М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

о Лермонтове, о Л<опу>хине и очень беспокоились, как.

сойдет нам с рук безрассудное посещение Лермонтова.

Наконец наступил страшный день 6 декабря 34.

С утра у нас была толпа поздравителей; к обеду

собралось человек сорок, все родные, вся канцелярия

и некоторые из несносных наших обожателей; по

какому-то предчувствию, я отказала всем первую кад­

риль и мазурку, не говоря да и не зная наверное, с кем

придется их танцевать; впрочем, лучшие кавалеры

должны были приехать позднее и я могла всегда вы­

брать одного из них.

Не позже семи часов лакей пришел доложить сестре

и мне, что какой-то маленький офицер просит нас обеих

выйти к нему в лакейскую.

— Что за в з д о р , — вскричали мы в один г о л о с , —

как это может быть?

103

— Право, сударыни, какой-то маленький гусар

спрашивает, здесь ли живут Екатерина Александровна

и Елизавета Александровна Сушковы.

— Поди, спроси его имя.

Лакей возвратился и объявил, что Михаил Юрьевич

Лермонтов приехал к девицам Сушковым.

— А, теперь я п о н и м а ю , — сказала я, — он у меня

спрашивал адрес брата Дмитрия 35 и, вероятно, отыски­

вает его.

Брат Дмитрий пригодился нам и мог доставить

истинное удовольствие, представив в наш дом умного

танцора, острого рассказчика и, сверх всего, моего

милого поэта. Мы с сестрой уверили его, что бывший

его товарищ по Университетскому пансиону к нему

приехал и дали ему мысль представить его Марье

Васильевне. Он так и сделал; все обошлось как нельзя

лучше.

Я от души смеялась с Лермонтовым...

Лермонтов сам удивился, как все складно устрои­

лось, а я просто не приходила в себя от удивления

к своей находчивости.

— Видите л и , — сказал он м н е , — как легко достиг­

нуть того, чего пламенно желаешь?

— Я бы не тратила свои пламенные желания для

одного танцевального вечера больше или меньше в зиму.

— Тут не о лишнем вечере идет дело; я сделал пер­

вый шаг в ваше общество, и этого много для меня.

Помните, я еще в Москве вам говорил об этой мечте,

теперь только осуществившейся.

Он позвал меня на два сбереженные для него танца

и был очень весел и мил со всеми, даже ни над кем не

посмеялся. Во время мазурки он начал мне говорить

о скором своем отъезде в Москву 36.

— И скоро вы едете?

— К праздникам или тотчас после праздников.

— Я вам завидую, вы увидите Сашеньку!

— Я бы вам охотно уступил это счастие, особенно

вам, а не другому. Я еду не для удовольствия: меня

тоже зависть гонит отсюда; я не хочу, я не могу быть

свидетелем счастия другого, видеть, что богатство до­

ставляет все своим и з б р а н н ы м , — богатому лишнее

иметь ум, душу, сердце, его и без этих прилагательных

полюбят, оценят; для него не заметят искренней любви

бедняка, а если и заметят, то прикинутся недогадли­

выми; не правда ли, это часто случается?

104

— Я не знаю, я никогда не была в таком положении;

по моему мнению, одно богатство без личных достоинств

ничего не значит.

— Поэтому позвольте вас спросить, что же вы на­

шли в Л<опу>хине?

— Я говорю вообще и не допускаю личностей.

— А я прямо говорю о нем.

— О, если т а к , — сказала я, стараясь выказать как

можно больше о д у ш е в л е н и я , — так мне кажется, что

Л<опу>хин имеет все, чтоб быть истинно любимым

и без его богатства; он так добр, так внимателен, так

чистосердечен, так бескорыстен, что в любви и в дружбе

можно положиться на него.

— А я уверен, что если бы отняли у него принад­

лежащие ему пять тысяч душ, то вы бы первая и не

взглянули на него.

— Могу вас уверить, я не знала, богат или беден

он, когда познакомилась с ним в Москве, и долго спустя

узнала, как отец его поступил благородно с сестрой

своей и, по неотступной просьбе Л<опу>хина, уступил

ей половину и м е н и я , — а такие примеры редки. Теперь

я знаю, что он богат, но это не увеличило ни на волос

моего хорошего мнения о нем; для меня богатство для

человека все равно, что роскошный переплет для книги:

глупой не придаст занимательности, хорошей — не при­

даст цены и своей мишурной позолотой.

— И вы всегда так думали?

— Всегда, и несколько раз доказывала это на деле.

— Так ваше мнение о Л<опу>хине?

— Самое лестное и непоколебимое.

— Да я знал и прежде, что вы в Москве очень

благоволили к нему, а он-то совсем растаял; я знаю все,

помните ли вы Нескучное, превратившееся без вас

в Скучное, букет из незабудок, страстные стихи в аль­

боме? Да, я все тогда же знал и теперь знаю, с какими

надеждами он сюда едет.

— Вы в самом деле чернокнижник, но истощаете

свое дарование на пустяки.

— О, если бы я был точно чернокнижник! Но я про­

сто друг Л<опу>хина и у него нет от меня ни одной

скрытой мысли, ни одного задушевного желания.

Мне еще досаднее стало на Л<опу>хина, зачем по­

ставил он меня в фальшивое положение перед Мише­

лем, разболтав ему все эти пустяки и наши планы на

будущее.

105

Между тем мазурка кончилась; в ожидании ужина

Яковлев 37 пел разные романсы и восхищал всех своим

приятным голосом и чудной методой.

Когда он запел:

Я вас любил, любовь еще, быть может,

В душе моей погасла не совсем... —

Мишель шепнул мне, что эти слова выражают ясно его

чувства в настоящую минуту.

Но пусть она вас больше не тревожит,

Я не хочу печалить вас ничем.

— О н е т , — продолжал Лермонтов в п о л г о л о с а , —

пускай тревожит, это — вернейшее средство не быть

забыту.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим.

— Я не понимаю робости и б е з м о л в и я , — шептал

о н , — а безнадежность предоставляю женщинам.

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим! 38

— Это совсем надо переменить; естественно ли

желать счастия любимой женщине, да еще с другим?

Нет, пусть она будет несчастлива; я так понимаю

любовь, что предпочел бы ее любовь — ее счастию; не­

счастлива через меня, это бы связало ее навек со мною!

А ведь такие мелкие, сладкие натуры, как Л<опу>хин,

чего доброго, и пожелали бы счастия своим предметам!

А все-таки жаль, что я не написал эти стихи, только

я бы их немного изменил. Впрочем, у Баратынского

есть пьеса, которая мне еще больше нравится, она еще

вернее обрисовывает мое прошедшее и н а с т о я щ е е . —

И он начал декламировать:

Нет; обманула вас молва,

По-прежнему я занят вами,

И надо мной свои права

Вы не утратили с годами.

Другим курил я фимиам,

Но вас носил в святыне сердца,

Другим молился божествам,

Но с беспокойством староверца! 39

— Вам, Михаил Юрьевич, нечего завидовать этим

стихам, вы еще лучше выразились:

106

Так храм оставленный — все храм,

Кумир поверженный — все бог!

— Вы помните мои стихи, вы сохранили их? Ради

бога, отдайте мне их, я некоторые забыл, я переделаю

их получше и вам же посвящу.

— Нет, ни за что не отдам, я их предпочитаю каки­

ми они есть, с их ошибками, но с свежестью чувства;

они, точно, не полны, но, если вы их переделаете, они

утратят свою неподдельность, оттого-то я и дорожу

вашими первыми опытами.

Он настаивал, я защищала свое добро — и отстояла.

На другой день вечером мы сидели с Лизой в малень­

кой гостиной, и как обыкновенно случается после двух

балов сряду, в неглиже, усталые, полусонные, и лениво

читали вновь вышедший роман г-жи Деборд-Вальмор

«L'atelier d'un peintre» 40. Марья Васильевна по обыкно­

вению играла в карты в большой приемной, как вдруг

раздался шум сабли и шпор.

— Верно, Л е р м о н т о в , — проговорила Лиза.

— Что за в з д о р , — отвечала я, — с какой стати?

Тут раздались слова тетки: «Мои племянницы в той

к о м н а т е » , — и перед нами вдруг явился Лермонтов.

Я оцепенела от удивления.

— Как это м о ж н о , — вскрикнула я, — два дня

сряду! И прежде никогда не бывали у нас, как это вам

не отказали! Сегодня у нас принимают только самых

коротких.

— Да мне и отказывали, но я настойчив.

— Как же вас приняла тетка?

— Как видите, очень хорошо, нельзя лучше, потому

что допустила до вас.

— Это просто сумасбродство, Monsieur Michel, s'est

absurde, вы еще не имеете ни малейшего понятия о свет­

ских приличиях.

Не долго я сердилась; он меня заговорил, развесе­

лил, рассмешил разными рассказами. Потом мы пусти­

лись рассуждать о новом романе, и, по просьбе его, я ему

дала его прочитать с уговором, чтоб он написал свои

замечания на те места, которые мне больше нравились

и которые, по Онегинскойдурной привычке, я отмечала

карандашом или ногтем; он обещал исполнить уговор

и взял книги.

Он предложил нам гадать в карты и, по праву черно­

книжника, предсказать нам будущность. Немудрено

было ему наговорить мне много правды о настоящем;

107

до будущего он не касался, говоря, что для этого нужны

разные приготовления.

— Но по руке я еще лучше г а д а ю , — сказал о н , —

дайте мне вашу руку, и увидите.

Я протянула ее, и он серьезно и внимательно стал

рассматривать все черты на ладони, но молчал.

— Ну что же? — спросила я.

— Эта рука обещает много счастия тому, кто будет

ею обладать и целовать ее, и потому я первый восполь­

з у ю с ь . — Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.

Я выдернула руку, сконфузилась, раскраснелась

и убежала в другую комнату. Что это был за поцелуй!

Если я проживу и сто лет, то и тогда я не позабуду его;

лишь только я теперь подумаю о нем, то кажется, так

и чувствую прикосновение его жарких губ; это воспо­

минание и теперь еще волнует меня, но в ту самую

минуту со мной сделался мгновенный, непостижимый

переворот; сердце забилось, кровь так и переливалась

с быстротой, я чувствовала трепетание всякой жилки,

душа ликовала. Но вместе с тем, мне досадно было на

Мишеля; я так была проникнута моими обязанностями

к Л<опу>хину, что считала и этот невинный поцелуй

изменой с моей стороны и вероломством с его.

Я была серьезна, задумчива, рассеянна в продол­

жение всего вечера, но непомерно счастлива! Мне все

представлялось в радужном сиянии.

Всю ночь я не спала, думала о Л<опу>хине, но еще

более о Мишеле; признаться ли, я целовала свою руку,

сжимала ее и на другой день чуть не со слезами умыла

ее: я боялась сгладить поцелуй. Нет! Он остался

в памяти и в сердце, надолго, навсегда! Как хорошо, что

воспоминание никто не может похитить у нас; оно одно

остается нам верным и всемогуществом своим воскре­

шает прошедшее с теми же чувствами, с теми же ощу­

щениями, с тем же пылом, как и в молодости. Да

я думаю, что и в старости воспоминание остается

молодым.

Во время бессонницы своей я стала сравнивать

Л<опу>хина с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей

стороне был перевес? Все нападки Мишеля на ум

Л<опу>хина, на его ничтожество в обществе, все, вы­

ключая его богатства, было уже для меня доступно

и даже казалось довольно основательным; его же дове­

рие к нему непростительно глупым и смешным. Поэтому

108

я уже не далеко была от измены, но еще совершенно не

понимала состояние моего сердца.

В среду мы поехали на бал к известному адмиралу

Шишкову; 41 у него были положенные дни. Грустно

было смотреть на бедного старика, доживающего свой

век! Он был очень добр, и ему доставляло удовольствие

окружать себя веселящеюся молодежью; он, бывало,

со многими из нас поговорит и часто спрашивал: на

месте ли еще ретивое? У него были часто онемения

головы, и тогда он тут же в зале ложился на диван

и какая-то женщина растирала ему виски и темя; все

ее звали чесалкой, —она, как тень, следила за Алексан­

дром Семеновичем, который едва передвигал ноги.

Я любила ездить к Шишкову и говорить с ним; меня

трогали его доброта и гостеприимство. Он иногда шутил

со мною и говорил, что чувствует, как молодеет, глядя

на меня.

Мишель взял у меня список всех наших знакомых,

чтобы со временем постараться познакомиться с ними.

Я не воображала, чтоб он умел так скоро распорядить­

ся, и очень удивилась, найдя его разговаривающим

с былой знаменитостью. Я чувствовала, что Мишель

приехал для меня; эта уверенность заставила меня

улыбнуться и покраснеть.

Но я еще больше раскраснелась, когда Александр

Семенович Шишков сказал мне: «Что, птичка, ретивое

еще на месте? Смотри, держи обеими руками; посмот­

ри, какие у меня сегодня славные новички». И он стал

меня знакомить с Лермонтовым; я так растерялась, что

очень низко присела ему — тут мы оба расхохотались

и полетели вальсировать.

Надобно ли говорить, что мы почти все танцы вместе

танцевали.

— Вы грустны с е г о д н я , — сказала я ему, видя что

он беспрестанно задумывается.

— Не грустен, но з о л , — отвечал о н , — зол на судь­

бу, зол на людей, а главное, зол на вас.

— На меня? Чем я провинилась?

— Тем, что вы губите себя; тем, что вы не цените

себя; вы олицетворенная мечта поэта, с пылкой душой,

с возвышенным у м о м , — и вы заразились светом! И вам

необходимы поклонники, блеск, шум, суета, богатство,

и для этой мишуры вы затаиваете, заглушаете ваши

лучшие чувства, приносите их в жертву человеку, не­

способному вас понять, вам сочувствовать, человеку,

109

которого вы не любите и никогда не можете по­

любить.

— Я вас не понимаю, Михаил Юрьевич; какое право

имеете вы мне все это говорить; знайте раз навсегда,

я не люблю ни проповедей, ни проповедников.

— Нет, вы меня понимаете, и очень хорошо. Но

извольте, я выражусь просто: послезавтра приезжает

Л<опу>хин; принадлежащие ему пять тысяч душ дела­

ют его самоуверенным, да в чем же ему и сомневаться?

Первый его намек поняли, он едет не побежденным,

а победителем; увижу, придаст ли ему хоть эта уверен­

ность ума, а я так думаю и, признаюсь, желаю, чтоб он

потерял и то, чего никогда не и м е л , — то-то я поторже-

ствую!

— Я думаю тоже, что ему нечего терять.

— Как? Что вы сказали?

— Не вы же один имеете право говорить загадками.

— Нет, я не говорю загадками, но просто спрошу

вас: зачем вы идете за него замуж; ведь вы его не

любите?

— Я иду за него? — вскричала я почти с у ж а с о м . —

О, это еще не решено! Я вижу, что вы все знаете, но не

знаю, как вам передали это обстоятельство. Так и быть,

я сама вам все расскажу. Признаюсь, я сердита на

Л<опу>хина: чем он хвастается, в чем так уверен?

Сашенька мне писала по его просьбе, что если сердце

мое узнает и назовет того, кто беспрестанно думает

обо мне, краснеет при одном имени моем, что если

я напишу ей, что угадала его имя, то он приедет в Петер­

бург и будет просить моей р у к и , — вот и весь роман;

кто знает, какая еще будет развязка? Да, я решаюсь

выдти за него без сильной любви, но с уверенностью,

что буду с ним счастлива, он так добр, благороден, не

глуп, любит меня, а дома я так несчастлива. Я так хочу

быть любимой!

— Боже мой! Если бы вы только хотели догадаться,

как вас любят! Если бы вы хотели только понять, с ка­

кой пылкостью, с какой покорностью, с каким неистов­

ством вас любит один молодой человек моих лет.

— Я знаю, что вы опять говорите о Л<опу>хине;

я именно и вверяю ему свою судьбу, потому что уверена

в его любви, потому что я первая его страсть.

— Вот прекрасно, вы думаете, что я хлопочу за

Л<опу>хина?

— Если не о нем, так о ком же вы говорите?

110

— Положим, что и о нем. Но отвечайте мне прежде

на один мой вопрос: скажите, если бы вас в одно время

любили два молодые человека, один — пускай его будет

Л<опу>хин, он богат, счастлив, все ему улыбается, все

пред ним преклоняется, все ему доступно, единственно

потому только, что он богат! Другой же молодой чело­

век далеко не богат, не знатен, не хорош собой, но умен,

но пылок, восприимчив и глубоко несчастлив; он стоит

на краю пропасти, потому что никому и ни во что не

верит, не знает, что такое взаимность, что такое ласка

матери, дружба сестры, и если бы этот бедняк решился

обратиться к вам и сказать вам: спаси меня, я тебя

боготворю, ты сделаешь из меня великого человека, по­

люби меня, и я буду верить в бога, ты одна можешь

спасти мою душу. Скажите, что бы вы сделали?

— Я надеюсь не быть никогда в таком затрудни­

тельном положении; судьба моя уже почти решена,

я любима и сама буду любить.

— Будете любить! Пошлое выражение, впрочем, до­

ступное женщинам; любовь по приказанию, по долгу!

Желаю вам полного успеха, но мне что-то не верится,

чтоб вы полюбили Л<опу>хина; да этого и не будет!

Возвратясь домой, я еще больше негодовала на

Л<опу>хина; ведь это его необдуманная откровенность

навлекла мне такие неловкие разговоры с Лермонтовым,

сблизила меня с ним.

Проучу же я его, помучаю, раздумывала я. Понятно,

что я хотя бессознательно, но уже действовала, думала

и руководствовалась внушениями Мишеля. А между

тем, все мои помышления были для Лермонтова. Я вспо­

минала малейшее его слово, везде видела его жгучие

глаза, поцелуй его все еще звучал в ушах и раздавался

в сердце, но я не признавалась себе, что люблю его.

Приедет Л<опу>хин, рассуждала я сама с собой, и все

пойдет иначе; он любит меня, хотя и без волнения,

но глубоко; участие его успокоит меня, разгонит мои

сомнения, я ему расскажу подробно все, что мне

говорил Лермонтов; я не должна ничего от него скры­

вать. Так думала я, так хотела поступить, но вышло

иначе.

Вечером приехал к нам Мишель, расстроенный,

бледный; улучил минуту уведомить меня, что Л<опу>хин

приехал, что он ревнует, что встреча их была как встреча

двух врагов и что Л<опу>хин намекнул ему, что он

знает его ухаживанье за мной и что он не прочь и от

111

дуэли, даже и с родным братом, если бы тот задумал

быть его соперником 42.

— Видите л и , — продолжал Л е р м о н т о в , — если лю­

бовь его к вам не придала ему ума, то по крайней мере

придала ему догадливости; он еще не видал меня с вами,

а уже знает, что я вас люблю; да, я вас л ю б л ю , — по­

вторил он с каким-то диким в ы р а ж е н и е м , — и нам

с Л<опу>хиным тесно вдвоем на земле!

— М и ш е л ь , — вскричала я вне с е б я , — что же мне

делать?

— Любить меня.

— Но Л<опу>хин, но письмо мое, оно равняется

согласию.

— Если не вы решите, так предоставьте судьбе или

правильнее сказать: пистолету.

— Неужели нет исхода? Помогите мне, я все сде­

лаю, но только откажитесь от дуэли, только живите

оба, я уеду в Пензу к дедушке, и вы оба меня скоро

забудете.

— Послушайте: завтра приедет к вам Л<опу>хин;

лучше не говорите ему ни слова обо мне, если он сам

не начнет этого разговора; примите его непринужденно,

ничего не говорите родным о его предложении; увидя

вас, он сам догадается, что вы переменились к нему.

— Я не переменилась, я все та же, и все люблю

и уважаю его.

— Уважаете! Это не любовь; я люблю вас, да и вы

меня любите, или это будет непременно; бойтесь меня,

я на все способен и никому вас не уступлю, я хочу вашей

любви. Будьте осторожны, две жизни в ваших руках!

Он уехал, я осталась одна с самыми грустными

мыслями, с самыми черными предчувствиями. Мне

все казалось, что Мишель лежит передо мной в крови,

раненный, умирающий; я старалась в воображении моем

заменить его труп трупом Л<опу>хина; это мне не уда­

валось, и, несмотря на мои старания, Л<опу>хин являл­

ся передо мной беленьким, розовым, с светлым взором,

с самодовольной улыбкой. Я жмурила глаза, но обе эти

картины не изменялись, не исчезали. Совесть уже

мучила меня за Л<опу>хина; сердце билось, замирало,

жило одним только Лермонтовым.

На другой день, часов в двенадцать, приехал к нам

Л<опу>хин; это первое свидание было принужденно,

тетка не отходила от нас; она очень холодно и свысока

приняла Л<опу>хина; но по просьбе дяди Николая

112

Васильевича пригласила его в тот же день к себе

обедать. Дядя желал от души, чтоб я вышла замуж

за Л<опу>хина, и лишь только он уехал, он начал

мне толковать о всех выгодахтакой партии, но и тут

я ни в чем не призналась ему, как ни добивался он

откровенности, но на этот раз я действовала уже по

расчету. С первых моих слов он бы выгнал Лермонтова,

все высказал Л<опу>хину и устроил бы нашу свадьбу.

А. мне уже казалось невозможным отказаться от счастия

видеть Мишеля, говорить с ним, танцевать с ним.

За обедом Л<опу>хин сидел подле меня; он был

веселее, чем утром, говорил только со мною, вспоминал

наше московское житье до малейшей подробности,

осведомлялся о моих выездах, о моих занятиях,

о моих подругах.

Мне было неловко с ним. Я все боялась, что он вот

сейчас заговорит о Мишеле; я сознавалась, что очень

виновата пред ним, рассудок говорил мне: «С ним ты

будешь с ч а с т л и в а » , — а сердце вступалось за Лермон­

това и шептало мне: «Тот больше тебя любит». Мы

ушли в мой кабинет, Л<опу>хин тотчас же спросил меня:

— Помните ли, что вы писали Сашеньке в ответ

на ее письмо?

— К о н е ч н о , — отвечала я, — это было так недавно.

— А если бы давно, то вы бы забыли или пере­

менились?

— Не знаю и не понимаю, к чему ведет этот допрос.

— Могу ли я объясниться с вашими родными?

— Ради бога, п о д о ж д и т е , — сказала я с живостью.

— Зачем же ждать, если вы согласны?

— Все лучше; постарайтесь понравиться Марье Ва­

сильевне, играйте с ней в вист и потом...

— Неужели она может иметь на вас влияние?

Я стараюсь нравиться только вам, я вас люблю более

жизни и клянусь все сделать для вашего счастья, лишь

бы вы меня немного любили.

Я заплакала и готова была тут же высказать все

Л<опу>хину, упрекнуть его в неограниченно-неуместном

доверии к Лермонтову, сообщить ему все наши разго­

воры, все его уверения, просить его совета, его помощи.

Едва я вымолвила первые слова, как дядя Николай

Сергеевич пришел, предложил ему сигару и увел его

в свой кабинет. Четверть часа прошло, а с ним и мое

благое намерение, мне опять представился Лермонтов

со своими угрозами и вооруженным пистолетом.

113

Л<опу>хин был очень весел, уселся за вист с Марьей

Васильевной, я взяла работу, подсела к карточному

столу; он часов до девяти пробыл у нас, уехал, выпросив

позволение приехать на другой день посмотреть на мой

т у а л е т , — мы собирались на бал к генерал-губернатору.

Лишь только Л<опу>хин от нас уехал, как влетел

Лермонтов. Для избежания задушевногоразговора

я осталась у карточного стола; он надулся, гремел

саблей, острил без пощады, говорил вообще дурно

о светских девушках и в самых язвительных выраже­

ниях рассказывал громогласно, относя к давно прошед­

шему, мои отношения к Л<опу>хину, любовь свою ко

мне и мое кокетство с обоими братьями.

Наконец эта пытка кончилась; взбешенный моим

равнодушием и невмешательством моим в разговор,

он уехал, но, однако же, при всех пригласил меня

на завтрашнюю мазурку.

Я задумала остаться дома, упрашивала об этом,

мне не позволяли, называя меня капризной.Итак, все

было против меня и против моего желания остаться

верной Л<опу>хину.

Собираясь на бал, я очень обдумывала свой туалет;

никогда я не желала казаться такой хорошенькой, как

в этот вечер; на мне было белое платье и ветки репей­

ника на голове, такая же ветка у лифа. Л<опу>хин

приехал, я вышла к нему с дядей Николаем Васильеви­

чем, который очень любил выказывать меня. Л<опу>-

хин пришел в восторг от моего сиянья,как он выразился,

и поцеловал мою р у к у , — какая разница с поцелуем

Лермонтова! Тот решил судьбу мою, в нем была вся

моя жизнь, и я бы отдала все предстоящие мне годы

за другой такой же поцелуй!

Мы уселись; он спросил меня, как я окончила

вчерашний вечер.

— Скучно!

— Кто был у вас?

— Никого, кроме Лермонтова.

— Лермонтов был! Невозможно!

— Что же тут невозможного? Он и третьего дня был!

— Как! В день моего приезда?

— Да.

— Нет, тысячу раз нет.

— Да и тысячу раз д а , — отвечала я, обидевшись,

что он мне не верит.

Мы оба надулись и прохаживались по комнате.

114

Тут я уже ничего не понимала, отчего так убежден

Л<опу>хин в невозможности посещений Мишеля.

Я предчувствовала какие-то козни, но я не пыталась

отгадывать и даже боялась отгадать, кто их устраивает;

я чувствовала себя опутанной, связанной по рукам

и по ногам, но кем?..

Вошла Марья Васильевна, и мы поехали на бал.

Лермонтов ждал меня у дверей; протанцевал со мной

две первые кадрили и, под предлогом какого-то скучного

вечера, уехал, обещаясь возвратиться к мазурке. С его

минутным отсутствием как глубоко поняла я значение

стиха графа Рессегье:

Le bal continuait — la fête n'était plus *43.

Он сдержал слово и возвратился на бал, когда

усаживались к мазурке. Он был весел, шутлив, говорил

с восторгом о своей неизменной любви и повершил тем,

что объявил, что он очень счастлив.

— А вы? — спросил он меня.

— Я так себе, по-прежнему.

— Вы продолжаете начатое?

— Лучше сказать, я останавливаю неначатое.

Он улыбнулся и с чувством пожал мне руку в туре.

— Что Л<опу>хин? — спросил он.

— Ждет! — отвечала я. — Но скажите же, Monsieur

Michel, что мне делать? Я в таком неловком, запутанном

положении; ваши угрозы смутили меня, я не могу быть

откровенна с Л<опу>хиным, все боюсь недосказать или

высказаться, я беспрестанно противоречу себе, своим

убеждениям. Признайтесь, его ревность, его намерения

стреляться с вами, все это было в вашем только воо­

бражении?

— О, я в и ж у , — сказал он с ж и в о с т ь ю , — что уж

успели мне повредить в вашем мнении; вы мне больше

не верите. Я вам говорил, что у меня есть враги, и вот

они и постарались внушить вам подозрения и успели,

кажется; оттого-то вы мне и не верите.

— Верю, божусь, верю, но бедный Л<опу>хин

в таком миролюбивом расположении, так уверен во

мне, а — я, я, мне кажется, его обманываю, поступаю

с ним неблагородно, мучу его и сама терзаюсь. Надо же

положить всему этому конец!

* Бал продолжался, но праздника уже не было ( фр.) .

115

— Ну что же, выходите за него; он богат, он глуп,

вы будете его водить за нос. Что вам до меня, что вам

любовь моя?.. я беден! Пользуйтесь вашим положением,

будьте счастливы, выходите за него, но на дороге к это­

му счастью вы перешагнете через мой или его труп,

тем лучше! Какая слава для вас: два брата, два друга

за вас сделаются непримиримыми врагами, убийцами.

Весь Петербург, вся Москва будут с неделю говорить

о вас! Довольно ли этого для вашего ненасытного само­

любия, для вашего кокетства?

— Вы меня, Михаил Юрьевич, или не знаете, или

презираете. Скажите, что я сделала, чтобы заслужить

такие колкие и дерзкие выражения? Я согласилась

на предложение Л<опу>хина, прежде чем встретилась

с вами, я не звала вас к нам, вы ворвались в наш дом

почти силой, и с тех пор преследуете меня вашими

уверениями, угрозами и даже дерзостью. Я более не

допущу этого, я довольно настрадалась в это время,

и завтра же все покончу. Вот и теперь на бале, в кругу

блеска, золота, веселья, меня преследует ваш образ

окровавленный, обезображенный, я вижу вас умира­

ющим, я страдаю за вас, готова сейчас заплакать, а вы

упрекаете меня в кокетстве!

Мазурка кончилась, все танцующие сделали большой

тур по всем комнатам, мы немного отстали, и, пробегая

через большую биллиардную, Лермонтов нагнулся,

поцеловал мою руку, сжал ее крепко в своей и шепнул

мне: «Я счастлив!»

Возвратясь в большую залу, мы прямо уселись за

стол, Лермонтов, конечно, ужинал подле меня; никогда

не был он так весел, так оживлен.

— Поздравьте м е н я , — сказал о н , — я начал славное

дело, оно представляло затруднения, но по началу,

по завязке, я надеюсь на блестящее окончание.

— Вы пишете что-нибудь?

— Нет, но я на деле заготовляю материалы для

многих сочинений: знаете ли, вы будете почти везде

героиней 44.

— Ах, ради бога, избавьте меня от такой гласности.

— Невозможно! Первая любовь, первая мечта

поэтов везде вкрадывается в их сочинениях; знаете ли,

вы мне сегодня дали мысль для одного стихотворения?

— Мне кажется, что у меня в это время не было

ни одной ясной мысли в голове и вы мне придаете

свои.

116

— Нет, прекрасная мысль! Вы мне с таким увлече­

нием сказали, что в кругу блеска, шума, танцев вы

только видите меня, раненного, умирающего, и в эту

минуту вы улыбались для толпы, но ваш голос дрожал

от волнения; но на глазах блестели слезы, и со временем

я опишу это 45. Узнаете ли вы себя в моих произве­

дениях?

— Если они не будут раскрашены вашим вообра­

жением, то останутся бесцветными и бледными, как я,

и немногих заинтересуют.

— А были ли вы сегодня бледны, когда Л<опу>хин,

провожая вас на бал, поцеловал вашу руку?

— Вы шпион?

— Нет, я просто поверенный!

— Глуп же Л<опу>хин, что вам доверяется; ваше

поведение с ним неблагородно.

— В войне все хитрости допускаются. Да и вы-то,

кажется, переходите на неприятельскую сторону; преж­

де выхваляли его ум, а теперь называете его глупцом.

— А вы забываете, что и умный человек может

быть глупо-доверчив и самая эта доверчивость говорит

в его пользу; он добр и неспособен к хитрости.

Я провела ужасные две недели между двумя этими

страстями. Л<опу>хин трогал меня своею преданностью,

покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись

проблески ревности. Лермонтов же поработил меня

совершенно своей взыскательностью, своими капризами,

он не молил,но требоваллюбви, он не преклонялся,

как Л<опу>хин, перед моей волей, но налагал на меня

свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности,

но беспрестанно терзал меня сомнением и насмешками.

Меня приводило в большое недоумение то, что они

никогда не встречались у нас, а лишь только один

уедет, другой сейчас войдет. Когда же ни одного из них

не было у меня на глазах, я просто не знала, куда

деваться от мучительного беспокойства. Дуэль между

ними была моей господствующей мыслью. Я высказала

свои страдания Лермонтову и упросила его почаще

проезжать мимо наших окон: он жил дома за три от нас.

Я так привыкла к скрипу его саней, к крику его кучера,

что, не глядя в окошко, знала его приближение и иногда,

издали завидя развевающийся белый султан и махание

батистовым платком, я успокаивалась на несколько

времени. Мне казалось, что я так глубоко сохранила

в душе моей предпочтение к нему под личиной равноду-

117

шия и насмешливости, что он не имел ни малейшего

повода подозревать это предпочтение, а между тем

я высказывала ему свою душу без собственного со­

знания, и он узнал прежде меня самой, что все мои

опасения были для него одного.

Мне было также непонятно ослепление всех

родных на его счет, особливо же со стороны Марьи

Васильевны. Она терпеть не могла Лермонтова, но

считала его ничтожным и неопасным мальчишкой, при­

нимала его немножко свысока, но, боясь его эпиграмм,

свободно допускала его разговаривать со мною; при

Л<опу>хине она сторожила меня, не давала почти

случая сказать двух слов друг другу, а с Мишелем

оставляла целые вечера вдвоем! Теперь, когда я более

узнала жизнь и поняла людей, я еще благодарна Лер­

монтову, несмотря на то, что он убил во мне сердце,

душу, разрушил все мечты, все надежды, но он мог

и совершенно погубить меня и не сделал этого.

Впоследствии одна из моих кузин, которой я рас­

сказала всю эту эпоху с малейшими подробностями,

спросила один раз Мишеля, зачем он не поступил со

мною, как и с Любенькой Б., и с хорошенькой дурочкой

Т., он отвечал: «Потому, что я ее любил искренно, хотя

и не долго, она мне была жалка, и я уверен, что никто

и никогда так не любил и не полюбит меня, как она».

Он всеми возможными, самыми ничтожными сред­

ствами тиранил меня; гладко зачесанные волосы не шли

ко мне; он требовал, чтоб я всегда так чесалась; мне

сшили пунцовое платье с золотой кордельерой и к нему

прибавили зеленый венок с золотыми желудями; для

одного раза в зиму этот наряд был хорош, но Лермонтов

настаивал, чтобы я на все балы надевала его — и, не­

смотря на ворчанье Марьи Васильевны и пересуды

моих приятельниц, я постоянно являлась в этом теат­

ральном костюме, движимая уверениями Мишеля,

который повторял: «Что вам до других, если вы мне

так нравитесь!»

Однако же, он так начал поступать после 26 декабря,

день, в который я в первый раз призналась в любви

и дала торжественное обещание отделаться от Л<опу>-

хина. Это было на бале у генерал-губернатора. Лер­

монтов приехал к самой мазурке; я не помню ничего

из нашего несвязного объяснения, но знаю, что

счастье мое началось с этого вечера. Он был так нежен,

так откровенен, рассказывал мне о своем детстве,

118

о бабушке, о чембарской деревне, такими радужными

красками описывал будущее житье наше в деревне,

за границей, всегда вдвоем, всегда любящими и беско­

нечно счастливыми, молил ответа и решения его участи,

так, что я не выдержала, изменила той холодной роли,

которая давила меня и, в свою очередь, сказала ему, что

люблю его больше жизни, больше, чем любила мать

свою, и поклялась ему в неизменной верности.

Он решил, что прежде всего надо выпроводить

Л<опу>хина, потом понемногу уговаривать его бабушку

согласиться на нашу свадьбу; о родных моих и помину

не было, мне была опорой любовь Мишеля, и с ней

я никого не боялась, готова была открыто действовать,

даже и — против Марьи Васильевны!

В этот вечер я всю свою душу открыла Мишелю,

высказала ему свои задушевные мечты, помышления.

Он уверился, что он давно был любим, и любим свято,

глубоко; он казался вполне счастливым, но как будто

боялся ч е г о - т о , — я обиделась, предполагая, что он

сомневается во мне, и лицо мое омрачилось.

— Я уверен в т е б е , — сказал он м н е , — но у меня

так много врагов, они могут оклеветать меня, очернить,

я так не привык к счастию, что и теперь, когда я уверился

в твоей любви, я счастлив настоящим, но боюсь за бу­

дущее; да, я еще не знал, что и счастье заставляет

грустно задумываться!

— Да, и так скоро раздумывать о завтрашнем дне,

который уже может сокрушить это счастье!

— Но кто же мне поручится, что завтра кто-нибудь

не постарается словесно или письменно перетолковать

вам мои чувства и действия?

— Поверьте мне, никто и никогда не повредит

в моем мнении о вас, вообще я не руководствуюсь чужи­

ми толками.

— И потому ты, вопреки всех и всегда, будешь моей

заступницей?

— Конечно. К чему об этих предположениях так

долго говорить; кому какое дело до нас, до нашей любви?

Посмотрите кругом, никто не занимается нами, и кто

скажет, сколько радостей и горя скрывается под этими

блестящими нарядами; дай бог, чтоб все они были так

счастливы, как я!

— Как м ы , — подтвердил Л е р м о н т о в , — надо вам

привыкать, думая о своем счастии, помнить и обо мне.

Я возвратилась домой совершенно перерожденная.

119

Наконец-то я любила; мало того, я нашла идола,

перед которым не стыдно было преклоняться перед

целым светом. Я могла гордиться своей любовью, а еще

более еголюбовью; мне казалось, что я достигла цели

всей своей жизни; я бы с радостью умерла, унеся с собой

на небо, как венец бессмертия, клятву его любви и веру

мою в неизменность этой любви. О! как счастливы те,

которые умирают неразочарованными! Измена хуже

смерти; что за жизнь, когда никому не веришь и во

всем сомневаешься!

На другой день Л<опу>хин был у нас; на обычный

его вопрос, с кем я танцевала мазурку, я отвечала, не

запинаясь:

— С Лермонтовым.

— Опять! — вскричал он.

— Разве я могла ему отказать?

— Я не об этом говорю; мне бы хотелось наверное

знать, с кем вы танцевали?

— Я вам сказала.

— Но если я знаю, что это неправда.

— Так, стало быть, я лгу.

— Я этого не смею утверждать, но полагаю, что

вам весело со мной кокетничать, меня помучить, развить

мою ревность к бедному Мишелю; все это, может быть,

очень мило, но некстати, перестаньте шутить, мне,

право, тяжело; ну скажите же мне, с кем вы забывали

меня в мазурке?

— С Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.

— Это уж ч е р е с ч у р , — вскричал Л<опу>хин, — как

вы хотите, чтобы я вам поверил, когда я до двенадцати

почти часов просидел у больного Лермонтова и оставил

его в постели крепко заснувшего!

— Ну что же? Он после вашего отъезда проснулся,

выздоровел и приехал на бал, прямо к мазурке.

— Пожалуйста, оставьте Лермонтова в покое;

я прошу вас назвать вашего кавалера; заметьте, я прошу,

я бы ведь мог требовать.

— Требовать!— вскричала я, в с п ы х н у в . — Какое

же вы имеете право? Что я вам обещала, уверяла ли вас

в чем-нибудь? Слава богу, вы ничего не можете тре­

бовать,а ваши беспрестанные вспышки, все эти сцены

до того меня истерзали, измучили, истомили, что лучше

нам теперь же положить всему конец и врозь искать

счастия.

120

Я не смела взглянуть на Л<опу>хина и поспешила

выйти из комнаты. Наедине я предалась отчаянию;

я чувствовала себя кругом виноватой перед Л<опу>хи-

ным; я сознавалась, что отталкивала верное счастие

быть любимой, богатой, знатной за неверный призрак,

за ненадежную любовь!

Притворная болезнь Лермонтова, умолчание со мной

об этой проделке черным предчувствием опутали все

мои мысли; мне стало страшно за себя, я как будто

чувствовала бездну под своими ногами, но я так его

любила, что успокоила себя его же парадоксом: «Пред­

почитать страдание и горе от любимого человека —

богатству и любви другого». «Будь что должно б ы т ь , —

сказала я с е б е , — я поступила так, как он хотел, и так

неожиданно скоро! Ему это будет приятно, а мне только

этого и надобно».

1834—1835

В первый раз, когда я увидела Мишеля после этого

разрыва и когда он мне сказал: «tu es un

ange» *, — я была вполне вознаграждена; мне казалось,

что он преувеличивает то, что называл он моим жертво­

приношением.

Я нашла почти жестоким с его стороны выставлять

и толковать мне, как я необдуманно поступила, отказав

Л<опу>хину, какая была бы это для меня, бедной си­

роты, блестящая партия, как бы я всегда была облита

бриллиантами, окутана шалями, окружена роскошью.

Он как будто поддразнивал меня.

— Я поступила по собственному убеждению, а глав­

ное, по вашему желанию, и потому ни о чем не жалею.

— Неужели одна моя любовь может все это за­

менить?

— Решительно все.

— Но у меня дурной характер; я вспыльчив, зол,

ревнив; я должен служить, заниматься, вы всю жизнь

проведете взаперти с моей бабушкой.

— Мы будем с ней говорить о вас, ожидать вашего

возвращения, нам вместе будет даже весело; моя

пылкая любовь понимает и ценит ее старческую при­

вязанность.

Он пожал мне руку, сказав:

* «Ты ангел» ( фр.) .

121

— С моей стороны это было маленькое испытание;

я верю вашей любви и готовности сделать мое счастие,

и сам я никогда не был так счастлив, потому что никогда

не был так любим. Но, однако же, обдумайте все хорошо,

не пожалеете ли вы когда о Л<опу>хине? Он добр —

я зол, он богат — я беден; я не прощу вам ни сожаления,

ни сравнения, а теперь еще время не ушло, и я еще

могу помирить вас с Л<опу>хиным и быть вашим

шафером.

— Мишель, неужели вы не понимаете, что вам

жестоко подсмеиваться теперь надо мной и уговаривать

меня поступить против моего сердца и моей совести?

Я вас люблю, и для меня все кончено с Л<опу>хиным.

Зачем вы мучите меня и выказываетесь хуже, чем

вы есть?

— Чтоб не поступить, как другие: все хотят ка­

заться добряками, и в них скоро разочаровываются, —

я, может быть, преувеличиваю свои недостатки, и для

вас будет приятный сюрприз найти меня лучше, чем

вы ожидаете.

Трудно представить, как любовь Лермонтова возвы­

сила меня в моих собственных глазах; я благоговела

перед ним, удивлялась ему; гляжу, бывало, на него и не

нагляжусь, слушаю и не наслушаюсь. Я переходила

через все фазы ревности, когда приезжали к нам моло­

дые девушки (будь они уроды) ; я каждую из них ревно­

вала, каждой из них завидовала, каждую ненавидела

за один его взгляд, за самое его пошлое слово. Но

отрадно мне было при моих поклонниках, перед ними

я гордилась его любовью, была с ними почти неучтива,

едва отвечала на их фразы; мне так и хотелось сказать

им: «Оставьте меня, вам ли тягаться с ним? Вот мой

алмаз-регент, он обогатил, он украсил жизнь мою, вот

мой к у м и р , — он вдохнул бессмертную любовь в мою

бессмертную душу».

В это время я жила полной, но тревожной жизнью

сердца и воображения и была счастлива до бесконеч­

ности.

Помнишь ли ты, Маша, последний наш бал, на кото­

ром мы в последний раз так весело танцевали вместе,

на котором, однако же, я так рассердилась на тебя?

Я познакомила тебя с Лермонтовым и Л<опу>хиным,

122

и ты на мои пылкие и страстные рассказы отвечала,

покачав головой:

— Ты променяла кукушку на ястреба.

О, ты должна верить, как искренно я тебя люблю,

потому что я тебе простила это дерзкое сравнение. Да,

твоя дружба предугадала его измену, ты все проникла

своим светлым, спокойным взором и сказала мне:

«С Л<опу>хиным ты будешь счастлива, а Лермонтов,

кроме горя и слез, ничего не даст тебе». Да, ты была

права; но я, безрассудная, была в чаду, в угаре от его

рукопожатий, нежных слов и страстных взглядов.

В мазурке я села рядом с тобой, предупредив Ми­

шеля, что ты все знаешь и присутствием твоим покро­

вительствуешь нам и что мы можем говорить, не стесня­

ясь твоим соседством. Ты слышала, как уверял он меня,

что дела наши подходят к концу, что недели через две

он объявит о нашей свадьбе, что бабушка с о г л а с н а , —

ты все это слышала и радовалась за меня. А я! О, как

слепо я ему верила, когда он клялся, что стал другим

человеком, будто перерожденным, верит в бога, в лю­

бовь, в дружбу, что все благородное, все высокое

ему доступно и что это чудо совершила любовь моя;

как было не вскружиться моей бедной голове!

На этом бале Л<опу>хин совершенно распрощался

со мной, перед отъездом своим в Москву. Я рада была

этому отъезду, мне с ним было так неловко и отчасти

совестно перед ним; к тому же я воображала, что при­

сутствие его мешает Лермонтову просить моей руки.

На другой день этого бала Мишель принес мне

кольцо, которое я храню как святыню, хотя слова, вы­

резанные на этом кольце, теперь можно принять за

одну только насмешку 46.

Мне становится невыносимо тяжело писать; я под­

хожу к перелому всей моей жизни, а до сих пор я

с какой-то ребячливостью отталкивала и заглушала все,

что мне напоминало об этом ужасном времени.

Один раз, вечером, у нас были гости, играли в кар­

ты, я с Лизой и дядей Николаем Сергеевичем сидела

в кабинете; она читала, я вышивала, он по обыкновению

раскладывал grand'patience. Лакей подал мне письмо,

полученное по городской почте; я начала его читать

и, вероятно, очень изменилась в лице, потому что дядя

вырвал его у меня из рук и стал читать его вслух, не

понимая ни слова, ни смысла, ни намеков о Л<опу>хине,

о Лермонтове, и удивлялся, с какой стати злой аноним

123

так заботится о моей судьбе. Но для меня каждое слово

этого рокового письма было пропитано ядом, и сердце

мое обливалось кровью. Но что я была принуждена

вытерпеть брани, колкостей, унижения, когда гости

разъехались и Марья Васильевна прочла письмо, вру­

ченное ей покорным супругом! Я и теперь еще краснею

от негодования, припоминая грубые выражения ее

гнева.

Вот содержание письма, которое никогда мне не

было возвращено, но которое огненными словами запе­

чатлелось в моей памяти и в моем сердце:

«Милостивая государыня

Екатерина Александровна!

Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему,

уважающему вас и умеющему ценить ваше сердце

и благородство, предупредить вас, что вы стоите на

краю пропасти, что любовь ваша к нему(известная

всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас.

Вы и теперь уже много потеряли во мнении света,

оттого что не умеете и даже не хотите скрывать вашей

страсти к нему.

Поверьте, оннедостоин вас. Для негонет ничего

святого, онникого не любит. Егогосподствующая

страсть: господствовать над всеми и не щадить никого

для удовлетворения своего самолюбия.

Я знал егопрежде чем вы, онбыл тогда и моложе

и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить

девушку, во всем равную вам и по уму и по красоте.

Онувез ее от семейства и, натешившись ею, бросил.

Опомнитесь, придите в себя, уверьтесь, что и вас

ожидает такая же участь. На вас вчуже жаль смотреть.

О, зачем, зачем вы его так полюбили? Зачем принесли

емув жертву сердце, преданное вам и достойное вас.

Одно участие побудило меня писать к вам; авось

еще не поздно! Я ничего не имею против него,кроме

презрения, которое он вполне заслуживает. Онне

женится на вас, поверьте мне; покажите емуэто письмо,

он прикинется невинным, обиженным, забросает вас

страстными уверениями, потом объявит вам, что бабуш­

ка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет

вам длинную проповедь или просто признается, что он

притворялся, да еще посмеется над вами и — это

124

лучший исход, которого вы можете надеяться и кото­

рого от души желает вам

Вам неизвестный, но преданный вам друг NN».

Вообрази, какое волнение произвело это письмо на

весь семейный конгресс и как оно убило меня! Но никто

из родных и не подозревал, что дело шло о Лермонтове

и о Л<опу>хине; они судили, рядили, но, не догадываясь,

стали допрашивать меня. Тут я ожила и стала утвер­

ждать, что не понимаю, о ком шла речь в письме, что,

вероятно, его написал из мести какой-нибудь отвержен­

ный поклонник, чтоб навлечь мне неприятность 47.

Может быть, все это и сошло бы мне с рук; родным

мысль моя показалась правдоподобной, если бы сестра

моя, Лиза, не сочла нужным сказать им, что в письме

намекалось на Лермонтова, которого я люблю, и на

Л<опу>хина, за которого не пошла замуж по совету

и по воле Мишеля 48.

Я не могу вспомнить, что я выстрадала от этого

неожиданного заявления, тем более что Лиза знала

многие мои разговоры с Мишелем и сама старалась

воспламенить меня, отдавая предпочтение Мишелю над

Л<опу>хиным.

...Открыли мой стол, перешарили все в моей шкатул­

ке, перелистали все мои книги и тетради; конечно,

ничего не нашли; мои действия, мои мысли, моя любовь

были так чисты, что если я во время этого обыска

и краснела, то только от негодования, от стыда за их

поступки и их подозрения. Они поочередно допраши­

вали всех лакеев, всех девушек, не была ли я в переписке

с Лермонтовым, не целовалась ли с ним, не имела ли

я с ним тайного свидания?

Что за адское чувство страдать от напраслины,

а главное, выслушивать, как обвиняют боготворимого

человека! Удивительно, как в ту ночь я не выплакала

все сердце и осталась в своем уме.

Я была отвержена всем семейством: со мной не

говорили, на меня не смотрели (хотя и зорко караули­

ли), мне даже не позволяли обедать за общим столом,

как будто мое присутствие могло осквернить и замарать

их! А бог видел, кто из нас был чище и правее.

Моей единственной отрадой была мысль о любви

Мишеля, она поддерживала м е н я , — но как ему дать

знать все, что я терплю и как страдаю из любви к нему?

125

Я знала, что он два раза заезжал к нам, но ему

отказывали.

Дня через три после анонимного письма и моей

опалы Мишель опять приехал, его не велели принимать:

он настаивал, шумел в лакейской, говорил, что не уедет,

не повидавшись со мной, и велел доложить об этом.

Марья Васильевна, не отличавшаяся храбростью, по­

баивалась Лермонтова, не решалась выйти к нему

и упросила свою невестку А. С. Су<шко>ву принять его.

Она не соглашалась выйти к нему без меня, за что я ей

несказанно была благодарна. Марья Васильевна ухит­

рилась надеть на меня шубу, как несомненное доказа­

тельство тому, что мы едем в театр, и потому только

отказывала ему, чем она ясно доказала Мишелю, что

боится не принимать его и прибегает к пошлым обманам.

Я в слезах, но с восторгом выскочила к Мишелю; добрая

А. С. учтиво извинилась перед ним и дала нам свободу

поговорить. На все его расспросы я твердила ему бес­

связно:

— Анонимное п и с ь м о , — меня м у ч а т , — нас разлу­

ч а ю т , — мы не едем в т е а т р , — я все та же и никогда

не изменюсь.

— Как нам видеться? — спросил он.

— На балах, когда выйду из домашнего ареста.

Тут он опять обратился к А. С. и просил передать

родным, что приезжал объясниться с ними обо мне и не

понимает, почему они не хотят его видеть, намерения

его благородны и обдуманны. И он уехал — в последний

раз был он в нашем доме.

Тут началась для меня самая грустная, самая пустая

жизнь; мне некого было ждать, не приедет он больше

к нам; надежда на будущее становилась все бледнее

и неяснее. Мне казалось невероятным и невозможным

жить и не видеть его, и давно ли еще мы так часто

бывали вместе, просиживали вдвоем длинные вечера;

уедет, бывало, и мне останется отрадой припоминать

всякое движение его руки, значение улыбки, выражение

глаз, повторять всякое его слово, обдумывать его. Про­

вожу, бывало, его и с нетерпением возвращаюсь в ком­

нату, сажусь на то место, на котором он сидел, с упое­

нием допиваю неоконченную им чашку чая, перецелую

все, что он держал в руках с в о и х , — и все это я делала

с каким-то благоговением.

Долго я не могла понять этой жестокой разлуки;

самую смерть его, мне казалось, я перенесла бы с боль-

126

шей покорностью, тут было бы предопределение божие,

но эта разлука, наложенная ненавистными людьми,

была мне невыносима, и я роптала на них, даже про­

клинала их.

«Как выдержит он это испытание? — беспрестанно

спрашивала я с е б я . — Устоит ли его постоянство?

Преодолеет ли он все препятствия? Что будет со мной,

если деспотическое тиранство моих гонителей согла­

суется с его тайным желанием отвязаться от моей

пылкой и ревнивой страсти? Любит ли еще он меня?» —

вскрикивала я с отчаянием и не знала, что отвечать

на все эти вопросы... Иногда я доходила до помешатель­

ства: я чувствовала, как мысли мои путались, сталки­

вались; я тогда много писала и не находила слов для

выражения моих мыслей; по четверти часа я задумы­

валась, чтоб припомнить самые обыкновенные слова.

Иногда мне приходило в голову, что жизнь моя может

вдруг пресечься, и я обдумывала средство жить без

самой жизни.

Да, страшное было то время для меня, но оно про­

шло, как и все проходит, не оставив следа ни на лице

моем, ни на окружающих предметах; но бедное мое

сердце! Однако же, и в самые эти дни испытания

и пытки душевной я нашла истинное утешение, я при­

обрела верных и надежных друзей: А. С. показывала

мне большое участие, хотя и не знала всей грустной

драмы моей жизни, а только ободряла и утешала меня,

видя недоброе расположение ко мне Марьи Васильев­

ны. Cousin мой, Долгорукий, с грустью тоже смотрел

на меня и даже вызвался доставить письмо Мишелю,

и я всегда ему буду благодарна за этот добрый порыв,

но я не воспользовалась его предложением; моим пер­

вым желанием было жить и действовать так, чтобы не

заслужить ни малейшего обвинения, а сердце никто не

может упрекнуть, к кому бы оно ни привязалось:

любить свято, глубоко, не краснеть за свою любовь,

хранить воспоминание этого чувства ясным, светлым,

это еще хороший удел и дан немногим.

Горничная моя, Танюша, тоже в эти дни гонения

очень привязалась ко мне, она считала себя кругом

виноватою передо мной: во время обыска в моих вещах

родные так напугали ее обещанием наказания, если

она что-нибудь утаит, что она принесла им роман:

«L'atelier d'un peintre», божась, что больше никогда

ничего не видала от Михаила Юрьевича в моих руках,

127

как эти книжки, исписанные на полях его примечани­

ями, и прибавила, что я их беспрестанно перечитываю

и целую, Как после она горько плакала со мной, рас­

каивалась, что выдала им книжки. «Хоть бы их-то вы

теперь ч и т а л и , — говорила о н а . — Настращали меня,

я испугалась, отдала их, думала, что и вас оставят

в покое; так уж я им клялась, что больше ничего не

было у вас от Михаила Юрьевича» <...>

Я с особенной радостью и живейшим нетерпением

собиралась в следующую среду на бал; так давно не

видалась я с Мишелем, и, вопреки всех и вся, решила

в уме своем танцевать с ним мазурку.

Приезжаем на б а л , — его еще там не было...

Не знаю, достанет ли у меня сил рассказать все,

что я выстрадала в этот вечер. Вообще я пишу вкратце,

выпускаю многие разговоры, но у меня есть заветная

тетрадка, в которую я вписывала, по нескольку раз

в день, все его слова, все, что я слышала о нем; мне

тяжело вторично воспоминанием перечувствовать былое,

и я спешу только довести до конца главные факты

этого переворота в моей жизни 49.

Я танцевала, когда Мишель приехал; как стукнуло

мне в сердце, когда он прошел мимо меня и... не

заметил меня! Я не хотела верить своим глазам и по­

думала, что он действительно проглядел меня. Кончив

танцевать, я села на самое видное место и стала по­

жирать его глазами, он и не смотрит в мою сторону;

глаза наши встретились, я у л ы б н у л а с ь , — он отворотил­

ся. Что было со мной, я не знаю и не могу передать

всей горечи моих ощущений; голова пошла кругом,

сердце замерло, в ушах зашумело, я предчувствовала

что-то недоброе, я готова была заплакать, но толпа

окружала меня, музыка гремела, зала блистала огнем,

нарядами, все казались веселыми, счастливыми... Вот

тут-то в первый раз поняла я, как тяжело притворять­

ся и стараться сохранить беспечно-равнодушный вид;

однако же, это мне удалось, но, боже мой, чего мне

стоило это притворство! Не всех я успела обмануть;

я на несколько минут ушла в уборную, чтоб там сво­

бодно вздохнуть; за мной последовали мои милые баль­

ные приятельницы, Лиза Б. и Сашенька Ж.

— Что с тобой? Что с вами обоими сделалось? —

приставали они ко мне.

— Не з н а ю , — отвечала я и зарыдала перед ними.

— Я улажу все д е л о , — сказала Сашенька.

128

— И я буду о том же с т а р а т ь с я , — подхватила Лиза.

И в самом деле, в мазурке они беспрестанно под­

водили ко мне Мишеля. Особливо ценила я эту жертву

со стороны Лизы. Она сама страстно любила Лермон­

това, однако же уступала мне свою очередь протанце­

вать с ним, не принимала передо мною торжествую­

щего вида, но сочувствовала моему отчаянию и просила

прощения за то, что в этот вечер он за ней ухаживал

более, чем за д р у г и м и , — она поневоле сделалась моей

соперницей. Зато теперь, когда бедная Лиза сгубила

себя для него, потеряна для родных и для света, как

бы я была счастлива, если бы мне привелось случайно

ее встретить, пожать ей руку, показать ей мое живейшее

участие не в одном разочаровании, но в истинном бед­

ствии. Бедная Лиза! Не было у нее довольно силы

характера, чтобы противостоять ему — и она погибла.

Когда в фигуре названий Лермонтов подошел ко

мне с двумя товарищами и, зло улыбаясь и холодно

смотря на меня, сказал: «Haine, mépris et vengeance» *, —

я, конечно, выбрала vengeance, как благороднейшее из

этих ужасных чувств.

— Вы несправедливы и ж е с т о к и , — сказала я ему.

— Я теперь такой же, как был всегда.

— Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали?

За что вам мстить мне?

— Вы ошибаетесь, я не переменился, да и к чему

было меняться; напыщенные роли тяжелы и не под

силу мне; я действовал откровенно, но вы так охраня­

емы родными, так недоступны, так изучили теорию

любить с их дозволения,что мне нечего делать, когда

меня не принимают.

— Неужели вы сомневаетесь в моей любви?

— Благодарю за такую любовь!

Он довел меня до места и, кланяясь, шепнул мне:

— Но лишний пленник вам дороже!

В мою очередь я подвела ему двух дам и сказала:

«Pardon, dévouement, résignation» **.

Он выбрал résignation, т. е. меня и, язвительно

улыбаясь, сказал:

— Как скоро вы покоряетесь судьбе, вы будете

очень счастливы!

— Мишель, не мучьте меня, скажите прямо, за что

вы сердитесь?

* Ненависть, презрение и месть ( фр.) .

** Прощение, преданность, смирение ( фр.) .

5 Лермонтов в восп. совр.

129

— Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен

всем и всеми и даже благодарен вам; за все благодарен.

Он уж больше не говорил со мной в этот вечер.

Я не могу дать и малейшего понятия о тогдашних моих

страданиях; в один миг я утратила все, и утратила так

неожиданно, так незаслуженно! Он знал, как глубоко,

как горячо я его любила; к чему же мучить меня не­

доверием, упрекать в кокетстве? Не по его ли советам

я действовала, поссорясь с Л<опу>хиным? С той самой

минуты, как сердце мое отдалось Мишелю, я жила им

одним или воспоминанием о нем, все вокруг меня сияло

в его присутствии и меркло без него.

В эту грустную ночь я не могла ни на минуту

сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти

причины его перемены, его раздражительности, — и не

находила.

«Уж не испытание ли это?» — мелькнуло у меня

в голове, и благодатная эта мысль несколько успокоила

меня. «Пускай испытывает меня сколько х о ч е т , —

сказала я с е б е , — не боюсь; при первом же свидании

я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро

отгадала его злое намерение испытания, и что ни холод­

ность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту

изменить моих чувств к нему».

Как я переродилась; куда девалась моя гордость,

моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова

была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково

взглянул на меня!

Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но

он все не глядел и не смотрел на м е н я , — не было

возможности заговорить с ним. Так прошло несколько

скучных вечеров, наконец выпал удобный случай,

и я спросила его:

— Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за

что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения,

но выносить эту пытку и не знать за что — это невы­

носимо. Отвечайте, успокойте меня!

— Я ничего не имею против вас; что прошло, того

не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас

больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил.

— Вы жестоки, Михаил Юрьевич; отнимайте у меня

настоящее и будущее, но прошедшее мое, оно одно

мне осталось, и никому не удастся отнять у меня

воспоминание:оно моя собственность, — я дорого за­

платила за него.

Мы холодно расстались... <...>

130

А. И. ГЕРЦЕН

ИЗ КНИГИ «БЫЛОЕ И ДУМЫ»

В истории русского образования и в жизни двух

последних поколений Московский университет и Цар­

скосельский лицей играют значительную роль.

Московский университет вырос в своем значении

вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная им­

ператором Петром из царских столиц, Москва была

произведена императором Наполеоном (сколько волею,

а вдвое того неволею) в столицы народа русского. На­

род догадался по боли, которую чувствовал при вести

о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Мо­

сквой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней

университет больше и больше становился средоточием

русского образования. Все условия для его развития

были соединены — историческое значение, географиче­

ское положение и отсутствие царя.

Сильно возбужденная деятельность ума в Петер­

бурге, после Павла, мрачно замкнулась 14 декабрем.

Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной

работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.

Все пошло назад, кровь бросилась к сердцу, дея­

тельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри.

Московский университет устоял и начал первый выре­

зываться из-за всеобщего тумана. Государь его возне­

навидел с Полежаевской истории. <...>

...Опальный университет рос влиянием, в него, как

в общий резервуар, вливались юные силы России со

всех сторон, из всех слоев; в его залах они очища­

лись от предрассудков, захваченных у домашнего очага,

приходили к одному уровню, братались между собой

и снова разливались во все стороны России, во все

слои ее. <...>

131

Как большая часть живых мальчиков, воспитанных

в одиночестве, я с такой искренностью и стремитель­

ностью бросался каждому на шею, с такой безумной

неосторожностью делал пропаганду и так откровенно

сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со

стороны аудитории, состоявшей из юношей почти

одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).

Мудрые правила — со всеми быть учтивым и ни

с кем близким, никому не доверяться — столько же

способствовали этим сближениям, как неотлучная

мысль, с которой мы вступили в у н и в е р с и т е т , — мысль,

что здесьсовершатся наши мечты, что здесь мы бросим

семена, положим основусоюзу. Мы были уверены, что

из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет

вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем

в ней.

Молодежь была прекрасная в наш курс. Именно

в это время пробуждались у нас больше и больше теоре­

тические стремления. Семинарская выучка и шляхет­

ская лень равно исчезали, не заменяясь еще немецким

утилитаризмом, удобряющим умы наукой, как поля

навозом для усиленной жатвы. Порядочный круг сту­

дентов не принимал больше науку за необходимый,

но скучный проселок, которым скорее объезжают

в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе

не относились до табели о рангах.

С другой стороны, научный интерес не успел еще

выродиться в доктринаризм; наука не отвлекала от вме­

шательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочув­

ствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую

нравственность студентов. Мы и наши товарищи гово­

рили в аудитории открыто все, что приходило в голову;

тетрадки запрещенныхстихов ходили из рук в руки,

запрещенные книги читались с комментариями, и при

всем том я не помню ни одного доноса из аудитории,

ни одного предательства. Были робкие молодые люди,

уклонявшиеся, о т с т р а н я в ш и е с я , — но и те молчали.

Один пустой мальчик, допрашиваемый своей ма­

терью о маловской истории под угрозою прута, расска­

зал ей кое-что. Нежная мать, аристократкаи княгиня,

бросилась к ректору и передала донос сына как дока­

зательство его раскаяния. Мы узнали это и мучили его

до того, что он не остался до окончания курса.

История эта, за которую и я посидел в карцере,

стоит того, чтоб рассказать ее.

132

Малов был глупый, грубый и необразованный про­

фессор в политическом отделении. Студенты презира­

ли его, смеялись над ним.

— Сколько у вас профессоров в отделении? — спро­

сил как-то попечитель у студента в политической ауди­

тории.

— Без Малова д е в я т ь , — отвечал студент.

Вот этот-то профессор, которого надобно было вы­

честьдля того, чтоб осталось девять, стал больше

и больше делать дерзостей студентам; студенты реши­

лись прогнать его из аудитории. Сговорившись, они

прислали в наше отделение двух парламентеров, пригла­

шая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас

объявил клич идти войной на Малова, несколько чело­

век пошли со мной; когда мы пришли в политическую

аудиторию, Малов был налицо и видел нас.

У всех студентов на лицах был написан один страх:

ну, как он в этот день не сделает никакого грубого за­

мечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная

аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавлен­

ный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось

шарканье.

— Вы выражаете ваши мысли, как лошади, но­

г а м и , — заметил Малов, воображавший, вероятно, что

лошади думают галопом и р ы с ь ю , — и буря поднялась;

свист, шарканье, крик: «Вон его, вон его! Pereat!» * Ма-

лов, бледный как полотно, сделал отчаянное усилие

овладеть шумом, и не мог, студенты вскочили на лавки.

Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал про­

бираться к дверям; аудитория — за ним, его проводили

по университетскому двору на улицу и бросили вслед

за ним его калоши. Последнее обстоятельство было

важно, на улице дело получило совсем иной характер;

но будто есть на свете молодые люди семнадцати —

восемнадцати лет, которые думают об этом.

Университетский совет перепугался и убедил попе­

чителя представить дело оконченным и для того винов­

ных или так кого-нибудь посадить в карцер. Это было

неглупо. Легко может быть, что в противном случае

государь прислал бы флигель-адъютанта, который для

получения креста сделал бы из этого дела заговор, вос­

стание, бунт и предложил бы всех отправить на каторж­

ную работу, а государь помиловал бы в солдаты. Видя,

* Да сгинет! ( лат.).

133

что порок наказан и нравственность торжествует, госу­

дарь ограничился тем, что высочайше соизволил утвер­

дить волю студентов и отставил профессора. Мы

Малова прогнали до университетских ворот, а он его

выгнал за ворота. Vae victis * с Николаем; но на этот

раз не нам пенять на него 1.

Итак, дело закипело. На другой день после обеда

приплелся ко мне сторож из правления, седой старик,

который добросовестно принимал à la lettre **, что сту­

денты ему давали деньги на водку, и потому постоянно

поддерживал себя в состоянии более близком к пьяно­

му, чем к трезвому. Он в обшлаге шинели принес от

«лехтура» записочку — мне было велено явиться к нему

в семь часов вечера. <...> Ректором был тогда Двигуб-

ский <...> он принял нас чрезвычайно круто и был груб;

я порол страшную дичь и был неучтив. <...> Раздражен­

ный Двигубский велел явиться на другое утро в совет,

там в полчаса времени нас допросили, осудили, приго­

ворили и послали сентенцию на утверждение князя

Голицына.

Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в ли­

цах представить студентам суд и расправу универси­

тетского сената, как вдруг в начале лекции явился

инспектор, русской службы майор и французский танц­

мейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке —

меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла

провожать, на дворе тоже толпилась молодежь: видно,

меня не первого вели; когда мы проходили, все махали

фуражками, руками; университетские солдаты двигали

их назад, студенты не шли.

В грязном подвале, служившем карцером, я уже на­

шел двух арестантов: Арапетова и Орлова; князя Анд­

рея Оболенского и Розенгейма посадили в другую ком­

нату, всего было шесть человек, наказанных по малов-

скому делу. Нас было велено содержать на хлебе и воде,

ректор прислал какой-то суп, мы отказались, и хорошо

сделали: как только смерклось и университет опустел,

товарищи принесли нам сыру, дичи, сигар, вина

и ликеру. Солдат сердился, ворчал, брал двугривенные

и носил припасы. После полуночи он пошел далее и

пустил к нам несколько человек гостей. Так проводили

мы время, пируя ночью и ложась спать днем. <...>

* Горе побежденным ( лат.) .

**в буквальном смысле ( фр.) .

134

Учились ли мы при всем этом чему-нибудь, могли ли

научиться? Полагаю, что «да». Преподавание было

скуднее, объем его меньше, чем в сороковых годах. Уни­

верситет, впрочем, не должен оканчивать научное вос­

питание; его дело — поставить человека à même * про­

должать на своих ногах; его дело — возбудить вопросы,

научить спрашивать. Именно это-то и делали такие

профессора, как М. Г. Павлов, а с другой стороны —

и такие, как Каченовский. Но больше лекций и профес­

соров развивала студентов аудитория юным столкнове­

нием, обменом мыслей, чтений... Московский универси­

тет свое дело делал; профессора, способствовавшие

своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского,

И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно

играть в бостон и еще спокойнее лежать под землей.

ИЗ СТАТЬИ «РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА:

МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ»

Рядом с Пушкиным стоит другой поэт — его млад­

ший современник, потомок одного из виднейших родов

русской аристократии 1. Как и большинство русских

дворян, он с юных лет служил в гвардии. Стихотво­

рение, написанное им на смерть Пушкина, повлекло

за собою ссылку на Кавказ: Лермонтов так глубоко

полюбил тот край, что в известном смысле его можно

считать певцом Кавказа.

Жизнь Лермонтова, хотя он обладал полной мате­

риальной независимостью — этим редким для поэтов

даром с у д ь б ы , — была тем не менее сплошной цепью

страданий, о чем достаточно красноречиво говорят его

стихотворения. Преданный и открытый в дружбе, непо­

колебимый и бесстрашный в ненависти, он не раз дол­

жен был испытать горечь разочарования. Слишком

часто отторгали его от друзей истинных, слишком часто

предавали его друзья ложные. Выросший в обществе,

где невозможно было открыто высказать все, что пере­

полняло его, он был обречен выносить тягчайшую из

человеческих пыток — молчать при виде несправедли­

вости и угнетения. С душою, горевшей любовью

к прекрасному и свободному, он был вынужден жить

в обществе, которое прикрывало свое раболепие и раз-

* дать ему возможность ( фр.) .

135

врат фальшивым блеском показного великолепия. Пер­

вая же попытка открыто выразить бурлившее в его

душе яростное возмущение — ода на смерть Пуш­

кина — навлекла на него изгнание. Путь активной

борьбы для него был закрыт, единственное, чего у него

не могли отнять, был его поэтический гений, и теперь,

когда душа его переполнялась, он обращался к поэзии,

вызывая к жизни полные мучительной боли звуки, пате­

тические мелодии, язвительную сатиру или любовную

песнь. Его произведения — это всегда правдивое выра­

жение глубоко пережитого и до конца прочувствован­

ного, всегда внутренняя необходимость, порожденная

какой-то особой ситуацией, особым импульсом, что,

как заметил Гете, всегда служило отличительным при­

знаком истинной поэзии.

Лермонтов находился под сильнейшим влиянием

гения Пушкина, с чьим именем, как мы уже сказали,

связано начало его литературной известности. Но Лер­

монтов никогда не был подражателем Пушкина. В отли­

чие от Пушкина Лермонтов никогда не искал мира

с обществом, в котором ему приходилось жить: он смер­

тельно враждовал с ним — вплоть до дня своей гибели.

День 14 декабря 1825 г., который завершил собою

период относительно мягкого царствования Алексан­

дра, допускавшего некоторые ростки либерализма,

и кровавым террором возвестил становление деспоти­

ческого режима Николая, стал переломным днем в жиз­

ни России, в русской литературе. Пушкин в то время

находился в зените славы; Лермонтов только вступал

в литературу. <...> 2

Лермонтов принадлежит к числу поэтов, которых

принято называть «субъективными». Его произведения

отражают прежде всего его собственный внутренний

мир — его радости и печали, его надежды и разочаро­

вания. Герои Лермонтова — часть его самого; его сти­

хотворения — самая полная его биография. Все это

отнюдь не следует понимать в том смысле, что он был

лишен качеств объективного поэта. Ничего подобного.

Многие его произведения — «Песня про царя Ивана

Васильевича, молодого опричника и удалого купца Ка­

лашникова», н а п р и м е р , — доказывают, что он в полной

мере обладал умением создавать характеры, никак

не подсказанные его собственным. Но он принадлежал

к тем натурам, в чьих сердцах все струны, связываю­

щие их с эпохой, звучат с такой неистовой силой, что

136

их творческий гений никогда не может полностью осво­

бодиться от личных переживаний, впечатлений, раз­

думий.

Подобные натуры обычно появляются в периоды

упадка устоявшихся форм общественной жизни, в пере­

ходное время, когда в обществе господствует скепти­

цизм и нравственное разложение. Кажется, что в такие

времена в них одних находят убежище чистейшие идеа­

лы человечества; только их устами они провозгла­

шаются. Они клеймят пороки общества, обнажая свои

собственные раны, ошибки и внутреннюю борьбу,

и в то же время они искупают и исцеляют этот прогнив­

ший мир, раскрывая красоту и совершенство челове­

ческой натуры, в тайны которой может проникнуть

только гений. В их творчестве слиты воедино эпос

и лирика, действие и размышление, повествование

и сатира. Барбье и более всего Байрон представляют

этот тип поэта; оба они, как и Пушкин, оказали на Лер­

монтова немалое влияние. Пушкин научил его тайнам

русского стиха; подобно Байрону он глубоко презирал

общество; у Барбье он учился сатире и чеканным фор­

мам ее выражения. Но влияния эти ни в малейшей сте­

пени не подавили его самобытности, скорее, напротив,

они лишь усилили и отточили ее.

Что, однако, особенно примечательно в творчестве

Лермонтова — это реализм, который, как мы уже гово­

рили в нашей статье о Пушкине, составляет, пожалуй,

наиболее характерную черту русской литературы во­

обще. Обладая живой и впечатлительной натурой,

громадной наблюдательностью, удивительной способ­

ностью впитывать в себя впечатления других, русские

обладают, по-видимому, всеми необходимыми свой­

ствами, чтобы реализм — эта несомненная основа

сегодняшнего искусства — получил широкое развитие

в их литературе. Лермонтов, куда бы он ни обращал

мысль, всегда остается на твердой почве реальности,

и этому-то мы и обязаны исключительной точности,

свежести и правдивости его эпических поэм, равно как

и беспощадной искренности его лирики, которая всегда

есть правдивое зеркало его души.

П. Ф. ВИСТЕНГОФ

ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Всех слушателей на первом курсе словесного фа­

культета было около ста пятидесяти человек. Моло­

дость скоро сближается. В продолжение нескольких

недель мы сделались своими людьми, более или менее

друг с другом сошлись, а некоторые даже и подружи­

лись, смотря по роду состояния, средствам к жизни,

взглядам на вещи. Выделялись между нами и люди,

горячо принявшиеся за науку: Станкевич, Строев, Кра-

сов, Компанейщиков, Плетнев, Ефремов, Лермонтов.

Оказались и такие, как и я сам, то есть мечтавшие

как-нибудь три года промаячить в стенах университет­

ских и затем, схватив степень действительного сту­

дента, броситься в омут жизни.

Студент Лермонтов, в котором тогда никто из нас

не мог предвидеть будущего замечательного поэта,

имел тяжелый, несходчивый характер, держал себя

совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что,

в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили,

отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не

обращали на него никакого внимания.

Он даже и садился постоянно на одном месте, от­

дельно от других, в углу аудитории, у окна, облокотясь

по обыкновению на один локоть и углубясь в чтение

принесенной книги, не слушал профессорских лекций 1.

Это бросалось всем в глаза. Шум, происходивший при

перемене часов преподавания, не производил никакого

на него действия. Роста он был небольшого, сложен

некрасиво, лицом смугл; темные его волосы были при­

глажены на голове, темно-карие большие глаза прон­

зительно впивались в человека. Вся фигура этого

138

студента внушала какое-то безотчетное к себе не­

расположение.

Так прошло около двух месяцев. Мы не могли оста­

ваться спокойными зрителями такого изолированного

положения его среди нас. Многие обижались, другим

стало это надоедать, а некоторые даже и волновались.

Каждый хотел его разгадать, узнать затаенные его

мысли, заставить его высказаться.

Как-то раз несколько товарищей обратились ко мне

с предложением отыскать какой-нибудь предлог для

начатия разговора с Лермонтовым и тем вызвать его на

какое-нибудь сообщение.

— Вы подойдите к Лермонтову и спросите его, ка­

кую он читает книгу с таким постоянным напряженным

вниманием. Это предлог для начатия разговора самый

основательный.

Не долго думая, я отправился.

— Позвольте спросить вас, Лермонтов, какую это

книгу вы читаете? Без сомнения, очень интересную,

судя по тому, как углубились вы в нее; нельзя ли поде­

литься ею и с нами? — обратился я к нему не без

некоторого волнения.

Он мгновенно оторвался от чтения. Как удар мол­

нии, сверкнули глаза его. Трудно было выдержать этот

неприветливый, насквозь пронизывающий взгляд.

— Для чего вам хочется это знать? Будет беспо­

лезно, если я удовлетворю ваше любопытство. Содер­

жание этой книги вас нисколько не может интересо­

вать; вы тут ничего не поймете, если бы я даже

и решился сообщить вам содержание е е , — ответил он

мне резко и принял прежнюю свою позу, продолжая

читать.

Как будто ужаленный, отскочил я от него, успев

лишь мельком заглянуть в его к н и г у , — она была анг­

лийская.

Перед рождественскими праздниками профессора

делали репетиции, то есть проверяли знания своих слу­

шателей за пройденное полугодие и согласно ответам

ставили баллы, которые брались в соображение потом

и на публичном экзамене.

Профессор Победоносцев, читавший изящную сло­

весность, задал Лермонтову какой-то вопрос.

Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать.

Профессор сначала слушал его, а потом остановил

и сказал:

139

— Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне

отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы

почерпнуть эти знания?

— Это правда, господин профессор, того, что я

сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать,

потому что это слишком ново и до вас еще не дошло.

Я пользуюсь источниками из своей собственной биб­

лиотеки, снабженной всем современным.

Мы все переглянулись.

Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору

Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику.

Дерзкими выходками этими профессора обиделись

и постарались срезать Лермонтова на публичных экза­

менах 2.

Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций

часы, студенты громко вели между собой оживленные

суждения о современных интересных вопросах. Неко­

торые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда

отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторст­

вующего, но как взглядывал! Говоривший невольно

конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал.

Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна.

Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожале­

ния изображалось тогда на его строгом лице.

Лермонтов любил посещать каждый вторник тог­

дашнее великолепное Московское Благородное соб­

рание, блестящие балы которого были очаровательны.

Он всегда был изысканно одет, а при встрече с нами

делал вид, будто нас не замечает. Не похоже было, что

мы с ним были в одном университете, на одном факуль­

тете и на одном и том же курсе. Он постоянно окружен

был хорошенькими молодыми дамами высшего обще­

ства и довольно фамильярно разговаривал и прохажи­

вался по залам с почтенными и влиятельными лицами.

Танцующим мы его никогда не видали. <...>

Всем студентам была присвоена форменная одежда,

наподобие военной: однобортный мундир с фалдами

темно-зеленого сукна, с малиновым стоячим воротни­

ком и двумя золотыми петлицами, трехугольная шляпа

и гражданская шпага без темляка; сюртук двубортный

также с металлическими желтыми пуговицами, и фу­

ражка темно-зеленая с малиновым околышком. Посе­

щать лекции обязательно было не иначе как в формен­

ных сюртуках. Вне университета, также на балах

и в театре дозволялось надевать штатское платье. Сту-

140

денты вообще не любили форменной одежды и, отно­

сясь индифферентно к этой форме, позволяли себе

ходить по улицам Москвы в форменном студенческом

сюртуке, с высоким штатским цилиндром на голове.

Администрация тогдашнего университета имела

некоторую свою особенность.

Попечитель округа, действительный тайный совет­

ник князь Сергей Михайлович Голицын, богач, аристо­

крат в полном смысле слова, был человек высоко­

образованный, гуманный, доброго сердца, характера

мягкого. По высокому своему положению и громадным

материальным средствам он имел возможность делать

много добра как для всего ученого персонала вообще,

так и для студентов (казеннокоштных) в особенности.

Имя его всеми студентами произносилось с благогове­

нием и каким-то особенным, исключительным уваже­

нием. Занимая и другие важные должности в госу­

дарстве, он не знал, как бы это следовало, да и не имел

времени усвоить себе своей прямой обязанности, как

попечителя округа, в отношении всего того, что проис­

ходило в ученой иерархии; поэтому он почти всецело

передал власть свою двум помощникам своим, графу

Панину и Голохвастову. Эти люди были совершенно

противоположных князю качеств. Как один, так

и другой, необузданные деспоты, видели в каждом сту­

денте как бы своего личного врага, считая нас всех

опасною толпою как для них самих, так и для целого

общества. Они все добивались что-то сломить, искоре­

нить, дать всем внушительную острастку.

Голохвастов был язвительного, надменного харак­

тера. Он злорадствовал всякому случайному, незначи­

тельному студенческому промаху и, раздув его до

maximum'a, находил для себя особого рода наслажде­

ние наложить на него свою кару.

Граф Панин никогда не говорил со студентами, как

с людьми более или менее образованными, что-нибудь

понимающими. Он смотрел на них, как на каких-то

мальчишек, которых надобно держать непременно

в ежовых рукавицах, повелительно кричал густым

басом, командовал, грозил, стращал. И обеим этим лич­

ностям была дана полная власть над университетом.

Затем следовали: инспектора, субинспектора и целый

легион университетских солдат и сторожей в синих

сюртуках казенного сукна с малиновыми воротниками

(университетская полиция — городовые).

141

Городская полиция над студентами, как своекошт­

ными, так и казеннокоштными, не имела никакой вла­

сти, а также и прав карать их. Провинившийся студент

отсылался полициею к инспектору студентов или в уни­

верситетское правление. Смотря по роду его проступка,

он судился или инспектором, или правлением универ­

ситета.

Инспектора казеннокоштных и своекоштных сту­

дентов, а равно и помощники их (субинспектора) имели

в императорских театрах во время представления

казенные бесплатные места в креслах, для наблюдения

за нравственностью и поведением студентов во время

сценических представлений и для ограждения прав их

от произвольных действий полиции и других враждо­

вавших против них ведомств. Студенческий карцер

заменял тогда нынешнюю полицейскую кутузку, и эта

кара для студентов была гораздо целесообразнее

и достойнее.

Как-то однажды нам дали знать, что граф Панин

неистовствует в правлении университета. Из любопыт­

ства мы бросились туда. Даже Лермонтов молча потя­

нулся за нами. Мы застали следующую сцену: два

казеннокоштные студента сидят один против другого

на табуретках и два университетских солдата совер­

шают над ними обряд бритья и стрижки. Граф, атлети­

ческого роста, приняв повелительную позу, грозно

кричал:

— Вот так! Стриги еще короче! Под гребешок!

Слышишь! А ты! — обращался он к д р у г о м у . — Чище

брей! Не жалей мыла, мыль его хорошенько!

Потом, обратившись к сидящим жертвам, гневно

сказал:

— Если вы у меня в другой раз осмелитесь только

подумать отпускать себе бороды, усы и длинные волосы

на голове, то я вас прикажу стричь и брить на барабане,

в карцер сажать и затем в солдаты отдавать. Вы ведь

не дьячки! Передайте это там всем. Ну! Ступайте

теперь!

Увидав в эту минуту нашу толпу, он закричал:

— Вам что тут нужно? Вам тут нечего торчать!

Зачем вы пожаловали сюда? Идите в свое место!

Мы опрометью, толкая друг друга, выбежали из

правления, проклиная Панина.

Иногда эти ненавистные нам личности, Панин

и Голохвастов, являлись в аудиторию для осмотра, все

142

ли в порядке. Об этом давалось знать всегда заранее.

Тогда начиналась беготня по коридорам. Субинспек­

тора, университетские солдаты суетились, а в аудито­

риях водворялась тишина.

Однообразно тянулась жизнь наша в стенах уни­

верситета. К девяти часам утра мы собирались в нашу

аудиторию слушать монотонные, бессодержательные

лекции бесцветных профессоров наших: Победонос­

цева, Гастева, Оболенского, Геринга, Кубарева, Малова,

Василевского, протоиерея Терновского. В два часа

пополудни мы расходились по домам. <...>

В старое доброе время любили повеселиться. Про­

цветали всевозможные удовольствия: балы, собранья,

маскарады, театры, цирки, званые обеды и радушный

прием во всякое время в каждом доме. Многие из нас

усердно посещали все эти одуряющие собрания и раз­

личные кружки общества, забывая и лекции, и премуд­

рых профессоров наших. Наступило лето, а с ним вме­

сте и роковые публичные экзамены, на которых следо­

вало дать отчет в познаниях своих.

Рассеянная светская жизнь в продолжение года не

осталась бесследною. Многие из нас не были подготов­

лены для сдачи экзаменов. Нравственное и догматиче­

ское богословие, а также греческий и латинский языки

подкосили нас. Панин и Голохвастов, присутствуя на

экзаменах, злорадствовали нашей неудаче. Послед­

ствием этого было то, что нас оставили на первом курсе

на другой год; в этом числе был и студент Лермонтов 3.

Самолюбие Лермонтова было уязвлено. С негодова­

нием покинул он Московский университет навсегда,

отзываясь о профессорах, как о людях отсталых, глу­

пых, бездарных, устарелых, как равно и о тогдашней

университетской нелепой администрации 4. Впослед­

ствии мы узнали, что он, как человек богатый, поступил

на службу юнкером в лейб-гвардии Гусарский полк 5.

A. M. МИКЛАШЕВСКИЙ

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ

В ЗАМЕТКАХ ЕГО ТОВАРИЩА

Зная, насколько «Русская старина» интересуется

подробными сведениями о знаменитых наших соотече­

ственниках, я, как бывший товарищ Михаила Юрьевича

Лермонтова, приведу здесь отрывок о нем из старых

моих воспоминаний.

Во всех биографиях М. Ю. Лермонтова, сколько мне

удавалось читать их, не упоминается, кажется, что до

поступления его в Московский университет бабушка

его, Арсеньева, определила его в Московский универси­

тетский благородный пансион. Сколько могу припом­

нить, кажется, он, хорошо, видно, дома подготовлен­

ный, поступил в пятый класс 1, откуда он, не кончив

последнего, шестого класса, скоро вышел. Много было

напечатано воспоминаний бывших учеников пансиона,

а потому я ограничусь только сообщением о том вре­

мени, когда Лермонтов был в числе воспитанников.

Лучшие профессора того времени преподавали у нас

в пансионе, и я еще живо помню, как на лекциях рус­

ской словесности заслуженный профессор Мерзляков

принес к нам в класс только что вышедшее стихо­

творение Пушкина

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя,

и проч.2, —

и как он, древний классик, разбирая это стихотворение,

критиковал его, находя все уподобления невозмож­

ными, неестественными, и как все это бесило тогда

Лермонтова. Я не помню, конечно, какое именно стихо­

творение представил Лермонтов Мерзлякову; но чрез

144

несколько дней, возвращая все наши сочинения на

заданные им темы, он, возвращая стихи Лермонтову,

хотя и похвалил их, но прибавил только: «молодо-

зелено», какой, впрочем, аттестации почти все наши

сочинения удостаивались 3. Все это было в 1829 или

1830 году, за давностью хорошо не помню. Нашими

соучениками в то время были блистательно кончившие

курс братья Д. А. и Н. А. Милютины 4 и много бывших

потом государственных деятелей.

В последнем, шестом классе пансиона сосредоточи­

вались почти все университетские факультеты, за

исключением, конечно, медицинского. Там преподавали

все науки, и потому у многих во время экзамена выхо­

дил какой-то хаос в голове. Нужно было приготовиться,

кажется, из тридцати шести различных предметов.

Директором был у нас Курбатов. Инспектором, он же

и читал физику в шестом классе, М. Г. Павлов. Судо­

производство — старик Сандунов. Римское право —

Малов, с которым потом была какая-то история в уни­

верситете 5. Фортификацию читал Мягков. Тактику,

механику и проч. и проч. я уже не помню кто читал.

Французский язык — Бальтус, с которым ученики

проделывали разные шалости, подкладывали ему под

стул хлопушки и проч.

Всем нам товарищи давали разные прозвища.

В памяти у меня сохранилось, что Лермонтова, не знаю

почему, прозвали лягушкою. Вообще, как помнится,

его товарищи не любили, и он ко многим приставал.

Не могу припомнить, пробыл ли он в пансионе один год

или менее, но в шестом классе к концу курса он не

был 6. Все мы, воспитанники Благородного пансиона,

жили там и отпускались к родным по субботам, а Лер­

монтова бабушка ежедневно привозила и отвозила

домой.

В 1832 году я снова встретился с Лермонтовым

в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров.

Известно, что в школе он был юнкером л.-гв. Гусарского

полка и вышел в тот же полк корнетом. Гвардейская

школа помещалась тогда у Синего моста в огромном

доме, бывшем потом дворце в. кн. Марии Николаевны.

Мы, пехотинцы, помещались в верхнем этаже, кавале­

рия и классы — в среднем. Пехотные подпрапорщики

мало и редко сближались с юнкерами, которые назы­

вали нас «крупою». Иногда в свободное время юнкера

145

заходили к нам в рекреационную небольшую залу,

где у нас находился старый разбитый рояль.

В одной провинциальной газете («Харьковские

ведомости», № 191, 28 июля 1884 г.) в статье «Обзор

периодической печати» помещен отрывок из журнала

«Русская мысль» П. Висковатова о пребывании Лер­

монтова в Школе гвардейских юнкеров 7. Настоящая

статья моя — воспоминание старика о М. Ю. Лермон­

тове — вызвана не совсем верным и точным сообще­

нием г. Висковатова о нашем школьном времени.

В конце 1820-х и самом начале 1830-х годов для

молодых людей, окончивших воспитание, предстояла

одна карьера — военная служба. Тогда не было еще

училища правоведения, и всех гражданских чиновников

называли подьячими. Я хорошо помню, когда отец

мой, представляя нас, трех братьев, великому князю

Михаилу Павловичу, просил двух из нас принять в гвар­

дию и как его высочество, взглянув на третьего, неболь­

шого роста, сказал: «А этот в подьячие пойдет». Вот как

тогда величали всех гражданских чиновников, и Лер­

монтов, оставив университет, поневоле должен был

вступить в военную службу и просидеть два года

в школе.

Обращение с нами в школе было самое гуманное,

никакого особенно гнета, как пишет Висковатов, мы

не чувствовали. Директором был у нас барон Шлип-

пенбах. Ротой пехоты командовал один из добрейших

и милых людей, полковник Гельмерсен, кавалериею —

полковник Стунеев, он был женат на сестре жены

М. И. Глинки 8. Инспектором классов — добрейшая

личность, инженер, полковник Павловский. Дежурные

офицеры обращались с нами по-товарищески. Дежур­

ные, в пехоте и кавалерии, спали в особых комнатах

около дортуаров. Утром будили нас, проходя по спаль­

ням, и никогда барабанный бой нас не тревожил,

а потому, как пишет Висковатов, нервы Лермонтова

от барабанного боя не могли расстроиваться. Дежурные

офицеры были у нас: А. Ф. Гольтгоф, впоследствии

генерал, князь Химшеев, Нагель, Андрей Федорович

Лишен, впоследствии директор какого-то корпуса.

Кавалеристов не помню, за исключением ротмистра

л.-гв. Уланского полка Клерона, лихого француза, и все

эти господа обращались с юнкерами совершенно по-

товарищески, и, может быть, это обращение с нами

начальства было причиною, что, не желая огорчить

146

кого-нибудь из любимых нами дежурных, в двухлетнее

пребывание мое в школе я не помню, чтобы кто-нибудь

подвергался взысканию. По субботам мы, бывало,

отправлялись по очереди, по два от пехоты и кавалерии,

во дворец к великому князю Михаилу Павловичу и обе­

дали за одним с его высочеством столом.

Профессор П. А. Висковатов в статье своей о пре­

бывании Лермонтова в школе совершенно ошибочно

передает: «Группировались в свободное время и около

Вонлярлярского, который привлекал к себе многих

неистощимыми, забавными рассказами. С ним сопер­

ничал Лермонтов, никому не уступавший в остротах

и веселых шутках». Все это передано совсем неверно.

Действительно, в одно время с ними был в школе,

в пехоте, известный потом остряк-повеса Костя Булга­

ков 9. Константин Александрович Булгаков, сын быв­

шего московского почт-директора, бывший наш школь­

ный товарищ, обладал многими талантами. Всегда

веселый, остряк, отличный музыкант, он в свободное

время действительно группировал около себя всех нас,

и к нам наверх приходили Лермонтов и другие юнкера.

Во время пения, весьма часто разных скабрезных куп­

летов, большею частью аккомпанировал Мишель

Сабуров 10, который, кажется, наизусть знал все тог­

дашние французские шансонетки и в особенности песни

Беранже. Костя Булгаков, как мы его обыкновенно

называли, был общий любимец и действительно при­

мечательная личность. К сожалению, от слишком

сильного разгула он рано кончил жизнь. Шутки

и остроты его не ограничивались только кругом това­

рищей, он часто забавлял ими великого князя Михаила

Павловича. В то время много анекдотов передавали

о похождениях Булгакова. Вот с этою-то личностью

соперничал в остротах Лермонтов, а не с названною

ошибочно Висковатовым. В романе Писемского «Масо­

ны» фигурирует Булгаков и даже есть портрет его, но

вовсе несхожий.

Третий и последний раз я встретился уже с Лер­

монтовым в 1837 году, не помню — в Пятигорске или

Кисловодске, на вечере у знаменитой графини Ростоп­

чиной. Припоминаю, что на этом вечере он был груст­

ный и скоро исчез, а мы долго танцевали. В это время,

кажется, он ухаживал за M-lle Эмилиею Верзилиной 11,

147

прозванной им же, кажется, La Rose du Caucase *.

Все эти подробности давно известны, и не для чего их

повторять.

В Кисловодске я жил с двумя товарищами на одной

квартире: князем Владимиром Ивановичем Барятин­

ским, бывшим потом генерал-адъютантом, и князем

Александром Долгоруким, тоже во цвете лет погибшим

на дуэли. К нам по вечерам заходил Лермонтов с общим

нашим приятелем, хромым доктором Мейером, о кото­

ром он в «Герое нашего времени» упоминает 12. Веселая

беседа, споры и шутки долго, бывало, продолжались.

Вот мои заметки о бывшем моем товарище Михаиле

Юрьевиче Лермонтове.

10 августа 1884 г.

д. Вороная

*Роза Кавказа ( фр.) .

А. Ф. ТИРАН

ИЗ ЗАПИСОК

Выступаем мы, бывало: эскадрон выстроен; подъез­

жает карета старая, бренчащая, на тощих лошадях;

из нее выглядывает старушка и крестит нас. «Лермон­

тов, Лермонтов! — бабушка». Лермонтов подскачет,

закатит ланцады 1 две-три, испугает бабушку и, доволь­

ный собою, подъезжает к самой карете. Старушка со

страху спрячется, потом снова выглянет и перекрестит

своего Мишу. Он любил свою бабушку, уважал ее —

и мы никогда не оскорбляли его замечаниями про

тощих лошадей. Замечательно, что никто не слышал

от него ничего про его отца и мать. Стороной мы знали,

что отец его был пьяница, спившийся с кругу, и игрок,

а история матери — целый роман...

В школу (старая юнкерская, теперешняя Школа

гвардейских подпрапорщиков и юнкеров) мы поступали

не моложе 17 лет, а доходило до 26; все из богатого

дома, все лентяи, один Лермонтов учился отлично.

У нас издавался журнал: «Школьная заря», главное

участие в ней принимали двое: Лермонтов и Мартынов,

который впоследствии так трагически разыграл жизнь

Лермонтова. В них сказывался талант в обоих; 2 в этой

«Заре» помещены были многие пьесы, попавшие потом

в печать: «Казначейша», «Демон»; 3 но были и такие,

которые остались между нами: «Петергофское гулянье»,

«Переход в лагери» 4, отрывок которого я сказал

в начале, и многие другие; между прочим «Юнкерская

молитва»:

Отец небесный 5,

149

Помню, раз сидим мы за обедом: подают говядину

под соусом; Лермонтов выходит из себя, бросает вилку,

нож с возгласом:

Всякий день одно и то же:

Мясо под хреном —

Тем же манером!

Мартынов писал прозу. Его звали homme féroce *:

бывало, явится кто из отпуска поздно ночью: «Ух, как

холодно!..» — «Очень холодно?» — «Ужасно». Мартынов

в одной рубашке идет на плац, потом, конечно, болен.

Или говорят: «А здоров такой-то! какая у него грудь

с л а в н а я » . — «А разве у меня не хороша?» — «Все ж не

т а к » . — «Да ты попробуй, ты ударь меня по г р у д и » . —

«Вот еще, п о л н о » . — «Нет, попробуй, я прошу тебя,

ну ударь!..» — Его и хватят так, что опять болен на

целый месяц.

Мы поступали не детьми, и случалось иногда явиться

из отпуска с двумя бутылками под шинелью. Службу

мы знали и исполняли, были исправны, а вне службы

не стесняли себя. Все мы были очень дружны, историй

у нас не было никаких. Раз подъезжаем я и Лермонтов

на ординарцы, к в<еликому> к<нязю> Михаилу Пав­

ловичу; спешились, пока до нас очередь дойдет. Стоит

перед нами казак — огромный, толстый; долго смотрел

он на Лермонтова, покачал головою, подумал и сказал:

«Неужто лучше этого урода не нашли кого на орди­

нарцы посылать...» Я и рассказал это в школе — что же?

Лермонтов взбесился на казака, а все-таки не на меня.

Лермонтов имел некрасивую фигуру: маленького

роста, ноги колесом, очень плечист, глаза небольшие,

калмыцкие, но живые, с огнем, выразительные. Ездил

он верхом отлично.

Мы вышли в один полк. Веселое то было время.

Денег много, жизнь копейка, все между собою дружны...

Или, случалось, сидишь без денег; ну после того, как

заведутся каких-нибудь рублей 60 ассигнациями, обед

надо дать — как будто на 60 рублей и в самом деле это

возможно. Вот так-то случилось раз и со мною: «Ну, го­

ворю, Монго, надо кутнуть». Пригласили мы человек 10,

а обед на 12. Собираются у меня: стук, шум... «А я, —

говорит М о н г о , — еще двух п р и г л а с и л » . — «Как же

быть? и я двух позвал». Смотрим, приходят незва-

* свирепый (зверский) человек ( фр.) .

150

ные — «Беда!» Является Лермонтов — всего человек

уж с 20. Видим, голод угрожает всем нам. Монго под­

ходит к Лермонтову: «Вас кто пригласил?»

— Меня?!. (а он буян такой). Мне везде место, где

есть г у с а р ы , — и с громом садится.

— Нет, позвольте: кто вас пригласил?.. — Ему же

самому есть ужасно хочется.

Ну, конечно, всем достало, все были сыты: дамы

и не гнались за обедом, а хотели общества...

Мы любили Лермонтова и дорожили им; мы не по­

нимали, но как-то чувствовали, что он может быть

славою нашей и всей России; а между тем, приходилось

ставить его в очень неприятные положения. Он был

страх самолюбив и знал, что его все признают очень

умным; вот и вообразит, что держит весь полк в руках,

и начинает позволять себе порядочные дерзости, тут

и приходилось его так цукнуть, что или дерись, или

молчи. Ну, он обыкновенно обращал в шутку. А то время

было очень щекотливое: мы любили друг друга, но

жизнь была для нас копейка: раз за обедом подтруни­

вали над одним из наших, что с его ли фигурою ухажи­

вать за дамами, а после обеда — дуэль... 6

Лермонтов был чрезвычайно талантлив, прекрасно

рисовал 7 и очень хорошо пел романсы, т. е. не пел,

а говорил их почти речитативом.

Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про

кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь

светской женщины, рассказать про нее небывалую исто­

рию, наговорить дерзостей — ему ничего не стоило.

Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как

гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и бывало

ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит —

свечку зажгу: не черт ли возле меня? Всегда сме­

ялся над убеждениями, призирал тех, кто верит и спо­

собен иметь чувство... Да, вообще это был «прият­

ный» человек!.. Между прочим, на нем рубашку

всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не

менял...

Хоть бы его «Молитва» — вот как была сочинена:

мы провожали из полка одного из наших товарищей.

Обед был роскошный. Дело происходило в лагере.

После обеда Лермонтов с двумя товарищами сел в те­

лежку и уехал; их растрясло — а вина не ж а л е л и , —

одному из них сделалось тошно. Лермонтов начал:

151

«В минуту жизни трудную...» Когда с товарищем про­

исходил весь процесс тошноты, то Лермонтов деклами­

ровал:

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых... —

и наконец:

С души как бремя скатится...

Может быть, он прежде сочинил «Молитву», но мы

узнали ее на другой день.

Вообще Лермонтов был странный человек: смеялся

над чувством, презирал женщин, сочинял стихи, вроде:

Поверю совести присяжного дьяка,

Поверю доктору, жиду и лицемеру,

Поверю, наконец, я чести игрока,

Но клятве женской не поверю... 8 —

а дрался за женщину, имя которой было очень уж

не светлое 9. Рассказал про эту дуэль как про величай­

шую тайну, а выбрал в поверенные самых болтунов,

зная это. Точно будто хотел драпироваться в свою таин­

ственность... За эту дуэль он был сослан второй раз

на Кавказ.

Проезжая через Москву, он был в семействе Марты­

нова, где бывал юнкером принят как родной. Мартынов

из школы вышел прямо на Кавказ. Отец его принял

Лермонтова очень хорошо и, при отправлении, просил

передать письмо сыну. У Мартынова была сестра; она

сказала, что в том же конверте и ее письмо. Дор огой

Лермонтов, со скуки, что ли, распечатал письмо это,

прочел и нашел в нем 300 руб. Деньги он спрятал и при

встрече с Мартыновым сказал ему, что письмо он поте­

рял, а так как там были деньги, то он отдает свои.

Между тем стали носиться по городу разные анекдоты

и истории, основанные на проказах m-lle Мартыновой;

брат пишет выговор сестре, что она так ветрено ведет

себя, что даже Кавказ про нее р а с с к а з ы в а е т , — а отца

благодарит за деньги, причем рассказывает прекрасный

поступок Лермонтова. Отец отвечает, что удивляется,

почему Лермонтов мог знать, что в письме деньги, если

этого ему сказано не было и на конверте не написано;

сестра пишет, что она писала ему, правда, всякий вздор,

похожий на тот, про который он говорит, но то письмо

потеряно Лермонтовым.

Мартынов приходит к Лермонтову: «Ты прочел

письмо ко мне?..»

152

— Да.

— Подлец!

Они дрались. Первый стрелял Лермонтов.

— Я свиней не б ь ю . — И выстрелил на воздух.

— А я так бью!...

Теперь слышишь, все Лермонтова жалеют, все его

любят... Хотел бы я, чтоб он вошел сюда хоть сейчас:

всех бы оскорбил, кого-нибудь осмеял бы... Мы давали

прощальный обед нашему любимому начальнику 10. Все

пришли, как следует, в форме, при сабле. Лермонтов

был дежурный и явился, когда все уже сидели за сто­

лом; нимало не стесняясь, снимает саблю и становит

ее в угол. Все переглянулись. Дело дошло до вина.

Лермонтов снимает сюртук и садится за стол в рубашке.

— Поручик Л е р м о н т о в , — заметил старший , — из­

вольте надеть ваш сюртук.

— А если я не надену?..

Слово за слово. «Вы понимаете, что после этого мы

с вами служить не можем в одном полку?!»

— А куда же вы выходите, позвольте вас спро­

сить? — Тут Лермонтова заставили одеться.

Ведь этакий был человек: мы с ним были в хороших

отношениях, у меня он часто ночевал (между прочим,

оттого, что свою квартиру никогда не топил), а раз-

таки на дежурстве дал мне саблею шрам.

И. В. АННЕНКОВ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАРОЙ ШКОЛЕ

ГВАРДЕЙСКИХ ПОДПРАПОРЩИКОВ

И ЮНКЕРОВ. 1831 ГОД

Я поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков

и юнкеров юнкером л.-гв. в конный полк в начале