уважали и ценили друг друга. <...> 11

По окончании курса вод я переехал в Ставрополь

зимовать, чтобы воспользоваться ранним курсом

1838 года. Я поместился с доктором Майером. Это был

251

замечательный человек как в физическом, так и в ум­

ственном отношении. В физическом отношении Майер

был почти урод: одна нога была короче другой более

чем на два вершка; лоб от лицевой линии выдавался

вперед на неимоверно замечательное пространство, так

что голова имела вид какого-то треугольника; сверх

этого он был маленького роста и чрезвычайно худощав.

Тем не менее своим умом и страстностью он возбудил

любовь в одной из самых красивейших женщин, г-же

M<ансуровой>. Я был свидетелем и поверенным этой

любви. Майер, непривычный внушать любовь, был

в апогее счастья! Когда она должна была ехать, он

последовал за нею в Петербург, но, увы, скоро возвра­

тился оттуда, совершенно убитый ее равнодушием.

Над г-жой Мансуровой эта любовь или, правильнее,

шутка прошла, вероятно, бесследно; но на Майера это

подействовало разрушительно; из веселого, остроум­

ного, деятельного человека он сделался ленивым и раз­

дражительным.

По вечерам собиралось у нас по нескольку человек,

большею частию из офицеров генерального штаба. <...>

Из посещавших нас мне в особенности памятны Филип-

сон и Глинка. Первый (бывший впоследствии попечите­

лем С.-Петербургского университета, а ныне сенатор)

был умный и благородный человек... 12

Глинка был ниже Филипсона своими умственными

способностями, но интересовал нас более своим добро­

душием и пылкостью своего воображения. Он тогда был

серьезно занят проектом завоевания И н д и и , — но эта

фантазия не была в нем глупостью, а скорее оригиналь­

ностью; он много учился и много читал и [воображал]

вытеснить англичан из Индии, доказывая фактами,

которые не всегда можно было опровергнуть.

Постоянно посещали нас еще два солдата, два де­

кабриста: Сергей Кривцов 13 и Валериан Голицын 14.

Первый — добрый, хороший человек, далеко ниже по

уму и выше по сердцу своего брата Николая, бывшего

воронежским губернатором. Второй — замечательно

умный человек, воспитанник иезуитов; он усвоил себе

их сосредоточенность и изворотливость ума. Споры

с ним были самые интересные: мы горячились, а он,

хладнокровно улыбаясь, смело и умно защищал свои

софизмы и большею частию, не убеждая других, оста­

вался победителем.

252

Несмотря на свой ум, он, видимо, тяготился своею

солдатскою шинелью, и ему приятно было, когда назы­

вали его князем. В этот же год произвели его в офи­

церы, и он не мог скрыть своего удовольствия — надеть

снова тонкий сюртук вместо толстой шинели.

Позднее, зимой, к нашему обществу присоединился

Лермонтов 15, но — признаюсь — только помешал ему.

Этот человек постоянно шутил и подтрунивал, что нако­

нец надоело всем. Белинский, как рассказывает Панаев,

имел хотя раз случай слышать в ордонанс-гаузе серьез­

ный разговор Лермонтова о Вальтер Скотте и Купере.

Мне — признаюсь, несмотря на мое продолжительное

знакомство с н и м , — не случалось этого. Этот человек

постоянно шутил и подтрунивал. Ложно понятый бай­

ронизм сбил его с обычной дороги. Пренебрежение

к пошлости есть дело достойное всякого мыслящего

человека, но Лермонтов доводил это до absurdum *, не

признавая в окружающем его обществе ничего достой­

ного его внимания.

* абсурда ( лат.) .

M. И. ЦЕЙДЛЕР

НА КАВКАЗЕ В ТРИДЦАТЫХ ГОДАХ

Восемнадцатого февраля 1838 года командирован

был я в отдельный Кавказский корпус в числе прочих

офицеров Гвардейского корпуса для принятия участия

в военных действиях против горцев. <...>

По пути заехал я в полк проститься с товарищами

и покончить с мелкими долгами, присущими всякому

офицеру. Пробыв в полку сутки и распростившись

со всеми, я отправился уже окончательно в дальний

путь. Товарищи, однако, непременно вздумали устроить,

по обычаю, проводы. Хор трубачей отправлен был впе­

ред, а за ним моя кибитка и длинная вереница саней

с товарищами покатила к Спасской Полести, то есть

на станцию Московского шоссе, в десяти верстах от

полка. Станционный дом помещался в длинном камен­

ном одноэтажном строении, похожем на огромный

сундук. Уже издали видно было, что это казенное здание

времен аракчеевских: оно более походило на казарму,

хотя и носило название дворца. Все комнаты, не исклю­

чая так называемой царской половины, были блиста­

тельно освещены. Хор трубачей у подъезда встретил

нас полковым маршем, а в большой комнате накрыт был

стол, обильно уставленный всякого рода напитками.

Меня усадили, как виновника прощальной пирушки,

на почетное место. Не теряя времени начался ужин,

чрезвычайно оживленный. Веселому расположению

духа много способствовало то обстоятельство, что

товарищ мой и задушевный приятель Михаил Юрьевич

Лермонтов, входя в гостиную, устроенную на станции,

скомандовал содержателю ее, почтенному толстенькому

немцу, Карлу Ивановичу Грау, немедленно вставить

во все свободные подсвечники и пустые бутылки свечи

254

и осветить, таким образом, без исключения все окна.

Распоряжение Лермонтова встречено было сочувствен­

но, и все в нем приняли участие; вставлялись и зажига­

лись свечи; смех, суета сразу расположили к веселью.

Во время ужина тосты и пожелания сопровождались

спичами и экспромтами. Один из них, сказанный

нашим незабвенным поэтом Михаилом Юрьевичем,

спустя долгое время потом, неизвестно кем записанный,

попал даже в печать. Экспромт этот имел для меня

и отчасти для наших товарищей особенное значение,

заключая в конце некоторую, понятную только нам,

игру слов. Вот он:

Русский немец белокурый

Едет в дальнюю страну,

Где косматые гяуры

Вновь затеяли войну.

Едет он, томим печалью,

На могучий пир войны;

Но иной, не бранной, сталью

Мысли юноши полны 1.

Само собою разумеется, что ужин кончился обиль­

ным излиянием чувств и вина. Предшествуемый снова

хором полковых трубачей, несомый товарищами до

кибитки, я был наконец уложен в нее, и тройка в карьер

умчала меня к Москве.

Не помню, в каком-то городе, уже днем, разбудил

меня человек, предложив напиться чайку. Очнувшись

наконец, я немало был удивлен, когда увидел, что кру­

гом меня лежали в виде гирлянды бутылки с шампан­

ским: гусарская хлеб-соль на дорогу.

* * *

Сухопутное странствование наконец кончилось при­

бытием в Тамань. В то время, то есть в 1838 году, полве­

ка тому назад, Тамань была небольшим, невзрачным

городишком, который состоял из одноэтажных домиков,

крытых тростником; несколько улиц обнесены были

плетневыми заборами и каменными оградами. Кое-где

устроены были палисадники и виднелась зелень. На

улицах тихо и никакой жизни. Мне отвели с трудом

квартиру, или, лучше сказать, мазанку, на высоком

утесистом берегу, выходящем к морю мысом. Мазанка

эта состояла из двух половин, в одной из коих я и по­

местился. Далее, отдельно, стояли плетневый, смазан-

255

ный глиной сарайчик и какие-то клетушки. Все эти

невзрачные постройки обнесены были невысокой камен­

ной оградой. Однако домик мой показался мне

приветливым: он был чисто выбелен снаружи, соломен­

ная крыша выдавалась кругом навесом, низенькие

окна выходили с одной стороны на небольшой дворик,

а с другой — прямо к морю. Под окнами сделана была

сбитая из глины завалина. Перед крылечком торчал

длинный шест со скворешницей. Внутри все было чисто,